"Трудная любовь" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не по своей вине целую неделю Валентин потратил на мелкие поручения. Правда, за это время он съездил в однодневную командировку к молодому каменщику — делегату на третью конференцию сторонников мира. Но корреспонденция получилась сухой, неинтересной, а после правки Копытова превратилась в набор общих фраз. Валентин попросил отправить его в командировку.

Он хорошо сознавал значение этой поездки для своей дальнейшей судьбы в редакции, от поездки зависело многое. Подружиться с коллективом нельзя, пока он не увидит, как ты работаешь.

Ему подсказали несколько тем; он перелистал подшивку «Смены», прочитал все корреспонденции, присланные из района, куда собирался ехать. Их было мало — три информации о молодых животноводах из укрупненного колхоза «Коллективист». В архиве обнаружилось два письма о трудовых успехах слесаря железнодорожных мастерских Василия Архипова.

Сведений было недостаточно, Валентин почитал еще областную партийную и районную газеты, выписал несколько фамилий, цифр и названий колхозов. Он торопился уехать, хотелось поработать, набраться впечатлений, написать что-нибудь очень хорошее.

Каждый раз, выходя из вагона пригородного поезда на незнакомый перрон, Валентин испытывал смутную радость и каждый раз, ступив на землю, пытался определить, чем вызывается это чувство, постепенно переходящее в нетерпение.

Едва поезд затормозил, Валентин спрыгнул с подложки, постоял, оглядываясь, и быстро прошел в кабинет начальника станции через прокуренный зал ожидания.

За столом, освещенным лампой под зеленым, склеенным полосками газетной бумаги абажуром, темнела маленькая фигурка в непомерно большой фуражке.

— Сделаем, — ответил железнодорожник сиплым, простуженным басом, — приходите часа за два, уедете скорым… Вы бы к нам заглянули, товарищ корреспондент. У нас на станции хорошие работники есть. Вот Архипов, например, Василий.

— Знаю.

— Ну? — удивился железнодорожник. — Архипова-то?.. Хотя понятно, корреспонденты все знают.

— Все не все, а кое-что обязаны знать…

Привокзальная площадь была окружена плотным кольцом киосков и забита подводами. Храпели кони, позвякивали сбруей, люди спешили, Валентин сновал между ними, расспрашивал, но в сторону колхоза «Коллективист» никто не ехал. Вскоре площадь опустела, а он успел лишь узнать, что до колхоза десять с лишком верст, что, выйдя на тракт, надо повернуть «крутолево».

Поколебавшись, Валентин двинулся вперед и сразу же пожалел об этом. Кругом была тьма, наполненная снегом и ветром. Стало страшно. Валентин зашагал быстрее, стараясь не думать о том, что дороге конца нет. Ветер плыл навстречу лавиной, пришлось повернуться к нему спиной, чтобы отдышаться. Валентин взглянул вверх, увидел в темном небе неяркие точки звезд и вспомнил Ольгу. Ее лицо: черные глаза, густые прямые брови, упрямо очерченные губы и даже родинка — вспомнились с удивительной отчетливостью. Выражение глаз менялось, а лицо оставалось неподвижным, как на портрете.

Валентин нагнул голову и двинулся вперед. Воспоминания отвлекли его, и страх исчез. Он до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Ольгой. Увиделись они неожиданно — на катке.

В тот вечер на ледяных дорожках было мало катающихся и огней было мало. Медленно падал густой снег, из репродуктора доносился грустный старинный вальс.

Было и радостно и тоскливо. Он видел, слышал Ольгу, мог прикоснуться к ней, чтобы убедиться, что не спит, и все-таки она была бесконечно далека. Хотелось взять ее за руки, чтобы она не вырвалась, не убежала, и сказать:

«Смешно подумать, Оля, но я приехал сюда из-за тебя. Потому что люблю».

— Смешно подумать… — начал он, но замолчал; и вдруг ринулся вперед.

Потом в неуютном буфете они пили несладкий холодный чай. Ольга была грустной. Он не мог понять, то ли она просто повзрослела, то ли страдает. Ему хотелось смотреть на нее, не отрываясь, но он не поднимал глаз. В черном трико она казалась немного полной и, может быть, поэтому он все время думал о том, что она уже не девочка, а женщина.

— Живешь и не замечаешь, что время летит, — проговорила Ольга. — А встретишь старого знакомого — и даже не по себе станет… Скучать некогда, а перед сном подумаешь, что опять мало сделала.

Он против своей воли отмечал, что она несчастна, чем-то удручена.

— Вы не замерзли? — тихо спросил он.

— Нет, — ответила она, — у меня теплые носки.

Сейчас, идя сквозь метель, он снова думал о том, что все дороги прямо или окольно ведут к Ольге.

А метель выла сотнями голосов и подголосков. Снежная крупа больно била по лицу, таяла и стекала за воротник. Валентин шел тяжело, медленно. Сознание было поглощено одним: надо идти. Тело тупо ныло от напряжения, а он шел и шел, всякий раз вздрагивая, когда нога, не попав на дорогу, глубоко проваливалась в снег.

Чуть приподняв голову, Валентин увидел на дороге мутный рассеянный свет. Обернулся. К нему приближались сквозь пургу две светящиеся точки.

Машина!

Лишь за несколько метров от себя он различил силуэт кабины и кузова, поднял руку. Машина остановилась.

— До «Коллективиста» подвезете? — крикнул Валентин.

— Всегда пожалуйста, — отозвался приглушенный голос, — какой лешак тя сюда занес?

— Сколько возьмете?

Шофер помедлил с ответом и выпалил:

— В кузове — десятку, в кабине — четвертную, синенькую.

— Стыда-то у вас явно недостает, — сказал Валентин.

— Во-во, совести у меня неполный комплект, — похохотав, согласился шофер. — Так ведь дело полюбовное. Хошь — садись, хошь — тут стой. Не неволю. Не начальство.

Валентин влез в кузов, спрятался за кабину. Десять рублей в авансовый отчет, конечно, не впишешь, но зато скоро будешь на месте… Эх, ты, дорога корреспондентская!

Когда впереди замелькали редкие огоньки, Валентин усмехнулся озорной мысли, перекинул через борт ноги, повис на руках и спрыгнул.

Через несколько минут он миновал околицу. Первое дело — разыскать правление колхоза и устраиваться спать, положив под голову бухгалтерские книги или подшивки газет.

Вдруг он уловил звуки гармони, голоса, смех и свернул за угол. Перед освещенными окнами стояли, держась друг за друга, три парня без пальто, шапок и пели что-то/

— Где здесь правление? — спросил Валентин, подойдя.

От неожиданности парни поперхнулись. Стоявший на середине опустил руку, и меха гармони растянулись чуть не до земли.

— А ты кто такой? — грозно выговорил один из парней.

— Брось, Петро! — остановил его товарищ с большим белым бантом на лацкане пиджака. — Не спрашивай! У нас двери настежь, входи, кто хочешь! Входи, гостем будешь!

Не успел Валентин ответить, как двое парней подхватили его под руки, гармонист грянул что-то, похожее на марш. Парни провели Валентина через крытый двор, втолкнули в сени, и он оказался в невысокой, чисто выбеленной кухне.

Две девушки в цветастых платьях и скрипящих сапожках выбежали в кухню, стянули с изумленного Валентина пальто и ввели в комнату.

Столы стояли в три ряда. Он, не мог разглядеть ни одного лица: свет низко висевшей лампочки бил прямо в глаза. Стих шум, все смотрели на нежданного гостя.

К нему подошел, пританцовывая и покачиваясь из стороны в сторону, невысокий старичок с красным лицом, седыми всклокоченными волосами и, протянув наполненный вином стакан, полуобернулся к столам и прокричал:

— Ха-арошая примета пришла! Ну-ка, добрый человек, скажи слово да выпей за молодых! До дна! До самого!

Валентин растерялся, но решил, что отказываться нельзя — обидишь, поднял стакан и сказал:

— Здравствуйте, жених и невеста! Гости, здравствуйте!

Гости встали, отвесили земной поклон и сели. Кто не мог встать, раскланялся сидя.

— Выпьем за молодых, — предложил Валентин, — за то, чтобы на всю жизнь им счастья хватило и на детей осталось! И на внуков! И на правнуков! Горько!

— Горько! — подхватили гости.

И когда поднялись жених и невеста, наступила тишина. Осторожно поцеловались молодые. Хором вздохнули девчата. С завистью крякнул неженатый гармонист, дернул гармонь, она жалобно охнула.

— Стакан разбей! Стакан разбей! — кричал старичок.

Валентин нерешительно поднял руку, на мгновение замер и ударил стаканом об пол.

— Ха-арашо разбил! Ха-арашо разбил! — кричал старичок. — Невесте веник! Ха-арошая примета пришла! А как сказал! А как сказал! Садись к столу, больно хорошо говоришь!

Старичок подтащил Валентина к столу, усадил и принялся угощать, не переставая хвалить. Никто не обращал на них внимания. Гости встали из-за стола и обсыпали молодых овсом. Затем началась пляска. Отстукивая каблуками, раскрасневшаяся девушка в голубом платье, с прыгающими на полной груди бусами, пела, задорно выкрикивая:

Наступая на нее, паренек в распахнутой косоворотке, размахивая руками, чеканил:

К ним подскочил парень с белым бантом и затянул высоким тенорком:

Девушки с кокетливым визгом оттащили его назад, усадили, а сами пустились в пляс. Дробно стучали каблуки. Звякала посуда на столах, вздрагивали в рамах стекла. Звуки гармони заглушались смехом, криком, стуком. Парень с белым бантом не выдержал, выскочил в круг, рванул ворот рубахи и мрачно затянул:

Его опять оттащили. В следующее мгновение круг опустел; гармонист, склонясь над мехами, вывел печальный проигрыш, и чистые девичьи голоса запели:

Гармонь тяжело вздохнула, и девушки, откликаясь на ее вздох, продолжали:

Песню подхватили все. Пели старательно, выводя каждое слово:

Валентин не заметил, как грустная песня сменилась пляской.

— Ох, и свадьба, разнеси меня господи! — кричал в ухо Валентину старичок. — Шешнадцатый раз на свадьбе гуляю, а такой не видал! Не видал, ей-бо, не видал!

Старичок не отходил от Валентина, а тот уже начал раздумывать над тем, что сидит на празднике незваным гостем, до которого никому нет дела. Он рассматривал шумных, изрядно выпивших гостей и пытался понять, откуда взялось это неприятное ощущение, и вдруг поймал себя на том, что думает об Ольге. Ведь и она когда-то вот так же веселилась на своей свадьбе, и если бы он пришел, то был бы лишним. Ему захотелось уйти из избы, чтобы не слышать девичьего смеха, песен и неунывающей гармони. Ему сейчас больше по душе метель, бушующая за окнами.

— А как звать жениха? — спросил Валентин старичка.

— Михаила-то? Белоусов он. Ха-ароший парень! А невеста! Тебе бы такую, не отказался бы? — старичок толкнул Валентина локтем. — Что надо девка! — добавил он убежденно. — Полсела за ней бегало, одних трактористов не меньше пяти штук. Киномеханик сватов посылал! И такая, я тебе скажу, история тут случилась. — Старичок пододвинулся ближе и задышал Валентину в ухо. — Ведь тут такое дело получилось! Года это три назад свадьбу-то затеяли сыграть, и р-раз тебе — Михаил-от заболел. А что? Бывает. И увезли его на самый Кавказ. Врачей там видимо-невидимо живет, лечат, значит… А Танюха здесь извелась. Три года девке усидеть, сам понимаешь, трудно. А парни наши ровно с ума посходили — все к ней сватаются, будто других девок нет. Сватаются и сватаются. А Танюха дождалась… Дождалась, разнеси меня господи! Потому как любовь, — старичок встал, хотел поднять руку, но потерял равновесие и сел. — Любовь, она к любви и ведет — люди проверили… А когда Михаил-от приехал, еще история случилась. Бабы-дуры слух пустили, будто Танюха, тьфу в сторону, будто она, ты только послушай, будто она Михаилу неверная. Вот те раз про запас! Ведь сплетней погубить хоть кого можно. Сплетницы мозоли на языках натерли, а он будто уши в починку снес, никого, кроме Танюхи своей, не слушал. И вот-те свадьба. Шешнадцатый раз на свадьбе гуляю… — Старичок сладко зевнул, положил голову на край стола и закрыл глаза.

В это время жених, коренастый, немного сутулый парень, медленно, вразвалочку направился к выходу. Валентин вышел за ним на крыльцо.

— Покурить захотелось, — сказал Михаил. — Устал… Смотреть надо за всеми. Чтоб всем всего хватило, с одним поговорить, другого уговорить… Вы к нам из города?.. Может, отдохнуть хотите? До утра ведь плясать будут.

— Я спать не хочу, — ответил Валентин, прислушиваясь к сдержанному тону Михаила. — Нравится свадьба?

— Кто его знает. Кому как. Мне весело… Дедушка Семен не обо мне рассказывал?.. Сват. Говорун. Чего сказал?

— Очень интересно рассказывал. Я даже вам позавидовал.

— А чего завидовать? — недоуменно, с недружелюбной ноткой спросил Михаил. — Поженились…

— А бывает, не выдерживает любовь, — осторожно сказал Валентин, — и трех лет не выдерживает.

— Бывает, — согласился Михаил. — Только не у нас. По мне так: легкая любовь, которую, что курицу, в переулке поймать можно, недолго живет. — Михаил размахнулся и бросил окурок в темноту. Рассыпались искры, огонек погас. — Вот как! А вот которая птицей летает, эта наша! Пошли к столу.

Трудно потом было определить, когда в голову пришла мысль, что об этом надо написать. Руки тянулись к блокноту, в сознании мелькали обрывки фраз. Валентин подсаживался к парням и девушкам, расспрашивал их о молодоженах.

К утру гости начали расходиться, кланялись жениху и невесте, благодарили родителей, целовались, доходили до дверей, возвращались и снова кланялись жениху и невесте, снова благодарили родителей, снова целовались, снова доходили до дверей…

Молодежь продолжала танцевать. Ужами вились парни. Пиджаки давно были сброшены, вороты рубашек распахнуты.

Парень с белым бантом ухитрился-таки спеть свою частушку:

Спел и сразу успокоился, уснул сидя, прислонившись к стене. Хозяева настойчиво, но безуспешно пытались уложить гостей на скамейки и составленные рядом табуретки.

Спать легли, когда за окнами посветлело. Валентину долго не спалось. Он лежал на полатях, с которых рукой можно было дотянуться до потолка, и с завистью слушал храп соседей.

Предположим, он будет писать о Михаиле… Начать можно с того, как гудит дом, где идет свадьба… Он закрыл глаза и увидел Ольгу в белом свадебном платье… Не жить ему без нее… И вдруг с необычайной ясностью он понял, что надо писать, обязательно надо писать.

В колхозе Валентин жил больше недели. Целые дни проводил он на животноводческой ферме, где Татьяна работала дояркой, и в МТС, где Михаил работал трактористом, в школе; вечером шел в клуб на репетицию или на занятия зоотехнических курсов. Он записывал в блокнот все интересное, еще не представляя, что из этого пригодится для будущих корреспонденции. Только к самому концу командировки стало ясно, что и о чем будет писать. Больше всего он думал об очерке. Писать его Валентин начал неожиданно. Как-то он вышел на крыльцо покурить, бросил окурок в снег и не уходил. Замерзли уши, щипало нос, но Валентин не двигался с места. Конечно, думал он, надо писать очерк так, как бы он рассказал о виденном Ольге. Именно так.

Он вернулся в комнату и начал торопливо писать. Перо бежало по бумаге, многие слова оставались недописанными, потому что мысли теснились, перебивая одна другую, а сердце сжималось. Он не мог различить, о чьей же свадьбе размышляет — о своей, которой не было, или о той, которую видел. Писал он о Татьяне, а думалось об Ольге, писал о Михаиле, а вспоминал о своих переживаниях.

На другой день Валентин переписал первый набросок очерка, но прочитать побоялся: вдруг ничего не получилось?

Теперь он уже ни минуты не переставал думать о своем произведении. В поезде под медлительный перестук колес, в тишине на остановках, которые следовали одна за другой, он перебирал в уме фразы, слова.

И хотя ночь была бессонной, Валентин, придя в гостиницу, сел переписывать. Получалось что-то интересное, потому что сердце стучало радостно, и писалось легко.

Очерк он сразу сдал Копытову, чтобы скорее узнать результат. Два дня он ждал вызова к редактору, наконец, не выдержал и зашел сам.

— Не прочитал еще, — недовольно пробурчал Копытов. — Некогда. Не один ты пишешь. Почему вы только о своих строчках думаете? Зайди под вечер.

Из сотрудников Валентин был знаком лишь с Роговым и Ларисой Антоновой. Она ему понравилась и не потому, что каждый новичок в редакции ищет единомышленников, а потому что он увидел в ней умного, открытого человека. О редакторе она отзывалась резко, обо всем судила прямо, горячо, и, поговорив с ней, Валентин словно набирался бодрости. Но заходя в ее кабинет неожиданно, он заставал Ларису такой печальной, что нерешительно останавливался в дверях или уходил незамеченным.

Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз.

К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал:

— Плохо.

Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом:

— Почему?

Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно:

— Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета — это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай.

Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил:

— Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу.

Копытов добродушно улыбнулся и сказал:

— Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу.

Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил:

— Значит, не будете печатать?

— Да ты не обижайся, — примирительно произнес Копытов, — не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, — он снова стал сумрачным, — про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться.

Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно:

— Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите.

— Да ты… — редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: — Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил!

— Окопы здесь ни при чем!

— Научись сначала писать! — Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую — тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. — С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен.

Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво:

— А что? Дело ваше.

— Да ты из себя героя не строй! — почти жалобно попросил Копытов. — Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди.

Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой:

— А может быть, я прав, Сергей Иванович?

Копытов снял очки и ответил задумчиво:

— Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю.

К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно.

— Иначе и быть не могло, — вяло сказала она.

В комнату вошел Рогов.

— Извините, если помешал, — многозначительно произнес он еще в дверях.

Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица.

— Что тебе? — резко спросила Лариса.

— Олег уехал в командировку, — с неопределенной интонацией ответил Николай, — от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я.

— А при чем здесь я?

— При том… — Николай усмехнулся. — В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет?

— Не надо, — тихо сказала Лариса. — Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать…

— Он на воскресенье приезжает домой, а я…

— Я позвоню ему сегодня же…

Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел.

Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего — разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего — и то, и другое, и третье…

Как только вложишь в рукопись частичку души — так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», — скажет редактор, но подпишет в набор.

Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается.

А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно.

Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала:

— Делать тебе, что ли, дома нечего?

Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк.

Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами.

О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями.

Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека.

Первая группа секции — восемь девушек ждали ее, болтая о чем-то у шведской стенки. Одна Маро Гаркарян стояла в стороне.

Гимнастикой она занималась охотно, но без увлечения. Это возмущало и обижало Ольгу. Природа наделила ее подругу редкими данными — тело Маро отличалось скульптурной пропорциональностью, пластичными формами, но сколько в ней было вялости и даже лени! Когда она делала прыжок, Ольга морщилась и кричала на весь зал:

— Тяжело, тяжело, нехорошо!

Сверкнув черными глазами, закусив полные темно-малиновые губы. Маро отворачивалась к стене.

— Как ты ходишь? — возмутилась однажды Ольга, наблюдая за небрежной, покачивающейся походкой Маро. — Ты гимнастка, ты должна быть красивой! Вся!

— Не кричи, — угрожающе проговорила Маро, — буду красивой. Вся. Не кричи.

За два года занятий в гимнастической секции Маро стала женственней, легче. Вспыльчивая, резкая, она бурно переживала любое замечание. В глазах появлялись слезы, она пряталась в раздевалке, возвращалась оттуда гордая, оскорбленная. Маро ревновала Ольгу к подругам, к учащимся, даже к тренеру. Ольга отвечала ей такой же привязанностью, но на тренировках спрашивала с нее больше, чем с других.

— Ты совсем не любишь меня? Да? — заглядывая ей в глаза, говорила Маро. — Почему? А?

Выстроив гимнасток, Ольга внимательно оглядела их. Маро повела, словно от холода, плечами.

— Разминку будет вести Гаркарян, — сказала Ольга.

Подруга приняла приказание, как ласку, ответила благодарным взглядом. Девушки сбросили тренировочные костюмы.

Первой к брусьям Ольга вызвала Маро. Брусья гнулись под ее тяжестью, каждое движение требовало больших усилий.

— Отставить! — крикнула Ольга. — Стыдно!

— Почему опять кричишь? — прерывисто дыша, спросила Маро. — Не все такие, как ты. Я не мастер спорта.

— Ты ленивая, ты спишь, а не работаешь. Стыдно. Можешь быть свободна. Посмотри, как другие работают. Пусть тебе будет стыдно.

— Тебе будет стыдно, — гордо ответила Маро, — ты придираешься, — и тихо, чтобы никто из гимнасток не слышал, добавила: — Ты совсем не любишь меня.

Несмотря на жалость к подруге, Ольга до конца тренировки не сказала ей ни слова. В раздевалке, где гимнастки присели отдохнуть, Ольга начала разговор, к которому готовилась давно:

— Вы меня должны понять. Гимнастика развивает не только мускулы, красивым становится не только тело, красивым становится весь человек, его характер становится красивым. Если вы по-настоящему поймете гимнастику, вы поймете красоту, красоту жизни. Девочки мои хорошие, вы должны стать красивыми во всем, каждое ваше движение, каждый ваш поступок должны быть красивыми. Я очень люблю человеческое тело, это удивительное творение природы. Спорт помогает пропагандировать красоту, но красота должна быть умной.

— Как много говоришь! — застенчиво перебила Маро.

— А почему я так говорю?

— Ты хочешь, чтобы мы были мировыми чемпионками.

— Правильно! — горячо поддержала Ольга. — Перед вами, перед всеми, где бы мы ни тренировались, в столице, в районном центре, в колхозе, в заводском клубе, стоит одна цель — мировые рекорды. Вы мало мечтаете. Мало! А надо мечтать, обязательно надо мечтать! Когда мечтаешь, тело легче становится. Силы черпайте не только в мускулах, но и в голове.

Обычно гимнастки провожали своего тренера домой, но на этот раз Маро шепнула что-то каждой на ухо и осталась с Ольгой одна.

— Мне было смешно, не сердись, — сказала Маро, когда вышли на улицу. — Не сердись. Я поверила тебе. Ой, как трудно быть чемпионкой! А?

— Улыбаешься? — с укором спросила Ольга.

— Совсем зря сердишься! — на всю улицу крикнула Маро. — Слушаюсь, как маму. — Она прижалась грудью к Ольге и тихо запела свою любимую песню. Сначала она пела по-армянски, потом по-русски, с трудом сохраняя ритм: — Друга долго искал я, очень долго, не знаешь, как долго. Едва нашел. Он мне нужен, как песня, хорошая песня. Ты ведь знаешь, как плохо без песни. Как без друга. О нем мне поют деревья и реки. Цветы о нем поют. Ты мой друг. Ты моя песня.

А Ольга молчала.

— Ты когда к дому подходишь, ты грустная, — сказала Маро, — почему? А? Плохо живешь?

— Неплохо.

— Очень хорошо жить надо.

Квартира Роговых помещалась на четвертом этаже большого дома, выстроенного после войны. Окна двух комнат выходили во двор, а из кухонного окна было видно город и сад. Может быть, поэтому Ольга любила бывать на кухне и даже читала здесь.

— Принимай гостей, дорогой, — сказала она мужу, открывшему двери, — ставь чайник, варенье на стол.

Каждый раз, возвращаясь домой, она говорила ему что-нибудь веселое и каждый раз ждала в ответ улыбку.

— К сожалению, Оленька, я занят, взял домой срочную работу, — озабоченно произнес Николай, смерив Маро полупрезрительным взглядом. — Но вы мне не помешаете.

Улыбка на лице Ольги сменилась гримасой разочарования и обиды. Николай, видимо, почувствовал, что не к месту упомянул о своей занятости и проговорил виновато:

— Впрочем, я сам.

Когда Ольга расставляла на столе посуду, блюдце выскользнуло из ее рук, звякнуло о край стола и упало на пол.

— Смотри, Маро, — изумленно прошептала Ольга, — не разбилось! Упало и не разбилось.

Николай быстро поднял блюдце, обеспокоенно осмотрел со всех сторон и удовлетворенно заключил:

— Дорогой фарфор. Вещь.

— Все бывает, — сказала Маро, — чаю давайте. Пусть чай будет.

Чай пили молча. Николай жаловался на усталость, на нервы, на то, что счет за квартиру принесли на неделю раньше (куда торопятся?), что скоро придется ехать в командировку в колхоз (это ему-то, заведующему отделом рабочей молодежи!).

— Еще чашку, — раздался унылый голос Маро.

— Расскажи что-нибудь, — сказала Ольга.

— Хозяину надоест кормить гостей, он просит их петь или плясать. А гости любят кушать. Да.

Ольга заставила себя поговорить с ней о занятиях в секции, пожурила за лень. Маро кивала головой, искоса бросая на Николая свирепые взгляды, и молчала. У дверей она шепнула:

— Ты сильная, ты смелая.

Ольга хотела спросить, к чему она так сказала, но подруга захлопнула дверь. Ольга вернулась в комнату.

— Не понимаю, чего ты с ней возишься, — недоуменно проговорил Николай. — Какая она гимнастка? Обыкновенная секретарша с мощной фигурой.

Неожиданная злость охватила Ольгу, она не сумела сдержаться и быстро сказала:

— Много ты понимаешь в фигурах. Секретарша! — передразнила она. — Я тоже работала секретарем, пока не поступила в техникум. Она будет хорошей гимнасткой, она умеет работать. Тебе бы так.

— Вертеться на брусьях, на кольцах и прочих предметах — это не работа. Представь себе, есть дела посложнее и поответственнее, — Николай улыбнулся покровительственно и снисходительно. — Не обижайся, но нельзя считать спорт… ну, придавать ему такое значение…

Каждое слово раздражало ее, но еще вчера она могла бы промолчать, а сейчас даже не следила за тем, что говорила:

— Безответственных дел не бывает, вот отношение к делу бывает разным. Если ты не уважаешь моей профессии, то вовсе не значит…

— Не делай трагедии из того, что на некоторые вещи мы смотрим неодинаково. Пустяки. Я ведь не требую, чтобы ты обождала мою профессию. Пожалуйста, можешь ее презирать. Ей-богу, не обижусь. Ну ни на вот столечко. Меня возмущает другое, — Николай заговорил нервно и громко. — Ты настолько увлеклась своей работой, что я порой не верю, что женат. Ни уюта…

— Уюта не будет! — резко оборвала Ольга. — Где его взять? Нанять домработницу? Или мне оставить работу?.. Мне никакого уюта не надо.

Николай бросил окурок в недопитый стакан чая. Окурок угрожающе зашипел. Николай скорбно вздохнул и заходил по комнате, поправил вышитую дорожку на радиоприемнике, провел пальцем по крышке электропроигрывателя — нет ли пыли. Шаги были размерены и неторопливы.

— Нам нужно серьезно поговорить, — озабоченно сказал Николай. — Мне казалось, прости за наивность, что тебе не на что жаловаться. Я люблю тебя, — начал перечислять он, — у нас хорошая квартира…

— Квартира, — раздраженно повторила Ольга. — При чем здесь квартира? Тебе нет и тридцати, а ты растолстел, обленился.

— Я никогда не был стройным. Чего ты хочешь? — Николай беспомощно развел руками.

— Я жить хочу.

— А я не расположен к философским разговорам.

Николай ушел в другую комнату.

Ольга встала и мысленно высказала то, чего не осмелилась сказать при нем: «Я ненавижу нашу уютную квартиру. Меня поражает твой обывательский образ жизни. О чем ты меня спрашиваешь? Чем интересуешься? Посторонние люди больше интересуются моей работой, А ты об одном спрашиваешь: почему я задерживаюсь на тренировках да что мне нужно сшить… Чужой…»

Хорошо бы сейчас убежать. Хоть куда. Лететь вперед, навстречу ветру. А там будь, что будет. Ужасно. Неужели это надолго? И голова сразу отяжелела, и щеки горят. Глупости. Блажь. А может быть, и нет.

Собрав на поднос посуду, Ольга не двинулась с места. В квартире стояла такая тишина, что слышно было, как на кухне глухо, устало стучали ходики. Ольга прислушалась. Вот так же и любовь ее: билась ровно, не торопясь, потом все глуше, глуше, а потом… ходики примолкли. Нет, стучат — монотонно, привычно.

На кухне был полумрак. Ольга подошла к окну. Сначала она попыталась рассуждать. Предположим, Николай стал равнодушен к ней, или, проще говоря, разлюбил. Это полбеды, это не страшно. Хуже то, что ее это не трогает. Значит, она разлюбила. Не может быть. Ведь совсем недавно они впервые остались вдвоем в одной комнате, куда их привела любовь, а теперь кому-то надо уходить. Где, когда они споткнулись, не поняли, обидели друг друга? Где, когда часто появляющееся взаимное недовольство переросло в неприязнь? Кто виноват?

Она.

Она, кому всегда казалось нелепым и несправедливым, если двое, именуемые мужем и женой, живут без любви! Она, которая всегда жалела тех, кому изменяли женщины; и ненавидела таких женщин! Она, которая считала: худшее, что может совершить женщина, — изменить любимому!

Но ведь она не изменяла ему. Но и не любила. В голове билась холодная и колючая мысль: не люблю.

Страшно. Что делать?

До сих пор жизнь не сталкивала Ольгу со сложными вопросами, все получалось просто, будто само собой, никаких раздумий и колебаний. Чувства были естественны и понятны: любить так любить, ненавидеть так ненавидеть. Она не мучилась над тем — почему, отчего?

Раньше жизнь ее можно было сравнить с большим светлым городом, в котором все улицы прямы и чисты, по ним ходят только хорошие люди; знаком каждый поворот, каждое здание. А теперь жизнь ее можно было сравнить с городом, в котором много закоулков, переулков и тупиков, и люди в нем разные, не поймешь, кто каков.

Сердце, которое раньше было единственным советчиком, теперь сбивало с толку. Ольга хитрила сама с собой, вспоминала прошлое и не могла понять, что произошло. Она любила Николая. Она подарила ему такую любовь, на какую способна только юная девушка, благодарная любимому за то, что стала счастливой женщиной. Она отдала ему первые признания, первый поцелуй и первое объятие. Ольга верила, что он любит ее всю: и глаза, и руки, и ее работу, ее мечты и желания. Рядом со мной, думала она, Николай станет еще сильнее, еще уверенней.

Он говорил: «Забраковали статью — не беда! Я еще покусаюсь! Не на такого нарвались!» Он часто брал Ольгу на руки, носил по комнате и рассказывал о том, что собирался написать. Сейчас он говорит: «Гонорар будет маленький, напечатали всего три информашки». Он все чаще жаловался: то настроение плохое, то усталость, то нервы. От работы он только уставал, она не приносила ему никакого удовлетворения.

Раньше он целовал ей руки, когда она занимала первое место в городских соревнованиях, а теперь лишь кивал головой, когда Ольга сообщала ему, что стала чемпионкой республики. Если она не рассказывала, он и не спрашивал о результатах соревнований, посмеивался, когда она начинала восторженно говорить о занятиях в секции.

Постепенно Николай разучился даже к житейским нуждам относиться без раздражения. Раньше денег было меньше, но они не считали их, тратили весело, неразумно, с удовольствием, а сейчас в квартире одна за другой появлялись дорогие вещи, занимали свое место — и не радовали.

Все это мелочи.

Она для него только женщина, он не интересуется, чем она живет, о чем думает.

Понемногу он выпивает, чуть не каждый день. Никогда не приходит пьяным, но почти всегда навеселе. Ольга попыталась пристыдить, Николай отвечал пренебрежительно:

— Пустяки. Стаканчик «Ленкорани». Успокаивает нервы.

Когда Ольга возмутилась, он вскипел:

— Я не маленький! Слава богу, я зарабатываю на стакан вина!

Ссорились они обычно по субботам, когда Николай звал ее в гости. Ольга отказывалась, потому что у нее был строгий режим. Со словами «идти в гости» у нее связывались самые неприятные впечатления — надоедливые предложения выпить, бессмысленные разговоры, пьяные песни. Николаю часто намекали, а то и заявляли открыто, что жена его ломается и капризничает, потому что Ольга не прикасалась к вину.

Кроме того, муж предпочитал бывать в компании, где мог выделиться, показать себя, напустить важный вид.

По дороге домой Николай давал волю своему раздражению, и ей казалось странным: откуда этот человек? Почему он так грубо разговаривает с ней, а она отмалчивается? Что между ними общего? Почему они идут вместе?

Над этим она думала все чаще и чаще…

— Ты что в темноте сидишь? — она вздрогнула, услышав за спиной громкий голос Николая. Он включил свет, обнял ее. — Прости. Настроение плохое, на работе неполадки, вот и наговорил много ерунды, не сдержался.

— Бывает, — отозвалась Ольга.

— Ложись спать. — предложил он, — устала, наверное?

— Очень, — радостно ответила Ольга, подумав, что наконец-то он хоть немного обратил на нее внимание.

— Будешь уставать, — ласково сказал Николай, — когда меры не знаешь. Заработалась…

Ольга пересилила себя и спросила неуверенным голосом:

— Ты ведь любишь меня?

— А почему ты спрашиваешь? — удивленно ответил он. — Конечно.

— Тогда хорошо. Мне показалось, что ты просто привык ко мне.

Николай похлопал ее по плечу, приговаривая:

— Годы-то летят… Не заметим, как до золотой свадьбы доживем. Годы-то проходят, а мы вроде бы и не меняемся.

— Нет, ты изменился, — скрывая боль, произнесла Ольга, мельком посмотрев на мужа. — Так изменился, что… будто я и не за тебя замуж выходила.

— А лучше или хуже стал?

— Не знаю.

— Дипломатичный ответ, — Николай рассмеялся и продолжил озабоченно: — Я вот почему пришел. Ты извини, но нет ни одной глаженой сорочки.

Ольга резко повернулась к нему и сказала:

— Включи утюг.

— Не могу же я сам…

— А ты попробуй. Может быть, получится… Ну, ладно, ладно, сделаю! — она махнула рукой, когда Николай двинулся к ней. — Все сделаю, только… — и замолчала.

Николай вышел с обиженным лицом.

Одна мысль завладела Ольгой: так больше нельзя, нужно что-то делать. Надо пойти и объясниться с ним. Но она остановилась, с ужасом подумав, что когда вернется в комнату, Николай может обнять ее.

Слезы не помогли. Ничто не поможет.

А вдруг любви вообще не было? Просто жили вместе, и все. Нравились друг другу, а души в это время спали? Неужели так и было? Иначе откуда у нее столько желания любить? Ведь ни капельки она своих сил не растратила.

Может, смириться? Рубашки гладить, зарплату получать, покупать вещи, в гости ходить, оставшись вдвоем, забываться на короткие мгновения… Ни за что.

Она толкнула кулаком форточку, отпрянула в сторону от потока морозного воздуха.

Нет, надо кому-то сердце отдать, переполнено оно, не выдержит стольких желаний! Надо, чтобы голова кружилась, чтобы не знать, что будет через минуту, чтобы не останавливаться. Любовь — это когда крылья вырастают за спиной, свежий ветер поет в ушах, когда расправляешь плечи, когда небо синее-синее, деревья зеленые-зеленые… Нельзя без нее жить! Эй вы, люди, вы молодцы, вы хорошие, потому что придумали любовь!

— Колька! — крикнула она, вбегая в комнату. — Колька, милый мой, обними меня! Колька, хороший мой, не люблю я тебя…

Стало страшно.

И удивительно спокойно прозвучал голос Николая:

— Повтори, что ты сказала…

— Милый мой Колька, — прошептала она, опустившись перед ним на колени. — Устала я, а тебе до меня и дела нет. Ты люби меня, как тогда, помнишь?.. Ты давно не носил меня на руках…

Ей показалось, что она взлетела вверх, легко, без усилий. Она плывет, а впереди ничего не видно. Она открыла глаза, потрогала рукой холодный пол и усмехнулась: оказывается, просто закружилась голова.

— Спасибо, — едко сказал Николай. — разговаривать будем завтра.

Она кивнула головой. В висках больно билась жилка.

«Надо жить честно, — думала Ольга, — честно, во что бы то ни стало».

На летучку собрались дружно, без опозданий. Валентин настороженно поглядывал на сотрудников, будто они знали, что редактор забраковал его очерк.

Номер рецензировала Лариса. Выступала она запальчиво, нервно сжимая кисти рук, говорила не столько о газете, сколько о порядках в редакции:

— Нас заела текучка. Фактов и тем много, но все написано скучно, неинтересно. Мы тратим время и силы не на рукопись, а на споры с редактором. Торопимся, спешим. А что появляется в газете? Первая полоса — пустое место. Передовая заполнена общими фразами, бесстрастными призывами, нудными советами. Читать в номере нечего.

— Несколько слов, — сказал Николай. Вид у него был оскорбленный. — Половину первой полосы готовил я. Следовательно, заключения рецензента направлены в мой адрес. Товарищ Антонова, на первой полосе напечатаны информации. Ин-фор-ма-ци-и, а не стихи и не отрывки из романа. Что такое информация? Цифры, факты, фамилии, даты. Никуда от них не уйдешь, пороха не выдумаешь, жанр не тот. Некоторые наши товарищи увлеклись мелкой критикой. Больше критикуют, чем работают.

— Правильно подметил, — восхищенно проговорил Копытов и откинулся в кресле. — Лесной, твое мнение о номере?

Валентин не готовился выступать, но отказываться было неудобно, и встал.

— Я согласен с Ларисой, — осторожно сказал он. — Передовая, действительно, ужасна: общие слова, наставления. Нашей газете не хватает молодости, наступательного духа, задора. Толмим, толмим одно и то же.

Копытов стал мрачным, начал говорить вяло:

— Послушаешь вас и, честное слово, руками за голову схватишься. Можно подумать, что все вы молодцы, один редактор дурак. Все критикуют, недостатки вскрывают, а газете что, легче? Правильно Рогов сказал: работать надо, а не критиковать. Особенно мне, Лесной, твое выступление не понравилось. Числишься у нас в штате без году неделя, а уже критикуешь. Ты тут ерунду говорил о задоре каком-то, о наступательном духе. У нашей советской печати, — Копытов встал, — один дух, один задор — вдохновлять наш советский народ на строительство коммунизма. Но боевой дух нашей печати выражается не какими-то там, понимаете ли, живописями. — Теперь он говорил с привычным воодушевлением опытного докладчика. — Вместо того, чтобы добросовестно исполнять свои обязанности, многие из вас взлетели в облака и ищут задора. Кому он нужен, задор этот? Нечего о разных фокусах мечтать! Партия дает нам ясные и мудрые указания, наше дело — их выполнять. А слова, которые Антонова из-за своей политической близорукости назвала общими, есть слова, дорогие советскому человеку. Тут новые слова выдумывать нечего… Я вот к чему перехожу, к нашей основной ошибке. А заключается она в халатности, в отсутствии подлинно большевистской ответственности. От нас требуется одно: лучше сухо, да точно, чтоб комар носа не подточил. Информации нормальные, но фамилии перевраны. А почему рецензию не заметили? А кто ее писал? Кандидат исторических наук. На подписи надо смотреть. Иной раз подпись материал ценным делает. Так вот, ошибки растут, как грибы. Мои предупреждения не действуют. Ну что ж, примем более строгие меры, может, кой-какие оргвыводы сделаем. Поменьше слов, побольше дела. Других критикуй, критика нам нужна, но и сам будь примером…

Сотрудники привыкли к речам Копытова и поэтому выслушивали их терпеливо, не раздражаясь. Только Лариса изредка кивала Валентину — видишь? А Валентин пытался взбодрить себя, думая о том, что ему предстоит борьба за свои мысли и строчки. Но было невесело. Он старался не смотреть на Рогова, отворачивался, а тот, как нарочно, ловил его взгляд и приветливо улыбался.

После летучки к Валентину подошла Лариса.

— Попало? — весело спросила она, но лицо у нее было грустное.

Откуда-то сбоку появился Николай, и она, кивнув, ушла.

— Познакомился? — глядя ей вслед, проговорил он. — Гордая особа. Я половину грешков Вишнякова взял на себя, за это она меня ненавидит. Женская логика! Достанется ему за очерк, из обкома звонили… Послушай, Лесной, — Николай придвинулся к нему. — Сегодня я за труды праведные получил малую толику презренного металла. Ты не трезвенник?

— Сегодня трезвенник,

— Брось. Ходят слухи, что ты будешь у меня в отделе. Нам есть смысл познакомиться поближе. Я живу тут недалеко. А? — выражение лица Николая было умоляющим, а уголки рта обиженно опустились. — Грех отказываться.

Валентин задумался. Первым — было желание уйти, даже не ответив, потом он вспомнил, что идти к Николаю — значит встретиться с Ольгой.

— У меня есть дело, — неуверенно произнес он, — договоримся после работы.

Николай оживился, похлопал его по плечу и обрадованно закивал.

До вечера Валентин писал. Записей в блокнотах было много, и ему не хотелось, чтобы хоть цифра пропала зря, не была использована. Поэтому в первую очередь он торопился сдать информации, которые стареют быстрее других материалов. Он решил отказаться от приглашения Рогова, решил доказать самому себе, что умеет сдерживать желания, подчиняться рассудку, а не сердцу.

Но чем ближе был вечер, тем горячее спорил Валентин с самим собой. Ну что особенного, если он пойдет к Рогову? Ольга ничего не заметит. Он будет болтать о пустяках и только изредка смотреть на нее по возможности с равнодушным видом.

В комнату быстро вошла встревоженная Лариса и, не ожидая вопроса, стала рассказывать:

— Паровозоремонтники пожаловались в обком комсомола. Меня вызывал Сергей Иванович. Пять спичек сломал, пока прикуривал. Спрашивает, что делать, что я ему могу посоветовать. А что делить, если уже вынесли выговор? Копытов испугался. А Олег забрался куда-то на дальний лесоучасток. И дозвониться до него невозможно, и не шлет ни строчки… Вот, — она развела руками.

— Утешить тебя я вряд ли смогу, — признался Валентин, — но ты молодец, я знаю. Уверенно живешь. Твердо ступаешь.

— Если бы… — печально протянула Лариса. — Хочу так жить, стараюсь. Твердо ступать, не с бухты-барахты, куда нога ступит, а куда надо. Не всегда получается…

Заглянул Николай, он был уже в пальто. Валентин хотел отрицательно покачать головой, но тут же подумал о том, что делать ему абсолютно нечего, весь вечер будет слоняться из угла в угол и ругать себя за глупейшее поведение.

Когда они вышли на улицу, Николай не мог скрыть своей радости, взял Валентина под руку и заговорил весело:

— Сейчас в гастрономе возьмем ноль семьдесят пять портвейна, быстро ко мне и поболтаем. У меня на душе кошки скребут, башка гудит от этой чертовой работы, хочется отвлечься. Жена мне говорила, что вы знакомы…

Валентин не слушал его. Каждое слово Николая было противно, но он утешал себя тем, что увидит Ольгу, насмотрится на нее вдоволь.

В гастрономе, пока Николай выбирал вино, Валентин сбегал в кондитерский отдел, купил конфет.

— Напрасно, — с неприязнью сказал Николай, — ее и дома, наверное, нет, и… не обязательно ей конфеты есть. Ты ее хорошо знаешь? — Николай помолчал и добавил: — Не конфетами она интересуется.

Сказано это было очень неопределенным тоном, и Валентин не придал словам особого значения. Он был согласен на что угодно, лишь бы увидеть Ольгу. Ему почему-то хотелось встретиться с ней именно в домашней обстановке, чтобы на Ольге было какое-нибудь простенькое платье, а на голове — старенькая косынка.

И когда ее дома не оказалось, Валентин упал духом. Однако Николай ничего не заметил, стал накрывать на стол, о чем-то рассказывая. Валентин прислушался: надоело в командировки ездить — платят по двадцать шесть рублей в сутки, а попробуй уложись в них, если в столовых готовят не очень-то, а в ресторанах — недешево.

Оглядев комнату, Валентин поймал себя на мысли, что никогда бы не поверил, что Ольга может жить в такой обстановке. Комната не соответствовала вкусам Ольги, какой он считал ее. Слишком много вещей и среди них ни одной, которая свидетельствовала бы о том, что хозяева живут интересной жизнью, чем-то увлекаются, кроме собирания возможно большего количества предметов. Не было видно грамот, кубков, вымпелов — обычных для комнаты человека, занимающегося спортом.

— Я тоже мечтал на спортсменке жениться, — с неожиданной для него самого живостью сказал Валентин, — на такой, знаешь ли, симпатичной, сильной, черноволосой.

— А сейчас не мечтаешь? Передумал?

— Нет, все-таки мечтаю.

Портвейн показался невкусным, и Валентин долго закусывал, чтобы отбить спиртной запах во рту. Но потом по телу разлилась теплота, он извинился перед Николаем и лег на диван. Лежал, полузакрыв глаза, и слушал, и не слушал бесконечные разговоры хозяина.

В душу пришло не то, что можно назвать спокойствием, а какое-то очень ясное осознание происходящего. Николай — муж Ольги. Странно, конечно; что она в нем нашла, но это дела не меняет. Муж есть муж. А ему, Валентину, нужно доказать себе, что хватит — подурил, пора опомниться и жить, как люди живут.

— Ерунда у меня с Ольгой получается, — сказал Николай, присев у него в ногах, и стал рассказывать, потягивая вино из стакана. — Все было нормально, и вдруг… закапризничала. Домой приходит поздно — работа, видите ли. Лишних сто грамм выпьешь — разговоров не оберешься. Вот уже десять, а ее нет.

— Надо сходить за ней, встретить, — просто предложил Валентин, а Николай возмутился:

— Нет уж! Ты думаешь, она работой занимается? Как бы не так! Я больше, чем уверен, что тут третий лишний.

— Глупости! — Валентин даже встал. — Да как ты… как у тебя язык поворачивается?

Николай удивленно уставился на Валентина, помолчал и удовлетворенно ответил:

— Ты прав. Конечно, она не посмеет… Она меня знает.

«Ты трус, — подумал о себе Валентин. — Ты испугался. Хочешь уйти в сторону? Дескать, разбирайся сама, как знаешь. Не сумела оценить мою персону, теперь мучайся?.. Беда в том, что я все равно вмешаюсь в твою судьбу. Пусть будет здорово плохо, но я обязан помочь тебе. Люблю, черт возьми, и буду, наверное, делать глупость за глупостью».

Он стал собираться уходить. Он должен был пойти и узнать, что с Ольгой. Сначала он хотел еще раз предложить Николаю пойти вместе, но передумал. Николай заметно обиделся, просил остаться, недоумевал, как может живой нормальный человек уйти от недопитой бутылки.

Валентин вышел на улицу и медленно двинулся в сторону техникума физкультуры. Он не пытался представить, как отнесется Ольга к его появлению, что он будет говорить ей; ему просто было необходимо вот сейчас увидеть ее. Ведь больше ни разу он не встретил Ольгу на катке, хотя бывал там даже в день возвращения из командировки.

Эх, подойти бы к ней да и сказать: брось ты этого нытика, эту квартиру и иди ко мне. Честное слово, хорошо будет.

Он увидел Ольгу неожиданно — в двух шагах от себя.

— Оля? — вырвалось у него.

Только когда они пошли обратно, Валентин сообразил, что ничего особенного не случилось — просто угадал, какой дорогой она возвращается домой — и все, а сначала показалось, что это чудо.

Ольга молча выслушала его и сказала:

— Спасибо.

— Вы не обижайтесь, — жалобно попросил Валентин, — просто мне показалось, что вам будет страшно одной идти, а мне делать нечего…

— У меня муж есть, — насмешливо проговорила Ольга.

«Зачем это она?» — обиженно подумал Валентин и ответил вслух:

— Я знаю, что у вас есть муж.

— Но он меня не встречает, — все так же насмешливо продолжала Ольга. — Занят. Устал… Кроме того, я не трусливая.

— Мне и в голову не пришло, что вы могли обидеться, — раздраженно пробормотал Валентин. — Короче говоря, извините. Больше не буду.

— Ничего, — равнодушно отозвалась Ольга и попрощалась.

Валентин стоял у подъезда. Хотелось упасть на снег, закричать, ударить кого-нибудь.