"Тысячи лиц Бэнтэн" - читать интересную книгу автора (Адамсон Айзек)

8 РЕКА НИХОМБАСИ

На следующий день никаких чуваков в белом, дымящих в моем номере, так что начало удачное. Однако, так и не научившись не искать от добра добра, я решил позвонить частному детективу Ихаре — одному знакомому мудозвону из Роппонги. Хотя было еще рано, я знал, что Ихара уже торчит в своем офисе. Этот чувак первый на очереди на кароси — смерть от сверхурочной работы. Только японцы могли придумать такой термин.

— «Глаз Сыскаря», — ответил усталый голос.

— Доброе утро, могу я поговорить с Ихарой-сан?

— Ихара на проводе.

По-моему, он не в восторге быть Ихарой или быть на проводе. И я не ждал, что от моей следующей фразы он забьется в экстазе.

— Это Билли Чака.

На семь секунд трубка наполнилась нерешительной статикой. Я смотрел, как на другом конце комнаты золотая рыбка нарезает круги в аквариуме, и так и видел Ихару — как он сидит за огромным столом в навороченном офисе, пялится на телефон сквозь очки толщиной с бутылочное донышко и жалеет, что не заставил свою дорогущую секретаршу приходить в офис пораньше, чтобы отсеивать звонки.

— Значит, тебя снова пустили в страну.

— Соскучился?

— Как по своей опухоли.

— Не знал, что у тебя опухоль.

— Больше нет. И я по ней не скучаю.

Мы с Ихарой знаем друг друга сто лет. Когда мы познакомились, он был заурядной ищейкой и еле сводил концы с концами, а я был безбашенным репортером, у которого слишком много свободного времени и вечно свербит в одном месте. Наши дорожки пересеклись в Иокогаме, когда из-за его страсти к приемчикам «упреждающего слежения», как он это называл, меня едва не угробила куча оболваненных рогоносцев из морской пехоты. С тех пор Ихара превратился в крутейшего частного детектива и открыл шикарный офис в районе Роппонги — Аояма. Название своей шарашки — «Глаз Сыскаря» — он произносил с таким смаком, что брызгал слюнями прямо вам в лицо. Ихара особенно перся от того, что когда-то его наняли проверить родословную потенциальных невест наследного принца Нарухито, чтобы Императорское придворное агентство могло дать от ворот поворот тем кандидаткам, в чьих родословных оказались намеки на рак, болезнь Альцгеймера, церебральный паралич, менингит, агнозию на лица, проказу, плохие зубы или — о ужас! — «иностранные влияния».

Я давным-давно рассчитался с Ихарой за Иокогаму, и с тех пор мы стали не то чтобы друзьями, но вынужденными союзниками. Полностью я ему не доверял, но этот парень знает о сильных города сего больше, чем кому-либо полезно для здоровья. А Накодо со своим особняком за миллионы баксов, уютно пристроившимся в Арк-Хиллз, как раз из тех, на кого у Ихары наверняка есть досье.

— Мне нужна кой-какая информация, — сказал я.

— Попробуй поисковик.

— Мшу купить тебе конфеты и сочинять любовные вирши про луну, но я рассчитывал все это пропустить и сразу перейти к делу. Мы оба знаем, что я у тебя не интервью беру.

— А какие конфеты? — спросил он.

Тут уж я воззрился на телефон с недовернем.

— Я серьезно, — повторил Ихара. — Какие конфеты?

— А хрен его знает. «Поки Стикс».[21]

— Хмм. Шоколадные или клубничные?

— Шоколадные.

— Шоколад мне нельзя, — пожаловался он. — Врач запретил.

— Ну, значит, клубничные.

— Терпеть их не могу.

— Слушай, Ихара…

— Да не парься ты, Билли, — захихикал он. — Что, от жары чувство юмора засохло?

Кровь ударила мне в голову, но я постарался успокоиться. Если я доживу до отставки из «Молодежи Азии», обязательно наваяю книжку под названием «Дзэн и искусство обращения с идиотами». А детективу Ихаре посвящу целую главу со множеством сносок.

— Мне нужна информация на чувака по имени Накодо, — сказал я.

Обрушилась тишина. Паническая. В этой тишине вопила сигнализация, орали сирены, кипели беспорядки на улицах. Потом безмолвный хаос вымер, и заговорил Ихара:

— Я вешаю трубку.

— Ихара…

— Ты по сотовому говоришь? Блин, скажи, что не по сотовому, пожалуйста. По сотовому, да?

— Да у меня вообще мобилы нет.

— И все равно я вешаю трубку. Встретимся на кладбище Лояма. В полпервого, скажем. Принесешь пятьдесят штук йен, упакуешь их в сегодняшний номер «Дейли Емиури». И вообще я передумал — тащи конфеты.

Он бросил трубку, а я так и не успел выяснить, каких конфет ему надо.

Сжалившись над гудком, я положил трубку и отправился в душ. Почему-то грохот воды, стучащей по ванне, напомнил мне стрекот шариков патинко, рассыпающихся по полу в зале «Счастливой Бэнтэн». Я вспомнил о несчастливом Гомбэе, размышляя, чем он занимается в такой час. Наверное, торчит где-нибудь на тротуаре, в очереди вместе с домохозяйками, пенсионерами и свеженькими безработными, жаждущими сорвать первый джекпот, когда в десять утра откроются залы патинко. Я мысленно пожелал Гомбэю удачи. Парень ее заслужил.

Приняв душ, я накинул белую рубашку, зашнуровал ботинки и помчался к Токийскому вокзалу в надежде обставить по меньшей мере миллион человек, спешащих туда же. Снаружи здание из красного кирпича выглядело вполне мило, в духе девятнадцатого века, не отличить от любого железнодорожного вокзала в европейском городке. А вот внутри — совсем другой коленкор. По эскалаторам, как продукция на сборочных конвейерах, поднимались армии пассажиров. На лицах отпечаталось утро среды, рубашки наглажены, галстуки затянуты, туфли отполированы и блестят так, что в них прямо-таки можно увидеть будущее. Механический голос заставлял смотреть под ноги, когда люди вступали на эскалатор и сходили с него; а невидимые поезда лязгали над головой и грохотали под ногами; коридоры распухали от легионов в черных и серых костюмах.

Я пробирался сквозь переходы-катакомбы, мимо турникетов и билетных автоматов, камер хранения и ресторанчиков карри, и наконец остановился у киоска, взял газету и пробежался взглядом по всем историям о надвигающихся выборах и о возможных ограничениях воды, если вскоре не пойдет дождь. Я прочитал о том, что недавно полиция конфисковала у якудза кучу дешевых русских пушек «Токарев»; увидел, что «Сопи» отправила к чертям собачьим планы производства коровы-робота из-за чрезвычайно вялого, практически несуществующего рынка коров-роботов. Еще я просмотрел передовицу о том, что в свете эскалации северокорейской угрозы необходимо поддерживать японские силы самообороны.

Наконец я нашел статью, которую искал.

Я никак не мог узнать, та ли самая это женщина, — разве что отправиться к Накодо. Но в подростковой журналистике долго не протянешь, если не научишься раскапывать информацию в необычных местах. А место, где утонула Миюки, в своем роде было одним из самых необычных в городе.

Район, где все случилось, находился недалеко от места, где днем раньше я виделся с профессором Кудзимой. Сойдя с поезда на станции Дзимботё, я отправился на юго-восток, к автостраде № 5, проходящей над рекой Нихомбаси. У этого района была богатая история, но ее по большей части закатали в бетон.

Я, конечно, не профессор Кудзима, но историю водных путей знаю довольно неплохо. В старом Эдо речушки и каналы, соединяющие внутренний город с широкой рекой Сумида на восточной стороне, были ключевыми для коммерческой жизни города. Но после того, как адмирал Перри и его знаменитые двенадцать черных кораблей заставили Японию покончить с изоляцией, Токио начал спешно модернизироваться, и водные пути стали терять свою значимость. К 1920-м годам движение на реке уже угасало, а после Второй мировой водные пути были обречены. Но похоронный звон раздался только в 1960-х, когда в Токио начался строительный бум и город сдвинулся к западу. Не знаю точно насчет автострады № 5, но многие большие автомагистрали построили для Олимпийских игр 1964 года. Н строили их не только для того, чтобы дать токийцам новые пути передвижения, но и для того, чтобы кинуть понты перед всем остальным миром: дескать, вот какая Япония современная.

Я шел вдоль канала под автострадой, а в двадцати футах у меня над головой грохотали легковушки и грузовики. В постоянной тени огромной магистрали вода была грязно-зеленой, трава на речных берегах не росла, потому что их давным-давно залили бетоном. Над каналами вздымались арки каменных мостов эры Мэйдзи, но ни один турист не попрется сюда от Императорского дворца поблизости, чтобы ими полюбоваться. Темно, шумно, воняет дизелем и плесенью. Представьте себе главную магистраль Нью-Джерси, торчащую над амстердамскими каналами, и поймете, на что это похоже.

Я стоял в темноте, пялился на ряды грязно-белых бетонных опор, отраженных в затхлой воде, и никак не мог поверить, что Миюки Накодо умерла тут по собственной воле. Только самый неромантичный человек в мире выбрал бы песчаное подбрюшье автострады местом для последних мгновений жизни, а даже двадцать первый век не выбил романтику из большинства двадцатилетних женщин.

К тому же мост возвышался над водой на каких-то восемь футов. Думаю, уж если решаешь спрыгнуть с моста, с тем же успехом можно поискать мост достаточно высокий, чтоб угробиться при ударе о воду. А что касается речки, не понять, глубокая ли она, потому что поверхность мутна. Короче говоря, умереть здесь — та еще задачка, на это потребовалась бы чертовски сильная целеустремленность.

Конечно, если тебе немножко не помогут.

Наверное, я притащился сюда в надежде, что если увижу это место, оно как-нибудь уймет мое любопытство по поводу Миюки и ее папаши, и тогда я ухитрюсь собрать себя в кучу, закончить статью про Гомбэя и свалить обратно в Кливленд. Но когда я залез в это богом забытое бетонное болото в центре Токио, результат оказался прямо противоположным. Теперь я был на все сто уверен, что в доме Накодо все очень и очень не так. Ненормально, конечно, но, наверное, именно это я и надеялся разнюхать.

Я попытался представить, как Миюки стоит на мосту, решается на самоубийство, но, кроме ее родинки, не мог припомнить, как она выглядит. Может, меня заинтриговала не сама родинка, а навязчивость, с которой она лезла в глаза. Любая обычная молодая женщина — а в Японии это, прямо скажем, любая женщина, которая хочет выйти замуж прежде, чем достигнет ужасного возраста двадцать пять лет — уже давным-давно избавилась бы от этой штуки. Но Миюки оставила родинку, что говорило об упрямой независимости, о том, что плевать она хотела на те годы, когда ее дразнили в школе и вечно доставали такими деликатными предложениями разные прекраснодушные типчики, которые, дай им волю, и единорогов превратили бы в лошадей.

Если б не эта родинка, я ни за какие коврижки не узнал бы Миюки в новостях. Не прочел бы статью в газете, и не лазил бы под автострадой, и не увидел бы фигуру, которая теперь торчала на мосту примерно в квартале от меня.

Она стояла абсолютно неподвижно, опираясь на бетонное ограждение и глядя вниз на воду. Как раз так, как я пытался представить Миюки. Несколько секунд я смотрел на девушку и ждал, что та отвернется от воды и пойдет дальше по мосту. Ничего подобного. И тут вдруг раз — и я понял, что она здесь по той же причине, что и я. Если б я знал, что случится в следующие дни с нами обоими, я бы оставил ее в покое, развернулся и свалил. Блин, да я бы умчался не оглядываясь.

Вместо этого я пошел к ней, по улице, бегущей вдоль речного берега. Вне убежища автострады жара была невыносимой. Казалось, жар идет не от солнца наверху, а сразу со всех сторон — этакая беззвучная и невидимая геенна. Женщина так и не шелохнулась, а я так и не спускал с нее глаз. Она стояла скованно, почти формально, глядя только на грязную воду. Тот самый мост, из новостей. Зуб даю. Именно то место, где нашли труп Миюки.

По улице сновал транспорт. Проехал велосипедист, лениво струилась река. Только женщина была неподвижна. Я снова зашел в тень и был уже футах в двадцати, когда женщина вдруг обернулась и увидела, что я иду к ней. Всего секунду смотрела на меня, потом снова уставилась на воду.

Короткие взлохмаченные волосы, свободная бирюзовая безрукавка, якобы потрепанные джинсы, закатанные до середины икры, и красные длинноносые туфли. Я встал рядом и кивком поздоровался. Она ответила тем же, не отводя глаз от реки. Мы постояли немного, глядя на наши неподвижные, молчаливые отражения. А Миюки тоже смотрела на свое отражение за мгновение до смерти? Наверняка посреди ночи канал казался темным и бездонным. Пропасть.

— Она была вашей подругой? — спросил я.

Мы в большом городе, и я был уверен, что, как только я раскрою рот, девчонка свалит в мгновение ока. Ничего подобного. Она только чуть кивнула, опустив веки и покусывая губу. Потом наконец заговорила, и ее голос почти растворился в грохоте машин.

— Вы верите в привидения? — спросила она.

— Привидения?

— Не то чтобы привидения, — уточнила она. — Думаю, скорее демоны. Или гоблины. Есть такие штуки, под названием каппа. У них зализанные волосы, кожа влажная, и они обожают топить детей. А потом их жрут. А еще любят огурцы. Поди разберись.

Я ответил, что не верю в призраков, демонов или гоблинов.

— Я тоже, — сказала она. — Но если бы каппа реально жили, здесь им самое место. Как думаете?

— Черт его знает, — ответил я. — Огурцов что-то не видать.

— Миюки верила в каппа. А еще в привидения и демонов. Она верила во всякую такую мутотень.

Она говорила, а я смотрел на отражение ее лица в воде. Потом взглянул на собственное и заметил, что, услышав имя Миюки, вполне прилично скрываю удивление. Хотя, с другой стороны, я и не удивился. Я знал, что утопленница — Миюки. Я это просек сразу же, как увидел новости, но, наверное, все еще слабо надеялся, что это не она.

Отвернувшись от воды, я взглянул на девчонку. Худенькая, не выше пяти футов трех дюймов. Всего лишь намек на девчонку, сказать по правде. Уже не ребенок, но еще и не взрослая. Как бы она ни старалась напялить на лицо пресыщенность, глаза у нее были ясные, а черты еще не застыли в маске озадаченности, что появляется, когда годами задаешься вопросом, когда же все пошло наперекосяк и не будет ли еще хуже.

— Вы с ней близко дружили? — спросил я. Мельком глянув на меня, девчонка снова уставилась на воду. Пожала костлявыми плечами, но жест вышел не таким безразличным, как она надеялась. Над головой у нас взвыли гудки и раздался визг шин. Я подождал грохота металла и звона разбитого стекла, но, должно быть, обошлось без аварии. Машины по-прежнему ехали мимо.

— Она со школы была моей лучшей подругой.

— Мне бы узнать о ней побольше, — сказал я. — Если хотите рассказать. Говорят, это помогает.

— Да чем помогут разговоры?

— Черт его знает. Говорят, помогает.

— А еще говорят, нельзя разговаривать с незнакомцами, — парировала она. — Я ни хрена о вас не знаю. Даже имени. Может, вы извращенец какой-нибудь. В смысле, вы же не станете отрицать, что как-то ненормально тусоваться под автострадой. Это порядком стремно, скажу я вам.

— Понятия не имею, что в наши дни считается нормой. Но я не извращенец и даже не чудик какой-нибудь. Я журналист.

— Пишете статью про Миюки?

— Вообще-то нет.

— Тогда на хрена вы тут слоняетесь?

— Я, в общем, сам не особо уверен. — ответил я. — Но, наверное, я здесь по тем же причинам, что и вы. Думаю, вы пришли сюда потому, что часть вас не может смириться с тем, что подруги больше нет. Происшедшее беспокоит вас, и вы ищете хоть какой-то ответ, то, что придаст всему смысл.

— Вы знали Миюки?

— Да нет, — ответил я. — Всего один раз ее видел.

— В том клубе была куча парней, — сказала она, запустив руку в сумочку — водоворот кричащих розовых, зеленых и оранжевых красок в духе 70-х, словно только что из «Лаф-Ин».[22] Марка «Сесил Макби». Спорю на лимон баксов, девчонка понятия не имела, что Сесил Макби — это знаменитый джаз-басист, и даже если бы я рассказал, ей все равно плевать. Пока такое барахлишко продают в стильных бутиках, налепи ярлык хоть «Супи Сейлз», хоть «Альберт Шпеер».[23] Вытащив пачку «Ларк Слимз», девчонка сунула сигарету в рот и щелкнула зажигалкой в желтеньких цветочках. Тут поднялся легкий ветерок. От такого не остынешь, но он хоть разогнал дизельные выхлопы и сигаретный дым. По воде пошла мелкая рябь. Откинув с лица выбившиеся пряди, девушка затянулась еще раз и картинно выдохнула. Стряхнула пепел и повернулась ко мне:

— Вы так и не сказали, как вас зовут.

— Чака, — сообщил я. — Билли Чака.

— А еще говорите, не извращенец, а?

Я потряс головой. Но ее скептицизма это не убавило.

Затянувшись еще разок, она швырнула сигарету в воду. Потом шагнула от моста и взглянула мне прямо в глаза. Уверенная в себе, все под контролем.

Лишь гораздо позже до меня дошло, как напугана она наверняка была.

— Ладно, господин Билли Чака, — вздохнула она. — Валим отсюда. Умираю жрать хочу.