"Роковая строка Памеджаи" - читать интересную книгу автора (Моисеева Клара Моисеевна)

Пабеса думает о Памеджаи

После долгого путешествия по городам Кеми писец Пабеса снова пришел в святилище, чтобы посмотреть, насколько велика вина Памеджаи, и чтобы подумать о том, сколь сурова может быть кара. Он вошел в святилище на рассвете, когда солнечный луч проник внутрь храма и осветил нежным светом украшенные барельефами стены, а рядом с ними – священные надписи. Пабеса остановился у брачной стелы и стал внимательно читать строку за строкой. Он увидел неудачу Памеджаи, но подумал о том, что эта роковая строка написана так низко, что рассмотреть ее можно только согнувшись. И, только прочитав последнюю строку, можно понять, что надпись не дописана… Но Пабеса точно знал, что ни верховный жрец, ни тем более его величество божественный фараон никогда в жизни не унизятся до того, чтобы согнуться, читая даже священную надпись. К тому же рядом с этой надписью искусным резцом Памеджаи были сделаны такие прекрасные сцены из жизни великого фараона, что нельзя было пройти мимо них равнодушно.

Когда Пабеса вновь посмотрел на великого фараона в колеснице, на поверженных им врагов – хеттов, на пастуха, в испуге угоняющего свое стадо, он подумал о том, как ничтожна оплошность, допущенная камнерезом, и как прекрасно мастерство Памеджаи. Сейчас Пабеса понял, что верховный жрец многое потерял в лице Памеджаи. Писец подумал о том, что если бы он распоряжался судьбой таких людей, как Памеджаи, то, глядя на такие вот картины, каких много в святилище пещерного храма, он бы не стал думать о том, что это сделали рабы, и приказал бы дать в руки этих людей достояние, которое позволило бы им жить сытно, под крышей, так же, как свободным людям. Но от его, Пабесы, воли зависит судьба Памеджаи – не только потому, что он допустил оплошность в работе, но и потому, что он бежал. За это могут отрубить голову. И потому царский писец Пабеса должен тотчас же сказать надсмотрщику, жрецам и всем, кто стоял над искусным мастером, о том, как он встретил его у дальнего колодца умирающего и что, по всей вероятности, Памеджаи уже нет в живых.

«Я скажу об этом, – подумал Пабеса, – а потом, когда встречу Памеджаи в Икене, придумаю, каким способом отправить его на земли Нубии, чтобы там ему устроить достойное занятие и безбедную жизнь».

Покинув святилище на берегу Хапи, писец Пабеса поспешил на великое празднество в Пер-Рамсес. Ему уже был привычен долгий путь по священной реке. Через два месяца он снова был в столице.

У ворот дворца толпился народ. Казалось, что все люди, живущие в этом городе, собрались здесь в своих праздничных одеждах. Но только знатные могли пройти за сверкающие медной обшивкой ворота, которые охраняли черные воины из страны Куш. Правда, сейчас, когда Пабеса подошел к воротам, воины пропустили целое шествие черных рабов. У каждого на голове стояла большая корзина с плодами. Это были носильщики с приношениями. Вот прошли юноши в полосатых фартуках, с корзинами румяных яблок. За ними шли носильщики с корзинами крупных красных гранатов. Финики, смоквы, виноград. А дальше носильщики тащили сети, в которых бились еще живые рыбы, шли охотники, в сетях которых билась живая птица. Шествие завершили пастухи, пригнавшие белых козлят и целое стадо телят.

Пабесу пропустили немедля – в руках у него был свиток, а на шее висела цепь с печатью. Писец прошел в ворота и очутился в прекраснейшем саду. Он шел по золотистому песку, а по обе стороны дорожки серебрились ветви маслин. Чуть подальше вдоль дороги стояли пальмы, а у подножия пальм благоухали цветы. У пруда, где плавали маленькие золотые рыбки, сидели гости. У женщин в руках были цветы. Причудливые прически и воротники из драгоценных камней говорили об их знатности. На мужчинах ослепительно белели тонкие полотняные одежды, а на руках и ногах у каждого сверкали золотые украшения. Писец Пабеса вспомнил строки, которыми он закончил свой свиток, недавно отправленный господину.

«Прибывай, будь счастлив, ходи, не покидай ее, Рамсес, возлюбленный Амоном бог».

В саду было прохладно, душисто и весело от щебета птиц, от нежных звуков систры. Все здесь располагало к отдыху и веселью. Как только появлялся знатный гость, так тотчас же за спиной его возникал черный человек с опахалом. И оттого что этих людей с пестрыми опахалами было много, в саду как бы гулял приятный ветерок. Еще не появилась божественная чета в окружении жрецов, а слуги уже разносили прохладные вина из подвалов Рамсеса. На драгоценных сосудах, запечатанных царской печатью, было написано: «Вино из царских подвалов Рамсеса, год царствования – двадцатый». Такие же надписи с указанием: «год царствования – двадцать пятый», «двадцать седьмой»… Прежде чем прикоснуться к кубку, гости вначале внимательно рассматривали печати на винных сосудах и подсчитывали, сколько лет это вино стояло в подвалах фараона. Ведь торжество состоялось на тридцать четвертом году царствования Рамсеса.

Пока слуги разносили прохладные вина и угощение» а юные виночерпии заполняли золотые кубки, красивые нубийские девушки, завернутые в голубые и желтые покрывала, принесли на золотых блюдах сласти. Не успели уйти нубийские девушки, а уже появились красивейшие девушки Сирии с блюдами дичи, жареных рыб, хлебов и фруктов. А за ними пришли черные юноши из страны Пунт, курчавые, белозубые, с большими красивыми глазами. Одетые в юбочки из перьев пестрых попугаев, они исполняли огненный танец своей страны.

Но вот появилась царственная чета, и все гости пали ниц перед фараоном и прекрасной хеттской царевной. Фараон был уже немолод, но все заметили, что счастье сделало его чело молодым и прекрасным, а величественный головной убор скрыл его седину, и казалось, что он еще много лет будет покорять, властвовать и править.

Пабеса смотрел на все это сказочное великолепие и думал о том, что язык его беден и не в силах передать то, что видят его глаза. Он был озабочен: где ему взять те яркие слова, которые помогли бы увековечить в свитке это величайшее событие? Ему доверено великое дело. Он должен подробно описать все происходящее, не упустив ничего. Он должен рассказать о знатных гостях, о драгоценных украшениях царевны, о винах и угощениях, о цветах, которые благоухают в этот торжественный час, о юных танцовщицах, о жрецах и жрицах, которые поют сейчас гимн великому богу Амону-Ра.

Пабеса едва успевал записывать свои впечатления. И хоть он был безмерно рад тому, что своими глазами увидел столь удивительное, он очень волновался. Он вдруг подумал о том, что малейшая неточность может причинить ему непоправимый вред. От своего господина Аменеморета он узнал, что фараон Рамсес нередко спрашивает свитки первых лет своего правления, и когда писцы читают ему свитки двадцатилетней давности, они поражаются его удивительной памяти. Иной раз им кажется, что он и в самом деле не человек, а бог, столь многое он знает и помнит. Но если он помнит подробности своих походов, помнит о людях, которые прибывали из чужих стран, и помнит о людях, которые ему верно служили, то как ему не запомнить такой счастливый и радостный день его жизни – сегодняшний день?

«Торопись, Пабеса, – говорил сам себе писец, – торопись, если хочешь быть с головой, если не хочешь лишиться головы…»

Уже хеттская царевна, ставшая женой великого, непобедимого Рамсеса, правителя многих земель, раздала сокровища из принесенных ею ларцов. Уже трижды сменились юные прелестные танцовщицы. Уже устали пить вино именитые гости. А Пабеса все писал и писал свой длинный, бесконечный свиток. Пот градом катился на папирус, и писец вдруг вспомнил строки из поучения, которое он писал еще в детстве:

«Воин приходит в Сирию без посоха и сандалий. И он не знает, жив ли он или мертв из-за дикого льва. Противник прячется в траве, враг готов к сражению, и воин идет, взывая к своему богу: «Приди ко мне, спаси меня!»

И еще он вспомнил: «Когда хлебопек стоит и печет и ставит хлеба в огонь, то его голова внутри отверстия печи. Его сын держит его ноги, но если однажды он выскользнет из рук своего сына, то он падает в печь…»

Сейчас ему, Пабесе, так же трудно, как воину в Сирии и как хлебопеку в печи. Пабесе кажется, что недостает слов и что язык его беден и ничтожен, чтобы нарисовать на папирусе все то удивительное и прекрасное, что было на этом торжестве. Но он должен найти достойные слова. Он должен оправдать звание придворного писца. Иначе для чего же тогда в детстве, когда плетка учителя гуляла по его спине, он писал незабываемые слова:

«Сделайся писцом! Он освобожден от повинности, он охранен от всяких работ, он удален от мотыги и кирки. Ты не будешь носить корзину, избавит это тебя от доли гребущего веслом… Ты не будешь под многими господами, под многочисленными начальниками. Из всех дел и обязанностей – писец первый».

Сейчас ему трудно, но ведь он первый человек. Пусть градом льется пот на исписанные свитки и пусть голова словно плавится в огне – это можно перенести. Зато когда он закончит свой свиток, он вздохнет свободно и снова устремит свой взор на что-то необычайное. Поистине великий Рамсес даровал ему, Пабесе, неисчислимые блага. И самое великое из этих благ – возможность открыть глаза на прекрасный и необозримый мир.

«И все же, – подумал Пабеса, – если бы я имел власть, я бы посадил рядом с этими знатными такого человека, как Памеджаи, и сказал бы ему: «Смотри и запомни это великое событие, чтобы потом увековечить его на стенах святилища! Иначе откуда потомки узнают о величии своих предков?»