ДОАТОМНОЕ СОСТОЯНИЕ 

Радиотелескоп стоял почти над самым обрывом, невдалеке от серебристой башни маяка. Когда по вечерам зажигали мигалку, бледно-зеленые отблески ацетиленового пламени ложились прямо на алюминиевые листья зеркальной чаши. И тогда казалось, что бледно-синий циклопий глаз оживает. Но телескоп был слеп. Его еще не подключили к блоку питания, так как не успели достроить помещения для трансформаторов и электронно-счетных машин.

Астрономы уже заселили новую обсерваторию, и в меридиальных щелях огромных серых куполов поблескивали глубокие стекла рефракторов.

Стояли последние белые ночи… Анемичная луна медленно проявлялась на зеленоватом небе. Рабочий день у оптиков еще не начался, и младший научный сотрудник Скробинский решил прогуляться к маяку. Маяк скоро должны были перенести в другое место, где уже стоял большой деревянный репер. Но пока он светил, и в открытом море видели его мигающую белую звездочку.

Скробинский полной грудью вдыхал запах моря, сосен, гниющих водорослей и влажных трав. Море глухо дышало внизу. От подножия обрыва его отделяли узкие длинные ленты поросшего рогозом болота и прерывистая гряда дюн. На дюнах росла осока, лаванда и карликовый ивняк с длинными белыми листьями, покрытыми шелковистыми волосинками. В полнолуние море докатывалось до самых дюн, и белый мелкий песок становился плотным, темным и надолго сохранял гофрированный отпечаток волн.

Обсерватория стояла посреди соснового бора. Розовокорые загорелые сосны были причудливо изогнуты. Постоянно дующие с моря ветры заставили всех их наклониться в одну сторону. И решетчатый перпендикуляр маяка был для сосен постоянным укором.

Хвойные лапы тронул легкий ветерок, и они зашуршали. Скробинскому показалось, что сосны жалуются.

«Мы ведь не железные, как этот маяк, — шептали сосны, — и кто знает, что сталось бы с ним, если б он простоял на ветру столько же лет, как и мы…»

Скробинский засмеялся и повернул назад.

Он поднялся по винтовой лестнице к себе в башню. Там было темно и тихо. Тикал часовой механизм, вспыхивали крохотные разноцветные лампочки, и уютно гудел автотрансформатор за жестяным стендом потенциометров.

«Валя уже здесь», — подумал Скробинский, вглядываясь в темноту. Но девушки нигде не было. Скробинский подошел к двери, ведущей в фотолабораторию, и приложил к ней ухо. До него долетели слабые всплески. Он осторожно постучал — никакого ответа.

— Это я, Валена, Марк…. Ты что, проявляешь?

— Да.

— А что ты проявляешь?

— Не мешай.

— Нет, правда! Мы же ведь вчера все проявили.

— Ой! Ну до чего же ты нудный! Говорю тебе, я занята.

— Ну и пускай! — обиженно протянул Скробинский и, выпятив губу, сделал шаг от двери.

— И нечего обижаться. Я занята.

Скробинский ничего не ответил. Видимо, это подействовало, потому что через некоторое время за дверью чуть пристыженным голосом произнесли:

— Ну вот и все! Теперь только промыть… Марк! Что ты делаешь?

Скробинский недовольно проворчал:

— Работаю!

Он на цыпочках отошел от двери и выключил механизм. В беззвучно расширяющуюся щель просочилось зелено-синее балтийское небо. Звезды были бледны и почти неразличимы.

— Ты сердишься? — донеслось из фотолаборатории.

— Нет.

— Ну я же знаю, что сердишься. Не сердись. Я срочно проявляла пленку. И очень волновалась, что не получится. Но, кажется, получилось.

— Что получилось?

— Я засияла какие-то странные вспышки.

— Где вспышки?

— Прямо в созвездии Лиры.

— Когда?

— Только что. Буквально за десять минут до твоего прихода. Я как раз налаживала прибор…

Скробинский подошел к щиту и запустил поворотный механизм. Купол начал вращаться. Потом Скробинский нацелил телескоп в заданный район неба. Зажмурил глаза и медленно приоткрыл их. Никаких вспышек не было. Он вздохнул и оторвался от окуляра. Фальшиво затянул песенку про хорошее настроение. Потом взглянул еще раз. Песенка застряла у него в горле, как рыбья кость. Он даже закашлялся. В сумрачном кругу окуляра то вспыхивала, то пропадала ослепительная черта. Скробинский застыл у прибора…

Хлопнула дверь. К телескопу подошла девушка в белом халате. Широко раздвинув руки, она несла мокрую, поблескивающую ленту пленки.

— Смотри, как здорово получилось! — сказала она.

— Не сейчас! Только не сейчас!

— Ну как знаешь.

Девушка достала из кармана пластмассовые зажимы и повесила пленку сушиться. Потом она вытерла руки и села за круглый стеклянный столик. Там лежал портативный магнитофон. Она взяла магнитофон в руки и надавила клавиши.

В гулкую темноту купола звонкой хрустальной струей хлынул чистый голос Робертино Лоретта.

Внезапно Скробинский выскочил из-под телескопа. Натыкаясь на что-то в темноте, он бросился к маленькой элипсообразной двери, распахнул ее и вылетел на опоясывающую купол площадку. Вцепившись в тонкие подрагивающие перила, он медленно обошел купол и остановился на юго-восточной стороне.

Там, где был город, полыхало зарево. Телевизионная башня на огненно-золотистом фоне казалась черной. Приблизительно с того места, где расположен Институт перспективных исследований, к небу поднималась тонкая светящаяся игла. Она переливалась изменчивым цветом от сиренево-фиолетового до зеленого. Подобно пальмовому побегу, она вдруг начала обрастать ребристыми листьями вспышек. Это продолжалось не больше минуты и закончилось невыразимым по силе и красоте золотистым сиянием. Скробинскому на миг померещились сверкающие ландшафты прекрасных миров. Ему даже показалось, что он ощущает свежий и терпкий запах далеких морей и лесов. Он оглянулся. За спиной стояла Валя. Ее расширенные глаза казались черными ямами. Побелевшими пальцами она прижимала к груди магнитофон. Голос Лоретти хлынул навстречу золотому пламени, задрожал и понесся к звездам на самой высокой ноте. Но, не долетев и половины пути, оборвался. Магнитофон замолчал. Зарево исчезло. В воздухе чувствовался сильный запах озона.

Рассказ молодых астрономов — это по сути дела единственное свидетельство очевидцев катастрофы, которая произошла три дня назад в лаборатории № 3 Института перспективных исследований. Я, как член комиссии по расследованию катастрофы, особенно остро понимаю, насколько скудны имеющиеся в нашем распоряжении данные.

Приборы показали, что аварийные огни киберов загорелись ровно в 2 часа 32 минуты. Когда мы сняли ленты расхода энергии со счетчиков-раздатчиков (таких счетчиков два: один расположен непосредственно на атомной электростанции, другой — в трансформаторной будке лаборатории), то увидели, что именно в это время произошел резкий скачок в потреблении. Через 16 секунд он достиг максимума, а еще через 10 быстро пошел на убыль. Интересно и загадочно, что в 2 часа 32 минуты 57 секунд приборы, вероятно, испортились. Иначе трудно объяснить тот факт, что в это время лаборатория, вместо того чтобы потреблять энергию, начала ее… вырабатывать. Ведь именно такое заключение можно сделать даже при беглом взгляде на ленты расхода.

И еще одно странное обстоятельство. Лаборатория совершенно не пострадала. Лишь в центре зала Ц обнаружен круг радиусом два метра, в котором все оборудование распалось… на атомы. Другого слова здесь не подберешь, потому что зал довольно основательно заставлен столами и приборами. Да и откуда взяться в его центре правильному кругу… пустому месту? Непосредственно к пустому кругу примыкает лабораторный стол, вернее, две трети стола, так как одна треть отсечена точно по дуге окружности. Специалисты утверждают, что ни одним из известных способов нельзя было сделать по дереву такой безупречный срез. К центру зала ведет большое количество проводов, но все они обрезаны на границе пустого круга. Впрочем, обрезаны — не то слово; глядя на провода, этого никак не скажешь. Места среза гладки, как зеркало.

В зале установлен диктофон, соединенный с печатающим устройством. Но иридиевая проволока не хранила никаких следов звукозаписи, хотя прибор не выключен. Неужели работа в лаборатории и неожиданная катастрофа не сопровождались ни единым звуком? Все это очень странно. Если верить регистрационной записи, то в ту ночь во всем здании находился только один человек. Это была профессор Ирина Лосева. Самые тщательные розыски не обнаружили даже следа Лосевой после той ночи. Домой она не возвращалась и знать о себе не давала. Так же бесследно исчез и гостящий у нее доктор Дьердь Лошанци. Мать Лосевой говорит, что он ушел из дома ровно в десять часов вечера, пообещав, что возвратится часа через три вместе с Ириной. Есть все основания предполагать, что в эту ночь они были в лаборатории, в зале Ц. Не хочется думать, что их постигла та же судьба, что и предметы, которые находились в центре зала,

Как показали сотрудники, там, где теперь только пустота, раньше находился огромный кольцевой магнит, два гравитационных генератора и какой-то новый прибор. Этого прибора никто не видел. Он появился в лаборатории недавно, и Лосева всегда держала его под черной накидкой. Никаких следов разрушений, повторяю, обнаружить не удалось. Невольно начинаешь сомневаться, была ли вообще здесь катастрофа. Во всяком случае, если б не таинственное исчезновение Лосевой и Лошанци, можно было бы говорить лишь о «странной шутке с пустым кругом», как выразился один из сотрудников лаборатории. Я не люблю загадок и поэтому больше всех настаивал на самом тщательном обследовании всего помещения. Это обследование закончили только сейчас. Оно всех разочаровало.

На северо-восточной стене здания обнаружили зону с небольшой радиоактивностью. Точные замеры показали, что зона представляет собой круг радиусом около двух мегров. Весьма странное, необъяснимое совпадение. Интересно также, что радиоактивность распространяется на всю толщу стены, будто сквозь нее просочился радиоактивный газ. Еще удалось установить, что на потолке зала Ц есть едва заметное отверстие, которое проходит через все здание и заканчивается на крыше. Края отверстия не оплавлены огнем, и вообще неизвестно, чем и как оно было сделано. Никто из работников не берется утверждать, существовало ли это отверстие до катастрофы или нет.

Больше никакими данными мы пока, к сожалению, не располагаем.

Уважаемый Сергей Митрофанович! Беседа с вами — помните, это было на другой день после таинственной катастрофы в институте, — ваши слова, что всякое странное явление, даже, на первый взгляд, пустячное, может иметь большое значение, до сих пор не дают мне покоя. Поэтому я и решилась побеспокоить вас этим письмом. Случай, о котором я хочу вам рассказать, может быть, совсем неинтересен, но все же, мне кажется, он имеет какое-то отношение к событиям той ночи.

Вот что произошло.

За несколько часов до памятных вам событий я готовилась к экзаменам по общему землеведению (я учусь в вечернем институте). У меня есть магнитофон, где на иридиевой проволоке записан весь курс лекций. И еще кое-какие вещи. Помню, я прослушивала тогда лекцию о происхождении айсбергов и об использовании их в народном хозяйстве для орошения пустынь. Очень интересная лекция. Но дело не в этом. То есть не только в этом. Уже в городе, куда я несколько дней спустя поехала для сдачи экзамена, я вдруг почувствовала, что забыла тот раздел, где говорится о таянии айсбергов в условиях пустынь. Естественно, что мне захотелось еще раз прослушать эту лекцию. Но в том-то и заключается мой странный случай — магнитофон молчал. Вы не думайте, что он был испорчен. Я все тщательно проверила. Просто все, что было записано на проволоке, каким-то образом стерлось. И тут я вспомнила, что он внезапно замолчал как раз в тот момент, когда исчезло то зарево. Совершенно случайно он был тогда включен. И все же я сомневалась. Может быть, я сама нечаянно включила не ту кнопку и стерла запись? Эта мысль пришла ко мне сразу же. Вероятно, я на том бы и успокоилась, если бы не мой товарищ по институту Олег Муркалов. Он геофизик и учится на четвертом курсе.

Олег как раз чинил информационный блок одного из наших приборов. Кстати, прибор испортился в тот же вечер. Сначала Олег не знал, за что взяться, так как не мог установить следов поломки. Возможно, он и до сих пор бы возился, если бы случайно не поменял полюса аккумулятора постоянного тока. Просто он очень устал и перепутал электроды, заменив минус на плюс. Вот эта-то ошибка и починила блок. Олег клялся, что это просто странное совпадение, которое совершенно необъяснимо, но Марк Скробинский (вы его знаете) держался на этот счет другого мнения.

После того как я сдала экзамен (кстати, профессор поставил мне самый высокий балл), я пошла к заведующему кафедрой космических лучей. Вас, конечно, заинтересует, почему именно к нему. На это я могу ответить, что Вацлав Люцианович — единственный физик во всем нашем астрогеофизическом. Кому, как не ему, разобраться в загадках электронных приборов? Он тоже сначала сказал, что не видит связи между размагниченной проволокой и испорченным блоком. Я уже собралась было уходить, как он вдруг сказал: «А знаете что? Давайте протащим вашу проволоку не через электронные головки, а через позитронные».

Я ему на это говорю, что никогда о таких не слышала. А он только смеется. Взяли мы тогда мощный источник гамма-лучей и начали бомбардировать ими свинцовую мишень. Специальный кольцевой электромагнит отводил выбитые позитроны в вакуумную камеру, откуда они собирались в конденсатор. Так мы получили источник «антитока». И что вы думаете? Онемевшая проволока заговорила, и я снова услышала уже ненужную мне лекцию про айсберги. Вацлав Люцианович сказал, что он даст сообщение об этом эффекте в «Вестник Академии наук» и что мы с Олегом можем гордиться первой самостоятельной научной работой. Может быть, все это и не интересно, но я сочла своим долгом написать вам.

Объединенными стараниями сотрудников лаборатории диктофон заговорил уже через два часа. На всякий случай, все, что мы услышали, было еще раз записано. Теперь мы располагаем двумя катушками проволоки, хранящими эту ценную информацию.

Сначала слышно было лишь шипение и потрескивание Некоторые даже начали сомневаться в «способе Валентины».

Но вот раздалось легкое покашливание и послышалось чье-то усталое дыхание.

— Спасибо, милый. Поставь это сюда. — Это был голос Ирины Лосевой.

Что-то загремело, будто опускали на пол какую-то тяжелую металлическую штуковину.

— Ну и что теперь будет? — Мужской, с легким акцентом голос скорей всего принадлежал доктору Ло-шанци.

Лосева не ответила.

— Так в чем же суть, Иринка? — вновь спросил Лошанци.

— В философии. Все вертится только вокруг философии, а физика играет здесь второстепенную роль.

— Никогда не думал, что в философии может скрываться нечто невероятное, а ведь ты обещала меня удивить.

— И удивлю. Ответь мне сначала на один вопрос. Заранее предупреждаю, что над ним ты никогда не задумывался. Я тебя знаю.

Лосева засмеялась. После некоторой паузы Лошанци сказал:

— Ну, где твой вопрос?

— До чего же ты нетерпеливый. Я просто ищу для него наилучшую формулировку. Дай мне немного подумать.

Минут пять ничего не было слышно. Потом Лосева спросила:

— Ты никогда не задумывался о том, что было до атомов?

— То есть как это «до атомов»? — с недоумением произнес Лошанци.

— Ну, в доатомном состоянии материи… Почему мы считаем, что атомы были всегда? Ведь материя вечна. Она развивается и никогда не повторяет самое себя. Все процессы во Вселенной необратимы. Так вот, что было до того, как образовались атомы и что будет потом?..

— Какие у тебя есть основания для подобных вопросов?

— А разве для вопросов обязательны какие-то особые основания? Ты не уклоняйся от ответа. Вот смотри. Астрофизические данные тесно сплетаются с чисто геологическими. Красное смещение говорит о том, что галактики разбегаются и наш участок Вселенной претерпевает расширение. Геологические наблюдения свидетельствуют о расширении, даже о растрескивании Земли, что можно объяснить уменьшением гравитационной постоянной. Так?

— Ну и что из этого?

— Значит, когда-то гравитация была максимальной. Отсюда вопрос: какое состояние материи отвечало этому максимуму гравитации? Когда он наступит? Наконец, что сопровождает эти минимумы и максимумы: взрывы вещества или выворачивание Пространства-времени наизнанку? Что же ты молчишь?

— Честно говоря, Иринка, я просто не знаю, что тебе ответить. Я действительно никогда не задумывался над этим. Ты права. Теперь мне ясна цель этого эксперимента. Но не кажется ли тебе, что он может быть опасным?

— Ты боишься?

— Нет. Просто я хочу разумно все взвесить и рассчитать. Нужно предусмотреть возможные последствия.

— Сколько тебе понадобится для этого времени?

— Точно не знаю. Может быть, и много, если вообще подобный эксперимент можно оценить теоретически.

— Тогда я проведу его одна и сегодня. А ты можешь идти домой. Мама нас заждалась. Скажи ей, что я задержусь.

— Это твое твердое решение?

— Да!

— Погоди немного, я сниму пиджак и подгоню высоту пульта у кресла под свой рост.

Тут раздался какой-то звук. Вероятно… они поцеловались. Вообще в звукозаписи есть ряд чисто личных мест, никакого отношения к загадочной катастрофе не имеющих. Если бы опыт удался, Лосева сама стерла бы их с проволоки. Мы тоже не сочли себя вправе включать эти места в данный отчет. Несколько минут стояла полная тишина. Потом послышалось все нараставшее гудение, которое переходило в какой-то странный вибрирующий звук.

— Что это, милый? — Голос Лосевой был еле слышен.

— Не знаю. Вокруг нас появилось какое-то кольцо. Ты видишь? Все заполнил странный багровый свет. Он тяжелый и клубящийся, как эманации радона.

— Дьердь! Я вижу вверху сияющую точку.

— Странно. Что это могло быть? Я почти ничего не слышу, и как-то… трудно дышать.

— Ты совсем не туда смотришь. Вот, вот это. Что это? О, какой прекрасный мир… и океан…. А это золотое сияние. Смотри, расплавленное золото окружает нас. Наша кабина как лодка в золотом море. Как это прекрасно!

— Это смерть!

— Что ты сказал?! Что же нам делать? Почему ты медлишь? Что же нам делать?

— Спокойствие, девочка. Реостат — до отказа. Дай максимум гравитации, и пространство свернется вокруг нас. Мы окажемся словно в пузыре. Ясно?

— И что будет с нами?

— Не знаю, но другого выхода нет. Если сбросить напряжение, оно взорвется… Быстрее, Ирина, быстрее! И эту кноп…

Сколько мы ни прокручивали проволоку, больше нам ничего не удалось услышать.

Шли годы. Люди нет-нет да и возвращались к загадке этого исчезновения. Когда в ходе многочисленных дискуссий все аргументы бывали исчерпаны, некоторые пускали в дело такие, казалось, давно уже обветшалые термины, как «четвертое измерение» или «дематериализация»; встретив энергичный отпор, они начинали что-то смущенно лепетать о «пределах познания».

Но как бы там ни было, этот случай, подобно загадке тунгусского метеорита, дал добрую пищу для всякого рода споров и предположений. Ему суждено было тысячекратно возрождаться на журнальных полосах, под неизменным заголовком «Неразгаданная тайна».

Сначала мне показалось, что наш опыт не удался. Но, когда я, рванув реостат до отказа, посмотрела в иллюминатор, пылающего в фиолетовых струях золота уже не было. Что-то невидимое, но вместе с тем и непрозрачное отделило нас от клубящейся плазмы.

Это было всего лишь мгновение, но я никогда не забуду внезапного ощущения резкой боли под сердцем и странной тяжести в голове. Кажется, я успела крепко сжать руку Дьердя, прежде чем потеряла сознание. А может быть, я и не теряла сознания. Во всяком случае, когда я вновь взглянула в иллюминатор — там было темно и тускло, — мне показалось, что прошло не больше секунды.

— Что-то все-таки получилось, — сказал Дьердь, неторопливо вытирая платком лоб, — но реакция, вероятно, погасла. Неустойчивость. Придется еще много повозиться.

Я молча кивнула головой. Я не знала, что оборвало реакцию: неустойчивость или наша трусость, когда мы замкнули вокруг стенда гравитационное поле. Словно читая мои мысли, Дьердь погладил мою руку и тихо сказал:

— Не сомневайся, Ирен. Все шло правильно. Мы обязаны были прервать реакцию. Для таких экспериментов еще не настало время. Мы очень мало знаем о Пространстве-времени, о гравитации, о строении вещества. Трудно даже представить себе, какую катастрофу мог бы вызвать наш эксперимент.

Я чувствовала, что Дьердь прав. Но мне было стыдно за ту секунду страха, который сковал меня в тот миг, когда началась реакция. Поэтому мне хотелось спорить, доказывать, убеждать. Кого я хотела переубедить: себя или его? Право, не знаю.

— Мог взорваться институт, погибнуть Земля, а может быть, Солнечная система или даже Вселенная?

Мне казалось, что в моем голосе звучит сарказм. Но мой мудрый и ласковый друг сделал вид, что не понимает моего состояния. Он только сказал:

— Лишь теперь я сознаю, насколько безрассуден был этот эксперимент. Если бы реакция стала черпать энергию в себе самой, то еще неизвестно, какой роковой толчок она бы могла дать скрытым от нас силам и процессам, таящимся в самом сердце вещества.

И мне опять стало страшно. Вернее, это сложное чувство было чем-то большим, нежели страх. Просто я вспомнила детство. Я очень долго не решалась глядеть в лужи. В них отражалось бездонное небо. И я боялась полететь в пропасть, разверзшуюся у моих ног. Боялась и вместе с тем не могла не смотреть. Потом то же чувство я испытала в астрофизической лаборатории. Снимки далеких галактик и гипергалактик, едва угадываемые следы их взаимодействий и черная страшная бездна Пространства-времени. И вот теперь я ощутила это знакомое чувство. Я представила себе на миг, как вокруг первого «подожженного» нами атома разгорается пожар уничтожения. Куда швырнет этот пожар Вселенную, как далеко он сможет распространиться? Ответов на эти вопросы ждать было неоткуда.

— Однако! Мы находимся в кабине уже тринадцать минут, — Дьердь придвинул ко мне светящийся циферблат своих часов, — пора нам прятать следы преступления и бежать пить чай с малиновым вареньем… А то нам здорово влетит.

Когда, крепко сжав плечо Дьердя, я выпрыгнула из люка на пол, я даже не подозревала, что произошла катастрофа. Хотя мне сразу же показалось странным, что в лаборатории было темно.

— Ты не помнишь, мы потушили свет перед тем, как начать эксперимент? — обратилась я к Дьердю.

— Как будто нет… Но, может быть, просто сгорели предохранители. От перегрузки.

Я сразу же успокоилась. Наверное, так и случилось: перегорели предохранители. Я прекрасно знала свою лабораторию и, свободно ориентируясь в темноте, пошла к панели, чтобы включить аварийное освещение.

Рука передала мне новый сигнал тревоги. Я чувствовала, что мои пальцы нащупали что-то шероховатое, хотя здесь должен быть гладкий мрамор щита. Переплетение проводов, что-то мягкое, похожее на паутину, широкая неровная трещина…. Будто книгу для слепых, читала я историю распределительного щита, который неузнаваемо переменился за какие-нибудь четверть часа.

Моя тревога передалась Дьердю.

— Ничего не понимаю. Куда девались приборы, где стол, где стенд для чтения микрофильмов?

Вскоре мы убедились, что стоим в пустом зале. Как-то незаметно для себя я даже перестала волноваться. Слишком уж много было загадок. Есть у человека какой-то особый предохранитель. Когда на тебя обрушивается слишком много впечатлений, этот предохранитель перегорает. Иначе не выдержит мозг.

Я подошла к тому месту, где должно было находиться окно. Протянула руки и нащупала шторы. Шелк распался у меня в руках. Стряхнув с пальцев истлевшую ткань, я попыталась расчистить густой слой паутины и пыли, покрывавший стекло. Это было не так просто. Я долго терла стекло сначала ладонью, а потом рукавом, пока не показались первые проблески сумеречного света.

Неужели все эти странные перемены вызваны мелькнувшей, как молния, реакцией?

Дьердь в это время стоял у двери. Он безуспешно пытался ее открыть. Я направилась к нему, но по пути споткнулась о какой-то предмет. Это была массивная железная балка, обильно покрытая шелушащейся ржавчиной. Я попыталась поднять ее, но мне удалось лишь на секунду оторвать балку от пола. Я позвала Дьердя на помощь.

— Что это? — удивленно спросил он, с трудом приподнимая этот неведомо как очутившийся в моей лаборатории предмет.

Что я могла ему ответить? Я сама ничего не понимала. Дьердь поставил балку одним концом на пол и провел по ней рукой. На пол посыпалась ржавчина.

— Ты знаешь, — сказал он, — рельсовый профиль. Это все, что осталось от монорельсового пути, по которому передвигался в твоей лаборатории экспериментальный стенд… Да, дела! Но так или иначе, а эта штуковина нам пригодится.

Дьердь воспользовался рельсом, как тараном. Он попытался выбить дверь. После нескольких гулких ударов дверь подалась. Мы навалились на нее, и она, скрипя и плача, уступила.

Когда мы выбрались наружу, был уже вечер. Не знаю, как передать те ощущения, которые навевают такие летние вечера. Где-то в слоистой синеве пылают догорающие краски заката, как скважины остывающего металла в литейной земле. Я-то знаю, что ничего необычайного в такой вечер не произойдет. И все же этот вечер заворожил меня. Мы стояли с Дьердем, взявшись за руки, и смотрели на закат. Травы сникли, стали синеватыми и грустными. Пахло белым табаком и немножко полынью. В туго натянутом, звенящем воздухе витал тополиный пух.

Вдруг Дьердь встрепенулся. Он подошел ко мне и молча постучал пальцем по часовому стеклу. Было без малого три часа. Я недоумевающе смотрела на него.

— Ты разве ничего не понимаешь? — Впервые я видела, как он побледнел. — Сейчас три часа ночи. Ведь около одиннадцати мы только приехали в лабораторию.

В груди у меня что-то упало. Я смотрела на небо, на закат и ясно понимала, что произошло нечто непоправимое. Какая же ночь, когда еще так светло: часов девять, не больше.

— Тополя ведь уже облетали. — Я не узнала голоса Дьердя, он казался чужим и страшным, — Еще месяца полтора назад я всюду видел тополиный пух. Он летал в домах и туннелях подземной дороги, скоплялся возле уличных водостоков… А теперь — вот смотри, опять…

— Что, время пошло назад? — спросила я шепотом.

— Не знаю. Может быть.

С этой минуты непонятное целиком захватило нас. Наступила полоса непрерывных поисков и самых неожиданных открытий. Мысленно мы уже были готовы ко всему. Кому, как не нам, физикам, было знать, что такое вещество. Мы попытались изменить его формы и неизбежно затронули те еще так мало изученные связи, которые тянутся от вещества к полю, к пространству и к времени. И все-таки мы еще ничего не понимали.

Первое, что бросилось нам в глаза, это сад. Прекрасный благоухающий сад, который буйно шумел вокруг здания лаборатории. Я не сразу сообразила, что вижу этот сад впервые в жизни. «Раньше», а может быть, и «позже», кто знает, здесь было поле, поросшее полынью и лебедой.

Посыпанная блестящим янтарным песком дорожка вела в глубь сада. Мы медленно пошли мимо буйных кустов олеандра, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться мраморным бассейном, в котором рос индийский лотос и весело резвились фиолетово-оранжевые амазонские рыбы, или прекрасной клумбой с какими-то причудливыми, неземными растениями. Их листья отсвечивали синим металлом. Все было как в сказке. Я чувствовала слабый и настойчивый сладковатый и чуть ядовитый запах влажных магнолий. В густой тени листьев загорелись какие-то фосфорические шары. Тихо жужжали запоздалые пчелы, и ветер звенел ребристой жестью пальмовых вееров.

Мы ни о чем не говорили. Мы просто шли, взявшись за руки, испуганные и очарованные, как дети, попавшие в сказку.

Дорожка привела нас к великолепной арке, сделанной из дымчатого горного хрусталя. Арка, вероятно, представляла собой нечто вроде входа в сказочный парк, из которого мы только что вышли, хотя забора нигде не было.

Мы прошли под аркой. Я уже было собралась спуститься по горящим в закатном огне родонитовым ступеням ведущей куда-то вниз лестницы, как Дьердь осторожно остановил меня. Молча он указал на золотые огоньки, перебегавшие в самой толще горного хрусталя. Мы вернулись и подошли к арке. Как только наши шаги коснулись черного зеркала ее основания, огоньки, точно повинуясь чьему-то приказу, выстроились в золотые созвездия слов:

Еще там, в саду, возле запущенного здания лаборатории, я начал смутно понимать происшедшее. Доагомное состояние… Что будет после атомов?.. Все это были не праздные вопросы мятущегося ума. Неужели мы не можем преодолеть ограниченность нашего мышления, неужели наше воображение не сможет осмыслить эти категории!.. Мне казалось, что сможем, но мысли мои бессильно расплывались. Нужно было не дать мыслям расползтись. Это было похоже на строительство песчаной башни. Каждая новая черта, каждый увиденный признак — это песчинка. Но когда песчинок собирается много, башня обрушивается. Итак, со Временем что-то не ладно. Почему? Я бы не был физиком, если сразу же не подготовил (хотя бы в первом приближении) ответ на этот вопрос.

Прежде всего, если время для нас с Ириной текло не так, как для остальных — а это очевидно, — значит, мы просто вышли из общей земной системы. Но мы никуда не улетали с Земли, мы отнюдь не были космонавтами-релятивистами, для которых бешеная скорость звездолетов замедляла по сравнению с земными часами время. В этих противоречивых логических построениях что-то крылось. Это было единство и борьба противоположностей, которые хранили мучительно искомую нами тайну. Но какую? Я сделал усилие и заставил себя продолжать этот трудный поединок с Неизвестным. У меня был еще один опорный пункт — это цепная реакция. Мы экспериментировали с гравитацией, а следовательно, и с кривизной пространства. Ведь еще со времени Эйнштейна известно, что гравитация есть не что иное, как степень прогнутости пространства. Кроме того, мы экспериментировали и со временем так же, потому что течение времени зависит от гравитации. Чем сильнее искривлено пространство, тем медленнее течет время.

Стоп! Стоп! Здесь что-то есть. Нужно остановиться и попытаться подвести итоги…

Значит, так: у нас что-то произошло с течением Времени. Вопрос лишь в том, быстрее или медленнее текло для нас время, чем для всех, кто оставался в период нашего эксперимента за пределами стенда, то есть для всех остальных людей.

Не нужно специальных знаний, чтобы дать на этот вопрос однозначный ответ. Время текло для нас медленнее. Во-первых, по нашим часам эксперимент длился меньше секунды, но, когда он закончился, мы обнаружили такие изменения, которые накапливаются за десятилетия, если не за столетия. Впрочем, об этом лучше пока не думать. Слишком страшно предположить, что столетия прошли вокруг нас одной лишь вспышкой поля доатомного состояния.

Поэтому лучше продолжить мою логическую атаку. Итак, во-вторых… Что же это за «во-вторых», которое докажет, что время на стенде почти остановилось? Оказывается, это «во-вторых» может спокойно обойтись без того, что я назвал «во-первых». Оно способно сразу же убедить любого физика. Суть в том, что, спасая себя от начавшейся цепной реакции вырождения атомов, мы замкнули вокруг себя Пространство… То есть довели до максимума гравитацию, а значит… остановили Время.

Да, мы остановили Время!

Опять подведем итоги. Мы получили доатомное состояние материи в условиях чрезвычайно замедленного хода времени. Но что это значит? Как это осмыслить, как объять это воображением и уложить в привычные слова? У меня сразу же возникло представление, гипотеза, я не могу сказать, что она истинна, но отказаться от нее пока нельзя. Она хоть что-то объясняет.

Я представил себе доатомное состояние в условиях замедленного хода времени, как нечто, набитое еще не рожденными, виртуальными элементарными частицами. Вроде знаменитого «моря Дирака». Это «море» — своего рода рубеж, по одну сторону которого лежит привычный нам мир с его пространством и Временем, а по другую — антимир, с зеркальным пространством и обратным ходом времени. В нашем мире галактики разлетаются, в антимире — сбегаются. А граница — это доатомное состояние, это нуль Времени, это нуль Пространства. Люди, которые жили после наших с Ириной современников, а возможно, даже именно наши коллеги не могли этого не понимать. Отсюда золотая надпись: «Ушли в нуль—пространство». Наша жизнь не была напрасной, по нашим следам пошли другие, смелые и влюбленные, дерзнувшие восстать против власти Времени, бросившие вызов смерти.

Мы спускались с Ириной по родонитовым ступеням туда, где в синем сумраке дрожал бесчисленными огнями незнакомый и прекрасный город. Как космонавты, вернувшиеся с далеких планет, перешагнувшие бездну Времени, шли мы на встречу с нашими потомками. Мы никуда не улетали с Земли, и вместе с тем никто из людей никогда не был от нее дальше, чем мы в то звездное мгновение, которое вспыхнуло для нас огнем сожженных десятилетий. Мы медленно шли к незнакомым и очень близким людям. И я думаю, что они ждали нас. Надпись внутри хрустальной арки: «Решено не возводить в нем зданий и не прокладывать энерготрасс…» Они хотели, чтобы ничто не смогло помешать нам возвратиться из нуль—пространства домой.

— А почему ты думаешь, что они ждали нашего возвращения? — спросила меня Ирина.

Я сразу же ответил ей:

— Просто они подсчитали период полураспада вещества в наших аккумуляторах. Поэтому они знали, когда иссякнет энергия, питающая замкнутое гравитационное поле. Электроэнергия требовалась нам лишь как первоначальный импульс, в дальнейшем же поле существовало только за счет омега-частиц. Впрочем, кому я это объясняю?

Я засмеялся.

Ирина молча смотрела мне прямо в глаза.

— А я просто знаю, что они ждали нас, Не могли не ждать.