"Сильные мести не жаждут" - читать интересную книгу автора (Бедзик Юрий Дмитриевич)

25

Капитан Зажура стоял перед окопом и устало смотрел на мерцающий снег. Где-то позади и справа загрохотали 76-миллиметровые пушки. Трудно понять: кто бьет, откуда, по каким целям? Немцев еще не видно, но они скоро пойдут. Все вокруг напряжено: ждет их появления. Напряжены мышцы, напряжены сердца, напряжена сталь орудий, пулеметов, автоматов и винтовок. Только бы шли скорее. Надоело ждать.

За спиной Максима в глубоком капонире стоял танк. В темноте едва угадывался силуэт его башни. Направленный в сторону леса ствол орудия затаенно вглядывался в тревожную муть ночи. Танк без горючего. И остальные машины, что неподвижными глыбами высились между окопами стрелков и пулеметчиков, тоже с полупустыми баками, превращены в неподвижные бронированные крепости.

Когда стало известно, что в районе Шендеровки накапливаются остатки окруженной немецкой армии, чтобы еще раз попытаться прорвать кольцо окружения, в движение пришли десятки советских полков и дивизий. По приказу командования на направлении ожидаемого удара заняли боевые позиции артиллеристы, минометчики, пехотинцы. В ближайшем перелеске застыли в молчаливом ожидании кавалерийские части. На флангах сосредоточились танковые батальоны, готовые в любую минуту ринуться вперед.

Всю ночь солдаты долбили ломами и лопатами промерзшую, неподатливую землю. Всю ночь бряцало оружие. Всю ночь слышались приглушенные команды.

В ряду этих стальных лав находился и Максим Зажура. После похорон матери он не мог оставаться в Ставках. Одно желание жгло ему сердце — драться с врагом. Тянуло к своим, в свой минометный дивизион. Но где он теперь? Как разыщешь его в пору стремительного наступления? Решение пришло сразу: остаться тут! Пока не кончился предоставленный ему начальником госпиталя отпуск, он будет воевать на Корсунщине.

Возможно, командир третьего батальона из полка Грохольского поднял бы его на смех, назвал бы дурнем, накликающим беду на собственную голову. А вот танкисты с тридцатьчетверки, что стояли позади в капонире, поняли его и приняли как своего. Он быстро сдружился с ними, и теперь, кажется, нет для него людей роднее и ближе.

Экипаж только что поужинал, сгрудившись при свете фонарика в пропахшей бензином и отработанным маслом машине. Потом механик-водитель и башенный стрелок прилегли на холодных гильзах отдохнуть, а Зажура выбрался на свежий воздух, неподвижно замер у окопа.

Была холодная ночь. Была беспросветная темень. Была напряженная, тревожная тишина. И еще были воспоминания, как никогда реальные, почти осязаемые. В мыслях отчетливо виделось все пережитое: мать, отец, Павел…

Он упрямо думал и о другом. Думал о Зосе. Ее любимый образ жил в нем долгие годы мытарств на чужбине и вновь возник так внезапно и властно в родном селе, зачеркнул прошлое и наполнил душу чувством вернувшейся любви. Словно сквозь густой туман он видел лицо Зоей, ее большие серые глаза, ее девственно стройную фигуру. Но образ расплывался в тумане, делился на части, которые он никак не мог объединить, не мог вспомнить всего, только испытывал чувство неимоверной близости к ней. И от этого чувства ему становилось теплее, надежнее среди большого, мрачного, заснеженного поля.

Так нередко бывает с человеком: воображение гаснет, воображение не может состязаться с силой эмоций. Ее глаза были в душе Зажуры. Он не мог их видеть. Он мог только знать, что они есть, и теперь твердо верил, что они будут с ним, всегда, до конца жизни, вопреки всем превратностям судьбы.

Максим встретился с Зосей несколько часов назад совсем случайно. И после этой встречи в его жизни будто все перевернулось, озарилось теплом надежды и веры.

…Танк стоял среди уличной хляби. Танкисты, с испачканными лицами, молчаливые и озабоченные, что-то ремонтировали, что-то подкручивали, гремели ключами, лишь изредка перебрасываясь скупыми словами, да время от времени поворачивали головы в сторону своего странного друга в шинели пехотного командира. Зажура сидел на покосившейся от времени скамейке возле плетня какой-то хаты, наблюдал за воробьиной стаей, что копошилась у его ног, машинально доставал из кармана хлебные крошки и бросал их шустрым птичкам.

Не было мыслей. Не было никаких желаний. Сидел, и все, расслабленно отдыхал после тяжелого боя перед еще более тяжким. Глядел на воробьиное пиршество, подсознательно завидовал серым, живым, непрестанно двигавшимся комочкам, что радовались бесхитростной трапезе.

Отвел взгляд от воробьиной стаи, увидел «виллис» — старый, обшарпанный, заляпанный грязью. Машина медленно двигалась, переваливаясь с боку на бок, по разъезженной, превращенной гусеницами танков в сплошное месиво улице. Водитель остервенело крутил баранку, а за спиной у него сидели офицеры, о чем-то громко переговаривались между собой, размахивали руками, весело и беззаботно смеялись.

Неожиданно «виллис» остановился. Водитель выскочил прямо в грязь. Открыл капот, склонился над мотором. Вот тогда Зажура и увидел Зосю.

Она сидела впереди, в офицерской шинели, в шапке-ушанке, совершенно безучастная, далекая от всего окружающего.

В моторе «виллиса» что-то не ладилось, он не заводился, и водитель, чертыхаясь, снова и снова лез под капот. Офицеры дружно чадили самокрутками. Им было весело. Им хотелось поболтать и понежиться под скупыми лучами зимнего солнца, изредка пробивавшимися сквозь тучи. Только Зося сидела молча и казалась лишней, ненужной в этой шумной компании.

Вдруг она резко повернула голову к Максиму. Их взгляды встретились. Зося от неожиданности замерла на миг, затем быстро открыла дверцу, пошла к Зажуре. Подошла, положила ему на плечи руки, и он мгновенно ощутил, как навалилась на него вся тяжесть прожитых лет, все выстраданное и невыстраданное его горе, все его радости, такие же скупые и такие же человеческие, как эта любовь, что стояла теперь возле него в образе удивительной женщины, родной и близкой, с бледным лицом и усталыми глазами.

Оба они некоторое время молчали, словно боялись услышать свои голоса. Боялись даже шевельнуться. Только Зося осторожно сняла правую руку с его плеча и со сдержанной, непонятной робостью провела пальцами по Максимовым губам, по его вискам и бровям. Неотрывно смотрела в его глаза.

— Захар Сергеевич жив, — сказала, наконец, Зося. — Я только на днях узнала об этом.

Теперь он водил пальцами по ее щекам. Он не сразу понял сказанное ею: в эти мгновения он видел только Зосю, только ее одну.

— …Павел погиб, а Захар Сергеевич в партизанах.

Его внезапно охватила тревога. Слова наполнились содержанием. Услышанное отозвалось болью. Сведя брови, он поднялся со скамьи, сделал шаг назад.

— Павел погиб?..

— Да.

Зося быстро, опуская подробности, рассказала обо всем, что узнала от генерала Рогача в штабе дивизии. О том, что Захар Сергеевич продолжительное время находился в фашистском концлагере где-то в Польше. Отец вместе с товарищами сумел вырваться на волю. Захар Сергеевич командует теперь крупным партизанским соединением. Поляки сделали его чуть ли не генералом. В Москву прилетал от него связной. Из Москвы звонили в штаб фронта, а из штаба в дивизию, просили передать привет от Захара Сергеевича односельчанам. Сказали, что он очень хочет знать, как дела дома.

— Письма не передал? — угрюмо спросил Максим.

— Оттуда писем не пишут, — тихо сказала Зося и сжала обеими руками тяжелую Максимову ладонь, темную от земли, порохового дыма и мазута.

С «виллиса» засигналили. Вероятно, водитель устранил, наконец, неисправность в моторе. Зося заторопилась.

— Максим, прости. Мне нужно ехать.

Он окинул тяжелым взглядом сидевших в «виллисе» офицеров. Ему стало досадно, горько и даже как-то оскорбительно: почему он, муж этой женщины, должен остаться здесь, в грязной шинели, с такими же грязными бинтами на шее, а они, сидящие в машине, поедут на своем бойком «виллисе» по освобожденным дорогам, заберут с собой его жену, его израненную душу?

Зося догадалась, о чем он подумал.

— Не смотри на них так, Максим! — Открыто, не стесняясь, прижалась к его груди, словно желая подчеркнуть верность мужу.

— Ты постоянно с другими, далеко от меня…

— Не надо, Максим. Эти офицеры вырвали меня из огня и, может быть, сегодня снова пойдут в самое пекло.

— Разведчики?

— Да. Из армейской группы. Утром нас окружили в лесу эсэсовцы. Было трудно, а эти парии прорвались к нам на танках и помогли.

По небу плыли тяжелые облака. Над полем расстилалась метельная мгла, смывала очертания изб, деревьев, колодезных журавлей. Где-то за горизонтом глухо рокотала артиллерийская канонада.

Им опять суждено было расстаться. Снова Зося уходила в неизвестность. Надолго ли? Кто знает! Может быть, навсегда. Гул артиллерийской канонады за горизонтом таил для каждого из них что-то свое, неведомое, ненасытно звал их в пламень новых боев и испытаний. Такими крошечными казались они в огромной стихии войны и так много значили друг для друга!

— Максим, поцелуй меня на прощание!

— Скажи, что скоро встретимся. Скажи, что ты будешь, ждать.

— Максим, поцелуй меня. Я ухожу. — И она сама потянулась к его губам, сама поцеловала его.

С «виллиса» опять засигналили. Зося шагнула к машине и вдруг замерла.

— Максим, ты встречался с Задеснянским? Помнишь его? Он похоронен возле леса, за Шендеровкой. Скажи людям, чтобы сберегли могилу и память о нем.

— Ты первая вернешься сюда и скажешь.

— Хорошо, если вернусь раньше, скажу. Пиши чаще, любимый. Обязательно пиши. Я буду ждать.

— Куда писать?

— Пока не знаю. Пиши в Ставки. Я разыщу твои письма.

Новая разлука зримо стояла между ними, жестокая, неумолимая, страшная разлука войны. Война снова бросала их в разные стороны. В душе оба они ненавидели, проклинали войну со всеми ее горькими потерями и болями, с долгими и жуткими ночами ожиданий, но не могли, не имели права уйти от нее ни на шаг, ни на час.

Зося заняла свое место в машине, и «виллис» поплыл по уличной хляби. Молодой офицер, сидевший позади Зоей, поднял руку, что-то крикнул Максиму, но Зажура не расслышал. Он смотрел на Зосю, видел только ее чуть согнутую спину и ее маленькую руку, сжимавшую железную скобу на панели машины.

Когда все это было? Вчера? Сегодня? Несколько часов назад? А может быть, только померещилось ему: родное село, «виллис», усталые Зосины глаза? Нет, не померещилось. Встреча была. Он знал теперь о Зосе все, и, быть может, от этого на сердце у него было еще тоскливее. В бой он пойдет вместе с ней, и если ему суждено будет погибнуть, то будет считать свою смерть и ее смертью.

Ночь будет долгой. Немало выпадет снега на поля. До утра он будет вспыхивать красными, похожими на кровь отблесками пожаров. Пожары — неизбежные спутники войны. И среди них — серые колонны немцев, отчаявшихся, готовых на все. Страшась настороженной, выматывающей душу тишины, они жмутся друг к другу.

По колоннам объявлено, что танки генерала Хубе в любую минуту готовы поддержать их. Танковые полки совсем недалеко, в районе Лысянки. Нужно только пробиться к ним, пройти, пробежать каких-нибудь пять-шесть километров. Генерал Хубе поможет! А пока все зависит от них самих, от их собственной решительности и храбрости.

Может быть, русские спят? Попрятались в окопы, землянки и ничего не видят? В такую снежную ночь никому неохота мерзнуть на пронизывающем до костей ветру. Ничего не видно: ни одного огонька, ни одной тени. Зиг хайль! Великий боже, спаси нас от славянских вандалов!

Первая, самая большая колонна ускорила шаг. За ней двинулись остальные. Только бы побыстрее преодолеть это завьюженное снегом поле! Кое-кому в колоннах казалось, что все самое страшное осталось позади, что они прошли, прорвались через позиции русских. Уже слышались крики радости, многоголосый рев. Наконец-то вырвались из огненного кольца! Кто-то разрядил автомат в воздух. Кто-то охрипшим голосом затянул песню. Кто-то от волнения заплакал…

Бригадефюрер Гилле поднялся с сиденья бронеавтомобиля, сорвал с головы фуражку, с патетической истеричностью прокричал во тьму:

— Вперед, сыны великой Германии! Фюрер не забудет вашего подвига. Он благословляет вас!..

«…Наши танки и кавалерия неожиданно появились из своих укрытий и врезались в гущу колонн. Трудно даже описать, что тут произошло. Немцы побежали в разные стороны. На протяжении четырех часов наши танки носились взад-вперед по равнине и давили их… Кавалеристы рубили немцев саблями. Стрелки, пулеметчики, автоматчики расстреливали их почти в упор. Артиллеристы и минометчики осыпали снарядами и минами… На небольшой площади было перебито до двадцати тысяч немецких солдат и офицеров…»

Таково свидетельство очевидца.

Максим держал в руках автомат. Земля вокруг была усеяна стреляными гильзами.

Максим почти ничего не видел, почти отупел от стрельбы и боя. От усталости у него подгибались ноги.

Перед окопом на ровном поле валялись трупы немцев. Несколько дальше — живые немцы. Они шли в одиночку и небольшими группами с окровавленными белыми тряпками. Они несли белые флаги запоздалой капитуляции, молили о милосердии, о спасении.

Они проходили мимо Максима Зажуры, что стоял возле окопа и смотрел на них плохо видящими, затуманенными, скорбно-задумчивыми глазами. Проклинали бога за то, что он дал русским необоримую силу.

Они не знали, не могли знать капитана Зажуру. Ничего не знали о судьбе его матери и старшего брата, не догадывались, почему на серое от порохового дыма лицо русского капитана легла тень скорбной печали и задумчивости.

Теперь на поле боя было тихо.

Тишина входила в сердце капитана Зажуры и там кременела болью. Начинался рассвет. Земля чадила дымами и звала солнце.