"Тень друга. Ветер на перекрестке" - читать интересную книгу автора (Кривицкий Александр Юрьевич)КОЕ-ЧТО О ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКАКто был первым диссидентом после второй мировой войны? Не знаете? Не помните? Люди старшого поколения прекрасно понимают, о ком идет речь. Но ведь это произошло более четверти века назад. А всем известно, как быстро, увы, забываются подробности недавних событий, как торопливо набрасывает Время свое покрывало на минувшее. Проходят годы — и вот уже но только детали, но и самый факт становится слабой тенью былого и едва брезжит в тумане истории. Итак, кто же этот первый диссидент наших дней? Его имя сейчас знаменито на весь свет. Это вам не угрюмый маньяк, обуреваемый заветами крепостничества, извлеченными из рассохшегося сундука, не эротоман, жаждущий вырваться на «оперативный простор», не алкоголик, готовый на все ради ежедневного свидания с бутылкой, не тронутый шизофренией бездельник, открывающий для себя наконец возможность если не быть, то хотя бы слыть писателем с помощью иностранных спецслужб. Первым диссидентом поело второй мировой войны стал всемирно известный Чарлз Спенсер Чаплин. Он бежал из Соединенных Штатов с истерзанной душой, закрыв лицо руками, не оглядываясь... Бежал, чтобы никогда больше не жить в этой стране! «Соединенные Штаты? Мне там уже больше нечего делать, и моей ноги там не будет, даже если президентом стал бы Иисус Христос». Эту клятву Чаплин произнес в Европе, беседуя с американским публицистом Седриком Белфрейджем. Кстати, и об этом человеке можно кое-что рассказать на интересующую нас тему. Белфрейдж был редактором-основателем нью-йоркского еженедельника «Нешнл гардиан». Властям не нравилась точка зрения этого издания на некоторые события международной и внутренней жизни страны. Проще говоря, еженедельник и его шеф мыслили иначе, чем американская реакция. То есть были инакомыслящими. Административные органы США почему-то не воспользовались отличной возможностью явить свету терпимость и уважать «права человека» по имени Белфрейдж. В 1955 году его арестовали агенты ФБР. В тюрьме он отсидел несколько месяцев, но однажды утром был под конвоем доставлен на борт трансатлантического парохода и выслан за пределы страны. Потом он жил в Англии. Чаплин многие десятилетия олицетворял в глазах миллионов людей самую высокую вершину американской культуры. Почему же его принудили покинуть Штаты? Все началось в дни войны. Он как бы сделал первый шаг на пути к изгнанию, когда выступил в Сан-Франциско на митинге, устроенном общественным комитетом «Помощь России». Девять тысяч человек, и несколько советских в том числе, слышали его слова: «Товарищи, да, я называю вас товарищи, и я приветствую наших русских союзников как товарищей». А после того как в Чикаго и Нью-Йорке Чаплин поднял голос, требуя открытия второго фронта, он стяжал себе репутацию «дважды и трижды коммуниста». Что же такого он сказал в этих городах? Цитировал Маркса? Ленина? Призывал к ниспровержению капитализма? Да нет же! Он сказал: «Сотни тысяч русских умирают за нас. Но я знаю также, что американцы сами любят сражаться и готовы умереть за свое дело». Немедленно вокруг имени Чаплина закружился бесовский хоровод. Большая пресса приступила к «исследованию» его личной жизни. В отелях, где он останавливался, каждое его. слово записывалось диктофонами. Окуляры длиннофокусной оптики сопровождали его всюду. При каждом его телефонном разговоре присутствовал третий — невидимый и молчаливый. Какие уж тут «права человека», если к делу подключается ФБР! В дальнейшем сам Чаплин рассказывал (я воспользуюсь здесь беседой Чаплина с Белфрейджем, опубликованной в начале 50-х годов во французской газете «Либерасьон»): «Послевоенная «охота на ведьм» сразу привела к тому, что я был вызван в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, где должен был дать отчет о моих политических убеждениях и нравственных принципах. Вызов был отменен, быть может, потому, что комиссии стало известно о моем намерении выставить в комическом виде моих обвинителей и появиться перед ними в образе «Чарли» — в котелке, с тросточкой и в длинных уродливых башмаках. Тем не менее публичные атаки против меня становились все более частыми, и агенты ФБР продолжали свои расследования, неизменно ставя передо мной один и тот же вопрос: «Вы ведь так и сказали — «товарищи»?» Я заявил, что не был, никогда не был коммунистом... Мои адвокаты коварно подсказывали мне возможность уладить дело простой антикоммунистической декларацией. Я отказался. Покинув Америку с моей женой Уной и четырьмя детьми, я уже через два дня, в открытом море, понял, что больше никогда моя нога но ступит на почву Америки. Из сообщения корабельного радио мне стало известно, что, как только я туда вернусь, меня подвергнут заключению на Эллис-Айленде, где я должен буду дать отчет о своих политических взглядах и нравственности. Тогда же я утвердился в своем решении остаться на постоянное жительство в Европе». Такова в самом сжатом виде история бегства Чаплина из США. Но и в Старом Свете разные люди встретили его по-разному. Группа членов палаты лордов и палаты общин английского парламента дала в его честь торжественный обед. За столом он оказался рядом с одним из праволейбористских лидеров Гербертом Мориссоном. Чаплин выразил удивление: как это и зачем британское правительство позволило американцам соорудить военные базы на английской земле? Когда же он добавил, что политика «холодной войны» кажется ему вредной, Мориссон сухо ответил: «Я совершенно не согласен с вами» — и демонстративно отвернулся. На другом обеде, устроенном «Диккенсовским обществом» в память великого романиста, Чаплин заявил: «Если бы Диккенс был сейчас жив, он был бы возмущен до глубины души этой «холодной войной». Чаплин назвал себя «поджигателем мира» и, обводя глазами респектабельных джентльменов в туго накрахмаленных воротничках, заключил: «Если бы вы даже могли посадить в тюрьму или казнить всех коммунистов, то другие люди поднялись бы, чтобы потребовать хлеба и справедливости». Раздался скрежет отодвигаемых стульев — «диккенсистам» речь пришлась не по вкусу. Так начал прославленный художник свою вторую жизнь в Европе. Но на этом сюжет «Чаплин — диссидент» не кончается. Самое поучительное впереди. Американская реакция мстительна, как сицилиец средневековья. Она объявила Чаплину «вендетту». Орудием мести стала печать. На экранах появился фильм «Огни рампы» — шедевр мирового киноискусства. Но какое до этого дело разъяренным реакционерам? Они не могут простить Чаплину его выступлений времен войны. В их глазах он красный. Этого достаточно, чтобы послать его к дьяволу со всем его искусством. Вспомним, как изощрялась американская печать, чтобы скомпрометировать искусство великого мастера, как стремилась навязать публике убеждение в злокозненности его творчества. Судьбу героя фильма, старого клоуна Кальверо, потерявшего способность смешить и потому бросающего сцену, газеты отождествляли с жизнью самого Чаплина. Образ Кальверо выдавался за автопортрет создателя «Огней рампы». То была грубая по существу и, надо сказать, тонкая по форме попытка разлучить Чаплина со зрителем. Закричали дурными голосами, забились в падучей газетные заголовки: «Прощай, маленький человек!», «Чаплин подвел черту: конец творчества», «Конченый человек», «Самопризнание: все кончено», «У него все в прошлом». Американский легион требовал преградить дорогу фильму на экраны страны. Известный французский кинорежиссер Рене Клер писал тогда: «То, что Чарли Чаплина публично оклеветали в Америке, не удивительно. Удивительно, что общественность его не защитила. Это показательно, но не для Чаплина, а для США». Но пока шла лишь прелюдия к тщательно оркестрованной травле. Она разразилась после появления «Короля в Нью-Йорке» — восемьдесят первого творения Чаплина. Так случилось, что я увидел этот фильм спустя 20 лет после его премьеры в Лондоне 12 сентября 1957 года. Я шел на просмотре каким-то смутным ощущением необязательности предстоящего. Отголоски чьих-то давних оценок не обещали мне ничего хорошего: «не смешно», «неинтересно», «скучно»... Кому принадлежали эти оценки, память не удержала, и я занял место в зрительном зале с невольным решением поскучать, по тем не менее увидеть фильм. И поступил правильно. Иначе имел бы все основания считать себя жертвой злостной американской пропаганды. Я был восхищен удивительным произведением, где Чаплин, ничего не утратив — такой же умный и грустный, легкий и неожиданный, точный в безошибочном умении рассмешить, — предстал зрелым и мудрым реалистом, вмешавшись в обсуждение насущных проблем века. И его слово, окрашенное всеми оттенками волшебного дарования человека, соединившего в одном лицо сценариста, режиссера, актера и композитора, ошеломляло смелостью и правдой. Впервые я видел фильм Чаплина, где вместе с иносказанием, притчей звучит и прямое обличение. Оно возникает внезапно, вы еще не ощущаете его приближения, никто но сколачивает трибуну и не ставит на нее графин с водой, чтобы оратор смог оросить пересохшее горло, вы еще захвачены каскадом смешных превращений, эпизодов, заряженных остроумием и насмешкой, как вдруг король, осматривающий американскую школу, натыкается на подростка, поглощенного чтением. Он спрашивает, как спросил бы в такой немудреной ситуации любой другой: — Что ты читаешь? — Карла Маркса. — Но ты, конечно, не коммунист? — Разве я обязательно должен быть коммунистом, чтобы читать Карла Маркса? Советские зрители видели этот фильм. Мне не нужно пересказывать сюжет. Хочу только продолжить диалог между королем и Рупертом по тексту монтажной записи, сделанной на английской студии «Шеппертон». Теперь речь идет о правах человека. «Король. Но в вашей стране законы не навязываются, они результат волеизъявления всех свободных граждан. Руперт. А вы немного поездите по стране, тогда увидите, какую свободу они имеют. Король. Но ты не дал мне закончить... Руперт. На каждого человека надели смирительную рубашку... Король. Но если ты разрешишь мне догово... Руперт. Король. Но ты не даешь мне... Руперт. Люди стали орудием в руках политических деспотов. Король. Да, но могу ли я... Руперт. А если вы мыслите иначе, чем мыслят они, то вас лишают выездного паспорта. Король. Разрешишь ли ты мне... Руперт. Выехать из страны — все равно что вырваться из тюрьмы». Чаплин открыто и твердо сказал правду о правах человека в Соединенных Штатах. Он обозначил классовую суть этого понятия. «Сегодня все в руках монополий», — говорит Руперт. Жизнь человека в XX веке проникнута классовым содержанием. Таков объективный закон социального развития. Отменить его никто и ничто но в силах. Да, права человека в собственническом мире существуют лишь для богатых и верноподданных. Эта двуединая формула неразделима. Чаплин не был бедняком, но и не захотел стать колокольчиком под дугой купеческой упряжки — не позволила совесть художника... А раз так... Нет, его не лишают прав человека, его просто перестают считать человеком в этом обществе. Оно признает все виды барского анархизма, освящает законом биржевые махинации, лелеет распутство, снисходительно посматривает на тысячу кривляющихся нравственных уродств... Все позволено «свободной личности», если она остается верной основным догматам капитализма. Обвинение это вложено чаплинским фильмом в уста подростка, за чьей спиной стоят скорбные тени его родителей: их пытают в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. С членами правительственной комиссии сталкивается и Руперт. Он говорит им: «Мой отец приехал в Америку, потому что он хотел простора для своих мыслей. Страна свободы и дерзаний была его светочем. Но теперь эта свобода находится под угрозой. Разные комиссии копаются в мозгах людей, контролируют их мысли. И те, у кого хватает мужества отстаивать свои права, подвергаются бойкоту, лишаются работы, и им остается лишь помирать с голоду». Член комиссии Хэммонд: «Эти расследования, сэр, необходимы, когда наша безопасность находится под угрозой. Руперт. Имея водородную бомбу, нельзя быть в безопасности. Хэммонд. Да это коммунистическая пропаганда! Руперт. Только всемирное сотрудничество и взаимопонимание могут обеспечить безопасность. Хэммонд. Если бы вы были старше, сэр, я сообщил бы о вас властям. Руперт. Очень хорошо, доносите на меня! Заставьте меня назвать имена! Превратите меня в ничтожного доносчика! Сбейте меня с толку!.. Только вы не сможете этого добиться!» С новым блеском и с новой глубиной развернулся проникновенный, мудрый и человечный талант Чаплина в фильме «Король в Нью-Йорке». Комическое здесь сверкает, переливается, словно драгоценности в блеске солнца. Трагическое вступает в мир веселой игры внезапно, будто летящая в искрах река последним усилием проложила себе новое русло напрямую, вздыбилась в черной пене и с грохотом понеслась дальше, чтобы где-то за поворотом с новым напором возвратиться в прежнее лоно. Несомненна слитность этих двух начал в фильме-трагикомедии. Появление Руперта, его переход из комедийного плана в трагический похожи на то, как мы переступаем из света в тень на улице. Один шаг... В конце нас потрясает сломленный, рыдающий мальчик. Возраст не остановил сенатора Хэммонда. Он донес в ФБР, и за школьника взялись опытные «разработчики». Но это не конец. Чаплин оставляет надежду — Руперту и всем, кто, несмотря на опасности, рискует отстаивать права человека в Соединенных Штатах. ...В зале вспыхнул свет. Я шел к выходу, раздумывая: как же зародилось во мне предубеждение, едва не помешавшее посмотреть «Короля...»? Да, видимо, залегло в сознании что-то давно прочитанное. Через несколько дней я смог вернуться на 20 лет назад, раскрыв архивные папки со статьями и заметками из газет того времени. Трудно вообразить, что писала реакционная пресса о «Короле в Нью-Йорке»! Еще труднее нашим зрителям представить себе, что подобные упреки адресованы именно этому фильму. Накануне торжественной премьеры респектабельная «Нью-Йорк таймс» напечатала корреспонденцию из Лондона под сдвоенным пространным заголовком «Критики прохладно отнеслись к фильму Чаплина. «Король в Нью-Йорке» не произвел впечатления на лондонских писателей». Имена этих писателей не приводятся. А в тексте сказано: «Американец (тоже безымянный. — Так был предопределен характер комментариев к фильму во всех изданиях, вращающихся на американской орбите. В подкрепление этому лаконичному «Не смешно!» (в «Нью-Йорк таймс» работают «железные профессионалы») следовали кивки на уже высаженную рассаду в трех лондонских газетах. «Таймс» нашла, что «Король в Нью-Йорке» разочаровывает. « Дейли телеграф» писала, что это «произведение ожесточившегося человека». «Дейли мейл» сочла, что это «неудавшаяся смесь тонкого фарса и грубой политической сатиры». Палитра готова, краски смешаны, берите и мажьте. И стали мазать! «Нейшн» подтверждает: «Критические отклики почти единодушны в выражении разочарования — не идеологической позицией фильма (какое квалифицированное жеманство! — Еженедельник «Ньюсуик» предупреждает: «Один человек, видевший фильм на закрытом показе, весьма решительно утверждает, что разочарованы будут все, кто рассчитывал хотя бы просто посмеяться на новом фильме». Журнал «Сайт энд Саунд» как бы подводит итог: «Чаплина больше но существует». Таким был тайный механизм применения средств массовой информации в кампании против классика мирового кинематографа Чарлза Чаплина и его прав человека в США. Эта кампания велась хладнокровно, безжалостно, с полным презрением не только к этим самым «правам человека», но и вообще к литературе и искусству как служанкам буржуазного общества. За малейшую строптивость или попытку противоречить можно их немедленно рассчитать, да еще и прибить. В свое время я читал отклики американской прессы на чаплинский фильм, и, должен покаяться, что-то из ее инсинуаций застряло в голове. Понимал, конечно, чем продиктованы эти ужасные нападки. Рецензент Томас Паркинсон писал в «Нейшн» даже и такое: фильм попросту «не вызывает какой-либо интеллектуальной реакции, а только физиологическую, от отвращения начинает трясти». Разумеется, знал я, на какие «адские штуки» способна буржуазная печать, но, не видев самой картины, подумал: а вдруг и в самом дело «не смешно!»? И только теперь, когда смеялся сам и все вокруг меня в зрительном зале покатывались со смеху, а в сценах диалогов и прощания короля с Рупертом замирали от неподдельного волнения, я пообещал себе вернуться к исследованию прямо-таки неистовой, а вместе с тем и весьма хитро обдуманной клеветы на Чаплина. Дюма-сын однажды рассказал про куртизанку, у которой спросили, почему она так любит лгать. Она расхохоталась и ответила: «От лжи зубы белеют!» У американских вралей, писавших о Чарли Чаплине, были еще более веские стимулы. Их ложь, бесспорно, сбила с толку множество людей в США, но мир ей не поддался. После первого нажима заокеанских коллег английская печать пришла в себя и возразила друзьям противников Чаплина. «Дейли геральд» назвала «Короля в Нью-Йорке» «гениальным произведением», «Нью кроникл» — «одним из самых великих фильмов Чаплина», «Нью миррор» — «великолепной, разящей насмерть сатирой». Прогрессивная Европа взяла под защиту Чаплина. Точка зрения проамериканской печати опроверглась. Тогда на помощь клеветникам явились административно-коммерческие меры. Прокатные фирмы Западной Европы получили ультиматум: либо вы игнорируете фильм, либо для вас закрывается американский рынок. Перед такой угрозой мало кто устоял. «Короля в Нью-Йорке» демонстрировали только независимые, но хилые компании, располагающие ограниченной сетью кинотеатров. Сколько лет прошло с тех пор, а картина Чаплина жива, краски ее не тускнеют. Она по-прежнему вызывает смех, слезы и гнев. Вот такую поучительную историю о судьбе художника в США, о его поруганных правах человека я и хотел напомнить читателю. Кажется, все в мире имеет продолжение. Не составила исключения и моя статья «Кое-что о правах человека», опубликованная в «Литературной газете» 8 июня 1977 года. Я напомнил о том, как в Соединенных Штатах безжалостно травили не кого-нибудь, а классика мировой кинематографии Чарлза Спенсера Чаплина, как вынудили его покинуть страну. Через несколько дней на дипломатическом приеме один знакомый американец, работающий в Москве, сказал мне с досадой: — Вы правы, в истории с Чаплином Штаты опозорились, — и, помедлив, добавил: — Но ведь то был период маккартизма... Теперь у нас новые времена. Похоже, он хотел произнести большую речь, но умолк, поглядывая на меня выжидательно. Между тем его окликнули, кто-то устремился в мою сторону, и мы разошлись. Хочу продолжить прерванный разговор во всеуслышание. Нет, все у них по-старому! Мой собеседник сказал о «новых временах». Но они изобличены «на вырост» еще одноименным фильмом Чаплина, где человек, лишенный всех прав, печально бредет по дороге «в никуда». Маккарти прогнали, поскольку он стал искать «красных» в Пентагоне: медные каски возмутились. Но маккартизм без Маккарти еще страшнее, потому что изощреннее стала в США техника мщения инакомыслящим. Для примера поговорим лишь о дело Лилиан Хеллман. У нее громкое литературное имя. Ее пьеса «Лисички» обошла театральные сцены всех континентов. Ее голос слышали на форумах сторонников мира. Именно это взбудоражило инквизиторов, призванных карать еретиков. Ну как же, ведь она имела смелость осуждать «холодную войну», ввергнувшую США в панический страх, подозрительность, неврозы и, главное, в опасное балансирование на грани «войны горячей». Писательница приехала в Вашингтон, чтобы предстать перед «страшным судом». Так называли тогда комиссию конгресса но расследованию антиамериканской деятельности. С высоко поднятой головой Лилиан Хеллман заявила этому синедриону бешеных, что не ответит ни на один вопрос, касающийся деятельности других людей. Только своей собственной. То было, пожалуй, первое заявление такого рода, И не у всех, кто стоял перед свирепым оком этой комиссии, хватало мужества повторить эти слова. А другие, как, например, сценарист Элиа Казан или драматург Клиффорд Одетс, вызванные в комиссию, недолго сопротивлялись приглашению «джентльменски сотрудничать» и стали свидетельствовать друг против друга, помогая властям инсценировать «коммунистический заговор» в стране и получив «отпущение грехов». Хеллман же была жестоко наказана. Комиссия не решилась засадить ее в тюрьму, но все ее деловые контакты были разорваны. Началась тяжкая жизнь в атмосфере преследования и лишений. Маккартизм гулял по Америке. Итак, те времена прошли? В наше время, в 1976 году, издательство «Литтл Браун» выпустило книгу Хеллман под названием «Времена негодяев» — честный, правдивый рассказ о том, как все было. А как сейчас? В журнале «Нешнл ревью» в 1977 году появилась статья У. Бакли-младшего об этой книге. Он ставит в вину Лилиан Хеллман... что бы вы думали? «В дни войны она ездила в Советский Союз и была встречена как знаменитость. Она отплатила за гостеприимство статьей в журнале «Кольерс» о героизме русского народа и русских солдат». Ну и ну! Признание роли Советского Союза во второй мировой войне возможно, по Бакли, только в результате «подкупа», С удовольствием бы вызвал на дуэль этого «военного эксперта», чтобы он понюхал пороха хотя бы в такой ситуации! Бакли — социально малограмотный ерник, чья ирония всякий раз наводит на мысль об автомобильных авариях с участием самосвала. Он цитирует «Времена негодяев»: «Респектабельный чернокожий... стоит у лифта, вежливо приподняв шляпу. Он спрашивает меня, действительно ли я Лилиан Хеллман. Я отвечаю утвердительно. Он говорит, что пришел вручить мне повестку комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Я вскрыла конверт и прочитала повестку. Говорю: «Остроумно, что на эту работу выбрали чернокожего» — и захлопнула дверь». Комментарий Бакли: «Она направила свой гнев против чернокожего посыльного, принесшего ой повестку из Вашингтона, но, наверно, она не стала бы гневаться на белого посыльного из Москвы». Как видно, Бакли-младший хотел побить мировой рекорд сарказма. Судьям остается оценить лишь намерение. Бакли похваливает Элиа Казана за его давнее сотрудничество с комиссией Маккарти и — представьте себе — через столько лет после всего, что было, издевательски укоряет Хеллман. «Эту леди проследовала навязчивая мысль, что она и со муж (посаженный в узилище— Бакли охарактеризовал записки Хеллман как «отвратительную книгу». Да, такова последняя фраза его статьи. Под ней подписался бы сам Маккарти. Эта статья вызвала цепную реакцию. Во второй книжке за 1977 год английского журнала «Энкаунтер», известного своими связями с ЦРУ, увидела свет объемистая статья Сиднея Хука на ту же тему. Прием, использованный автором, может поразить даже тех, кто хорошо знает, на какие фортели способна буржуазная печать. Хук озаглавил свое сочинение нацеленно, соединив имя автора с произвольно сдвинутым названием книги: «Подлое время Лилиан Хеллман». Понятно, это только начало. Далее на протяжении первых пяти страниц он рассказывает историю некой американской писательницы, тесно связанной с нацистским бундом — гитлеровской агентурой в США. «На каждом политическом повороте, по мере того как гитлеровцы вес более закрепляют свою власть и затягивают гайки террора против собственного народа, она аплодирует этому режиму», — пишет Сидней Хук. Верно, в Соединенных Штатах было немало различных немецко-фашистских клубов. Они вели активную пропаганду в пользу Гитлера, а во время второй мировой войны вступили на путь шпионажа и диверсий против США. Негодующе описывает Хук преступления этой женщины и ее единомышленников, служивших нацизму, рассказывает о том. как наконец-то на их след напали власти, как «сам собой сложился черный список» с именами этих людей, как многие из тех, кто попал в него, пошли на мировую с мистером Законом, как прокляли фашизм, выдали коллег и как эта зловредная женщина упорствовала в своей вере или в своих заблуждениях. Неосведомленный читатель проглотит эту историю залпом. Другого возьмет сомнение: когда это в Штатах велась такая яростная борьба со сторонниками гитлеризма? Ведь среди них были и владетельные раджи крупного бизнеса, и многие сенаторы... Но автор обходит эту категорию лиц и снова возвращается к странной женщине, упрямой поклоннице нацизма... Он вопрошает читателя: «Что бы вы подумали об этой женщине теперь, если бы она решила стать в позу героини, бросившей тогда смелый вызов властям и обрушивающей свой гнев на тех представителей интеллигенции и литературного мира, которые... либо сочувствовали этим расследованиям и выдавали нацистов, либо сохраняли молчание из опасения потерять материальные блага?» Читатель уже накален. Какая же она и в самом деле нехорошая! И почему это ой позволяют так безобразничать! Нужно приструнить неразоружившуюся нацистку! И в тот самый, психологически точно вычисленный момент, когда взрыв читательского возмущения неизбежен, Сидней Хук заявляет: «А теперь нацистский германо-американский бунд замените коммунистической партией, а эту вымышленную женщину — фигурой Лилиан Хеллман». Автор резко толкнул ее в эпицентр взрыва. Дело сделано! Даже в истории пасквилей, этой запрещенной формы полемики, трудно найти нечто равное кощунственному трюку Сиднея Хука. Страницы его статьи, уравнивающие Хеллман с яростной фашисткой, призваны уверить западного читателя в тождестве фашизма и коммунизма, гитлеровской Германии и СССР. Лилиан Хеллман права: времена негодяев не прошли! Кто такой Сидней Хук и где он был бы сейчас, этот ехидно самодовольный господин, если б Советская Армия дрогнула перед силой вермахта, по одолела бы ее железом и кровью, не пришла бы в Берлин? Так кто же он? Да все тот же либерал-антикоммунист, из тех, кто бросал вишневые косточки под ноги писательницы еще в начало «холодной войны», когда Лилиан Хеллман уже находилась в кругу людей, отчетливо понимавших ее жестокое бессмыслие. В отеле «Уолдорф Астория» в Нью-Йорке она выступила на конференции деятелей культуры и науки. Это было в марте 1949 года, за месяц до Всемирного форума мира в Париже. Главой советской делегации был Дмитрий Шостакович. Столпов реакции на конференции в «Уолдорф Астория», естественно, не было, но их пытались заменить либералы-антикоммунисты. Эта ядовитая часть американской интеллигенции, очевидно, и сегодня считает признание Советского Союза де-юре, ошибкой Рузвельта. Де-факто они и тогда и теперь верно служат реакции. Либерализм — это всегда партия капитализма. Прекрасно отчеканил в 1918 году Блок: «Я — художник, следовательно, не либерал». Дмитрий Шостакович — с его профилем вещей птицы, задиристым хохолком и сосредоточенным взглядом — поднялся на трибуну, чтобы отразить нападки людей этого клана. Лилиан Хеллман резко отчитала тех, кто хотел затащить конференцию на политические задворки. А вот Сиднея Хука, насколько я знаю, конференция и вовсе отказалась слушать. Теперь, спустя четверть века, он излил бездонный резервуар своей ненависти к коммунизму, к Советскому Союзу и, наконец, к Лилиан Хеллман (а она никогда не была коммунисткой, и, кажется, ей не все нравится у нас) в одной из самых непристойных статей, какие я когда-либо читал. И под нею с полным удовольствием подписался бы сам Маккарти. Порывшись в домашней библиотеке, я обнаружил еще кое-что, касающееся политической биографии Сиднея Хука. Мне стал яснее источник его злобы. Он ренегат. Когда-то заигрывал с социалистическими идеями. Но уже в начале 50-х годов ученый Ян Боднар в книге «О современной философии в США» назвал Хука «одной из ведущих фигур ревизионизма в Америке». Еще перед второй мировой войной Хук пропагандировал некую «философию социализма», предлагая ее в качестве альтернативы марксизму. После войны он заявил, что его вероучение «отрицает существование закона прогресса», то есть не признает принципа закономерностей исторического развития, носящего в целом поступательный характер. Но что означает такая точка зрения, если не желание законсервировать и сохранить все реакционное, гальванизировать и воскресить, по выражению Маяковского, «всяческую мертвечину»? Отсюда отчаянное стремление реабилитировать маккартизм. а посему, среди прочего, оболгать и Лилиан Хеллман, ту, которая вместе с другими отважными людьми не убоялась гонений в 40-х годах, осталась на своей позиции и в 70-е. Именно такова подоплека статьи Сиднея Хука, пробежавшего без устатка дистанцию от попыток «строить глазки» социализму до пасквилянтских нападок на критиков буржуазного общества. Этот профессор Стэнфордского университета — один из консультантов реакции по делам прогрессивно настроенных литераторов. В походе Тартюфов буржуазного мира за «права человека» особой нестройной колонной идут либералы-антикоммунисты, а среди них и Сидней Хук. Ленин хорошо знал этот сорт общественных деятелей, и мы помним его неумолимый диагноз: «...бесконечный ряд двусмысленностей, лжи, лицемерия, трусливых уверток во всей политике либералов, которые Американские и прочие либералы-антикоммунисты поддерживают идеологов лицемерного похода за «права человека» именно потому, что он ведет к узурпации буржуазией основного права человека нашего столетия — быть свободным от ее господства. «Почему Соединенные Штаты до сих пор не подписали международные пакты, связанные с правами человека?» — спрашиваешь у знакомых американцев. И даже самые словоохотливые из них теряют дар речи. А ответ прост. Не хочет вашингтонская администрация давать в руки отверженным в США — неграм, пуэрториканцам, мексиканцам — опору в виде международного закона. Соединенные Штаты «защищают» права человека только в социалистических странах. В чем тут дело? Почему заокеанские хлопотуны так упрямо лезут в чужие дела? А потому, что у них в стране кроме расовых и всяких иных ограничений для различных социальных и национальных групп населения существует основной закон — «его же не перейдеши»: тот, кому не нравятся капиталистические принципы в целом или хотя бы частично, вообще не может считаться человеком, а потому и не должен пользоваться его правами. В соответствии с этим мистер Анатоль (Кузнецов) хорош, а Лилиан Хеллман плоха. Это действует, работает классовая мораль, буржуазный отбор явлений и поступков. Днем и ночью идет безостановочная сортировка того, что происходит на белом свете. По правую сторону — во благо репутации капитализма, по левую — все, что ей во вред. Так признайте же, что вы всегда и везде руководствуетесь классовыми интересами, что вам дорог капитализм, что без него вы не представляете жизни на земле! Мы не скрываем смысла и целей нашего движения, не отрицаем его классовой направленности, не прячем своей веры в неотвратимость смены общественных формаций. Но буржуазные идеологи поступают иначе. Эгоистические принципы капитализма они выдают за интересы всей нации, всего человечества. Таков главный миф общества собственников. А с точки зрения этого мифа Октябрьская революция незаконна. Советская власть неправомочна, идея коммунизма преступна. (Я все вспоминаю — забыть это невозможно, — как, едва установив, что в негритянской организации «Черные пантеры» заметен интерес к марксизму, фэбээровцы ворвались на рассвете, в один и тот же час, в разных городах, в жилища руководителей этой группы и перестреляли их, полусонных, прямо в постелях...) Стоит лишь поменять местами добро и зло, и получается все шиворот-навыворот. Если мораль и закон нашей страны запрещают подрывать коммунистический строй, то это, стало быть, и есть «нарушение прав человека». Поэтому клеветники на Советский Союз — мученики, а Чаплин — зловредный красный. Лилиан Хеллман — опасная заговорщица, Анджела Дэвис — исчадие ада. На каждого коммуниста в США — без различия пола, возраста, профессии, места жительства заведены полицейские досье, а у всех остальных американцев снимают отпечатки пальцев. Кажется, у ста миллионов уже сняли. Такая схема требует «перебежчиков с Востока», желательно крупных писателей-«гуманистов», способных живописать фантастические картины бунта интеллигенции против социализма, а в связи с этим и нарушения ее прав. Чем же располагает в этом смысле буржуазный Запад? Отвечая на этот вопрос с помощью отнюдь не левого американского журнала «Ньюсуик», я не буду касаться всех аспектов, связанных с понятием «диссидент», коснусь только одного — как обстоит дело с «желательным живописанием». В апрельском номере этого журнала за 1977 год опубликована статья Клиффорда Мэя «Голоса в пустыне». Имеются в виду как раз голоса диссидентов. В первых же строках статьи сказано: «До сих пор они не создали в изгнании никаких крупных произведений». О Кузнецове: «Не опубликовал ничего со времени своего приезда в Лондон», и он же сам о себе: «Сейчас я всего лишь бывший писатель». О Галиче: «Увы, ничего художественного не пишет», и он же сам о себе: «Улицы, пивные, метро — все это для нас немо». Амальрик сам о себе: «Еще слишком рано говорить о том, смогу ли я здесь хорошо писать» (этот вообще никогда ничего не писал, разве что, обливаясь холодным потом, царапал черновики антисоветских листовок, а потом издал их на Западе отдельной книжонкой). И так далее. Со скорбью, но и раздражением исполнил журнал «Ньюсуик» отходную компании так называемых диссидентов. Положение тяжелое. А каково им еще и выслушивать такие заявления, как то, что сделала о них в США некая деятельница Клара Дьоргев: «Запад просто пресытился восточноевропейскими писателями!» Да и какие это писатели, если и писать-то не умеют художественно? Но мы ведь предупреждали: не умеют! Под крики о «нарушении прав человека в СССР» они идут на службу во враждебные делу мира органы НАТО и ЦРУ — радиостанции «Свобода», «Свободная Европа», журнал «Континент», как в годы гражданской войны шли бы в деникинскую разведку или в отделы пропаганды у Колчака. Они добились своего, они на Западе и работают — все без исключения — против разрядки международной напряженности. Каждый из них — без исключения — сделал заявления в поддержку конфронтации буржуазного Запада с Советским Союзом. Опасное противоборство стран с различным общественным строем — их питательный бульон. Думают ли они при этом о праве человека на жизнь без войны? Новоявленный «мученик» Буковский льнет к самым что ни на есть правым, а либералы-антикоммунисты в Англии смущенно ему выговаривают: как же так, неужели вы не понимаете, с нами иметь дело удобнее... Но диссидентам не до политического политеса. В издании «их» журнала «Континент» участвуют деньги реваншиста Шпрингера. Старый Бунин, большой русский писатель, оказавшись в эмиграции, злобился на Советы, вспоминал «доброе помещичье время», но, когда во Францию пришли гитлеровцы, не стал сотрудничать с врагами Советского Союза, скрылся в глухом углу, голодал и молчал... Нет, этих окаянных ничто не тревожит, им никого и ничего не жаль, у них нет ничего святого. Давид Маркиш в интервью Милану Кубику, корреспонденту того же «Ньюсуика», сказал: «С тех пор как я стал взрослым, я всегда рассматривал Россию как отель, где я случайно родился. Когда мне наконец разрешили выехать, я чувствовал себя так, будто я просто освобождаю номер в гостинице». Маркиш захлопнул за собой дверь отеля, а Солженицын, о котором «Ньюсуик» сообщает, что «на Западе он опубликовал немного, да и то не очень значительное художественно», наверно, не прочь бы и возвратиться, но если судить по его сумасбродным высказываниям, то в совсем другую Россию, в монархическую, разумеется, да не во всякое царствование, а хорошо бы в отброшенную на несколько веков назад, в ту, которой правил бы царевич Алексей. Тот самый, бледный, высокий, худой, что на картине Ге и что стоял во главе боярского заговора против Петра, дабы вернуть страну назад, во тьму средневековья. Однажды Гейне выразительно заметил: «Франкфуртский купец-христианин столь же похож на франкфуртского купца-еврея, как одно тухлое яйцо на другое». Наглый, развязный Маркиш, работающий, в артели упаковщиков, и угрюмый Солженицын, источающий ненависть в своем вермонтском особняке-крепости, стоят друг друга. А вместе стоят ломаный грош. И не в них, разумеется, суть. Когда же ко мне доносятся голоса высокопоставленных персон Запада, докторально вещающих нам нечто о правах человека, я хочу сказать: послушайте, вам и вовек не отмыться от гонений на великого Чаплина, от преследований всему миру известной Лилиан Хеллман — не морочьте же нам голову уголовником Буковским! |
||
|