"Трудная любовь" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Из командировки Николай приехал, как никогда, радостный и возбужденный. Он даже с Валентином поздоровался за руку и сказал, показывая на рукопись:

— Вот это да! Гвоздь! И помахал кулаком.

Валентин вежливо улыбнулся. Надо было спешить, писать отчет о совещании молодых новаторов-машиностроителей.

Совещание оказалось заранее подготовленным спектаклем. Доклад Тополькова «Новаторы производства и комсомольские организации» не отвечал теме, начинался характеристикой международного положения, содержал огромное количество примеров производственной деятельности новаторов-машиностроителей и заканчивался соответствующими призывами.

Выступления участников заранее готовились в горкомах комсомола, состояли из цифр, фамилий, процентов и лозунгов. В итоге получился парадный производственный отчет. В зале царила вежливая скука. Лишь однажды совещание оживилось, когда токарь Гурьев, оторвавшись от бумаги с текстом своей речи, заговорил звонким голосом:

— Неплохо наша молодежь работает. Но областной комитет комсомола тут ни при чем. Никакой помощи передовикам, как и наша первичная комсомольская организация, он не оказывает да и оказывать не собирается. Видно ведь. Они данные собирают. А о нас только на совещаниях вспоминают. Здесь о нас и заботу осуществляют.

В своем отчете Валентин привел это выступление почти целиком. Копытов отчет забраковал и поручил Рогову писать заново.

Рогов на совещании не был, но быстро полистал стенограммы и пошел диктовать машинистке. Валентин курил в коридоре и слушал.

— Абзац. Докладчик рассказал об огромных успехах молодых новаторов производства, трудящихся на благо любимой Родины. На заботу большевистской партии и правительства молодежь отвечает самоотверженным патриотическим трудом. В период постепенного перехода от социализма к коммунизму, отметил докладчик, большое значение имеет стирание граней между умственным и физическим трудом. Это ярко проявляется в деятельности новаторов, передовых людей социалистического производства.

Голос у Рогова был спокойный, немного торжественный.

— Абзац. Далее докладчик сообщил о наиболее показательных примерах работы лучших представителей трудящейся молодежи нашей области, совершенствующих производство, вскрывающих неиспользованные резервы, экономящих сырье, материалы, улучшающих качество продукции. Абзац. В докладе были вскрыты корни того трудового энтузиазма, с каким работает молодежь, дан анализ деятельности комсомольских организаций, способствующих развитию движения новаторов, распространению их опыта. Абзац. В заключение товарищ Топольков выразил уверенность, что молодежь нашей области утроит усилия в борьбе за досрочное выполнение пятилетнего плана. Абзац. В прениях выступило одиннадцать человек. Они взволнованно говорили о той любви и заботе, которыми окружена молодежь нашей страны, рассказывали о своем труде, о труде своих товарищей, о передовых методах работы, обещали не останавливаться на достигнутом.

Задетый за живое, Валентин вошел в приемную и сказал:

— Порвите эту халтуру, Рогов. Порвите. Совесть спокойнее будет.

— Я выполняю приказ редактора, — высокомерно отозвался Николай. — Диктую… В заключительном слове товарищ Топольков отметил, что проведенное совещание явится толчком для дальнейшего развития массового движения рационализаторов. Абзац. Участники совещания обратились ко всей молодежи промышленных предприятий области с призывом усилить борьбу за новый подъем производительности труда. Все. Спасибо.

— Готово? — из кабинета выглянул Копытов. — Быстрее вычитывай и ко мне. Скоро товарищ Топольков подойдет. С фамилиями, цифрами поосторожней. Лесной, зайди-ка. Пал Палыч, поставил тебя в известность насчет… этого? Понял, в чем дело? Не так надо писать. Состоялось важное мероприятие, надо его значение показать, а не… Ну, ясно, значит? Отец-то зачем приезжал?

— Волновался, — ответил Валентин, не понимая, для чего его вызвали. — Я в суматохе забыл ему написать, что все окончилось благополучно.

— Уехал?

— Уехал.

— Ага, — Копытов почесал затылок. — Вот что… слухи до меня дошли, что ты… будто бумажку в цека написал. Мне, знаешь ли, одно непонятно. Есть у нас обком комсомола, обком партии, горком, райком. Обращайтесь вы туда, требуйте, помогут. И незачем в Москву писать, шуметь, бузить, людей из-за пустяков тревожить. Сор из избы выносить. Кому надо? Обком партии сейчас нами занимается.

— Я никакого письма в цека не писал, — равнодушно ответил Валентин. — Но вы подали хорошую мысль. Пожалуй, я напишу.

— Пиши, — обиженно сказал Копытов. — Прыткие вы больно. Я в газете десять лет проработал, а сейчас любой мальчишка, вроде тебя, лезет меня учить. Вишнякова брякнула: «Вы русского языка не знаете!» Может быть, не спорю. Мы в университетах не учились. Некогда было. Да и не это с меня спрашивают. Не за это я отвечаю. Грамматическую ошибку всегда простят… В общем, не понимаю я вашего брата. Иди.

Через два дня отчет Копытова о работе редакции слушало бюро областного комитета партии. Наутро сотрудников «Смены» вызвали в кабинет редактора. Когда все расселись по местам, вошел Копытов. На лице его, гладко выбритом, припухшем от бессонницы, обозначились глубокие складки. Он не спеша снял пальто, повесил его в шкаф и не успел закрыть дверцу, как пальто с шумом упало. Копытов остановился, помедлил, махнул рукой и направился к столу… Не спеша, но жадно закурил. Погасил спичку. Достал из кармана газету.

— Вот первый номер «Смены». Послезавтра выходит триста пятьдесят второй, — тяжело проговорил Копытов. — Худо ли, плохо ли, а работали. Что было хорошего — вспоминайте, что плохого — не судите. Всякое бывало. — Он обхватил голову руками, уперся в стол. — Товарищи! — Копытов выпрямился и заговорил глухо, тщетно стараясь скрыть дрожь в голосе. — Областной комитет партии… сами знаете. Сдаю дела Пал Палычу. Жалко с вами расставаться, привык, понимаете ли… Идите, — опустив голову, закончил он.

Потом Копытов прошелся по кабинетам и попрощался с каждым сотрудником.

— Желаю тебе, Вишнякова, успехов в работе и в жизни, — невесело сказал он Ларисе. — Не поминай лихом. Может, еще хуже редактор в жизни встретится.

— Куда вы теперь? — растроганно спросила она.

— Не знаю. Буду проситься в районную газету, в деревню.

Трудно было узнать Копытова. Он не старался скрыть своего горя, выглядеть бодрячком или незаслуженно обиженным.

— Лесной, будь здоров, — проговорил он, протянув руку. — Желаю тебе успехов в работе и в жизни. Парень ты способный, но бедовый. Без царя в голове. На горе редакторам такие родятся. Газета таких не любит. Меня особенно не ругай. Будешь если редактором, кой-что поймешь, может, и сам таким станешь. Не раз Копытова вспомнишь. — Он повернулся к Николаю. — Ты, Рогов, давай за ум берись. Человек ты серьезный, тебе и карты в руки.

— Спасибо вам за все, Сергей Иванович, — негромко проговорил Николай.

— Не за что.

Копытов вышел, Николай догнал его в коридоре и прошептал:

— Сергей Иванович, помогите мне. Нельзя мне без вас в редакции оставаться. Выставит меня Полуяров в два счета. Возьмите меня с собой.

— Куда?

— Ну, где работать будете.

— А поедешь? — обрадованно спросил Копытов.

— А вы разве едете? — растерянно спросил Николай.

— Собираюсь. В районную газету.

— Это хорошо, — пробормотал Николай, — вас уже назначили?

— Назначат. Поедешь?

— Право, не знаю. Я ведь в сельском хозяйстве разбираюсь неважно.

— Смотри, Рогов… Куда-то ты сворачиваешь. Гнешь.

«Дурак!» — чуть не крикнул Николай, но улыбнулся.

Он смотрел вслед Копытову и не услышал шагов Риточки.

— Он в деревню едет! — шепнула она. — В деревню! Ужас!

— Не болтай глупостей, — обрезал Николай. — Сколько раз тебе говорить: не подходи ко мне в редакции.

— Пожалуйста, — оскорбленным тоном ответила Риточка. — Зайди к Полуярову.

— Начинается, — со злорадством произнес Николай, — помяни мое слово: выгонит.

Оказалось, что статья, от которой он пришел в восторг, не только не понравилась новому редактору, а возмутила его.

— Поедете еще раз, — сказал он.

— Вы не доверяете мне?!

— Я сомневаюсь в правильности выводов.

— Это издевательство!

— Проще съездить, чем скандалить.

— Я категорически отказываюсь, — твердо сказал Николай. — Это придирки.

— Тем хуже для вас, — устало ответил Полуяров, — плохо вы написали. Причину пьянства среди молодых шахтеров вы объясняете тем, что в общежитиях не хватает шашек и домино. Бывает, печатаем такие глупости. Поедете?

— Нет. Я подам заявление об уходе.

— Ничего лучше не придумали? — возмущенно спросил Полуяров. — Я не в восторге от вас, но давайте попробуем работать.

— Нет.

Николай написал заявление, и надеялся, что его не подпишут, но Полуяров без слов написал резолюцию «В приказ».

— Спасибо, — сквозь зубы процедил Николай, — я вас никогда не забуду.

Николай растерялся. Выйдя в приемную, он отвернулся от Риточки, чтобы она не видела его лица. Когда волнение несколько улеглось, Николай вернулся в отдел и сказал развязно:

— Лесной, можешь торжествовать. Меня таки выжили из редакции. Я ухожу. Теперь ты получишь долгожданное повышение.

— Всю жизнь стремился, — равнодушно отозвался Валентин.

— Попрощаемся? Пожелаем друг другу удачи на жизненном пути?

— Счастливо.

— Ты сейчас готов мне и цветы подарить?

— Нет. И не надо говорить пошлости.

— Скажите, какая суровость. Интересно, что у вас дальше будет. Одним бы глазком взглянуть, когда у вас пройдут души прекрасные порывы…

— Не надо, Рогов, — остановил Валентин. — Не надо хихикать. Желаю всего доброго.

Николай ушел из редакции, ни с кем не попрощавшись. На душе было препротивно. Тщетно старался он ободрить себя и своим независимым поведением, и легким успехом у хорошенькой Риточки с точеной фигуркой, и решением областного суда.

Дома он долго сидел в темноте, не зажигая света, думал… Со временем все забудется. Станет милым воспоминанием. Нелегко нам пришлось, но мы выстояли… Николай понюхал корочку, потряс головой. Хорошо. Отлично. Еще стопочку, и довольно. Отлично. Нечего прибедняться. В такую квартиру согласится зайти не одна Риточка. Мы еще поживем. Выпьем, Коля! Только не хандрить, верить в себя.

Услышав стук в дверь, он на всякий случай спрятал бутылку и пошел открывать.

Приход Риточки окончательно исправил настроение. Вначале Николай принял озабоченный вид, в глубоком молчании выкурил папиросу и небрежно спросил:

— Утешать пришла?

— Да, — простодушно призналась Риточка, и на ее крашеном личике появилось выражение неподдельной грусти.

Николай растрогался, похлопал ее по колену и весело сказал:

— Не горюй! Таких, как я, не легко сбить с ног. Ты думаешь, много хороших журналистов сидит без дела? Место, конечно, искать, выбирать надо, но…

— Я нашла тебе место! — радостно воскликнула Риточка.

— Ты?! — Николай и удивился, и возмутился. — Кто тебя просил? Я не позволял тебе вмешиваться в мои дела. Сам устроюсь. Займись-ка лучше чаем.

Риточка не пошевелилась. Николаю стало жаль ее. Он потрепал ее по спине и сказал:

— Ну, не сердись. Спасибо, как говорится, за внимание, но, право, я в нем не нуждаюсь. Не бойся, без места не останусь.

— Знаю, — еле слышно произнесла Риточка.

— То-то, — покровительственно, удовлетворенно бросил Николай, обняв ее. — Нравлюсь я тебе? А?

Она обрадованно закивала, а глаза говорили: «Люблю. Надоело куклой быть, болтаться со всякими пижонами и командированными стариками. Полюбить хочется. Чтоб любили не за грудь и ноги, а так просто…» Она покраснела, быстро встала, отошла к стене… Если бы она умела говорить! Не такая уж она погибшая. Она не виновата, что никто ее за человека принять не хочет. Сразу руками тянутся…

А Николай смотрел на нее с удовольствием и думал: «Она в меня, по всей вероятности, по уши… дурочка». Давно он не испытывал такого опьяняющего довольства самим собой, превосходства, уверенности. В конце концов он хороший журналист, чего ему бояться — будет место.

— Где же ты мне должность подыскала? — спросил он.

— Очень хорошее место, — взволнованно ответила Риточка. — В железнодорожной многотиражке, там у меня знакомая…

Николай расхохотался, повалившись на диван, встал и возмущенно проговорил:

— Ты просто ничего не смыслишь. Мне — в многотиражку?! Извини, но надо хоть немного соображать. Нельзя мне размениваться на мелочи. Настоящий журналист в многотиражке сидеть не будет. Задохнется. Думай, детка.

— Я думаю, — неуверенно пробормотала она, — но я же не для себя… Оклад большой, тысяча с чем-то, бесплатный проезд хоть до Сочи, квартира.

— Квартира у меня есть, на проезд я заработаю.

— Прости меня, я не виновата, что не всегда понимаю.

«Ольгу бы сюда! — пронеслось в голове. — Посмотрела бы!»

Вечер провели неплохо, но вдруг Риточка засобиралась домой.

— Ты что? — возмутился и обиделся Николай. — Мамы испугалась?

— Мамы у меня нет, — кусая губы, ответила Риточка. — Я всю жизнь одна живу… — на ее глазах показались слезы. — Проводи меня. Пусть будет, как у людей. По-хорошему, по-человечески…

— Все у нас по-хорошему, — Николай стал ласкать Риточку, сообразив, что она, действительно, чего доброго, в самом деле уйдет. — На улице холодно, а нам с тобой тепло…

Риточка осталась, но за вечер ни разу не улыбнулась, по привычке отвечая на ласки.

Ночью Николай проснулся, разбуженный мыслью, которой никак не мог уловить. Он закрыл глаза, пробовал уснуть, смотрел на темный профиль Риточки и мучительно думал, зачем он связался с ней… зачем? Что у него с ней общего? Николай опустил ноги на пол. Паркет был холодный, и у Николая вскоре замерзли даже уши. Он взял подушку, халат, впотьмах прошел в соседнюю комнату и лег на диван. «Ничтожество», — подумал он о себе и о Риточке.

Хотелось курить, но было противно идти в соседнюю комнату, он нащупал на столе пепельницу, взял окурок и зажег спичку. Она вспыхнула необычно ярко, Николай взглянул на распахнутую дверь и ему показалось, что в кровати лежит Ольга. Он жадно затянулся лымом. Завтра же он все объяснит Риточке, попросит прощения и больше близко к ней не подойдет. Надо извиниться перед Полуяровым, взять обратно заявление. Пусть все это тяжело, стыдно, но иначе нельзя. Он умный, он способный, хочет и умеет работать. Просто ему не везет, слишком много кругом завистников, злых, несправедливых, нечестных людей. Они мешают ему нормально жить, мешают проявить себя, отвлекают силы.

А Риточка все-таки симпатичное существо. Сложена как! Не Ольга, конечно, но в своем роде даже лучше. Она доставляет ему много приятных минут, спасает от тоски. Сердиться на нее нет никаких оснований.

Жизнь налаживается. Николай встрепенулся и бросился к буфету: там стояла бутылка с остатками водки. Ну как он мог забыть?

Лариса ушла с Филиппом Владимировичем на междугородный переговорочный пункт — в третий раз вызывал Олег. Дважды разговор не состоялся: была плохая слышимость.

Александра Яковлевна осталась одна и, когда раздался стук в дверь, удивилась — кто бы это?

На площадке стояла Лидия Константиновна, улыбалась смущенно. Взглядом попросила разрешения войти.

— Слушаю вас, — проведя ее в комнату, сказала Александра Яковлевна. Борясь с раздражением, она забыла предложить гостье стул. — Только быстрее. Лариса скоро вернется.

— Бедная девочка, — вздохнула Лидия Константиновна, — сколько ей приходится переживать из-за своей ошибки. Я пришла к вам, дорогая Александра Яковлевна, с открытым сердцем. Я хорошо сознаю, что мой визит вас вряд ли обрадует. Но мы матери и поймем друг друга. Надо исправлять ошибку наших детей. Сами они, увы, не умеют. Они веселятся, наслаждаются, а мы за них страдаем. Поверьте мне, я разделяю ваше горе и тяжело, если бы вы знали, как тяжело, переживаю его. Я сгораю от стыда, но что поделаешь! Слезами не поможешь.

— Я жду.

— Я очень волнуюсь, вы понимаете мое состояние. За это время я постарела лет на десять. Видеть несчастье своего ребенка — не знаю, не представляю, что может быть ужаснее, — вытирая слезы, говорила Лидия Константиновна. — Я не пришла бы к вам, если бы не муж. Он на моих глазах высох. Он ночами не спит. Не жалеете меня, пожалейте его! Он, как и я, чувствует себя виноватым. Освободите нас от этой вины! Согласитесь на развод, пусть Ларочка напишет Олегу, что не возражает. Все остальное я сделаю сама. — Она подошла к безмолвно стоявшей Александре Яковлевне, заглянула ей в лицо. — Мы не собираемся отказываться от отцовских обязанностей. Мы с радостью, с удовольствием выполним все, что полагается по закону. Не перебивайте меня! — вскрикнула Лидия Константиновна. — Не надо громких фраз о долге и прочем! Посмотрите правде в глаза! Подумайте о ребенке, о его будущем. В конце концов он ни в чем не виноват.

— Уйдите отсюда, — брезгливо прошептала Александра Яковлевна. — Не гнать же мне вас в шею?

— Милая Александра Яковлевна! — умоляюще воскликнула Лидия Константиновна. — Хотите, я встану перед вами на колени, в прямом смысле этого слова? Вы понимаете, что Олег для меня — все? Что, что вам нужно? Скажите, и я отдам вам последнюю рубашку!.. Это жестоко… Я предупреждала вашу дочь, тогда можно было…

— Уйдите, — сказала Александра Яковлевна, — не надо… Я тоже была против этого брака, но, к сожалению, они меня, как и вас, не спросили. А сейчас не мешайте им.

Лидия Константиновна вышла, хлопнув дверью. Александра Яковлевна с трудом подняла руку, чтобы убрать со лба прядь волос. Она медленно добралась до кровати и легла, не раздеваясь.

Всем своим существом она была против желания дочери вернуть Олега. Ей казалось бессмысленным бороться за невозможное. Но она и виду не подавала.

Изредка заходил Филипп Владимирович, пил по пять стаканов чая, неловко шутил, пробовал их развеселить и сам чуть не плакал. Он был счастлив, когда Лариса давала прочесть ему несколько строчек из нового письма Олега.

На междугородной станции он сидел неподвижно, только вздрагивал, когда звонкий, с нахальным оттенком девичий голосок приглашал кого-нибудь в кабину для переговоров.

— Не волнуйтесь, — шептала Лариса, — не волнуйтесь. Сегодня все обойдется благополучно.

— Вишнякова, кабина номер пять!

Филипп Владимирович вскочил, взял Ларису за руку, довел до кабины. Лариса боялась поднять трубку. Филипп Владимирович распахнул дверцу, прошептал:

— Да говорите же!

Она поднесла трубку к уху и услышала голос Олега:

— Лариса! Лариса!

— Это я! Я! — закричала она. — Олик! Это я!

— Лариса! Лариса!

В трубке выло, пищало, трещало, будто телефон подсоединили к патефонной мембране с тупой иголкой.

— Лариса!

— Это я, Олик, я!

И вдруг наступила тишина. Лариса услышала ясный и отчетливый голос Олега:

— Это ты?

— Я, — сдерживая дыхание, прошептала она. — А как замечательно слышно… Будто ты рядом…

И они долго говорили о хорошей слышимости, о погоде, об увольнении Копытова и о многом другом, что их меньше всего беспокоило.

— Говорите? — резко спросила телефонистка.

— Говорим! Говорим! — крикнули Олег и Лариса и замолчали.

— Ты как живешь? — спросил он.

— Плохо, Олик, — весело ответила она. — Скажи что-нибудь. Скоро нас разъединят.

— Нет, нет, не бойся.

Филипп Владимирович не слышал ни слова из этого разговора, но уже не нервничал. Он машинально раз за разом перечитывал плакат «Пользуйтесь воздушным сообщением, экономьте время!» и никак не мог понять, что же легче приобрести: время или деньги?

Нетерпение настолько завладело Валентином, что, расспросив прохожих, он сразу направился на шахту искать Василия Кошелева, того самого, о котором неудачно написал Рогов. Дорога оказалась длинной, запутанной, и к шахте Валентин добрался в восьмом часу утра.

В шахтоуправлении было оживленно: собиралась первая смена. Валентин бродил по коридору, рассматривал стенные газеты, «молнии», «крокодилограммы», кое-что записал в блокнот.

У дверей, сгорбившись, сидел дед в голубой телогрейке. Валентин несколько раз прошел мимо, приглядываясь к нему, и спросил:

— Вы Василия Кошелева знаете?

— А кто его не знает? — проворчал дед. — Первый на шахте по этому милому делу, — он щелкнул себя по шее, около воротника. — Свихнулся парень. А вон где был… — Дед показал на Доску почета. Быстрехонько слетел оттуда. И никакого сладу с ним нету. Каждый день домой волоком приволакивают.

— А что с ним случилось?

— Известно, что. Деньги большие, слава, почет, президиум. А он из президиума-то прямо в чайную.

— Но почему? — продолжал расспрашивать Валентин. — Ведь он передовым человеком был.

— Во! — дед погрозил кому-то пальцем. — В каком он месте передовой, скажи? Дурак он глупый. Его бы уму-разуму учить, а его в президиум. Да вон он идет, милай.

Навстречу по коридору шел невысокий, заметно пригнувшийся парень. Маленькие, глубоко сидящие глаза смотрели не прямо перед собой, а немного вбок, через плечо, будто он ожидал удара сзади. Лицо у него было опухшее, отечное.

— Извините, — остановил его Валентин, — вы Василий Кошелев?

— Ну? — отозвался парень, по-прежнему смотря вбок.

— Я из газеты «Смена». Мне нужно поговорить с вами.

— Ну?

«Его не скоро прошибешь», — подумал Валентин и, достав папиросы, предложил их Василию.

— Не курю, — отвернулся он.

«Это уже интересно», — отметил Валентин и спросил:

— Вы сейчас домой?

— Ну?.. Писать, что ли?

— Ну? — его тоном ответил Валентин. — Может быть, писать. Но пока не собираюсь.

— А пишите, я не боюсь, — Василий явно тяготился разговором. — Вон дед Егор про меня знает. Все, как есть. Да еще был тут один ваш. В чайную меня водил, поил, записывал что-то.

— Давайте не будем спорить, — дружелюбно предложил Валентин, хотя Василий своим поведением раздражал его. — Встретимся и поговорим. Вы где живете?

— В шестом доме. Улица Горняцкая. Квартира один. Часа в три приходите, если уж… Из горкома, что ли, жаловались?

— Никто не жаловался. Просто мне интересно узнать, что с вами происходит, как вы…

— Долго ли умеючи? Сначала помаленьку, потом привык.

Василий ушел. Валентин направился в комитет комсомола. Секретарь комитета, веселый, приветливо улыбающийся молодой курчавый блондин с ясными голубыми глазами, протянул руку, представился:

— Синегов. Прошу обождать минутку. Я переговорю по телефону. — Он взял трубку и долго, с занятым видом, расспрашивал какую-то Клаву о каких-то плакатах. — Значит, опять по делу Кошелева? Что нами проделано в этом направлении? Два раза обсуждали на комитете, один раз в группе, проводили индивидуальные беседы, бывали на квартире, давали общественные поручения.

— Почему он стал пить?

Синегов взглянул на Валентина, как на упавшего с луны, и объяснил:

— Пьют шахтеры.

— Это что, вполне естественно?

— Конечно, нет, но попробуй, докажи им. Никакие меры воспитания не помогают. Ни клуб, ни широкая сеть политучебы. Пытались вовлечь его в кружки художественной самодеятельности, в кружок по изучению биографии товарища Сталина. Не помогло, сбежал. Верьте, не верьте, а есть предложение отобрать у Кошелева комсомольский билет. Очень просим вас помочь. Пропишите вы его в форме фельетона, чтоб другим неповадно было.

— Надо разобраться, почему…

— Известно, почему, — убежденно произнес Синегов. — Моральная неустойчивость. Недовоспитан.

— Все это так, — задумчиво проговорил Валентин, — меры, действительно, приняты все, но ведь раньше он не пил. Раньше-то он был морально устойчив. Воспитан. Передовым человеком был. И вдруг стал пьяницей. Не понимаю.

— Я ведь не доктор, товарищ корреспондент, — недовольно ответил Синегов, озабоченно просматривая бумаги. — Некогда мне, понимаете, с пьяницами возиться. Поважнее дела есть. Не верите, что ли, мне?

— Я вам верю, но на вопрос вы не ответили.

— А что с ним нянчиться? У нас хороших людей полно. О них пишите.

— Но ведь и Кошелев был хорошим человеком. Что с ним случилось?

Синегов посмотрел на Валентина с явной неприязнью и наставительно проговорил:

— Вот был тут ваш товарищ. Рогов, кажется. Быстренько разобрался. А вы копаетесь.

Не привыкший доверять первым впечатлениям, Валентин не спешил делать выводов. Синегова он понял сразу. Судя по всему, работник он неважный, но с комсомольских вожаков спрашивают так много, особенно бумаг, что не мудрено — еще в молодые годы они черствеют.

Валентин обошел почти все отделы шахтоуправления. Начальник шахты возмущенно сказал: «Выгнать придется». Главный инженер настоятельно советовал: «Пишите, пишите и обязательно фельетон». Председатель шахткома поморщился: «Пьяница и дебошир».

Все эти люди по-своему были правы. Но никто из них не знал да и не интересовался, почему Василий Кошелев стал пьяницей.

Жил Василий в двухэтажном восьмиквартирном доме. В большой комнате стояла кровать, стол, два стула.

Валентин включил радиоприемник.

— Молчит, — зло сказал Василий, — лампа перегорела.

— Купи новую.

— Попробуй у нас! Иди купи, а я посмотрю.

В углу лежал большой сверток ковровой дорожки.

— А это зачем? — невольно удивился Валентин.

— Да так, под пьяную руку купил, — ответил Василий, сидевший на смятой кровати.

«Спать не ложился, — отметил Валентин, — значит, волнуется». Он снял пальто, бросил на стул, так как вешалки в комнате не оказалось. Ему пришла в голову остроумная мысль. Он выкатил сверток на середину комнаты, смерил глазами площадь пола и предложил:

— Давай сделаем тебе ковер. Ножницы есть? Василий долго отказывался, но в конце концов согласился, пробормотав:

— Прилипчивый же ты.

Они разрезали дорожку на три части; она закрыла весь пол. Комната стала уютной. Василий недоуменно огляделся, прошелся по ковру, сел на кровать.

И тут Валентин совершил ошибку, исправить которую удалось не сразу. Решив, что он легко расшевелил Василия, что можно теперь обойтись без психологии, он сказал:

— Расскажи-ка, Вася, о себе. Все по порядку, с самого начала.

Будто кто-то ударил Василия по голове. Он пригнулся, и снова глаза его стали смотреть не на собеседника, а вбок, через плечо. Он огрызнулся:

— Чего рассказывать? Пью, и вся недолга. Не я один. Чего ко мне привязались? Затаскали по собраниям. Чего еще надо?

— Злиться не надо.

— А я не злюсь. Надоело все.

— Что надоело?

— Вся эта петрушка. Один я, что ли, пью? Насели на одного Кошелева. Раньше хвалили, аж стыдно было, а теперь лаются. Хватит! — Василий ударил по колену. — Мотай отсюда! — и добавил несколько сочных ругательств.

— Вы, оказывается, слабонервный, — после молчания произнес Валентин. — Я, пожалуй, пойду, а то вы еще кулаками махать начнете… Но вы учтите: я от вас не отстану, пока не узнаю, что с вами стряслось.

Ночь Валентин провел в лаве, из шахты поднялся усталый и злой — ничего интересного найти не удалось. Меньше всего он злился на Василия. Его было жаль. Валентин понимал, как это тяжело — жить одному в пустой комнате; ни родителей, ни жены…

Было воскресенье. Валентин решил, прежде чем лечь спать, основательно закусить, так как двое суток ничего не ел, кроме бутербродов.

Столовая напоминала ресторанчик дурного пошиба, хотя размещалась в добротном каменном здании, неплохо отделанном. Большой, светлый, со множеством окон зал был наполнен дымом, руганью, хохотом.

Валентин постучал в дверь с табличкой «Директор».

— Не могу запретить, указаний нет, — объяснил директор, толстяк с добродушным мясистым лицом и вороватыми глазками. — За порядком мы следим, дежурный милиционер имеется, можете проверить. Вообще, должен поставить вас в известность, что шахтерам нельзя не пить. Так называемая рудничная пыль оседает на легких, и необходимо выпить, иначе перебои в сердечной деятельности, отсутствие аппетита, упадок сил.

— А водка что, из горла в легкие идет, смывает рудничную пыль? — спросил Валентин. — А вы хоть раз в шахту спускались?

— Дважды, — с гордостью ответил директор. — Из любопытства. Прикажете накрыть вам стол? У нас есть специальная комната для… — он широко улыбнулся, — есть комната для инженерно-технического состава и… еще одна комната. Отдельный вход. Гости всегда бывают довольны.

— А шахтеры?

— Что вы?! — директор в сердцах махнул рукой. — Среди них нету ни одного культурного человека. Я вам скажу: у меня есть скатерти, но разве их можно постелить? Запакостят. Им только водку подавай, им больше ничего не надо. Пьяницы.

— Проведите меня на кухню.

Отсюда Валентин ушел часа через два, исписав полблокнота. Обедал он в другой столовой, на краю поселка. На обратной дороге зашел в молодежное общежитие.

Это было одно из тех общежитий, куда не заглядывает начальство, о которых не знают многочисленные комиссии и представители. Здесь никто не бывает.

На кухне возле плиты толпилось человек десять. Половина из них стояли с кастрюлями и чайниками в руках, чтобы не прозевать, когда освободится место. Тут же играли в «пятнашки» дети.

— Это семейное общежитие? — спросил Валентин.

— Всякое, — ответили ему, — для всех, кому не повезло.

Действительно, в иных комнатах вместе жили одиночки и семейные. Воспитатель на воскресенье уехал в деревню к теще. Газет не выписывают. В красном уголке живут две семьи.

До вечера выслушивал Валентин разные горькие истории людей, попавших в общежитие, за которым никто не смотрит.

Потом он отправился в клуб. Самым шумным местом здесь был буфет. Отсюда изрядно выпившие парни шли в кино или на танцы.

Материала было собрано не на одну статью, но точных выводов Валентин не делал.

Утром Синегов встретил его недружелюбно:

— Замучаете вы меня. Все еще не разобрались? — спросил он. — Недоверчивый вы.

— Доверчивые часто ошибаются.

— А что тут ошибаться? Дело ясное.

— Я вчера был в шестом общежитии… — начал рассказывать Валентин, но Синегов перебил:

— Эх, сгорело бы оно, что ли! Пятно! Позор!

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Ребенок вы! — бросил Синегов. — Вот вы часто нас, комсомольских работников, ругаете. В газетах. Правильно. А ведь, если разобраться, то в половине своих грехов мы не виноваты. Вот это общежитие к примеру. У нас ведь прав никаких нет. С нас только спрашивают. А чего мы можем сделать? Ничего. Сто раз жаловались, тыщу бумаг написали, а толку?.. Через пять лет, говорят, общежитие новое строить начнут.

Синегов был взволнован, видимо, общежитие испортило ему немало крови.

— Я из-за этого стола встать не могу! — вдруг крикнул он. — В горком сегодня сводку о кроссе надо представить, в обком справку о рационализаторах. На носу смотр художественной самодеятельности, с физкультурой у нас плохо, надо актив проводить. В горком партии сводку требуют о помощи селу. А у меня две руки! Вот! Больше нет!

Синегов сбросил со стола на диван подшивки газет, передвинул телефон и немного успокоился.

— А тут еще Кошелев. И ему подобные. Понастроили пивных на каждом шагу…

— Я согласен с вами. Но мне важен не сам факт, важно не просто наказать Кошелева. Нашей газете необходимо знать, почему передовой шахтер превратился в пьяницу.

— Не умеет себя держать, вот и потянуло к стоечке. Его все продавцы знают, даже в долг дают, можете проверить. Его и девушка бросила. Стыдно стало за такого кавалера. И чего вы копаетесь?

Надо было разыскать эту самую девушку — Марусю Егорову, которая считалась невестой Василия и уехала от него на другую шахту.

Валентин сел на попутную машину. Шофер оказался разговорчивым и всю дорогу рассказывал о Кошелеве, которого хорошо знал. Он уверял, что Вася — парень ничего, только зря его передовиком сделали.

— Как это сделали?

— А вот так. Должен на каждой шахте передовик быть? — иронически спросил шофер. — Должен. А если нет? Берут более или менее подходящего, создают условия, и он всех обгоняет. Тут тебе и слава, тут тебе и почет. А чего в нем передового? А сорвался парень — заели. У нашего Синегова две заботы: взносы собирать да накачки давать. Чуть оплошаешь, до того навоспитывает, что волком взвоешь.

Марусю Валентин разыскал лишь к вечеру. В комнате общежития, где все было отутюжено, отглажено, вымыто, где на стенах висели портреты кумиров девичьих сердец — Кадочников, Лемешев, Бернес — и коврики с полнотелыми русалками, царила суматоха. Кто-то вслух зубрил алгебру, кто-то заводил патефон, кто-то на кого-то кричал, а громче всех издавал звуки репродуктор.

В коридор вышла высокая, статная девушка, розовощекая, с черными косами до пояса. Про таких говорят: кровь с молоком, красоты нет, а залюбуешься.

— Сплетни, — равнодушно ответила она, играя косой. — Не из-за него я уехала. Была нужда. Ой за мной и не ухаживал. Мало ли что болтают. Языки-то ведь не привяжешь.

Ее равнодушие показалось Валентину напускным.

— А почему он пить стал? — спросил Валентин строго.

— У него спросите, — Маруся перекинула косу через плечо, взяла другую. — Я тут ни при чем.

— Я не верю, — Валентин улыбнулся, догадавшись, что Маруся боится его. — Вы знаете, зачем я с вами разговариваю?

— Чтоб потом описать все, — дрожащим голосом проговорила Маруся. — А что про меня писать, если я непричастная.

Из комнаты в коридор выглядывали любопытные девичьи физиономии, раздавалось хихиканье. Маруся еще больше смутилась и пробормотала:

— Синегов велел воздействовать на него. Смешно.

— Вот что, — остановил ее Валентин, — даю вам честное слово, что о вас я писать не буду.

— А об нем?

Валентин замялся.

— Не надо, — умоляюще протянула Маруся. — Он напуганный. Синегов ему говорил, что в газете статью большую напечатают. Вася снова и начал.

— Значит, он бросал пить?

— Сколь раз!.. Жизнь у него неудачная.

— А вы с ним почему поссорились?

— Мы не ссорились, — возмущенно поправила Маруся. — Тут… Неловко говорить, но полюбил он меня, не знаю, за что. А я к нему равнодушная. Ну, не виноватая я, если… А все на меня напустились: воздействуй да воздействуй, Я и попробовала… Он и выгнал меня. «И ты туда же», — сказал. Я здесь нормировщицей устроилась. А дураки сплетню пустили, будто я Васи застыдилась.

— Словом, в трудную минуту вы его и бросили?

— Получилось так.

— Когда с ним увидитесь?

— Не знаю… Выгонит он меня…

— Не выгонит. Привет ему передать?

Обратно Валентин шел пешком. Факты накапливались, думал он, а ответа по-прежнему не было. У него была надежда, что в воскресный вечер он застанет Василия трезвым, но это была робкая надежда. Он постучал в дверь тихо.

Василий сидел без огня и как будто даже обрадовался приходу Валентина; зажег свет, включил плитку.

— Тебе привет от Маруси, — словно между прочим сказал Валентин, — ждет, когда ты ее навестишь.

— Чего? — оторопело спросил Василий, и лицо его неожиданно стало ласковым. — От Маруси? Да ну?

— Ставь чайник. Хорошая девушка, умная, сразу все поняла, не то что ты.

— Сравнили! Маруся, она, конечно, не я… Ругала меня?

— Хвалила…

Теперь Валентину оставалось только ждать. Он наблюдал, как Василий накрывает на стол, и не выдержал:

— Разве так чай заваривают?.. Хлеб надо тоньше резать. Сыру много не режь — не съедим, засохнет. Надо тебе шкафчик какой-нибудь смастерить для продуктов.

Хозяин беспрекословно подчинялся гостю. Валентин снял пиджак и стал пить чай стакан за стаканом. Василий заговорил сам:

— Я вот сидел и ждал, когда ты спросишь: а что же ты, Вася, в воскресенье и трезвый? Недавно в магазин ходил, так каждый встречный и поперечный спрашивал… Я почему пью? Да делать мне нечего, все мои дружки пьют. Все пьют, всем делать нечего… Передовиком я одно время был. Смешно. В газете меня описали, с портретом. Грамоты дали. На собраниях вызывали и везде говорили, что я, мол, передовик. А какой я передовик? И никто не посмотрел, как у меня внутри, на что я годен. Сейчас, говорят, пьяницей стал, и опять никто в душу не заглянет. Наплевать, мол. Надо было — передовика из меня сделали, пьяница получился — заклевали… Очень мне хочется человеком стать, а не получается… Уму-разуму никто не учит. А все эти выговоры — есть они, нет их — ерунда. И не во мне дело. Не я один пью.

— Рассуждаешь ты правильно, — сказал Валентин, — все понимаешь… А что ж сам себя не слушаешься?

— А я вроде молодого инженера. Теоретически все разумею, а на практике — нет. Беда-то в том, что такие, как я, ни в какую графу для отчета не подходят. Прикажи сейчас нашему Синегову представить отчет, скольких комсомольцев комитет отучил от пьянки, Синегов лоб разобьет, а отчеты сделает. Но уж если с него сводку в горком не требуют, он не пошевелится, хоть умри… А я злой стал. Я и выговора получал, и приказы про себя читал, а все думал: ну хоть единая душа обо мне, человеке, спросит? Не дождался. Я виноват, я знаю. Но ведь таких дураков, как я, много…

— Синегов виноват, — задумчиво проговорил Валентин, — еще кое-кто виноват. Это правильно. А ты?

— Я, — Василий тяжело вздохнул. — Я больше всех виноват. Знаю.

Разговор затянулся надолго, и Валентин остался ночевать у Василия. Когда хозяин заснул, гость сел к столу и начал писать.

Свои выводы Валентин изложил на другой день Синегову. Тот слушал, не перебивая, потом сказал:

— Мне и самому живого дела попробовать хочется. Мне самому бумажки жизнь портят. Сижу над ними, ровно писарь или счетовод. Вот, думаю, отправлю эти данные в вышестоящую инстанцию и за настоящее дело примусь, А завтра другие сведения требуют. Я с первичных секретарей опять цифры трясу. Где уж тут людьми заниматься?

В город он приехал на рассвете. Тихо было в редакции. Валентин распахнул окно и сел писать. Это очень редкое и приятное ощущение, когда статья почти готова, когда знаешь каждую фразу и уже видишь ее напечатанной.

Он сел на диван и задремал.

Проснулся Валентин от хохота. Громче всех смеялась Лариса. Полуяров стоял у двери и улыбался. Когда смех замолк, он сказал:

— Ничего, неплохо написал. В награду сегодня же вечером уедешь к нефтяникам. У них интересное дело началось.

— Павел Павлович! — взмолился Валентин, вспомнив об Ольге. — Завтра утром уеду! Ладно?

…Ночь была не по-уральски тепла. Стихли, ушли на покой ветры. Погруженная в плотную темноту земля дышала теплом, собранным за день. Казалось, прижми к земле ладонь — и ладонь нагреется.

— Завтра я уезжаю, — радостно сказал Валентин, зная, что Ольга огорчится.

— Опять?

— Опять. Нам на месте сидеть противопоказано.

— Ну и поезжай!

— Ты что?

— Ничего… — Ольга взяла его за руку. — Мне страшно отпускать тебя. Вдруг с тобой что-нибудь случится!.. Мне все время хочется сделать для тебя что-нибудь приятное. — Она отвернулась и добавила тихо: — Приласкать.

— Приласкай, — еле слышно отозвался Валентин.

Они встали так близко друг к другу, что Валентин ощутил теплоту ее груди. Ольга не шевелилась. Он прикоснулся губами к ее лбу и проговорил:

— Постоим так.

— Не надо.

— Почему?

— Ни почему… Я хочу, чтобы это было навсегда, чтобы ты всегда относился ко мне, как сейчас. Я для тебя такая, будто ничего и не было.

Валентин поднял Ольгу на руки и понес, легко и бережно. Улица была ярко освещена, но они и не думали прятаться от прохожих. Да и прохожие — а это были тоже влюбленные — отлично все понимали и отходили в темноту.

— Ты ненормальный, — ласково сказала Ольга, когда он опустил ее на землю. Одернув платье, Ольга рассмеялась.

Светало.

А через два часа Валентин был уже в поезде, веселый, взбудораженный. Думалось об одном — скорей бы вернуться. Он рассчитал каждую минуту и был уверен, что в субботу утром будет дома, а информацию передаст по телефону еще в пятницу.

Разведочная скважина около деревни Хижняки была пробурена без глины. В воскресенье открывалась научно-техническая конференция, на которой должны быть решить вопрос о бурении нефтяных скважин с водой, а не с глинистым раствором. Как кстати была бы информация!

Но дозвониться до редакции, даже до районного центра не удалось. Оставалось одно — идти пешком на станцию. Расспросив о дороге, Валентин двинулся в путь.

Сначала шагалось легко. Сквозь звук шагов прорывались лесные шорохи. Потом он почувствовал ночную тишину. Кругом был лес. Валентин непроизвольно прибавил шагу, затем побежал. Он вслепую, подсознательно измеряя величину преграды, перепрыгивал через ямы и поваленные деревья. Он забыл о страхе.

С каждым шагом бежать становилось тяжелее. Валентин устал. Он настолько обессилел, что, споткнувшись о корягу, распластался на земле во весь рост, вытянул ноги и приложился горячей щекой к влажной траве. «Усну, — с блаженством подумал он, — усну».

— У-у-х! — раздалось вдруг над головой. Валентин испуганно вскочил и, подгоняемый страхом, побежал.

Тропинка вывела на берег реки.

Шептался лес. Река тихо звенела. Сердце стало биться ровнее. Валентин прислушался и двинулся вперед.

Слева — река, справа — лес, впереди — дорога. Ради того, чтобы тридцатистрочная информация вовремя увидела свет, Валентин был готов на все.

Когда начало светать, сразу исчезла усталость. Быстрая ходьба доставляла наслаждение.

Около десяти часов он был в районном центре. Отделение связи находилось в центре села.

— Город на линии с семнадцати Москвы! — огрызнулась девушка за окошком.

— Мне нужно сейчас, — упавшим голосом сказал Валентин.

— Не кричите! Без вас знаем! В семнадцать!

Поругавшись с начальником, Валентин понял, что связисты ничем не могут помочь — надо действовать самому — сейчас же отправляться на железнодорожную станцию и всеми правдами и неправдами сесть на курьерский поезд Владивосток — Москва. Ждать пригородного долго, опоздаешь.

До отхода курьерского оставалось минут тридцать. Валентин вышел на середину тракта. Из-за поворота вылетела полуторка. Валентин поднял руку.

— Чего на середку вылез? — крикнул шофер. — Все одно не посажу! Инспекторов тут много шляется!

— Не кричите, — высокомерно произнес Валентин и, не обращая внимания на шофера, стал осматривать радиатор. — Инспектора, к вашему сведению, не шляются, а работают. Я вот из областной автоинспекции. Машина очень грязная, следить надо.

— Да где уж тут уследишь, товарищ инспектор! — растерянно пробормотал шофер, не сводя глаз с красных корочек корреспондентского удостоверения, которое Валентин держал в руках.

— Мотор в исправности?

— Как часы. Недавно из капремонта.

— Куда едете? Путевка есть?

— На станцию тороплюсь, товарищ инспектор. Путевочка вот, пожалуйста.

— Я тоже на станцию.

Зеленый цельнометаллический состав курьерского поезда уже лязгнул вагонами, трогаясь в путь, когда Валентин вбежал на перрон. Прямо перед ним медленно катился вагон-ресторан. На размышление не оставалось ни секунды. Валентин прыгнул на подножку и вошел в тамбур. Обшарив карманы, он обнаружил всего шестнадцать рублей.

Войдя в ресторан, Валентин небрежно полюбопытствовал:

— Пиво есть?

— Пиво есть, — многозначительно ответил официант.

— В купе страшная духота, — объяснил Валентин, — две бутылки, будьте любезны, и бутербродик с икоркой.

Пиво было немного горьковатым, но прохладным и сытным.

Это уже стало привычкой — в отъезде тосковать по редакции, мечтать о том, как пройдешь по кабинетам, сядешь за свой стол и скажешь: «Вот я и дома!» И когда над головой у тебя крыша, невольно вспомнишь о друзьях-журналистах, о том, как сейчас тысячи корреспондентов больших и маленьких газет мерзнут в кузовах машин, бегут за санями, чтобы согреться, идут на лыжах, задыхаются от жары на южных дорогах, идут пешком, едут в поездах, летят на самолетах — спешат. Редкий человек знает, скольких трудов иногда стоит коротенькая информация, что за словами «наш корр.» скрывается человек, чертовски уставший в пути…

Валентин задремал.

…Кругом темнота. Лес зловещ. Валентина бросило в дрожь. Вон от леса отделяется фигура. Идет навстречу. Валентин хочет бежать, но ноги онемели.

Перед ним стоит Ольга. Он протягивает к ней руки, и она говорит мужским голосом:

— Гражданин, ваш билет! Гражданин!

Валентин с трудом открыл глаза, сладко зевнул и сказал, потянувшись:

— Нет у меня билета, товарищ.

— Документы.

Контролер прочитал корреспондентское удостоверение, проговорил:

— В газетах всех критикуете, а сами…

— Везу срочный материал. Сегодня должен быть в редакции. Хотите — казните, хотите — милуйте.

— Казнить не имеем права, а оштрафуем с удовольствием.

Поезд весело стучал колесами.