"Трудная любовь" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утро в редакции начиналось с телефонных звонков. Уставшие в дальних командировках корреспонденты торопились продиктовать стенографистке срочные материалы. Читатели настойчиво требовали «поднять важный вопрос» или «проработать» кого-нибудь. Многочисленные физкультурники старались обогнать друг друга с отчетом о вчерашних соревнованиях. Жаловались и возмущались обиженные, которых газета критиковала в последних номерах. Стоило только снять трубку, чтобы услышать голос, с благородным негодованием сообщавший о найденной «крупной опечатке».

Редакционные телефоны терпеливо, изо дня в день, передавали этот нескончаемый поток взволнованных слов.

Первым обычно звонил телефон заведующего спортивным отделом; ему принимались вторить другие и, казалось, каждый на свой манер. Телефон отдела пропаганды и агитации звонил солидно, с достоинством, долго; телефон отдела писем — обиженно, настойчиво; телефон редактора — осторожно, с уважением.

По коридору неторопливо прошел Николай Рогов, заведующий отделом рабочей молодежи. Войдя в кабинет, он недовольно покосился на трезвонивший телефон, разделся, пухлой рукой пригладил коротко остриженные волосы и снял трубку. Из нее доносился приглушенный коммутаторной установкой злой голос:

— Редакция? «Смена»? Максимов с паровозоремонтного позвонил. Тут про меня ваш Вишняков статейку написал. Не дело получилось. Я думал, он со мной просто так, из интереса беседует, а он вон сколько настрочил! И поднаврал, как у вас водится. Никакого дружка у меня в Каховке нет! И не было!

Николай слушал, рисуя на листке бумаги женский профиль, и думал: «Чего тебе надо? Я бы на твоем месте гоголем ходил, а ты жалуешься».

— Товарищ Максимов, вы, дорогой мой, не волнуйтесь, не горячитесь, — спокойно проговорил Николай и резким движением запнул галоши под стол. — Сами знаете, случаются иногда недоразумения. Я бы на вашем месте… Ну, если так, то приходите в редакцию, разберемся… Нет, никаких свидетелей не требуется. Побеседуем, выясним.

Он бросил трубку на рычаг и с яростным лицом зашагал по комнате, зло размышляя над случившимся. Вот так всегда и бывает в жизни — своих неприятностей хоть отбавляй, а тут еще добавят. Что делать? Правда, он очерка в набор не подписывал, и, если бы Максимов не позвонил, Николай был бы спокоен, а теперь… Говорить или нет редактору? Не скажешь, а вдруг станет известно, что Николай в курсе дела? Скажешь, обидишь приятеля, а вдруг Максимов утихомирится? Николай растерянно смотрел в окно и стучал по столу короткими толстыми пальцами.

— Здравствуйте, Николай Александрович, — не сказала, а словно пропела, неслышно войдя в кабинет, Маро Гаркарян, технический секретарь редакции. Высокая, черноволосая, в ярком голубом платье, она точно вот-вот сошла с цветной обложки спортивного журнала.

— Привет, привет, — ответил Николай, быстро взглянув на девушку, и отвернулся: она не любила, чтобы ее разглядывали.

Когда Николай впервые увидел Маро и уставился на нее восхищенным взглядом, она насмешливо спросила, брезгливо поводя плечами:

— Совсем все посмотрел? Все на месте? А?

Об этом эпизоде он не забывал и в присутствии Маро старался выглядеть строгим, разговаривал с ней подчеркнуто вежливо.

— Простите, вы не знаете, Вишняков не приходил?

Маро кончила разносить по столам газеты и уже у дверей ответила презрительно:

— У него начальства нет. Как выспится, так и придет.

Румяное, с лоснящимися щеками лицо Николая сделалось грустным, потом сморщилось, словно у него заныли все зубы сразу. Николай обреченно вздохнул и развернул свежий номер газеты. Скользнув глазами по заголовкам, он снова поморщился и начал читать очерк Олега Вишнякова «Таков советский человек».

Сделан был очерк отлично. Слесарь паровозоремонтного завода Максим Максимов, задержавшись после смены у Доски почета, мысленно писал письмо товарищу в Каховку о своих друзьях, портреты которых видел перед собой.

Но никакого товарища в Каховке у Максимова не оказалось.

Услышав стук пишущей машинки, Николай оторвался от размышлений и стал перелистывать блокнот.

— Хороший очерк Олег написал?

Николай поднял голову и увидел перед своим столом Ларису Антонову. Рядом с ней стоял ответственный секретарь редакции Павел Павлович Полуяров.

— Умеет работать, — с детской завистью продолжала Лариса, щуря темно-синие глаза.

— Умеет, — иронически произнес Полуяров. — Самый обыкновенный очерк, средненький.

— Вы просто придираетесь, — возмущенно сказала Лариса. — Чем плох очерк?

— Я ко всем придираюсь — должность у меня такая, — едко согласился Полуяров. — А очерк плох тем, что плохо написан… Коля, строк тридцать под передовую. Желательно — интересных.

Полуяров скрылся в дверях.

«Нет, он ничего не знает о Максимове», — подумал Николай и проговорил рассудительно:

— Олег несколько небрежен к фактам. Я неоднократно предупреждал его…

Лариса вышла, глухо простучав каблуками по ковровой дорожке. «Гордячка! — обиделся Николай. — Трясется над своим Олегом, как наседка над цыпленком!.. Посмотрим, как ты сейчас будешь его защищать». Он встал и тяжело заходил по комнате. Преждевременная полнота старила его, и трудно было поверите, что ему нет и тридцати лет.

Что вы ни говорите, а жить тяжело… Крутишься, крутишься, а неприятности падают на твою голову одна за другой.

В комнату стремительно вошел, или вернее вбежал, Олег Вишняков, белокурый молодой человек.

— Приветствую вас, уважаемый зав! — весело продекламировал он. — Как очерк? Недурно, по-моему, получилось. Давно ждал случая использовать этот прием. Главное, правка была небольшая, самая либеральная. Каждый раз убеждаюсь, что от вмешательства чужого пера твое творение не улучшается. Представляю удовольствие Максимова. Не меньше десятка номеров, наверное, скупил.

— Почему опоздал? — Николай попытался изобразить на своем лице грозное недовольство, но Олег подмигнул и отозвался с веселой беззаботностью:

— Проспал. Вчера мамаша халат купила, ну, я его, соответственно, обмыл.

— Все-таки к работе надо относиться…

— Без лекций, дорогуша. Основные принципы коммунистического воспитания я знаю со школьной скамьи. Ты что, с левой ноги встал?

Николай побаивался острого языка Олега и предпочитал не связываться, тем более, что чувствовал себя перед ним беспомощным.

— Звонил Максимов, — многозначительно заметил Николай.

— Ну и что? Сказал, что никакого друга у него в Каховке нет?

— Точно.

— А! — Олег махнул рукой. — Ерунда! В глубине души он доволен. Думаешь, не приятно прочесть в газете о своей собственной персоне? Мне, пожалуй, пора в командировку. Засиделся я в городе. Куда бы податься? К шахтерам или к лесорубам?

— Ты сначала из этой истории выкрутись.

Олег с жалостью посмотрел на приятеля и ответил:

— Пустяки. Одну детальку выдумал. Зато очерк получился интересным. — Олег сел на подоконник и, болтая ногами, продолжал: — Все заняты, все пишут, а газета серенькая. Плохи наши дела. Набрали нас без разбора с разных участков так называемого идеологического фронта, а теперь извольте удивляться, почему «Смена» никуда не годится. Оторвись на минутку от трудов праведных, взгляни на номер и попробуй удержись от зевоты. Сухие, как листы в гербарии, отчеты. Близнецы-информации. Нудная передовая. Что читать?

— Очерк О. Вишнякова.

— Вполне согласен с тобой, не сочти за хвастовство. Во всяком случае, не так бледно и невыразительно, как остальное.

Вошел Полуяров, остановился в дверях. А Олег горячо рассуждал о том, что на одних фактах в очерке далеко не уедешь, что, сооруженный из фактов и фактиков, он будет мертворожденным, что очерк — результат творческого отношения к материалу и не грех, если в очерке герой сделает то, что он в жизни не делал.

— Короче говоря, — медленно произнес Полуяров, — скажите мне имя вашей бабушки, и я напишу о вас очерк? — В его серых глазах промелькнули искорки раздражения. — Выдумать легко. Ни ума, ни таланта особого для этого не требуется. А вот писать настоящую обыденную правду — трудно. Ты слишком самонадеян.

— Я просто имею свое собственное мнение, — Олег спрыгнул с подоконника. — Впрочем, в данный момент я мечтаю о парикмахерской, куда и удаляюсь с вашего разрешения.

Когда он ушел, Полуяров сказал:

— Самое опасное в том, что он не понимает, что стал писать хуже.

«Сказать или не сказать? — мучительно раздумывал Николай. — Вроде бы пустяковый случай».

— Я подозреваю, — задумчиво протянул он, — что на заводе будут недовольны очерком.

Оставшись один, Николай долго крутил в руках пресс-папье, думал, и перед глазами вставало лицо Олега — круглый, всегда гладко выбритый подбородок, в зубах папироса с изжеванным мундштуком. Взгляд внимательных голубых глаз то насмешлив, то пренебрежителен. Волнистые русые волосы зачесаны гладко. Одевается Олег без шика, но и без излишней строгости. Лариса Антонова от него без ума. Вообще ему везет, легко живет, весело. Вот убежал в парикмахерскую, а он, Николай, сидит и переживает.

Он завидует приятелю с первого дня знакомства, когда сотрудники областной комсомольской газеты «Смена» встретились на совещании в обкоме комсомола. Все чувствовали себя немного неуверенно, и лишь Олег держался так, будто газетная работа успела ему надоесть. Второй раз молодые журналисты встретились уже в кабинете редактора, обсудили планы ближайших номеров и разъехались по районам области корреспондентами несуществующей газеты. Редакция была, газеты еще не было.

Лучшим материалом в первом номере «Смены» единодушно признали очерк Олега. Николай вздыхал: есть же на свете везучие люди!

— Николай Александрович, к Сергею Ивановичу! — крикнула из дверей Маро.

Что там еще?

Николай испуганно встал и быстро пошел к кабинету редактора.

У Сергея Ивановича Копытова, длинного, узкоплечего мужчины, было небритое, обветренное лицо и полуседые, с короткой мальчишеской челкой на лбу волосы. Очки не шли ему, казалось, он надел их по ошибке и сейчас снимет. Думалось, что у него просто не хватает времени причесаться, правильно завязать галстук, привести в порядок давно неглаженый костюм. Работал Копытов добросовестно, уходил из редакции последним и уносил с собой полную папку рукописей.

— Новый сотрудник, знакомься, — отрывисто сказал он Николаю, едва тот открыл двери.

Из кресла поднялся молодой человек в темно-синей куртке, в ее широко распахнутом вороте — голубой галстук. Подчеркнутая, немужская аккуратность обращала на себя внимание с первого взгляда. Юноша был худощав, но широкоплеч. Серые глаза смотрели с любопытством, добродушно, и это придавало лицу привлекательность, какая нередко бывает у некрасивых.

Руку он пожал крепко, резко, сказал негромко:

— Валентин Лесной.

— Псевдоним? — недружелюбно спросил Николай, невольно пошевелив пальцами правой руки, будто убеждаясь, что они не онемели. — Красиво придумано.

— Нет, по паспорту, псевдонимов не признаю, — так же негромко ответил Лесной, а глаза, узкие, сощуренные, казалось, предупредили: «Меня сразу не укусишь».

Внимательно посмотрев в них, Николай вспомнил, что встречал этого человека несколько дней назад здесь, в редакции, и не обратил внимания, как на автора — робкого любителя литературного творчества.

— Вишнякова от тебя в секретариат заберу, — озабоченно проговорил Копытов. — Ты попробуй Лесного. Проверим, на что он горазд.

У выхода Лесной остановился, пропустив Николая вперед.

— Вот, Маро, наш новый сотрудник, в мой отдел, — удовлетворенно сказал Николай. — Нравится?

Новичок разглядывал Маро во все глаза, и Николай не сомневался, что за этим последует. Но она смущенно улыбнулась, поправила воротничок платья и пробормотала:

— Не скажу.

В разговоре выяснилось, что Лесной приехал из соседнего областного центра, пока живет в гостинице, холост, выпить отказался.

«Юнец! — пренебрежительно отметил Николай. — И зачем только такую зелень в газету берут? Впрочем, посмотрим».

Весь день он потратил на правку одного письма. Можно было поступить проще: вызвать автора и предложить ему доработать свое произведение, но редактор приказал дать письмо в следующий номер. Никогда из этой чертовой газетной текучки не вырвешься.

За соседним столом ворчал новый сотрудник. Он занимался нелегким делом — заполнял анкету в двух экземплярах, писал автобиографию.

Вечером Маро пригласила на совещание таким радостным голосом, будто звала гостей к столу.

Сначала совещание шло мирно. Рецензент не то ругал, не то хвалил номер. Очерк «Таков советский человек» ему понравился. Копытов удовлетворенно кивал головой. Николай втихомолку вздыхал, смотрел то на разрумянившуюся Ларису, то на сосредоточенного Лесного, то на невозмутимого Полуярова.

Когда рецензент кончил говорить, Лариса по школьной привычке резко подняла полусогнутую руку, встала, одернула платье и начала говорить, запинаясь от волнения:

— Порядки в нашей редакции…

— Мы номер обсуждаем, — перебил Копытов.

— Я буду говорить не о номере, — Лариса повысила голос. Она нервно теребила носовой платок коричневатыми от фотографического проявителя пальцами. — Я буду говорить о том, о чем все шепчутся после летучки, а на летучке молчат. Сергей Иванович, вы слишком яростно правите наши рукописи. Ведь от автора буквально ничего не остается. В письмо пятиклассника вы вписали фразу: «Хорошо осознав важность внеклассного чтения…» и так далее.

— По существу, Антонова, выступай. Мелочи мы в рабочем порядке обсудим.

— Правка — не мелочь. Надо либо браковать, либо править бережно.

— Учтем, учтем, — пробормотал Копытов.

В глубине души Николаю нравилась прямота Ларисы, но в то же время он не мог понять, откуда у нее берется смелость так резко высказывать свои мысли. Он был убежден, что подобная смелость вряд ли целесообразна. Ведь то же самое можно сказать в более мягкой форме. И пользу принесешь, и людей не оскорбишь.

Слово попросил Полуяров. Хотя на летучке разрешалось говорить сидя, он всегда вставал. У него была привычка смотреть в глаза тому, кого он хвалил или критиковал. Новичкам он казался равнодушным, холодным.

Чуть склонив большую, редковолосую голову набок, он говорил, никогда не повышая голоса.

— Вишняков написал гладкое литературное сочинение, — смотря на Олега, начал он. — Кроме литературных приемов, в очерке ничего нет.

«Значит, Максимов ему не звонил, — облегченно подумал Николай, — обошлось, пронесло». Он непроизвольно взглянул на Ларису и брезгливо пожевал губами: ему не нравилось, что она ни от кого не скрывала своих чувств к Олегу и даже сейчас не сводила с него темно-синих задумчивых глаз. Недавно она увлеклась фотографией и никого, кроме своего Олега, не снимает.

— Войти можно?

В дверях стоял высокий парень в засаленной телогрейке, с кепкой в руке. Николай мысленно чертыхнулся.

— Кого надо? — спросил Копытов. — У нас совещание.

— Знаю, — глуховатым баском ответил парень, — мне секретарша сказала. Но я прорвался. Максимов я. Тот самый.

Копытов оживился, предложил присесть, поинтересовался, как встретили очерк на заводе. Максимов, видимо, не расслышал, осторожно сел на крайний стул, положил рядом кепку, посидел, встал, поздоровался и снова сел.

В редакции действовало неписанное правило: тот, кому летучка портила кровь, мог закурить. Николай и Олег задымили одновременно.

— Слушаем вас, — предложил Копытов.

— Ладно, — сказал Максимов, — слушайте. Пусть товарищ, как его, Вишняков послушает. Брехню он написал. Самую настоящую брехню. Вы меня, товарищи корреспонденты, извините, но я так рассуждаю. Если я хорош, пиши обо мне какой я есть на самом деле. Если во мне изъяны нашел, совсем ничего не пиши. А присочинять никто не имеет права. Нет у меня дружка в Каховке. Нет. Ну смех ведь получился! Все ведь думают, что это я наврал. Просьба: дайте поправку, так, мол, и так — неладно вышло.

— Можно? — небрежено спросил Олег. — Припомните-ка, товарищ Максимов, припомните-ка наш разговор.

— Чего припоминать? — Максимов удивленно посмотрел на него. — Я не пьяный был. И не говорил я вам про мечту, про эту…

— Минуточку, — остановил Копытов и прочитал, нагнувшись над газетой: — «И есть еще у Максима Максимова, простого советского человека, мечта, — чтобы слава о его трудовых делах вылетела за пределы завода и…»

— Нет у меня такой мечты! — возмущенно перебил Максимов. — Нет у меня славы и не надо мне ее! Не ради нее…

— У вас все? — пренебрежительно спросил Олег. — Мне остается только поражаться. То, что вы говорили мне тогда, на заводе, и то, что говорили сейчас, — не одно и то же. Вы что-то путаете.

— Да брось ты! — вспылил Максимов. — Да мне-то не горе! Я свое сказал! А если не впрок… будьте здоровы!

Максимов вышел из комнаты так стремительно, что никто не успел удержать его.

— Попробуй разберись, — мрачно произнес Копытов. — Ведь сколько раз говорил: проверяйте, понимаете ли, каждое слово, с оглядкой пишите. Фраза, будь она неладна, в сторону увести может. Лучше уж без всяких этих… эпитетов, что ли, писать.

— Если вы не верите мне, воля ваша, — Олег обиженно замолчал и принял позу оскорбленного.

— Мы тебе верим, — втянув голову в плечи, стал объяснять редактор, — но правоту надо доказать. И не нам, а Максимову. Он молчать не будет, он жаловаться пойдет и не куда-нибудь, а в обком. На пятый этаж. Назначу комиссию, она разберется.

— А я верю Максимову, — отчетливо проговорил Полуяров, посмотрев на Ларису. — Верю.

С летучки Николай вышел радостным — для него все обошлось как нельзя лучше. Он подсел к Лесному с твердым намерением уговорить его зайти в ресторан.

— Настроение? — спросил Николай.

— Ничего. Скучновато. Ни одного знакомого, — отвернувшись в сторону, сказал Лесной.

— Это дело поправимое. Я тоже живу не особенно весело. А двое грустных — это уже не очень грустно.

— Вы ведь женаты? — полуутвердительно спросил Лесной. — Вам должно быть весело.

— Ха! — воскликнул Николай. — Как раз женатые редко бывают веселыми. Зайдете ко мне, увидите вблизи семейное счастье. Вот вечер наступает, а моей жены дома нет. Трудится…

Лесной не ответил, и Николай подумал, что никто, собственно, не мешает ему выпить в одиночестве.

В номере, где остановился Валентин, было неуютно. Высокая, продолговатая, похожая на пенал комната, салатного цвета стены с аляповатым трафаретом, два чемодана и тюк, еще неразобранные, — все это свидетельствовало о том, что он недолго задержится здесь. Валентин стоял у окна, не двигаясь, хотя чувствовал, что из щелей между рамами дует.

Бывает иногда такое странное состояние, когда и грустно и тоскливо, когда остро сознаешь, что несчастлив, и в то же время смотришь на это спокойно, как на неизбежное.

Случилось это почти шесть лет назад, на стадионе. Ничто не предвещало дурной погоды. Все пришли на футбол без плащей и зонтиков. Игра была, как потом рассказывали мальчишки, мировой и нормальной, но в разгар футбольной схватки над стадионом быстро собрались тучи, прокатился гром, и полил дождь.

Валентин укрылся под козырьком крыши одного из киосков. Там, плечом к плечу, приютилось несколько человек. Он пристроился крайним. Стоять навытяжку, не двигаясь, ощущая, как костюм прилипает к телу, — и неприятно, и скучно.

Вдруг Валентин увидел бежавшую от трибуны девушку. В ее движениях было столько ловкости, что он сразу забыл о дожде. Девушка бежала, держа руки у груди, рассчитанными прыжками перескакивая через лужи. У киоска она остановилась. «Красивая», — подумал Валентин и неожиданно для самого себя взволнованно предложил:

— Пожалуйста, вставайте на мое место! Здесь очень сухо.

Она поблагодарила его кивком головы, перепрыгнула через лужу и встала на клочок сухой земли. Немного осмелев, Валентин подвинулся к девушке и осторожно заглянул ей в лицо. Она была красива, особенно в профиль. Короткие мелкозавитые волосы прилипли к высокому гладкому лбу. Тонкий, словно точеный нос, прямые брови. Большие черные глаза. Родинка над верхней губой.

В то время Валентин увлекался античным искусством и ему показалось: в облике девушки есть что-то от целомудренного очарования древнегреческих статуй. Еще не понимая, что с ним происходит, он размышлял глубокомысленно и витиевато: «Она мне нравится, а я и не знаю ее. Почему так бывает? Может быть, это нехорошо? Ведь считается, что если мужчина восхищается красотой женского лица или рук, то в этом нет ничего предосудительного. Но стоит восхититься красотой женского тела, как тебя сочтут безнравственным. А ведь в древних статуях — красота и радость жизни. Автора Венеры Милосской — этого гимна женской красоте — никак нельзя обвинить в безнравственности. Древние греки считали человеческое тело непревзойденным образцом красоты… А теперь черствые сухари исключили женскую красоту из круга эстетических наслаждений. Почему? Этот ложный, ханжеский стыд — признак духовной ограниченности, пережиток прошлого, когда женщина была предметом купли и продажи, когда сам общественный строй принижал человека, опошлял все светлое и чистое, что возвышает душу. Сейчас, когда мы боремся за нового человека, за то, чтобы он был красив во всем, женская красота должна вернуться в искусство и войти в педагогику. Так и будет!»

— Три, — сказала девушка.

— Да, — отозвался он. — А что?

— Смешной какой! Вы три папиросы выкурили.

Сосчитал. Действительно, три штуки, и все недокуренные.

— Кончается дождик, надо идти, — сказала девушка.

Пошли. Валентин шагал рядом, чувствуя, как непривычно часто колотится сердце. Ведь девушка в любой момент могла свернуть в переулок или сказать: «До свиданья!» Значит, он больше не увидит ее!

Когда они подошли к городскому саду, Валентин пробормотал, надеясь, что она не услышит:

— Идемте в кино.

Но она услышала и ответила:

— Холодно.

От неопределенности ответа, в котором были и согласие, и отказ, Валентин растерялся и сказал, отвернувшись в сторону:

— В кино тепло. Девушка промолчала.

Она смотрела обрывок старой афиши и не повернулась, когда Валентин направился к кассе. С билетами в руках он подошел к девушке.

— Вот, — упавшим голосом произнес он.

Девушка почему-то вздохнула.

— Идемте, — совсем тихо позвал Валентин, и она кивнула. Он пошел за ней, осторожно ступающей стройными ногами по размытой земле.

До начала сеанса оставался час. Валентин сбегал в буфет и вернулся с двумя черствыми пирожными.

— Ой! — обрадовалась девушка. — Я очень есть хочу.

Раньше красивые девушки казались Валентину либо капризными и чопорными, либо развязными, а эта непринужденно, с удовольствием кусала пирожное, держа ладонь лодочкой; не отказалась от второго, потом сказала:

— Ну вот, теперь я пить захотела.

Фильм был заграничный, с запутанным сюжетом, с выстрелами и пятиминутными поцелуями; читать бесконечные надписи было утомительно, и Валентин больше смотрел на девушку, чем на экран. Поворачивая к ней голову, он видел в темноте блестевшие глаза. Раздался выстрел, девушка вздрогнула, и Валентин замер, почувствовав, как к нему на мгновение прикоснулось теплое девичье плечо. До конца сеанса он просидел не пошевелившись, но больше выстрелов не было.

Когда вышли из кинотеатра, уже стемнело. Тускло горели электрические огни в матовых абажурах. Холодный ветер шелестел мокрыми листьями тополей. Оркестр на танцплощадке старательно играл краковяк. В освещенных окнах киосков с прохладительными напитками скучали продавщицы. В темной аллее кто-то бренчал на гитаре. Влюбленные пары с тоской поглядывали на мокрые скамейки. Смеялись, громко и озорно, девушки, взлетая на качелях в темное небо. В стрелковом тире подвыпивший мужчина в мокрой белой косоворотке, закрыв оба глаза, целился в жестяного зайца.

— Вы что, провожаете? — полюбопытствовала девушка.

— Да, вроде, а что?

— Ничего, просто так спросила. Смешно получается.

— Почему? — насторожился Валентин.

— Вы бы хоть спросили, как меня зовут. — Неудобно…

— Так я и поверила. В кино приглашать удобно, а…

— Нет, правда, честное слово! — Валентин непроизвольно прижал руки к груди. — Я сам не понимаю, как все получилось. Не верится даже. Я первый раз…

С ее лица исчезло озорное выражение. Она посмотрела на Валентина внимательно и серьезно. Чтобы избавиться от неловкости, он спросил:

— Вы где живете?

Она удивилась перемене тона и ответила:

— Вот здесь. До свиданья. Спасибо.

— Как вас зовут?

Если бы он спросил из простого любопытства, она бы, конечно, назвала себя, но что-то в нем ей понравилось, и она проговорила лукаво и весело:

— Приходите в среду в спортзал «Динамо», узнаете! — и захлопнула дверь.

Валентин присел на каменные перила крыльца и попытался понять, что же произошло. Вспомнил, как она ела пирожное, держа ладонь лодочкой… Он спрыгнул с перил и пошел.

Когда быстро идешь по темным пустынным улицам, думается очень легко, хотя трудно разобраться в охвативших тебя мыслях и чувствах. В юношеском воображении девушки кажутся по меньшей мере неземными существами, и все, связанное с ними, бывает светлым и радостным.

Правда, иногда появлялись мысли, тревожные и стыдливые. Женская красота часто напоминала о себе; Валентин отводил глаза в сторону и жалел, что люди разучились преклоняться перед самым красивым на свете,

А сейчас пришло что-то совсем незнакомое. Девушка, прижавшаяся к нему, когда на экране кто-то за кем-то гнался, стала ему такой дорогой и близкой, такой необходимой для счастья, что он испугался. Он старался доказать себе, что ничего необыкновенного не случилось, что все это — блажь и ерунда на постном масле, что ни в какой спортзал он не пойдет. Чего он там не видел?

Но ждал среды… Будильник, спутник коротких студенческих ночей, во время экзаменов всегда забегавший вперед, теперь еле двигал стрелками. Иногда казалось, что больше ждать невозможно; тогда Валентин бросался на улицу и бежал, постепенно замедляя шаги, к ее дому, ходил около него, старательно давил на асфальте окурки.

В среду он снова увидел ее.

Выстояв длинную очередь в кассу, Валентин еле отыскал свободное место на скамейках для зрителей в небольшом спортивном зале. Диктор объявил, что гимнастические соревнования продолжаются. Валентин смотрел не столько на выступления гимнастов, сколько по сторонам.

— Выступает Ольга Миронова, — раздалось из динамика, и аплодисменты заглушили торжественный голос.

Случайно взглянув на середину зала, Валентин в первое мгновение оторопел — у брусьев стояла она, Ольга, в голубом купальнике, перехваченном белым пояском. Он не узнавал ее: она казалась и выше, и стройнее, и красивее, чем он запомнил ее.

— Хорошо работает Миронова, — сказал кто-то за спиной Валентина, — всего десятиклассница, а на первое выходит.

И вдруг зал охнул: спрыгнув с брусьев, Ольга покачнулась. Валентин проследил, в какие двери она убежала и, наступая на ноги зрителям, пробрался к выходу. В длинном коридоре было шумно, многолюдно, и Валентин не осмелился спросить, где можно разыскать Ольгу Миронову.

Через некоторое время она вышла в коридор, одетая, с чемоданчиком. Валентин шагнул к ней и, увидев заплаканное лицо, горячо прошептал:

— Идемте, пожалуйста, в кино…

— Какой вы… — раздраженно проговорила Ольга. — У меня несчастье, а вы…

И направилась к выходу. Валентин догнал ее уже на улице и спросил:

— Куда вы? Не уходите. Может быть, вам не надо уходить…

Она шла молча, и он отстал. Это было глупо, жестоко, непонятно, но она ушла, а он остался. Девушка затерялась в толпе, Валентин долго смотрел в сторону, где она скрылась.

Спустя несколько дней Валентин узнал, что она живет в другом городе, а сюда приезжала на соревнования.

Валентин не обижался на судьбу, но вскоре заметил: все, что он встречал в жизни хорошего, так или иначе связывалось в его представлении с Ольгой. Все, чего в жизни недоставало, он находил в Ольге. Она не забывалась, и беззаветное, самоотверженное чувство не уходило из сердца.

Первая любовь — самая восторженная, самая искренняя, самая глупая, не тронутая ни жизненным опытом, в котором страсть уживается, пусть бескорыстно, с практичностью, ни рассудочным самоконтролем, который сдерживает проявление чувств. Валентин не боялся ошибиться, верил, что любовь победит, какие бы беды ни стояли у нее на пути, какие бы испытания ни принесла ей судьба. Настоящая любовь, наверное, единственная, к ней пойдешь, отказав себе во всем, пойдешь, не считая бессонных ночей, горестей и неудач. И, наверное, ни слабость в минуты усталости, ни насмешки не заставят тебя свернуть в сторону. Валентин верил, что не с неба прямо в руки падает любовь, а растет, мужает, крепнет в будничных делах, пропитывает жизнь стремлением стать лучше, чем ты есть, желанием работать, бороться.

Через два года Валентин увидел Ольгу в том же спортивном зале. Он сидел, ожидая начала соревнований и одновременно боясь первого мгновения, когда увидит ее. Он так был уверен во встрече, что не посмотрел, есть ли фамилия Ольги среди участников соревнований.

— Первое место Роговой обеспечено, — услышал он, — уверенно растет.

— Простите, — спросил Валентин, — а Миронова выступает?

— Миронова? — юноша в зеленой футболке посмотрел на него, как на невежду. — Это девичья фамилия Роговой.

— Девичья? — с трудом выговорил Валентин.

— Ну да, — объяснили ему, — когда девушка выходит замуж, она берет фамилию мужа. Понимаете?

— Понимаю, — пробормотал Валентин.

Он вышел из зала и направился к выходу. Зачем ей нужно было менять фамилию, когда он… Валентин остановился. Именно сейчас он впервые сказал себе, что любит ее.

До вечера он бродил по аллее около павильона. К тому времени, когда здесь появилась Ольга, он уже успокоился.

— Вы обиделись на меня тогда? — смеясь, спросила она. — Я была вздорной девчонкой. Простите, я нехорошо отнеслась к вам. Уж очень обидно было, потеряла первое место.

— Вы замужем?

— Представьте себе, — беззаботно отозвалась Ольга. — А вы женаты?

— Что вы? — удивился Валентин. — Конечно, нет.

— Почему «конечно»? Я тоже не собиралась.

Над стадионом носился ветер, хлопал флагами, играл вымпелами. Безоблачное небо постепенно синело. Когда затихал шум на трибунах, слышно было, как в кустах щебечут птицы.

— Я изменилась?

Да, изменилась. Его Ольга, которой он мысленно доверял все свои мечты и мысли, теперь казалась чужим человеком, равнодушным к его судьбе.

— Нам не надо встречаться, — весело говорила Ольга. — Каждая встреча с вами кончается для меня плохо — не могу добраться до первого места.

Ольга была ростом с него, и, подняв глаза, он встретился с ней взглядом.

— Каждая встреча с вами для меня кончается плохо, — тихо повторил он. — Дело в том, что тогда…

— Я пошутила, — перебила Ольга, и ее смуглые щеки порозовели.

— Я понимаю, — продолжал Валентин. — Желаю вам всегда занимать только первое место.

Когда Ольга уехала, он сначала почувствовал себя бессильным перед желанием снова увидеть, услышать ее. Он готов был бросить все, по шпалам бежать к ней, чтобы сказать: «Здравствуй, я люблю тебя».

Странное чувство иногда испытывал он: ведь она живет, дышит, говорит, смеется, но — где-то недосягаемо далеко. Как это может быть?

Настало время, когда Валентин смалодушничал — пробовал влюбиться, ухаживал, притворялся перед самим собой, а однажды прокутил всю стипендию в один вечер. И, казалось, что голова болела не от вина — от собственной глупости, жалких попыток спрятаться от трудностей. Все сильнее он убеждался в том, что не забудет Ольгу, писал ей чуть не каждый день, но не отправил ни одного письма.

Теперь он любил живую женщину, а не плод разгоряченной юношеской фантазии. Спокойно и холодно он сознавал, что от Ольги зависит вся его жизнь.

Валентин имел право любить по-земному, потому что преклонение перед женщиной, перед женской красотой всегда соединялось в нем с глубоким, идущим от сердца уважением. Он ясно помнил, как родилось в нем это мужское уважение, успокоившее душу.

Началось с того, что в художественной галерее он стал подолгу задерживаться у картин и статуй, мимо которых раньше проходил с деланно равнодушным видом или рассматривал тайком, как недозволенное. Теперь он спокойно и сосредоточенно разглядывал прекрасные линии человеческого тела и думал, почему же уходит из искусства эта целомудренная, радующая сердце красота? Что люди нашли в ней плохого?

И неприятная мысль приходила в голову: а вдруг только статуи и картины будят во мне хорошее? Встречу живую и уже не буду таким?

Случилось это в пионерском лагере, где Валентин работал вожатым. Вечером, когда уставшие за день ребята засыпали, в красном уголке собирались взрослые. Валентин всегда с мальчишеским обожанием следил за врачом Пожарской. Ее яркая восточная красота смущала Валентина, заставляла непонятно отчего краснеть и в то же время рядом с ней он ощущал непрестанную радость.

Однажды Пожарская не пришла, и Валентин, словно ему чего-то недоставало, посидел, погрустил и побрел к реке. Лагерный лес слился с теплой темнотой, и было приятно вот так бесцельно идти и ни о чем не думать. Выйдя на прибрежную горку, он отпрянул назад и спрятался за ствол ели.

Внизу, у воды, стояла Пожарская, прямая, стройная, закинув руки за голову. Он видел ее всю. Понимал, что надо уйти. И не уходил. Женщина медленно вошла в реку, бросилась вперед и поплыла.

Обратно Валентин шел медленно. Спать не хотелось. Было радостно думать, что он убедился в своей правоте: в отношениях с женщиной все может быть чистым и возвышенным. Важно любить, остальное — приложится.

Чувства существуют не сами по себе, они питаются жизнью, как дерево питается соками земли. Измельчает жизнь, и любовь останется без пищи, угаснет. И, наоборот, когда чувства крепнут, растут, стыдно быть маленьким человеком.

С особой силой ощущал он это, думая об Ольге.

Чем дальше он был от нее, чем безрадостнее становились мысли, тем увереннее он думал о том, что рано или поздно будет счастлив. И только с Ольгой.

В конце концов он пришел к выводу, что надо ехать туда, где она живет, а там видно будет.

Долго ли собраться в путь двадцатишестилетнему холостяку, у которого почти нет вещей, у которого неуживчивый характер, которому надоело ругаться с редактором из-за каждой запятой?

Ему не привыкать жить в неуютных номерах, самому готовить обеды и стирать белье. Студенческое общежитие научило всему.

Валентин включил чайник, накрыл на стол и сказал себе: «Не ной».