ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Много лет перевожу я Амоса Оза. Эта работа, как и само общение с ним, доставляет мне неизъяснимое наслаждение. Потому что Амос – прежде всего – поэт. И его мышление, его писательские приемы – это мышление поэта. Может быть, именно поэтому ему удалось с такой виртуозностью и глубиной воссоздать образ мышления израильтян в целой плеяде сложнейших человеческих характеров. И, может быть, именно поэтому такой нежностью и тонкостью отличаются созданные им женские образы.

Но есть еще один аспект прозы Амоса Оза, который меня всегда поражает: ее "русскость".

"Все, что я написал, безусловно, имеет русские корни", – признается сам Амос в своем эссе "Опаленные Россией" (1993 год), где он говорит о русских истоках израильской культуры.

… Помню, как за десять лет до написания этого эссе, еще во время моей работы над первым переводом повести "До самой смерти", я это почувствовал и сказал Амосу, что он пишет "по-русски". Грустно улыбнувшись, Амос тихо произнес: "Когда-то мой покойный отец говорил мне об этом. Но я отмахнулся, дескать, я уроженец Иерусалима, киббуцник, солдат, израильтянин каждой своей клеточкой – откуда бы во мне эта "русскость"? А вот, поди ж ты, надо было мне дожить до тех времен, когда приедут евреи из России, выучат иврит, прочтут мои книги, почувствуют и уловят в них то, что было так понятно моему отцу, родившемуся в России, хорошо знавшему русскую культуру и русскую литературу".

Амос Оз – автор семнадцати книг; из восьми его романов назовем такие: "Мой Михаэль", "Коснуться воды, коснуться ветра", "Познать женщину", "Третье состояние", "Не говори: "Ночь"; ему принадлежат три сборника рассказов и две детские повести: "Сумхи" (удостоенная целого ряда наград, в том числе и Медали Ганса Христиана Андерсена) и "Пантера в подвале", вышедшая в свет в конце 1995 года и уже заслужившая восторженные отзывы читателей и критиков. Книги его печатались более чем в тридцати странах на двадцати восьми языках, он – лауреат многих престижных литературных премий, израильских и зарубежных, почетный доктор нескольких университетов, член ряда академий и среди них – Израильской Академии языка иврит. С 1987 года Оз – профессор университета им. Бен-Гуриона в Беер-Шеве, где заведует кафедрой современной ивритской литературы. Русскоязычному читателю в Израиле и за ею пределами известны не только романы и повести Амоса Оза, но и его эссе, критические статьи и интервью, снискавшие ему славу искрометного полемиста.

Амос Оз – член редколлегии русскоязычного журнала "Континент", куда в свое время пригласил его покойный В.Е.Максимов и где впервые за пределами Израиля был напечатан по-русски отрывок из его книги публицистики, статьи об ивритской литературе.

"Черный ящик" – это седьмая книга Амоса Оза, переведенная мною. На русском и украинском языках уже вышли в свет повести "До самой смерти", "Сумхи" и роман "Мой Михаэль". Но "Черный ящик", с его многоплановостью и многозначностью, с его безупречно тонкой индивидуализацией не только характеров, но и стиля каждого из героев, – подлинный вызов переводчику.

Я надеюсь, что читатель оценит сложность героев этого "романа в письмах" и неординарность ситуаций, в которые они попадают.

Уверен, что он ощутит тонкий аромат озовской прозы и насладится полифоничностью романа, вызвавшего столько споров в израильской и зарубежной периодике и заслужившего самые восторженные отзывы местной и мировой критики. "Черный ящик" давно стал бестселлером и был удостоен множества премий, в частности – премии "Фемина", присуждаемой Французской академией. И, конечно же, читатель найдет в этой книге и то, что выше я назвал "русскостыо" прозы Амоса Оза, и не только потому, что колоритная личность Володи Чудонского, "царя", "казака" (остальные эпитеты читатель сам отыщет в тексте романа) – уроженца Российской империи, выписана рельефно и ярко, но, главным образом, потому, что, зрелый мастер, Амос Оз в этом романе, по-моему, творчески следует лучшим традициям русской литературы – традициям Ф.М.Достоевского, А.П.Чехова, Л.Н.Толстого.

И еще одно. Этот перевод выглядел бы совсем по-иному, не сведи меня судьба с замечательным иерусалимским литератором Инной Шофман, которая вдумчиво и внимательно отнеслась к рукописи перевода и вложила немало душевных сил, чтобы текст в наибольшей степени отвечал не только "букве", но и – прежде всего! – духу подлинника. Долгие часы провели мы с ней за обсуждением русского и ивритского текстов, стремясь достигнуть максимальной адекватности в русском переводе. Низкий ей за это поклон и моя самая сердечная благодарность.

Итак, дорогой читатель, впереди – новая встреча с замечательным израильским писателем. И, надеюсь, не последняя.

Виктор Радуцкий

Иерусалим, 1996

Д-ру Александру А. Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

5.2.76, Иерусалим

Здравствуй, Алек!

Если ты не уничтожил это письмо в то самое мгновение, как узнал мой почерк на конверте, значит, любопытство сильнее даже ненависти. Или твоя ненависть нуждается в свежем горючем материале?

Теперь ты бледнеешь, сжимаешь, по обыкновению, свои волчьи челюсти, так что губы становятся совсем не видны, и набрасываешься на эти строки, чтобы понять, чего я хочу от тебя, чего я осмеливаюсь хотеть от тебя после семи лет полного молчания.

А все, чего я хочу, чтобы ты знал: Боаз в трудной ситуации. Чтобы ты срочно помог ему. Ни мой муж, ни я ничего сделать не можем, потому что он прервал с нами все контакты. Как и ты.

Теперь ты можешь прекратить чтение и швырнуть письмо прямо в огонь. (Почему-то я всегда представляю тебя в удлиненной, полной книг комнате, ты сидишь один у черного письменного стола, а за окном – плоское пустынное пространство, покрытое белым снегом. Ни холмика, ни деревца, лишь сверкающий чистый снег. И огонь пылает в камине слева от тебя, и пустой стакан, и пустая бутылка на пустом столе перед тобой. Вся картина – в черно-белых тонах. И ты сам – похожий на монаха, аскетичный, высокий, весь – черно-белый.)

В это мгновение ты, издав какое-то чисто английское восклицание, комкаешь письмо и метко швыряешь его в огонь: ибо, что тебе до Боаза? Кроме того, ведь ты не веришь ни одному моему слову. Ты устремляешь взгляд своих серых глаз на колеблющиеся языки пламени и говоришь себе: "Вновь она пытается обвести меня вокруг пальца. Эта самка никогда не отступится и не даст мне покоя".

И в самом деле, зачем мне писать тебе?

От полного отчаяния, Алек. А ведь в том, что касается отчаяния, ты специалист мирового класса. Да, я, конечно, читала, – как и весь мир, – твою книгу "Отчаявшееся насилие. Сравнительное исследование фанатизма", однако сейчас я имею в виду не эту книгу, а тот материал, из которого высечена твоя душа: заледенелое отчаяние. Арктическое отчаяние.

Ты все еще продолжаешь читать? Чтобы оживить свою ненависть к нам? Вкушать злорадство маленькими глотками, будто наслаждаясь хорошим виски? Если это так, то мне, пожалуй, следует перестать задирать тебя и полностью сосредоточиться на Боазе.

Сказать правду, у меня нет ни малейшего представления о том, что ты знаешь и чего не знаешь. Не удивлюсь, если окажется, что тебе известна любая мелочь: ведь ты требуешь – и получаешь! – от своего адвоката Закхейма ежемесячный отчет о нашей жизни. Все эти годы ты держишь нас на экране своего радара. Но я не удивлюсь и в том случае, если ты ничего не знаешь: ни о том, что я вышла замуж за человека, которого зовут Михаэль Сомо, ни о том, что у меня родилась дочь, ни о том, что случилось с Боазом. Ведь это вполне в твоем духе: одним резким движением повернуться к нам спиной и навсегда, с корнем вырвать нас из своей жизни.

После того, как ты выгнал нас, я с Боазом отправилась в киббуц, где живет моя сестра с мужем. (В целом мире не было у нас места, где преклонить главу, и денег тоже не было.) Я прожила там шесть месяцев и вернулась в Иерусалим. Работала в книжном магазине. А Боаз оставался в киббуце еще пять лет, пока не исполнилось ему тринадцать. Каждые три недели я ездила к нему. Так продолжалось, пока я не вышла замуж за Мишеля, – с тех пор мальчик называет меня шлюхой. Как и ты. Ни разу не приехал он к нам в Иерусалим. Когда узнал, что родилась у нас дочь (Мадлен-Ифат), с треском швырнул телефонную трубку.

А два года назад он вдруг появился у нас зимой, в час ночи, чтобы объявить мне: с киббуцом покончено, и теперь либо я запишу его в сельскохозяйственную школу, либо он станет "жить на улице, и больше ты обо мне никогда не услышишь".

Муж мой проснулся и предложил ему снять промокшую одежду, перекусить, выкупаться, лечь спать, а завтра утром – поговорим. А мальчик (уже тогда – в свои тринадцать с половиной – он был широкоплечим, намного выше Мишеля) ответил ему, словно раздавил насекомое: "А ты кто такой? Кто с тобой разговаривает?" Мишель рассмеялся и сказал: "Выйди-ка на минутку из дома, любезный, успокойся, смени кассету, вновь постучи в дверь и зайди – как человек, а не как горилла".

Боаз двинулся к двери, но я стала между ним и выходом. Я знала, что меня он не тронет. Девочка проснулась и заплакала, Мишель пошел сменить ей пеленку и разогреть на кухне молоко. Я сказала: "Хорошо, Боаз, будет тебе сельскохозяйственная школа, если ты этого так хочешь". Мишель, в майке и трусах, с успокоившейся девочкой на руках, добавил: "Но при условии, что сначала ты попросишь у мамы прощения, хорошенько попросишь, а затем скажешь спасибо. Ведь не лошадь же ты?" А Боаз – с унаследованной от тебя гримасой омерзения, отчаяния и издевки – прошептал мне: "И этому типу ты позволяешь трахать себя каждую ночь?" И тут же протянул руку, легко коснулся моих волос и другим голосом, при воспоминании о котором у меня сжимается сердце, сказал: "А девочка ваша довольно мила".

Затем (по протекции брата Мишеля) мы определили Боаза в "Тлалим", среднюю школу с сельскохозяйственным уклоном. Это было два года тому назад, в начале семьдесят четвертого, вскоре после войны, когда ты – так мне рассказывали – вернулся в Израиль, чтобы участвовать в боях, командовал танковым батальоном в Синае, после чего снова бежал из страны.

Мы также уступили требованию Боаза не навещать его. Платили за обучение и помалкивали. То есть платил Мишель, а если точнее, то не совсем Мишель…

Ни одной весточки не получили мы от Боаза на протяжении этих двух лет. Только тревожные сообщения от его директрисы: мальчик склонен к насилию… мальчик не поладил с ночным сторожем и пробил ему голову… мальчик исчезает но ночам… на него заведено дело в полиции, и теперь он находится под наблюдением инспектора полиции по делам несовершеннолетних… ему придется оставить учебное заведение… Этот мальчик – настоящее чудовище…

А что помнишь ты, Алек? Когда ты видел его в последний раз, это было существо восьми лет, светленькое, тонкое и длинное, как стебелек. Часами напролет молчаливо стоял он на табурете, склонившись над твоим письменным столом и сосредоточенно мастеря, – чтобы угодить тебе, – модели деревянных самолетов по книжке "Сделай сам", которую ты принес ему. Он был осторожен, дисциплинирован, почти труслив, хотя уже тогда, в восьмилетнем возрасте, был способен скрывать обиду с какой-то решительной, молчаливой сдержанностью.

Между тем, в нем словно таилась генетическая бомба замедленного действия. Теперь Боазу шестнадцать лет, его рост – метр девяносто два (и тут он еще не сказал своего последнего слова), он зол и дик, его поразительная физическая сила взращена ненавистью и одиночеством. Сегодня утром случилось то, что (я давно это знала) должно было случиться, – раздался телефонный звонок: решено исключить его из школы, потому что он напал на одну из учительниц. Мне отказались сообщить подробности происшествия.

Итак, я немедленно поехала туда, но Боаз не захотел со мной встретиться. Просто послал кого-то, чтобы мне передали: "У меня нет никаких дел с этой проституткой". Имел ли он в виду учительницу? Или слова эти были обращены ко мне? Этого я не знаю. Выяснилось, что не совсем "напал": отпустил какую-то соленую остроту, заработал от учительницы пощечину и тут же вернул ей две. Я умоляла, чтобы исключение из школы отложили до тех пор, пока я не найду ему нового места. Надо мной сжалились и дали отсрочку на две недели.

Мишель сказал, что, если я захочу, Боаз может жить здесь, с нами (несмотря на то, что мы с маленькой дочкой живем в квартирке из полутора комнат, за которую все еще выплачиваем долг по ипотечной ссуде). Но ведь ты знаешь не хуже меня, что Боаз не согласится. Мальчик ненавидит меня. Да и тебя тоже. Так что все-таки у нас есть кое-что общее – у тебя и у меня. Весьма сожалею.

Нет никаких шансов, что его примут в другую школу, – ведь в полиции на него заведено два дела, и инспектор по делам несовершеннолетних не спускает с него глаз. Я пишу тебе, так как не знаю, что мне делать. Я пишу тебе, хотя ты и не станешь этого читать, а если прочтешь – не ответишь. Самое большее – велишь своему адвокату Закхейму направить в мой адрес официальное письмо, в котором имеют честь напомнить мне, что клиент адвоката Закхейма продолжает отрицать свое отцовство, поскольку анализы крови не дали однозначного ответа, и именно я в свое время решительно отказалась провести анализ тканей. Шах и мат.

К тому же, развод освободил тебя от всякой ответственности перед Боазом и от всяких обязательств по отношению ко мне. Все это я помню наизусть, Алек. Нет у меня никаких надежд. Я пишу тебе – словно стою у окна и беседую с горами. Или обращаюсь к межзвездной тьме. Отчаяние – это твоя область. Если хочешь – определи и для меня место в твоей классификации.

Ты все еще жаждешь мести? Если это так, то в данный момент я подставляю тебе вторую щеку. И свою, и Боаза. Пожалуйста, бей изо всех сил.

Нет, я все-таки пошлю тебе это письмо, хотя минуту назад отложила перо и решила отступить. Ведь мне нечего терять. Все пути предо мной закрыты. Пойми: ведь если даже полицейскому инспектору или социальному работнику удастся убедить Боаза пройти какой-нибудь "курс реабилитации", принять помощь, устроиться в другое учебное заведение (а я не верю, что это им удастся), – у меня все равно нет денег.

А у тебя их много, Алек.

И нет у меня связей, в то время как ты можешь сдвинуть с места любое дело с помощью трех телефонных звонков. Ты – умный и сильный. Или был умным и сильным – семь лет тому назад. (Мне рассказали, что ты перенес две операции, но не могли объяснить – какие. Надеюсь, что теперь ты в порядке).

Больше я распространяться не стану, чтобы ты не воспринял мои слова как лицемерие, самоуничижение. Лесть. А я и не отрицаю, Алек: я готова пресмыкаться перед тобой – сколько тебе угодно. Я готова сделать все, что ты потребуешь. И именно это я имею в виду: "все". Лишь бы ты спас своего сына.

Будь я поумнее, я бы зачеркнула слова "своего сына" и, чтобы не раздражать тебя, написала вместо них "Боаза". Но смогу ли я зачеркнуть правду? Ты – его отец. Что же до моего ума. То ведь ты давно уже решил про себя, что я полностью свихнулась.

Теперь я изложу свое предложение: отныне я готова признаться письменно, в присутствии нотариуса, если ты этого хочешь, что Боаз – сын любого человека, на которого ты мне укажешь. Самоуважение убито во мне уже давно. Я подпишу любую бумагу, которую положит передо мной твой адвокат, если взамен этого ты немедленно согласишься оказать Боазу первую помощь. Скажем так: гуманитарную помощь. Скажем: акт милосердия по отношению к совершенно чужому ребенку.

И вправду, когда я перестаю писать и задумываюсь о нем, Боаз видится мне чужим и странным. Я настаиваю на этом определении: Боаз – странный ребенок. Не ребенок. Странный человек. Меня он называет шлюхой. Тебя он называет собакой. А Мишеля – "маленький сутенер". Себе же он взял (даже в документах) мою девичью фамилию (Боаз Брандштетер). А учебное заведение, куда мы с таким трудом его определили по его же просьбе, он называет "чертов остров".

А теперь я открою тебе кое-что, и ты можешь использовать это против меня. Родители мужа ежемесячно посылают нам из Парижа немного денег, чтобы мы могли содержать Боаза в этой школе, хотя они никогда его не видели, а Боаз даже не слышал об их существовании. Люди они очень небогатые (эмигранты из Алжира), у них, кроме Мишеля, еще пятеро детей и восемь внуков – во Франции и в Израиле.

Послушай, Алек. О том, что было в прошлом, я в этом письме не скажу ни слова. Кроме одного, о чем я никогда не забуду, хотя ты наверняка теряешься в догадках – откуда и каким образом мне стало это известно. За два месяца до развода Боаз был помещен в больницу "Шаарей цедек" в связи с болезнью почек. Болезнь проходила с тяжелыми осложнениями. Без моего ведома ты отправился к профессору Блюменталю, чтобы узнать, может ли взрослый человек, в случае необходимости, пожертвовать свою почку восьмилетнему ребенку. Ты собирался пожертвовать своей почкой, предупредив профессора, что у тебя есть лишь одно условие: ни я, ни ребенок никогда не должны узнать об этом. Я и в самом деле не знала, пока не подружилась с доктором Адорно, ассистентом профессора Блюменталя, тем самым молодым доктором, которого ты собирался привлечь к суду за преступную халатность при лечении Боаза. Если ты все еще читаешь, то в эту минуту ты наверняка становишься еще бледнее, резким движением хватаешь зажигалку, подносишь огонь к губам, забыв, что трубка твоя осталась лежать на столе, и заново убеждаешься, что был прав: "Ну конечно, доктор Адорно. Кто же еще?"

И если ты до сих пор не уничтожил мое письмо, то именно теперь – самый подходящий момент, чтобы уничтожить его. А заодно – и меня. И Боаза. А потом Боаз выздоровел, а вслед за тем ты изгнал нас из своей виллы, отобрал у нас свое имя, вычеркнул нас из своей жизни.

Тебе не пришлось пожертвовать своей почкой. Но я верю, что ты всерьез собирался сделать это. Потому что у тебя, Алек, все очень серьезно. Этого у тебя не отнять – твоей серьезности.

Я снова заискиваю? Если хочешь, я готова признать это: заискиваю. Пресмыкаюсь. На коленях пред тобою, а лоб касается пола. Как тогда. Как в наши лучшие дни.

Потому что терять мне нечего. И то, что я пресмыкаюсь, не имеет для меня никакого значения. Я сделаю все, что ты мне прикажешь. Только не медли, потому что через две недели его выбросят на улицу. А там уже кое-кто ждет его.

Ведь в мире нет ничего, что было бы тебе не по силам. Пошли твоего адвоката, это чудовище. Быть может, по твоей протекции, примут Боаза в морское училище. (Есть у него странная тяга к морю, еще с самого раннего детства. Ты помнишь, Алек, в Ашкелоне, лето накануне Шестидневной войны? Тот водоворот? Рыбаков? Рыбачью барку?) И последнее, перед тем, как я запечатаю письмо: я буду спать с тобой, если ты этого захочешь. Когда захочешь. И как захочешь. (Мой муж знает об этом письме и даже поощрял мое желание написать тебе – кроме последней фразы.) А теперь – если тебе захочется – ты можешь меня уничтожить. Сделай фотокопию этого письма, подчеркни последнюю фразу своим красным карандашом и пошли моему мужу. Это отлично сработает. Признаюсь: я обманывала, когда писала прежде, что терять мне нечего.

Значит так, Алек, теперь мы всецело в твоих руках. Даже моя маленькая дочка. И ты сделаешь с нами все, что только захочешь.

Илана (Сомо)

* * *

Госпоже Илане Брандштетер-Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим, Израиль

Экспресс Лондон, 18.2.76

Госпожа!

Вчера мне было переслано из США Ваше письмо от 5.2 сего года. Я отвечу лишь на небольшую часть тех вопросов, которые Вы затронули в нем.

Утром я говорил но телефону с одним из своих знакомых в Израиле. Следствием этой беседы было то, что вскоре мне позвонила по собственной инициативе директор сельскохозяйственной школы, в которой учится Ваш сын. Мы пришли к соглашению, что исключение из школы отменяется, вместо этого в его личное дело будет занесено строгое предупреждение. Тем не менее, если выяснится, что Ваш сын предпочитает – как Вы на это туманно намекаете в письме, – морское учебное заведение, у меня есть веские основания предполагать, что это вполне возможно (при посредстве адвоката Закхейма). Адвокат Закхейм переведет Вам чек на две тысячи долларов (в израильских лирах и на имя Вашего мужа). Вашего мужа просят письменно подтвердить получение указанной суммы как безвозмездной ссуды ввиду вашего трудного положения. Но это ни в коем случае не может стать прецедентом, либо выражением неких обязательств, которые мы принимаем на себя. Ваш муж должен также дать свои заверения, что с Вашей стороны не последует никаких новых требований в будущем. (Я надеюсь, что бедное и весьма многочисленное семейство из Парижа не собирается пойти по Вашим стопам и просить у меня финансовой поддержки.) Что же до остального, что содержится в Вашем письме, – главным образом грубой лжи, грубых противоречий, да и просто грубостей – я обхожу все это молчанием.

А. А. Гидон (подпись)

P.S. Ваше письмо хранится у меня.

* * *

Д-ру Александру А. Гидону

Лондонская школа экономики

Лондон, Англия

27.2.76, Иерусалим

Здравствуй, Алек!

Как тебе известно, на прошлой неделе мы подписали бумаги, представленные нам твоим адвокатом, и получили деньги.

Но Боаз бросил сельскохозяйственную школу, и вот уже несколько дней он работает на оптовом рынке в Тель-Авиве у одного торговца овощами, женатого на двоюродной сестре Мишеля. Мишель устроил эту работу в соответствии с желанием Боаза.

Случилось это так: после того, как директриса объявила Боазу, что исключение из школы заменяется предупреждением, Боаз просто собрал свои вещи и исчез. Мишель позвонил в полицию (есть у него там несколько родственников), они проверили и сообщили нам, что мальчик у них, заключен в тюрьму Абу Кабир за хранение краденого. Приятель брата Мишеля, занимающий видный пост в полиции Тель-Авива, поговорил с инспектором по делам несовершеннолетних, под наблюдением которого находился Боаз. После целого ряда всяких сложностей нам удалось вытащить его под залог.

Для этого залога мы использовали часть твоих денег. Я знаю, что, давая деньги, ты не это имел в виду, но других средств у нас просто нет: Мишель – всего-навсего недипломированный учитель французского языка в государственной религиозной школе, и зарплаты его – после выплаты ипотечной ссуды – едва хватает на еду. А ведь есть еще у нас и маленькая дочка (Мадлен-Ифат, двух с половиной лет).

Я хочу, чтобы ты знал: Боаз понятия не имеет, откуда пришли деньги, чтобы освободить его под залог. А если бы это стало ему известно, я думаю, он плюнул бы и на деньга, и на полицейского инспектора, и на Мишеля. На всех разом. Он и без того поначалу отказался выйти на свободу и потребовал, чтобы его "оставили в покое".

Мишель поехал без меня в Абу Кабир. Приятель его брата (тот, что занимает видный пост в полиции) устроил так, чтобы Мишель и Боаз могли поговорить с глазу на глаз в канцелярии тюрьмы. Мишель сказал ему: "Посмотри, может, ты вообще позабыл, кто я. Так вот, я – Михаэль Сомо, и краем уха я слышал, что за моей спиной ты называешь меня "мамин сутенер". Ты можешь называть меня так, не таясь, прямо в лицо, если это поможет тебе хоть немного успокоиться. Я, со своей стороны, мог бы сказать тебе, что ты – псих на все сто процентов. Так мы и будем стоять друг против друга и ругаться до самого вечера, и тебе меня не одолеть, потому что я могу ругаться и по-французски, и по-арабски, а ты даже иврита не знаешь толком. Что же будет после того, как исчерпаешь ты запас ругательств? Может, будет лучше, если наберешь побольше воздуха в легкие, успокоишься и попытаешься объяснить мне, что ты хочешь получить от этой жизни. А затем я скажу тебе, что мы с твоей матерью можем тебе дать. Глядишь, вдруг и договоримся?"

Боаз ответил, что он от жизни ничего не хочет и меньше всего ему хочется, чтобы приходили к нему всякие типы с вопросами о том, что он хочет от жизни.

И тут Мишель, которого жизнь никогда не баловала, поступил весьма разумно: он поднялся, собираясь уходить, и сказал Боазу: "Раз так, будь здоров, голубчик. По мне – пусть упрячут тебя в закрытое заведение для умственно отсталых или трудновоспитуемых. И кончим на этом. Я пошел".

Боаз еще пытался возражать: "Ну и что? Я убью кого-нибудь и убегу". Но Мишель, повернувшись к нему уже от двери, проговорил тихо: "Смотри, милок, я – не твоя мать, я тебе не отец, я тебе никто, так что не ломай со мной комедию, потому что мне это безразлично. Давай решай в течение шестидесяти секунд – хочешь ли ты выйти под залог. Да или нет. По мне – убивай кого хочешь, но, если можно, постарайся не причинять другим вреда. А теперь – привет".

И когда Боаз сказал ему: "Погоди минутку", – Мишель тут же понял, что парень моргнул первым. Эти игры он знает лучше всех нас, потому что выпало ему долгое время видеть изнанку жизни, и страдания сделали его человеком-алмазом – твердым и обаятельным (да, и в постели тоже, если тебе любопытно узнать). Боаз сказал ему: "Если я тебе и вправду безразличен, зачем же было приезжать из Иерусалима и освобождать меня под залог?" А Мишель рассмеялся, стоя у двери: "Ладно, два-ноль в твою пользу. Все дело в том, что я приехал посмотреть, какого гения родила твоя мать, может, случаем, и у моей дочки есть кое-какие задатки. Ну, так ты идешь или нет?"

Так вот и вышло, что Мишель освободил его с помощью твоих денег, пригласил его в китайский кошерный ресторан, открывшийся недавно в Тель-Авиве, а затем они пошли в кино (и тот, кто сидел за ними, мог бы подумать, что Боаз – отец, а Мишель – его сын).

Ночью Мишель вернулся в Иерусалим и рассказал мне все. А Боаз устроился у торговца на овощном оптовом рынке, на улице Карлебах, у того, что женат на двоюродной сестре Мишеля. Боаз заявил, что именно этого он хочет: работать, зарабатывать деньга и ни от кого не зависеть. На что Мишель ему тут же ответил, не советуясь со мной: "Это мне очень нравится, и это я тебе устрою сегодня же вечером, здесь, в Тель-Авиве". И устроил.

Ночует Боаз в планетарии, в Рамат-Авиве: один из ответственных сотрудников этого заведения женат на девушке, которая училась с Мишелем в Париже в пятидесятые годы. А у Боаза есть какая-то тяга к планетарию – нет, нет, не к звездам, а к телескопам и прочей оптике.

Я пишу тебе это письмо, и Мишель знает об этом. Он говорит, что поскольку ты дал деньги, наш долг – сообщить тебе, как распоряжаются твоими деньгами.

Я думаю, что это письмо ты прочтешь три раза подряд. Я думаю, то, что Мишель сумел наладить связь с Боазом, бьет тебя под самые ребра.

Я думаю, что и мое первое письмо ты читал три раза подряд. Мне доставляет удовольствие сама мысль о том, что мои письма приводят тебя в ярость. Ярость делает тебя мужественным и привлекательным. Но одновременно и ребячливым, что очень трогательно: ты начинаешь растрачивать физические силы на такие хрупкие предметы, как авторучка, очки, трубка. И тратишь ты свои усилия не на то, чтобы разбить эти предметы на мелкие осколки, – нет, силы твои уходят на то, чтобы сдержаться, чтобы переместить очки, авторучку, трубку на два сантиметра вправо или на три сантиметра влево. Эта напрасная трата сил – одно из моих прекрасных воспоминаний.

Я испытываю удовольствие, представляя, как ты сдерживаешься сейчас, читая мое письмо, сидя там, в своей черно-белой комнате, между огнем и снегом. Если есть у тебя женщина, с которой ты спишь, то признаюсь: в эту минуту я испытываю ревность. Я ревную даже к тому, что твои руки проделывают с трубкой, авторучкой, очками, листками моего письма, которые ты держишь своими сильными пальцами.

Но я возвращаюсь к Боазу. Пишу тебе, как и обещала Мишелю. Когда нам возвратят сумму, внесенную в качестве залога, все присланные тобой деньги будут вложены в сберегательную программу на имя твоего сына. Если он захочет учиться, мы сможем оплачивать его учебу из этих денег. Если он, несмотря на свой юный возраст, захочет снять комнату в Тель-Авиве или здесь, в Иерусалиме, мы снимем ему комнату на твои деньги. На свои нужды мы ничего твоего не возьмем. Если все это приемлемо для тебя, можешь мне даже не отвечать. Если же нет – извести меня заранее, до того, как мы воспользуемся деньгами, и мы тогда все возвратим твоему адвокату, уж как-нибудь устроимся (хотя наше материальное положение достаточно скверное).

А теперь у меня осталась всего лишь одна просьба.

Либо ты уничтожишь это, а также и предыдущее мое письмо, либо, – если ты решил их использовать, – делай это тотчас, немедленно, не тяни. Каждый прошедший день, каждая ночь – это еще одна высота и еще одна глубина, которые смерть отвоевывает у нас. Время идет, Алек, и оба мы все больше блекнем.

И еще кое-что: ты писал, что на ложь и противоречия в моем письме ты можешь ответить лишь презрительным молчанием. Твое молчание, Алек, а также твое презрение вдруг отозвались во мне тревогой: неужели за все эти годы, во всех местах, где ты побывал, не нашел ты ни единой живой души, что предложила бы тебе – пусть раз в тысячу лет! – хотя бы песчинку нежности? Жаль мне тебя, Алек. Ужасны наши дела: я – преступница, а ты и твой сын столь жестоко наказаны. Если хочешь – зачеркни "твой сын" и напиши "Боаз". Если хочешь – зачеркни все. Что до меня – без колебаний сделай все, что облегчит твои страдания.

Илана

* * *

Господину Мишелю Анри Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим, Израиль

Заказное

7.3.1976, Женева

Уважаемый господин!

С Вашею ведома – по ее утверждению – и при Вашем поощрении супруга Ваша посчитала нужным направить в мой адрес два длинных и весьма запутанных письма, которые не делают ей чести.

Если мне удалось проникнуть в суть ее туманных речей, то, но моему впечатлению, и второе ее письмо практически написано для того, чтобы намекнуть мне о вашем тяжелом материальном положении. И я полагаю, что это Вы, господин мой, дергаете за ниточки и стоите за всеми ее просьбами.

Обстоятельства позволяют мне (без особых жертв с моей стороны) прийти на помощь и на сей раз. Я дал распоряжение своему адвокату Закхейму перевести на Ваш счет дополнительную безвозмездную ссуду в размере пяти тысяч долларов (на Ваше имя, в израильских лирах). Если и это окажется недостаточным, то попрошу Вас, господин мой, не обращаться ко мне опять через посредство Вашей жены и не прибегать к многозначительным выражениям, а уведомить меня (через господина Закхейма), какова конечная необходимая сумма, способная решить Ваши проблемы. Если Вы будете столь любезны и назовете приемлемую сумму, вполне вероятно, что я сочту возможным пойти Вам в какой-то мере навстречу. Все это – при условии, что Вы не станете вынуждать меня искать ответ на вопрос о мотивах, в силу которых я даю деньги, а также избавите меня от выражений чувства благодарности в присущем левантийцам стиле. Я же, со своей стороны, воздержусь, разумеется, от каких бы то ни было категоричных суждений по поводу идеалов и принципов, позволяющих Вам просить и получать от меня безвозмездные денежные ссуды.

С подобающим уважением

А. А. Гидон

* * *

Господину Манфреду Закхейму

Адвокатская контора "Закхейм и Ди Модена"

ул. Мелех Джордж, 36

Местное

С Божьей помощью

13 адар-бет 5736 год (14.3.76)

Высокочтимому адвокату господину Закхейму мир и благословение!

В продолжение нашего вчерашнего телефонного разговора. Мы нуждаемся в общей сумме, составляющей около шестидесяти тысяч американских долларов, чтобы закончить платежи но ипотечной ссуде и пристроить дополнительные полторы комнаты. Такая же сумма необходима для того, чтобы обеспечить будущее сына. И точно такая же сумма нужна для маленькой девочки. Итого – сто восемьдесят тысяч долларов США. Также направляется просьба о пожертвовании в сумме девяносто пять тысяч долларов США с целью приобретения и ремонта дома Алкалая в старом еврейском квартале Хеврона (еврейское имущество, захваченное арабскими погромщиками во время погромов 1929 года; теперь мы намереваемся вернуть захваченное в ерейские руки, однако не насилием, а приобретя его за полную стоимость).

Заранее благодарен Вам за Ваши хлопоты и заверяю в своем глубоком уважении к доктору А. Гидону, чья научная деятельность вызывает восхищение в нашей стране и утверждает почетное место Израиля среди других народов; с пожеланием счастливого праздника Пурим.

Илана и Михаэль (Мишель Анри) Сомо

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] А. ГИДОНУ ГОСТИНИЦА ЭКСЦЕЛЬСИОР ЗАПАДНЫЙ БЕРЛИН. АЛЕКС БУДЬ ДОБР ПРОСВЕТИ МЕНЯ НЕМЕДЛЕННО ИДЕТ ЛИ РЕЧЬ О ПОПЫТКЕ ВЫМОГАТЕЛЬСТВА НУЖНО ЛИ ВЫИГРАТЬ ВРЕМЯ ХОЧЕШЬ ЛИ ТЫ ЧТОБЫ ПОДКЛЮЧИЛСЯ ЗАНД ЖДУ ИНСТРУКЦИЙ

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ПРОДАЙ СОБСТВЕННОСТЬ В ЗИХРОН-ЯАКОВЕ ЕСЛИ НЕОБХОДИМО ТАКЖЕ ЦИТРУСОВУЮ ПЛАНТАЦИЮ В БИНЬЯМИНЕ И УПЛАТИ ИМ РОВНО СТО ТЫСЯЧ. ПРОВЕРЬ ЗАБЛАГОВРЕМЕННО ВСЕ ЧТО КАСАЕТСЯ МУЖА ПРОВЕРЬ СИТУАЦИЮ С ПАРНЕМ ПРИШЛИ ФОТОКОПИЮ ДОКУМЕНТОВ О РАЗВОДЕ ВОЗВРАЩАЮСЬ В ЛОНДОН В КОНЦЕ НЕДЕЛИ

АЛЕКС

* * *

Илане Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

20.3.76

Илана!

Ты просила, чтобы я подумала день-другой и написала тебе свое мнение. Обе мы знаем, что если ты спрашиваешь у кого-либо мнения или совета, то, по сути, ты ждешь подтверждения тому, что ты уже сделала или собираешься сделать. И все-таки я решила написать тебе, чтобы прояснить для самой себя: как же случилось, что расстались мы с такой горечью.

Вечер, проведенный у вас в Иерусалиме на прошлой неделе, напомнил мне старые недобрые времена. Я вернулась от вас, охваченная тревогой. Хотя, на первый взгляд, все было как обычно, кроме дождя, который шел в Иерусалиме весь вечер и всю ночь. И кроме Мишеля, который показался мне усталым и грустным. Полтора часа возился он, собирая новую этажерку для книг, Ифат подавала ему отвертку, молоток, плоскогубцы, а когда я поднялась, чтобы помочь ему удержать две стойки, ты из кухни насмешливо предложила, чтобы я забрала его с собою в киббуц, потому что здесь его таланты растрачиваются впустую. Затем он сидел у письменного стола, набросив халат на фланелевую пижаму, поправляя красными чернилами работы своих учеников. Весь вечер он проверял тетради. Керосиновый обогреватель горел в углу комнаты, Ифат, сидя на циновке, долго играла одна с шерстяной овечкой, которую я купила для нее на центральной автобусной станции. По радио передавали концерт для флейты в исполнении Рампаля. Мы с тобой сидели в кухне и шептались.

Казалось, выдался тихий семейный вечер.

Мишель старался уйти в тень, да и ты за весь вечер удостоила его едва ли двадцатью словами. Сказать правду, и меня, и Ифат – не более. Ты была погружена в себя. Когда я рассказывала тебе о болезнях детей, о новой должности, которую получил Иоаш на киббуцном заводе пластмасс, о решении секретариата киббуца послать меня на курсы диетического питания, ты едва слушала меня и не задала мне ни единого вопроса. Я без труда пришла к выводу, что ты, как обычно, ждешь, пока я кончу свой банальный отчет, чтобы перейти к твоим собственным судьбоносным драмам.

И ты ждала, чтобы я спросила. Я спросила, но ответа не получила. Мишель вошел в кухню, приготовил себе бутерброд с маргарином и сыром, сделал кофе и заверил, что вовсе не собирается мешать нам, он немедленно уложит Ифат, чтобы мы могли продолжить беседу без помех. Когда он вышел, ты рассказала мне о Боазе, о двух твоих письмах Алексу, о тех деньгах, которые он дважды перевел вам, и о решении Мишеля "потребовать на сей раз все, что причитается", исходя из предпосылки, что "негодяй, быть может, наконец начинает осознавать свои грехи".

Дождь стучал в окна. Ифат уснула прямо на циновке, Мишелю удалось переодеть ее в пижаму и уложить в постель – так что она даже не проснулась. Затем он включил телевизор, приглушив звук, чтобы не мешать нашей беседе, посмотрел девятичасовой выпуск новостей и молча вернулся к своим тетрадкам. Ты чистила овощи для завтрашнего обеда, а я тебе немножко помогала. Ты сказала мне: "Знаешь, Рахель, не суди нас, у вас в киббуце нет ни малейшего понятия о том, что такое деньги". И еще ты сказала: "Вот уже семь лет я пытаюсь забыть его". И добавила: "Ты все равно не поймешь".

В проеме двери, ведущей из кухни в комнату, я могла видеть согнутую спину и опущенные плечи Мишеля, сигарету в его пальцах, которую он так и не закурил, потому что окна были закрыты. И я думала про себя: "Она снова говорит неправду. Она лжет даже самой себе. Так уж у нее водится. Ничего нового". Но все, что я тебе сказала, когда ты пожелала узнать мое мнение, звучало примерно так: "Илана, не играй с огнем. Будь осторожна. Тебе уже немало досталось".

И на это ты мне ответила сердито: "Я так и знала, что ты начнешь мне мораль читать".

Я сказала: "Илана, позволь, не я затронула эту тему". А ты: "Но ведь это ты меня втравила". Тут я предложила прекратить разговор. И умолкла, потому что Мишель снова вошел в кухню, шутливо извинился за вторжение "на женскую половину", вымыл и вытер посуду, оставшуюся после ужина, рассказал своим хрипловатым, словно обожженным, голосом о том, что услышал в сводке новостей. Затем он присоединился к нам, пошутил но поводу "чая по-польски", зевнул, поинтересовался, чем занят Иоаш, справился о здоровье детей, как бы невзначай коснулся ладонями наших голов, попросил извинения, пошел собирать игрушки Ифат, разбросанные на циновке, вышел покурить на балкон, простился и ушел спать. Ты сказала: "Ведь не могу же я запретить ему встречаться с адвокатом Алекса". И продолжила: "Чтобы обеспечить будущее Боаза". И вне всякой связи добавила: "И без того он все время присутствовал в нашей жизни".

Я молчала. И в голосе твоем прозвучала скрытая враждебность, когда ты произнесла: "Рахель – мудрая и нормальная. Только твоя нормальность – это бегство от жизни".

Я не могла сдержаться: "Илана, всякий раз, когда ты произносишь слово "жизнь", я чувствую, что нахожусь в театре".

Ты обиделась. Оборвала разговор. Постелила мне постель, дала полотенце и обещала разбудить меня в шесть, чтобы мне успеть к автобусу на Тверию.

Ты отправила меня спать, а сама вернулась в кухню, чтобы в одиночестве жалеть себя. В полночь я вышла в туалет, Мишель тонко всхрапывал, а тебя, заплаканную, я видела в кухне. Я предложила тебе пойти спать, готова была и посидеть с тобой, но, по когда ты ответила, сказав во множественном числе: "Оставьте меня", – я решила вернуться в постель.

Дождь не унимался всю ночь. Утром, перед уходом, за кофе, ты шепотом попросила меня, чтобы я спокойно поразмыслила день-другой, а затем написала тебе, что я об этом думаю.

Так вот, я пыталась думать о том, что ты мне рассказала. Не будь ты моей сестрой, мне было бы легче. Все-таки я решила написать тебе, что Алекс – это твое несчастье, а Мишель и Ифат – это все, что у тебя есть. Боаза стоит оставить сейчас в покое, потому что всякая твоя попытка "протянуть ему материнскую руку" только усугубит его одиночество. И его отчужденность. Не трогай его, Илана. Если снова возникнет необходимость вмешаться – предоставь это Мишелю. Что же до денег Алекса – как и на всем, что с ним связано, на них лежит проклятье. Не играй в рулетку, когда ставка – все, что у тебя есть. Так я чувствую. Ты просила написать, и я пишу. Попытайся не сердиться на меня.

Рахель

Приветы от Иоаша и детей. Поцелуи Мишелю и Ифат. Будь к ним добра. У меня нет ни малейшего представления, когда я снова окажусь в Иерусалиме. У нас тоже все время идут дожди и часты перебои с электричеством.

* * *

Д-ру А. А. Гидону

16 Хэмпстед Хит Лейн

Лондон NW3, Англия

Заказное-экспресс

28.3.76. Иерусалим

Мой дорогой Алекс!

Если ты находишь, что настало время отправиться мне ко всем чертям, будь добр, пришли мне телеграмму в три слова: "Манфред, пошел к черту", and I shall be on my way right away. Но, с другой стороны, если ты решил проверить, что там внутри – в психиатрическом отделении, будь добр, отправляйся туда сам, без меня. Я не лечусь от этого касторкой.

Согласно твоим распоряжениям и вопреки моему разумению, я вчера подготовил к реализации нашу цитрусовую плантацию в Биньямине (но не собственность в Зихрон-Яакове: пока еще не окончательно сошел с ума). Во всяком случае, я смогу реализовать для тебя около ста тысяч долларов – с предварительным уведомлением за двадцать четыре часа – и передать их мужу твоей прекрасной бывшей жены, если ты все же дашь мне окончательное распоряжение, чтобы я сделал это.

Однако я позволил себе не завершать сделку, оставив тебе еще возможность передумать и отменить весь этот фестиваль с Санта-Клаусом без всякого ущерба с твоей стороны (исключая мои комиссионные).

Будь любезен, срочно представь мне, по крайней мере, убедительные доказательства, что ты там не рехнулся окончательно, – прости меня, дорогой Алекс, за резкие выражения. Единственное, что мне осталось сделать в той милой ситуации, в которую ты меня поставил, это красиво сочинить и отправить письмо об отставке. Но беда в том, что ты мне чуточку дорог.

Как тебе хорошо известно, твой замечательный отец на протяжении тридцати лет укорачивал мне жизнь – до того, как приобрел склероз, при склерозе, и даже после того, как начисто забыл и свое имя, и мое имя, и как пишется "Алекс". И никто лучше тебя не знает, что в течение пяти или шести лет я не жалел себя, пока не добился, чтобы тебя признали единственным опекуном всего его имущества, и при этом три четверти этого имущества не было бы съедено налогом, взимаемым при введении в наследство, либо обложением сенильных, либо еще какими-нибудь поборами в большевистском духе. Весь этот замысловатый маневр доставил мне – не стану скрывать от тебя – в определенной мере и профессиональное удовлетворение, и прекрасную квартиру в Иерусалиме, и даже немного развлечений, за которые я, по-видимому, поплатился язвой желудка. Но если бы я представил тогда, что десять лет спустя единственный сын Володи Гудонского начнет вдруг раздаривать эти богатства "отверженным", – не стал бы я прилагать титанические усилия, чтобы полностью перевести наследство от одного сумасшедшего к другому. Чего ради?

Позволь обратить твое внимание, Алекс, на то, что кусок, который ты собираешься отломить этому маленькому фанатику, по самым грубым подсчетам, составляет семь-восемь процентов от всего, чем ты владеешь. Да и как мне быть уверенным, что завтра тебе там не стукнет что-нибудь в голову и ты не решишь поделить оставшееся между Домом неженатых отцов и Убежищем для избиваемых мужей?

А почему, собственно, ты должен отдавать ему деньги? Только лишь потому, что он решил жениться на твоей подержанной бывшей жене? Или в виде срочной помощи "третьему миру"? Или в качестве репараций за дискриминацию евреев -выходцев из восточных общин?

И если ты спятил окончательно, то, быть может, ты сделаешь небольшое усилие и направишь свое сумасшествие в иное русло: оставишь все свое имущество в наследство моим двум внукам? Я это тебе устрою без всяких комиссионных. А что, разве мы, выходцы из Германии, "йеке", страдали меньше "марокканцев"? Разве нас меньше унижали и топтали – вы, помешавшаяся на Франции русская аристократия из провинции Северная Биньямина?

Прими в расчет, Алекс, что внуки мои вложат твой капитал в развитие страны! В электронику! В лазеры! Они, по крайней мере, не растратят твои деньги на ремонт развалин в Хевроне и на превращение арабских отхожих мест в синагоги! Ибо я обязан сообщить тебе, мой дорогой Алекс, что почтенный господин, этот твой Мишель Анри Сомо, он хоть и очень маленький человечек, но фанатик очень даже большой. Нет, не фанатик-крикун, напротив, это фанатик этакого замаскированного типа: тихий, вежливый и жесткий. (При случае загляни в свою замечательную книгу, глава "Between Fanatism and Zealotry".)

Вчера я слегка прощупал мистера Сомо. Здесь, у себя в оффисе. Он с трудом зарабатывает каких-нибудь две тысячи шестьсот лир в месяц и четвертую часть из них жертвует небольшой религиозно-националистической группировке, которая чуть ли не на три пальца правее Движения за неделимый Израиль.

Кстати, вот еще что об этом Сомо: можно было подумать, что твоя потрясающая жена, лично проверив каждого пятого мужчину в Израиле, наконец-то выбрала себе какого-нибудь Грегори Пека, но, оказывается, что господин Сомо начинается (как и все мы) от самого пола, но примерно через метр шестьдесят неожиданно обрывается. То есть он ниже ее на целую голову. Быть может, она приобрела его со скидкой: плата – за каждый погонный метр.

И вот этот африканский Наполеон Бонапарт появляется у меня в оффисе. На нем габардиновые брюки и клетчатый пиджак, который ему несколько великоват, он кудряв, выбрит до синевы и обильно спрыснут после бритья каким-то радиоактивным одеколоном. Очки в тонкой золотой оправе, золотые часы на золотой цепочке, красно-зеленый галстук заколот золотой булавкой. А на голове, – чтобы сразу все поставить на свои места, – маленькая ермолка.

Выясняется, что сей джентльмен далеко не глуп. В особенности, когда дело касается денег. Или умения пробудить у собеседника чувство вины. А также но части бронебойных намеков на всевозможных могущественных родственников, занимающих стратегические позиции в муниципалитете, в полиции, в его партии и даже в налоговом управлении. Я могу обещать тебе почти с полной уверенностью, мой дорогой Алекс, что в один прекрасный день ты еще увидишь этого самого Сомо, заседающего в нашем Кнесете и поливающего оттуда смертоносным огнем прекраснодушных типов, подобных тебе и мне. Так что, может, тебе все-таки лучше поостеречься вместо того, чтобы оказывать ему финансовую поддержку?

Алекс, черт побери, какие у тебя перед ними обязательства? У тебя, замучившего меня до смерти своим бракоразводным процессом (в лучших традициях твоего сумасшедшего отца), -тогда ты заставлял меня сражаться, подобно тигру, чтобы она не получила от тебя ни гроша, ни камешка с твоей виллы в Яфе-Ноф, ни даже авторучки, которой она была вынуждена в конце концов подписать документы! Ты с трудом согласился, чтобы она взяла свои лифчики и трусики в придачу к нескольким сковородкам и кастрюлям, – в знак особой щедрости, да и тут ты уперся, как бык, чтобы приписано было "в виде особого исключения".

Так что же вдруг произошло? Скажи, быть может, кто-то тебе угрожает, кто-то тебя шантажирует? Если это так, то сообщи мне об этом немедленно, не упуская и не скрывая ни малейших подробностей, – как на приеме у врача. Немедленно подай мне сигнал, а затем откинься на спинку кресла и наблюдай, как я готовлю для тебя суп из их костей. И делаю это с превеликим удовольствием.

Послушай-ка, Алекс, но правде говоря, твои заскоки не должны меня интересовать. Сейчас у меня в производстве сочное, с гнильцой, имущественное дело (ценности, принадлежащие русской православной церкви), и то, что я на этом зарабатываю (даже если проиграю дело в суде), составит сумму, которая почти вдвое больше той, что ты решил преподнести в качестве пасхального подарка еврейству Северной Африки или Ассоциации стареющих нимфоманок. Go fuck yourself, Алекс. Только дай мне окончательное распоряжение – и я переведу все, что ты захочешь, когда захочешь и кому захочешь. Каждому – в меру его горлопанства.

Кстати, этот Сомо вовсе не криклив. Напротив, разговаривает весьма любезно, мягко, округло, с поучающе-дидактической нежностью, словно интеллектуал-католик. Похоже, что он и ему подобные по дороге из Африки в Эрец-Исраэль прошли основательную переподготовку в Париже. Внешне он выглядит больше европейцем, чем ты или я. Короче, он вполне может преподать урок хороших манер даже признанным знатокам этого дела.

Я спрашиваю его, к примеру, есть ли у него хоть какое-то представление о том, в честь чего профессор Гидон вдруг вручает ему ключи от сейфа? А он сдержанно мне улыбается (эдакая улыбочка: "Ну, в самом деле!" – словно я задал ему детский вопрос, который ниже его достоинства, да и моего тоже), отказывается от сигареты "Кент", предлагая мне свою "Европу", однако снисходит, – быть может, это жест, призванный выразить взаимную любовь сынов Израиля, – принять от меня огонь. Благодарит, бросает на меня острый взгляд, который его очки в золотой оправе, увеличивая глаза, делают похожим на взор филина в полдень: "Я полагаю, что профессор Гидон может ответить на этот вопрос лучше меня, господин Закхейм".

Я сдерживаюсь и спрашиваю его: разве подарок на сумму в сто тысяч долларов не возбуждает в нем, по крайней мере, любопытства. На это он мне отвечает: "Несомненно, мой господин", – и тут же замолкает, не прибавив ни слова. Я выжидаю, наверное, секунд двадцать, прежде чем сдаюсь, и спрашиваю, нет ли у него, случаем, какого-нибудь собственного предположения на этот счет. А он мне отвечает спокойненько, что да, есть у него такое предположение, однако, он, с моего позволения, предпочтет услышать мои личные соображения.

Ну, тут-то я решил огреть его прямым снарядным попаданием. Я надеваю маску Закхейма-Грозного, которой пользуюсь при перекрестных допросах, и выпускаю но нему залп – с краткими эффектными паузами между словами:

– Господин Сомо, если вас это интересует, то мое предположение таково: кто-то оказывает на моего клиента сильное давление. Это то, что называется у вас "подарок для отвода глаз". И я намерен как можно скорее выяснил. КТО, КАК и ПОЧЕМУ.

Но эта обезьяна виду не подает, улыбается мне сладкой улыбкой религиозного святоши и отвечает:

– Только его собственный стыд, господин Закхейм. Это единственное, что оказывает на него давление.

– Стыд? Чего же ему стыдиться? – спрашиваю я, и едва успеваю произнести последнее слово, как ответ – уже на кончике его языка, источающего мед:

– Своих грехов, мой господин.

– Какие же у него грехи, к примеру?

– К примеру, грех оскорбления. Ведь в иудаизме оскорбление приравнивается к пролитию крови.

– Ну а вы-то кто, мой господин? Сборщик податей? Судебный исполнитель?

– Я? – говорит он, не моргнув и глазом. – Я исполняю здесь роль чисто символическую. Наш профессор Гидон – человек высокодуховный. Знаменит на весь мир. Весьма и весьма почитаем. Можно сказать – высоко ценим. Но… Пока он не исправит всех своих дурных деяний, все его добрые поступки и дела приравнены к прегрешениям, ибо грех – в самой их основе. Но теперь, по-видимому, дрогнуло его сердце, и он наконец-то ищет пути к Вратам раскаяния.

– А вы – привратник у Врат раскаяния, господин Сомо? Вы стоите там и продаете входные билеты?

– Я взял в жены женщину, которую он изгнал, – говорит он, устремив на меня взгляд, подобный прожектору, и глаза его увеличены втрое линзами очков. – Я – врачеватель ее позора и унижения. Я также оберегаю его сына от неверных шагов.

– По цене – сто долларов в день, помноженных на тридцать лет, плата – вперед и наличными, господин Сомо?

Именно этим мне удалось наконец вывести его из равновесия. Парижский налет с него мигом сдуло, и африканская ярость прорвалась, как гной из лопнувшей раны:

– Высокочтимый господин Закхейм, позвольте заметить, что вы за ваши уловки и крючкотворство в полчаса получаете больше денег, чем я заработал тяжким трудом за всю мою жизнь. Позвольте, господин Закхейм, обратить ваше любезное внимание на то, что я не просил у профессора Гидона, как у нас говорят, ни нитки, ни шнурка от ботинка. Это он просил принять его дар. И не я просил об этой встрече с вами, мой господин. Это вы просили о немедленной встрече.

Тут наш маленький учитель вдруг вскочил – на мгновение у меня мелькнуло опасение, что он собирается взять со стола линейку и отхлестать меня по пальцам, – и, не протянув мне руки, с едва сдерживаемой враждебностью выпалил:

– Теперь же, с вашего любезного позволения, я прерываю беседу в связи с проявленным с вашей стороны предубеждением и гнусными намеками.

Естественно, я поспешил его успокоить, произведя то, что можно назвать "этническим отступлением": всю вину возложил на свойственное мне – "йеке" – не всегда уместное чувство юмора. Увещевал его, чтобы он соизволил простить мне неудачную шутку и считал, что моя последняя фраза никогда не была произнесена. Немедленно проявил я интерес к денежному пожертвованию, которое он просил тебя сделать в пользу какой-то темной махинации, задуманной фанатиками из Хеврона. Тут снизошел на него некий восторженный дух проповедничества, и, все еще стоя на своих коротеньких ножках, сопровождая свою речь фельдмаршальскими взмахами руки над картой Израиля, висящей в моем кабинете, он с воодушевлением, добровольно и бесплатно (если, конечно, не считать моего времени, которое ты в любом случае оплатишь вместо него) произнес краткую проповедь на тему наших исконных прав на землю Израиля и т.д. и т.п. Не стану утомлять тебя пересказом того, что знакомо нам с тобой до тошноты. Все сдобрено библейскими стихами и притчами, все упрощено, все акценты расставлены, – похоже, я казался ему человеком, который даже простые вещи понимает с трудом.

Я спросил этого Рамбама в миниатюре: отдает ли он себе отчет в том, что волею случая, твои взгляды находятся на другом краю политического спектра, что все эти хевронские безумства диаметрально противоположны той общественной позиции, которую ты занимаешь.

Но он и на сей раз не растерялся (говорю тебе, Алекс, мы еще не раз услышим об этом дервише!), а начал терпеливо объяснять мне – источая мед и нектар, – мол, по его скромному мнению, "в эти дни доктор Гидон, как и многие другие евреи, стремится к очищению и раскаянию, что может привести в ближайшем будущем к общему духовному преображению".

Вот тут-то – не стану скрывать от тебя, мой Алекс, – настал мой черед утратить европейский лоск и в порыве ярости обрушиться на него: на каком основании, черт его дери, ему кажется, что он может заглянуть в глубину твоего сердца? Откуда такая наглость: совершенно тебя не зная, утверждать за тебя, а может быть, и за всех нас, что происходит в наших душах и что должно произойти, в то время как мы еще сами не знаем об этом?

– Но ведь профессор Гидон уже теперь пытается искупить грехи, что совершил он по отношению к ближнему. Для этого вы и пригласили меня сегодня на эту встречу в вашем кабинете, господин Закхейм. Так почему же, раз выпала такая возможность, не открыть перед ним и путь искупления грехов перед Всевышним – с помощью пожертвования?

И не успокоился, не убрался, пока не приложил все силы, чтобы разъяснить мне двойственный смысл ивритского слова "дамим", которое может означать и "кровь", и "деньги". Ecce homo.

Мой дорогой Алекс, я надеюсь, что, читая эти страницы, ты уже решительно передумал. Или – и это было бы лучше! – разразился смехом и начисто отказался от всей этой затеи. Именно ради этого я постарался восстановить для тебя в письме всю сцену. Как сказал наш маленький проповедник? "Врата раскаяния никогда не заперты". А посему немедленно раскайся, откажись от своей странной идеи и пошли ко всем чертям их обоих.

Разве что, как нашептывает мне моя стариковская интуиция, каким-то образом кому-то стала известна какая-то постыдная подробность, на основании чего этот дьявол – или тот, кто скрывается за ним, – угрожает тебе, грубо вымогая деньги, чтобы с их помощью купить его молчание (а также и развалины в Хевроне). Если это и в самом деле так, то я вновь настоятельно прошу тебя подать мне едва заметный сигнал, и ты увидишь, с какой элегантностью я обезврежу это их взрывное устройство.

А покамест, в соответствии с твоими телеграфными распоряжениями, я провел в отношении Сомо небольшое частное расследование (наш старый друг Шломо Занд) и прилагаю отчет. Если ты возьмешь на себя труд внимательно прочитать это письмо, то наверняка поймешь, что в том случае, если речь идет о запугивании, у нас тоже есть кое-что в руках, и безо всякого труда мы сможем продемонстрировать этому джентльмену, что в подобную игру могут сыграть обе стороны. Дай мне только разрешение – и я пошлю к нему Занда для краткого задушевного разговора. В течение десяти минут на фронте воцарится полная тишина. Под мою ответственность. И больше ты не услышишь от них даже писка.

К письму прилагаются три дополнения: а) отчет Занда относительно Сомо; б) отчет помощника Занда относительно парня Б. Б.; г) копии постановления раввинского суда по делу о расторжении твоего брака и решения окружного суда в связи со встречным иском, предъявленным твоей красавицей. Важные места я для тебя подчеркнул красным. Только, пожалуйста, постарайся не забыть, что все это дело завершилось для тебя семь лет тому назад, а теперь это – археологические раскопки, не более того.

Вот и все, о чем ты просил меня в своей телеграмме. Я надеюсь, что, по крайней мере, хотя бы ты доволен мною, потому что я абсолютно не доволен тобою. Твоих дальнейших инструкций буду ждать с обычной готовностью к исполнению. Just don’t go mad, for God’s sake.

Твой весьма озабоченный Манфред

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ. ИЕРУСАЛИМ. ИЗРАИЛЬ. ТЫ ПРЕВЫСИЛ СВОИ ПОЛНОМОЧИЯ. ВЫПЛАТИ СТО РОВНО ПРЕКРАТИ СВОИ ВЫХОДКИ И НЕ МОРОЧЬ ГОЛОВУ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] А. ГИДОНУ. НИКФОР. ЛОНДОН. ВЫПЛАТИЛ. ОТСТРАНЯЮСЬ ОТ ВЕДЕНИЯ ТВОИХ ДЕЛ. ПРОШУ СРОЧНЫЕ ИНСТРУКЦИИ КОМУ ПЕРЕДАТЬ ДЕЛА. ТЫ НЕНОРМАЛЬНЫЙ.

МАНФРЕД ЗАКХЕЙМ

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ. ИЕРУСАЛИМ. ИЗРАИЛЬ. ТВОЯ ОТСТАВКА НЕ ПРИНЯТА. ПРИМИ ХОЛОДНЫЙ ДУШ УСПОКОЙСЯ И БУДЬ ПАЙ – МАЛЬЧИКОМ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ. НИКФОР. ЛОНДОН. МОЯ ОТСТАВКА В СИЛЕ. ПОШЕЛ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ.

ЗАКХЕЙМ

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ. ИЕРУСАЛИМ. ИЗРАИЛЬ. НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ. МНЕ ОЧЕНЬ ГОРЬКО.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] А. ГИДОНУ. НИКФОР. ЛОНДОН. ВЫЛЕТАЮ К ТЕБЕ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ. К УТРУ ПРИБУДУ К НИКОЛЬСОНАМ. ТОЛЬКО НЕ НАДЕЛАЙ ПОКА НОВЫХ ГЛУПОСТЕЙ.

ТВОЙ МАНФРЕД

* * *

Михаэлю Сомо

ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Привет. Видишь Мишель я преступаю прямо к делу – мне от тебя нужна ссуда. Я тяжило работаю у твоего шурина Аврама Абудрама, целый день таскаю ящики с оващами. Можешь у него проверить, что я с делом справляюсь. И я тоже доволен потому что он обращается со мной посправедливости, платит ежедневно, да и еда дважды в день за его счет. Спасибо что ты мне это устроил. А ссуда нужна мне на приобретение деталей для постройки телископа по методу "сделай сам". Твоя приятильница Жанин (мадам Фукс) устроила мне при планетарии работу ночного сторожа с ночлегом но без денег. Тоесть я не плачу и мне не платят. Но я умею обслуживать всякие оптические приборы, я в этом немного разбираюсь, а у них есть ставка, они даже будут мне немного платить. Так получается что у меня почти нет расходов только доходы. Но с телископом я хочу начать уже сейчас и стоит он четыре тысячи лир так что я прошу только три тысячи (тысяча у меня уже отложена). Я верну в десять платежей, по триста каждый месяц из моей зарплаты и это при условии что ты не захочешь взять с меня проценты. Все о чем я тебя попрашу это чтобы женщина о наших делах не знала. Тебе лично и девочке я желаю всего лучшего.

С благодарностью Боаз Б.

* * *

Аврааму Абудархану

(для Боаза Брандштетера)

Оптовый рынок, ул. Карлебах, Тель-Авив

С Божьей помощью

Иерусалим,

первый день будней праздника Песах (16.4)

Дорогой Боаз!

Я получил твое письмо и очень сожалел, что ты не приехал на праздничную трапезу в пасхальную ночь, в соответствии с нашим приглашением. Но я с уважением отношусь к договору между вами, согласно которому ты делаешь все, что хочешь, если при этом честно, в поте лица своего работаешь. Не приехал, – стало быть, не приехал.

Не беда. Когда захочешь – можешь приехать. Звонил Авраам и сказал, что ты молодец. И от мадам Жанин Фукс мы получили очень положительный отзыв о тебе. Очень хорошо, Боаз! Я был примерно в твоем возрасте, когда прибыл с родителями в Париж из Алжира, и тяжело работал подмастерьем у рентгенотехника (моего дяди), чтобы заработать немного денег. Однако, в противоположность тебе, я работал только в вечерние часы, после занятий в средней школе. Любопытно сравнить: я тоже попросил однажды у своего дяди денег взаймы – чтобы приобрести словарь Ларусса, который был мне очень нужен (но он отказал мне).

Засим перехожу к твоей просьбе: вот здесь три тысячи лир, чек почтового банка на твое имя. Если понадобится еще, и понадобится для положительной цели, – мы с большой охотой постараемся дать их тебе. Что касается процентов, тобою упомянутых, то я вовсе не возражаю, чтобы ты вернул мне деньги с процентами, но не сейчас, Боаз, а спустя много лет, когда строгим исполнением заповедей и добрыми делами ты удостоишься богатства (только прежде научись писать без ошибок!!). Пока же для тебя будет лучше, если и впредь ты будешь откладывать свои сбережения. Прислушайся к тому, что я говорю, Боаз.

В одном вопросе я вынужден был нарушить то, о чем ты меня просил: твоя мать знает о деньгах, которые я тебе посылаю. Это потому, что между нами нет секретов, и несмотря на все мое уважение к тебе, я не готов вступать с тобой ни в какие заговоры против твоей матери, даже во имя самого Неба. Если это тебе не нравится – не бери денег. Я заканчиваю сердечными пожеланиями и поздравлениями с праздником.

Твой Михаэль (Мишель)

* * *

Михаэлю Сомо

ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Здравствуй Мишель и спасибо за ссуду. Я уже купил дитали и начал потехоньку собирать прибор. Бруно Фукс из планетария (муж Жанин) немного помогает мне. Он хороший человек. Знает оптику и не читает нравоучений. Таково мое мнение и не смейся потому что каждый должен очень хорошо знать одно дело, делать его очень хорошо и не говорить другим что им делать и как им делать. Тогда в стране будет больше удовлетворенности и меньше личных проблем. Мне это не так уж важно что твоя жена знает про ссуду, я просто не хочу с ней никаких сложностей. С тобой – это что-то другое. Скажи, как ты купил нужный тебе словарь тогда в Париже? И еще раз спасибо и привет маленькой красавице от меня Боаза.

Р.S. А я все-таки начну со следующего месяца возвращать тебе потехоньку твои деньги. Деньги ведь твои верно?

Боаз Б.

* * *

Боазу Брандштетеру

(через А. Абудархама)

Оптовый рынок, ул. Карлебах, Тель-Авив

С Божьей помощью

Иерусалим,

23 нисана 5736 (23.04.76)

Дорогой Боаз!

Поскольку ты спросил – я обязан ответить. Это деньги твоего отца, а не мои. Если ты приедешь к нам в Иерусалим в эту или в другую субботу – мы охотно расскажем тебе обо всем, со всех известных нам сторон (есть, по-видимому, и такие стороны, которые сокрыты от глаз наших). Твоя мать и твоя сестра присоединяются к приглашению. Перестань быть ослом, Боаз, просто приезжай, и дело с концом. Вскоре мы начинаем сооружать пристройку, дополнительные две комнаты (со стороны заднего двора), и одна из них предназначена для тебя, когда ты этого захочешь. Но и до этого у нас всегда для тебя есть место. Так что не ребячься, приезжай в эту субботу. По-моему, твоя гордость все время направлена не в ту сторону. Я полагаю, Боаз, что разница между мальчишкой и мужчиной в том и состоит, что мужчина не прольет зря на землю семя свое и не растратит попусту гордости своей, но будет хранить себя до верного часа, который Он пожелает назначить, как сказано в наших Книгах. А ты уже не мальчик, Боаз. Я привел это поучение в связи с тем, что ты отказываешься (до сих пор) приехать домой, и в связи с твоим тотальным бунтом по отношению к матери, и еще – чтобы намекнуть тебе: не следует по-детски реагировать на мое сообщение об источнике денег. Ведь я мог тебе и не рассказывать, верно?

Засим перехожу ко второму вопросу, заданному тобой в письме: как удалось мне купить словарь Ларусса в Париже, когда я был твоим ровесником, а дядя отказался дать мне взаймы. Ответ прост: я купил его не тогда, а год спустя, зато дядя тут же потерял дешевого и работящего помощника, ибо я на него обиделся и перешел на другую работу – убирать лестничные клетки (после школьных занятий!). Это было еще в пятьдесят пятом году, и ты, безусловно, можешь сказать, что я был порядочным ослом. Во всяком случае, я был еще мальчишкой. На этом кончаю.

С добрыми и дружескими пожеланиями

твой Мишель.

Р.S. Если ты настаиваешь на том, чтобы вернуть мне ссуду теперь, выплачивай ежемесячно, у меня нет никаких возражений. Напротив, мне это даже нравится! Но в таком случае тебе должно быть ясно, что какие бы то ни было проценты исключены.

* * *

ТРИ ПРИЛОЖЕНИЯ

к письму адвоката Закхейма из Иерусалима

к доктору Гидону в Лондон от 28.03.76.

Приложение А.

Отчет Шломо Занда (частного детектива) из бюро "Шломо Занд" в Тель-Авиве. Дело Мишеля Анри (Михаэля) Сомо (М. А. С.). Исполнено по заказу адвоката М. Закхейма из адвокатской конторы "Закхейм и Ди Модена" в Иерусалиме. Передано заказчику 26.3.76.

Уважаемый господин!

Поскольку задание было передано нам 23.3 с просьбой провести расследование как можно скорее и представить Вам отчет в течение нескольких дней, то в предлагаемом материале не следует видеть полный отчет о расследовании, а лишь первичные результаты, плоды поспешного сбора сведений. Вместе с тем следует отметить, что в представленных материалах есть предпосылки для развития различных направлений расследования, особенно тех из них, где могут быть обнаружены весьма чувствительные моменты. Если мне будет поручено и в дальнейшем заниматься этим делом, я полагаю, что смогу представить вам всеобъемлющий отчет в течение месяца.

В соответствии с вашим заказом, требовалось собрать общие сведения об М. А. С., о его нынешнем образе жизни, в частности: его профессиональная деятельность, материальное положение, отношения в семье.

Далее приводятся частичные результаты нашего расследования.

Общие сведения.

М. А. С. родился в Оране, Алжир, в мае 1940 года. Имена родителей: Жакоб (Яаков) и Сильви. Отец работал таможенником в Оране до 1954 года, а затем вся семья переехала в пригород Парижа. (Три брата и сестра, все – старше М. А. С., иммигрировали во Францию еще раньше. Каждый из них создал свою семью. Самый старший браг живет в Израиле).

М. А. С. учился в лицее имени Вольтера до 1958 года, а затем два года изучал французскую литературу в Сорбонне. Учебу не закончил, академической степени не получил. В этот период он сблизился с кругами движения Бетар в Париже (под влиянием старшего брата), а также начал соблюдать предписания еврейской религии (по-видимому, под влиянием другого брата, который обратился к религии и но сей день занимается религиозно-педагогической деятельностью в Париже).

М. А. С. постепенно забросил учебу в Сорбонне и полностью отдался изучению иврита и иудаизма. Накануне своей репатриации в Израиль он уже владел ивритом. В конце 1960 года репатриировался в Израиль и несколько месяцев проработал строительным рабочим у религиозного подрядчика из Петах-Тиквы. Затем он подал документы в Полицейский колледж и был принят (по-видимому, по рекомендации одного из родственников), но оставил учебу в середине курса (причину нам установить не удалось) и поступил учиться в иешиву "Свет меноры" в Иерусалиме. Но и здесь он не был настойчив в учебе, и в 1962 – 1964 годах он зарабатывает на жизнь в качестве билетера в кинотеатре "Орион" (на неполной ставке) и пытается, впрочем, безуспешно, завершить академический курс по специальности "французская культура" в Еврейском университете в Иерусалиме.

В этот период он живет в квартале Тальпиот, в помещении для сушки белья на чердаке многоквартирного дома, где жил его шурин.

В 1964 году М. А. С. навсегда освобождается от службы в Армии обороны Израиля (резервист в подразделении, подчиняющемся коменданту города) из-за болезни почек, с последующими осложнениями.

С 1964 года работает – сначала помощником учителя, а затем учителем французского языка (без соответствующего диплома) на постоянной работе в государственной религиозной школе для мальчиков "Шатер Ицхака" в Иерусалиме. Со времени своей женитьбы в 1970 году на Илане (Галине) Гидон, урожденной Брандштетер, проживает в квартире, состоящей из полутора комнат, на улице ТАРНАЗ, 7, в Иерусалиме. Квартира приобретена при материальной поддержке его родственников, проживающих как в Израиле, так и во Франции; была также взята ипотечная ссуда с помесячной выплатой в течение десяти лет, половина ссуды уже погашена.

Материальное положение.

Зарплата М. А. С составляет 2550 израильских лир в месяц. Жена его не работает. Дополнительные источники дохода: частные уроки (около 400 лир в месяц) плюс постоянная поддержка его родителей из Парижа (500 израильских лир в месяц).

Основные расходы.

1200 израильских лир – ежемесячная выплата но ипотечной ссуде за квартиру. 500 израильских лир в месяц – за пребывание сына его жены Боаза Брандштетера в сельскохозяйственной школе "Тламим" (выплаты прекращены три недели тому назад). Ежемесячные пожертвования на основании постоянно действующего распоряжения, выданного М. А. С. банку Леуми, отделение в Тальпиоте, в силу которого со счета М. А. С. на счет движения Единство Израиля ежемесячно переводится 600 израильских лир. Довольно часты случаи несвоевременной оплаты текущих счетов (электричество, вода, налога), но всегда в срок погашает ипотечную ссуду, вносит плату за обучение Боаза и отчисляет пожертвования.

Семейные отношения.

Женат (с 1970 года), имеет дочь (Мадлен-Ифат). Жена – бывшая супруга известного профессора А.Гидона (в настоящее время А.Гидон находится в США). В результате судебного разбирательства, имевшего место в 1968 году, вынесено постановление раввинского суда, на основании которого стороны не имеют никаких взаимных претензий. Семейная жизнь М. А. С. и его жены – вполне упорядочена. Семья соблюдает законы субботы, кашрута и т.п. Образ жизни этой семьи можно определить как традиционный либо умеренно-религиозный (например, не возбраняется посещение кинотеатра).

Нами не найдено никакой информации о романтических связях вне семьи, как со стороны М. А. С. так и со стороны его супруги. Однако имеется достоверная информация (выходящая за рамки возложенной на нас задачи), свидетельствующая о том, что подобные связи имели место со стороны Иланы Гидон-Сомо в период ее первого брака. Кроме того, известно, что сын ее Боаз с мая 1975 года находится под наблюдением полицейского инспектора по делам несовершеннолетних (см. отчет нашего частного детектива А. Маймона, прилагаемый, по Вашей просьбе, к настоящему отчету). Взаимоотношения подростка Боаза с М. А. С. и его женой напряженные (на протяжении нескольких лет он отказывается от посещения их дома в Иерусалиме). И, напротив, семейные связи М. А. С. с широким кругом родственников (двоюродные братья, шурины, девери и т.п.) – самые тесные.

Общественная жизнь.

В этой сфере нами была без всякого труда получена обширная информация. По своим взглядам М. А. С. близок к правым. Его старший брат и другие члены семьи известны своей активностью в движении ХЕРУТ ГАХАЛ (некоторые из них принадлежат к Национально-религиозной партии – Мафдал). М. А. С. в разные периоды был поочередно зарегистрирован как член обеих партий. В 1964 году он был одним из организаторов группы "Отечество" в Иерусалиме, куда входили люди с высшим образованием и студенты – выходцы из стран Северной Африки. Эта группа распалась ввиду разногласий но идеологическим и финансовым вопросам, прекратив свое существование в 1965 году.

Накануне Шестидневной войны М. А. С. был очень активен, занимаясь пропагандистской работой и сбором подписей против политики выжидания, проводимой правительством Леви Эшкола, выступал как сторонник упреждающих военных действий против Египта и других арабских стран.

Сразу же после Шестидневной войны включился в активную деятельность, примкнув к Комитету по вопросам целостности Эрец-Исраэль, который впоследствии был преобразован в Движение за неделимый Израиль. В рамках этой деятельности М. А. С. занимался пропагандистской работой, организацией демонстраций, но неожиданно в 1971 году оставил Движение. Вскоре после этого он демонстративно вернул свой членский билет руководству Национально-религиозной партии Мафдал. В 1972 году он был одним из основателей группы, называемой "Единство Израиля", большинство членов которой были новыми репатриантами из США и СССР. М. А. С. по сегодняшний день яаляется членом исполнительного комитета этой группы. После войны Судного дня 1973 года эта группа активно включилась в демонстрации против соглашений о размежевании сил в Синае и на Голанских высотах. Этой группой также были предприняты попытки незаконно приобрести земли у арабов в окрестностях Бейт-Лехема. М. А. С. дважды (в октябре 1974 и апреле 1975) вызывался в полицию для дачи показаний в связи со своей деятельностью в рамках указанной группы, однако не был арестован. Вот что нам удалось выяснить: М. А. С. был лично замешан в нарушениях закона с применением насилия. Опубликовал около десяти писем, направленных им в редакции газет (в две вечерние газеты), в которых утверждал, что арабскому населению следует покинуть пределы государства и те территории, на которые распространяется юрисдикция израильской военной администрации; это должно быть осуществлено мирным путем с использованием различных материальных стимулов.

В заключение приведем некую подробность, которая, с нашей точки зрения, представляется весьма значительной, намекающей, по-видимому, на важную информацию, которой мы пока не располагаем. В декабре этого года (около четырех месяцев тому назад) М. А. С. обратился во французское посольство в Тель-Авиве с просьбой о возобновлении его французского подданства (от которого он добровольно отказался в 1963 году) с одновременным сохранением его израильского гражданства. Просьба была отклонена. Сразу же вслед за этим, 10 декабря прошлого года, он отправился в Париж, где пробыл всего четыре (!) дня. Неясно, с какой целью и за чей счет совершил он эту поездку. Короткое время спустя после поездки ему было возвращено его французское подданство, и поспешность, с которой это было сделано, свидетельствует, вне всякого сомнения, об исключительности данного случая, об отклонении от обычных процессуальных норм. Нам не удалось выяснить, что стоит за этим эпизодом.

Как уже было сказано, мы рассматриваем настоящий отчет как предварительный, не исчерпывающий всех возможностей, что является следствием ограниченности отведенного нам времени. Мы будем рады предоставить себя в Ваше распоряжение, если Вы заинтересованы в продолжении этого или расследовании любого другого дела.

Шломо Занд (подпись)

"Занд, частные расследования, ЛТД"

Тель-Авив

Приложение Б.

Отчет Альберта Маймона (частного детектива) из бюро "Занд, частные расследования", Тель-Авив, по поводу юноши Боаза Брандштетера. Исполнено но заказу адвоката М. Закхейма, адвокатская контора "Закхейм и Ди Модена", Иерусалим.

Передан заказчику 26.3.1976.

Уважаемый господин!

По Вашей просьбе мы провели спешное расследование (всего лишь один рабочий день) и установили, что указанный юноша, сын госпожи И. Брандштетер – Сомо и неизвестного отца, 19.2.76 оставил по собственной воле сельскохозяйственную школу "Тламим", где у него были постоянные проблемы с дисциплиной на фоне общей неуживчивости. Юноша отбыл в неизвестном направлении. Спустя два дня, 21.2.76, он был задержан на центральной автобусной станции в Тель-Авиве и допрошен по поводу торговли краденым имуществом (на вышеупомянутого юношу уже заведено два дела в связи с подобным обвинением, и с мая 1975 года он находится под наблюдением инспектора полиции по делам несовершеннолетних). На следующий день, 22.2, он был освобожден под залог, внесенный г-ном Михаэлем Сомо из Иерусалима (муж его матери), и, по-видимому, при содействии определенных лиц внутри полицейского аппарата. Со дня освобождения работает на оптовом рынке в Тель-Авиве у родственника М. Сомо, что, по всей видимости, является нарушением закона об использовании труда несовершеннолетних. В настоящее время Б. Б. проживает на территории планетария в Рамат-Авиве, находясь там с согласия одного из сотрудников данного заведения. Его статус определи как "ночной сторож, не получающий зарплаты". Б. Б. нет еще шестнадцати лет (он 1960 года рождения), но он выглядит намного старше своего возраста (по моему личному впечатлению, ему можно было бы дать не менее восемнадцати лет: физически он очень развит, обладает недюжинной силой). Насколько мне удалось выяснить, в настоящее время у него нет никаких связей с товарищами и друзьями. О подобных связях Б. Б. в период его пребывания в сельскохозяйственной школе "Тламим" я получил самые противоречивые сведения. Иной существенной информацией не располагаю. Пожалуйста, известите нас, остались ли специфические вопросы, которые будут интересовать Вас, чтобы мы прояснили их для Вас.

А. Маймон, детектив

"Занд, частные расследования, ЛТД"

Тель-Авив

Приложение В.

Подчеркнутые адвокатом М. Закхеймом красным карандашом отрывки из тех материалов, которые являются приложением к его письму от 28.3.76, направленному в Лондон А. А. Гидону.

1. Из постановления раввинского суда но иску о разводе, предъявленному А. А. Гидоном Илане Брандштетер – Гидон, Иерусалим, 1968 год:

"…в силу этого мы считаем доказанным, что истица была неверна своему мужу, в чем и призналась сама… она лишена прав, обусловленных брачным контрактом, и причитающихся ей алиментов…"

2. Из постановления окружного суда в Иерусалиме. 1968 год:

"…что касается требований по поводу алиментов для нее и ее несовершеннолетнего сына… вследствие утверждения ответчика, что он не является отцом ребенка… в свете неоднозначных результатов анализа крови… настоящий состав суда предлагает произвести биологическую проверку тканей… истица отказалась произвести подобную проверку… и ответчик также отказался произвести эту проверку… и поскольку истица отказалась от своих требований по поводу алиментов для нее и ее несовершеннолетнего сына, настоящим суд аннулирует иск, поскольку стороны заявили, что отныне и в дальнейшем нет у них никаких взаимных претензий…"

* * *

Доктору Александру Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

Иерусалим,

19.04.1976

Далекий Алек!

И на этот раз я пишу но твоему адресу в Иллинойсе, надеясь, что какая-нибудь секретарша возьмет на себя труд переслать это письмо. Я не знаю, где ты. Черно-белая комната, твой пустой стол, пустая бутылка, пустой стакан – все это окружает тебя всегда, когда я думаю о тебе. Словно это – кабина космического корабля, в котором ты несешься, не зная остановок, от одного континента к другому. И огонь, пылающий в камине, и твоя монашеская фигура, и твоя поседевшая, лысеющая голова, и простирающиеся за твоим окном опустевшие заснеженные поля, тонущие в туманной дали… Все – словно гравюра на дереве. Всегда. Везде, где ты находишься.

Чего я хочу на сей раз? Чего еще захочет жена рыбака от золотой рыбки? Еще сто тысяч? Или изумрудный дворец?

Ничего, Алек. Никаких просьб у меня нет. Я пишу только для того, чтобы поговорить с тобой. Хотя все ответы мне уже известны: почему у тебя длинные уши? и почему твои глаза блестят и сверкают? и почему у тебя такие острые зубы?

Ничего нового нет, Алек.

На этом месте ты можешь скомкать письмо и швырнуть его прямо в камин. В одно мгновение охваченная огнем бумага унесется в иные миры, язык пламени взовьется, будто в порыве беспричинного восторга, и угаснет, тоненький обуглившийся листок взлетит и, рассыпаясь, метнется в комнату – может быть, тебе под нош. И вновь ты останешься – один. Сможешь налить себе виски и отпраздновать с самим собой твой триумф: вот она, во прахе, у ног моих. Надоела ей эта африканская диковина, и ныне просит она пощады.

Ибо, кроме недобрых замыслов да злорадного веселья, нет и не было в твоей жизни других радостей, Алек, одинокий злодей. Читай и радуйся. Читай и смейся беззвучным смехом, глядя на луну, повисшую над краем снегов, простирающихся за твоим окном.

На этот раз я пишу тебе за спиной Мишеля. И не собираюсь рассказывать ему об этом. В половине одиннадцатого он выключил телевизор, обошел дом и один за другим погасил все огни, укрыл девочку, проверил, заперта ли входная дверь, набросил мне на плечи свитер, свернулся под одеялом, заглянул в вечернюю газету, пробормотал что-то и уснул. Теперь его очки и пачка сигарет лежат возле меня на столе, его спокойное сонное дыхание смешивается с тиканьем настенных, в коричневом футляре, часов – подарок его родителей. А я сижу за его письменным столом и пишу тебе. И этим совершаю грех – и перед ним, и перед нашей дочкой. На сей раз я даже не могу использовать Боаза: сын твой вполне устроен. Твои деньги и мудрость Мишеля вытащили парня из клубка неприятностей. Друзья семейства Сомо закрыли его дело в полиции. Постепенно Мишелю удается найти подход к Боазу. Словно прорубает он просеку в лесу. Поверишь ли, он даже сумел привезти в прошлую субботу Боаза к нам в Иерусалим. Я очень веселилась, наблюдая, как мой маленький муж и гигант Боаз целый день состязались друг с другом, добиваясь благосклонности девочки, которая, кажется мне, не только получает от этого удовольствие, но и разжигает соперничество. На исходе субботы Мишель приготовил для всех нас салат с маслинами и острым перцем и бифштексы с жареной картошкой. Потом он позвал соседского мальчика, чтобы присмотрел за Ифат, и мы вместе с Боазом отправились на вечерний сеанс в кино.

Это сближение рушит всю твою стратегию? Мне очень жаль. Ты теряешь очки. Как ты сказал мне однажды? Когда бой в разгаре, в инструкциях нет больше смысла. Ведь враг все равно не знаком с инструкциями и не ведет себя в соответствии с ними. Так уж случилось, что Боаз и Мишель сегодня почти подружились, а я гляжу на них и улыбаюсь: вот, например, Мишель взобрался на плечи Боаза, чтобы заменить электрическую лампочку на балконе, а вот Ифат пытается втиснуть ноги Боаза в комнатные туфли Мишеля.

Зачем я тебе рассказываю об этом? Вообще-то, следовало бы вернуться к молчанию, установившемуся между мной и тобой. Отныне и до конца наших дней. Получить твои деньги и набрать в рот воды. Но все еще настойчиво мерцает по ночам какой-то таинственный свет над болотом, и оба мы не в силах отвести от него глаз.

Если ты все же решил почему-то продолжить чтение этих листков, если ты все еще не швырнул их в огонь, пылающий в твоей комнате, наверняка в эту минуту на твоем лице появляется маска высокомерного презрения, которое так идет тебе, создавая ореол арктической недоступности. Это – холодное излучение, соприкоснувшись с которым, я таю, словно околдованная. С самого начала. Таю и ненавижу тебя. Таю и отдаюсь тебе.

Я знаю: после письма, что ты держишь сейчас в руках, нет мне пути назад.

Впрочем, и двух предыдущих писем вполне достаточно, если ты захочешь уничтожить меня.

Что ты сделал с моими предыдущими письмами? В огонь или в сейф? По сути, разница невелика. Растерзать – это ведь не в твоих правилах. Алек: ты жалишь. Яд твой – тонкий, медленно действующий, он не убивает в одно мгновение, он разъедает и уничтожает меня на протяжении долгах лет.

Твое длящееся молчание – в течение семи лет я пыталась противостоять ему, заглушить его голосами моего нового дома, а на восьмой – я сломалась.

Когда в феврале я написала тебе – и первое мое письмо, и второе, – я не лгала. Все подробности, касающиеся дела Боаза, переданы в точности, что, наверняка, уже подтвердил тебе и твой Закхейм.

И тем не менее, все было ложью. Я обманула тебя. Расставила тебе ловушку. Про себя я была абсолютно уверена, точно знала с первой же минуты, что Мишель – и именно он – вытащит Боаза из всех его несчастий. Мишель, а не ты. И так оно и случилось. И я знала с первой же минуты, что Мишель – даже без твоих денег – сделает все, что нужно. И сделает это в надлежащее время и надлежащим образом.

А еще я знала вот что, Алек: даже если дьявол подтолкнет тебя помочь собственному сыну, ты ведь, по сути, не будешь знать, что делать. Ты просто не будешь знать, с чего начать. Ни единого раза за всю твою жизнь ты не сумел сделать что-либо собственными силами. Даже уже решив просить моей руки – ты отступил. Отец твой сделал мне предложение от твоего имени. Вся твоя олимпийская мудрость и вся твоя титаническая мощь всегда начинается и кончается чековой книжкой. Или трансатлантическим телефонным звонком Закхейму, либо какому-нибудь министру или генералу – из твоей старой компании. (А они, в свою очередь, звонят тебе, когда приходит время внедрить их дитя в какой-нибудь привилегированный колледж, или наступает пора самим с приятностью провести в заграничной командировке год, который, как принято в научных кругах, выпадает каждому ученому раз в семь лет.)

А что еще ты умеешь? Очаровывать или наводить леденящий страх своим сонным высокомерием. Классифицировать известных истории фанатиков. Заставить вихрем пронестись по пустыне тридцать танков, чтобы сокрушить и смести арабов. Хладнокровным нокаутом уничтожить женщину и ребенка. А удалось ли тебе во все дни своей жизни вызвать хоть одну улыбку радости на лице мужчины или женщины? Утереть кому-нибудь хоть одну слезинку? Чеки и телефоны, Алек. Этакий маленький Говард Хьюз.

И в самом деле, не ты, а Мишель взял и поднял Боаза, нашел ему подходящее место.

Итак, если я заранее знала, что так оно и будет, зачем же писала тебе?

Здесь тебе лучше остановиться. Сделай маленький перерыв. Раскури трубку. Дай твоим серым глазам скользнуть по снежному пространству. Пустота коснется пустоты. А затем постарайся сосредоточиться и прочесть следующие слова с тем же бесстрастием хирурга, с которым ты препарируешь текст, принадлежащий перу русского нигилиста прошлого века, или какую-нибудь яростную проповедь одного из отцов церкви.

Подлинная причина, побудившая меня написать тебе два письма в феврале, – это обуревавшее меня желание отдать себя в твои руки. Неужели ты не понял этого? Право же, это совсем не похоже на тебя: видеть, что враг твой взят на мушку, и забыть нажать курок.

А может быть, я писала тебе, словно та красавица из сказок, что посылает далекому рыцарю меч, которым он должен поразить дракона и вызволить ее из неволи. Ну вот, сейчас на твоем лице проступает хищная улыбка: твоя горькая, очаровывающая улыбка. Знаешь, Алек, в какую-то из ночей я хотела бы нарядить тебя в черную сутану и покрыть твою голову черным монашеским капюшоном. Ты не пожалел бы об этом, потому что подобная картина ужасно возбуждает меня.

А может, я все-таки надеялась, что ты как-то поможешь Боазу. Но куда сильнее хотела я, чтобы ты предъявил мне счет. Я страстно желала заплатить любую цену.

Почему ты не приехал? Неужели ты и в самом деле забыл, что мы в силах дать друг другу? Слияние огня и льда?

Но и это было ложью. Я ведь знала, знала непреложно, что ты не приедешь. И вот теперь я сбрасываю перед тобой свой последний тончайший покров: истинная правда в том, что даже в самых страстных своих лунатических порывах я ни на миг не забывала – что ты такое. И я знала, что надежды мне не осталось, и не получить мне от тебя ни сокрушительного удара кулаком, ни призывной повестки. Я знала, что ничего не получу от тебя, кроме арктического дуновения убийственного молчания, смысл которого предельно прозрачен. Или самое большее – ядовитый плевок унижения. Не более, но и не менее. Я знала, что все потеряно.

И все-таки, признаюсь, полученный от тебя плевок совершенно ошеломил меня. Я могла предположить, что ты способен сделать тысячу вещей, но и представить себе не могла, что ты просто-напросто приоткроешь заслонку канализационной трубы и утопишь Мишеля в потоке денег. Ты и на сей раз вскружил мне голову. Как я всегда любила. Нет предела твоей изобретательности, этот талант у тебя от дьявола. И из той лужи, в которой ты вывалял меня, я, замызганная грязью, предлагаю себя. Как ты любил, Алек. Как мы любили оба.

Стало быть, ничего еще не потеряно?

Нет и не будет мне дорога назад после этого письма. Я изменяю Мишелю, как много раз изменяла тебе в последние шесть из девяти лет нашего супружества.

"Шлюха – это у тебя в крови".

Я знала, что сейчас ты скажешь так, и злоба, беспредельная, как океан, полыхнет полярным сиянием из глубины твоих серых глаз. Но нет, Алек. Ты ошибаешься. Эта измена, она иная. Всякий раз, когда я изменяла тебе с твоими друзьями, с твоими армейскими командирами, с твоими учениками, с электриком и сантехником, – я всегда изменяла тебе с тобой. Только к тебе и была устремлена, даже в мгновения, когда не могла сдержать крика. Особенно – в эти мгновения крика. Как написано в синагоге Мишеля золотыми буквами над Ковчегом, где хранятся свитки Торы: "Представляю Господа пред собою всегда".

В Иерусалиме сейчас два часа ночи, словно под во чреве матери, свернулся Мишель под пропотевшими простынями, в теплом воздухе запах его волосатого тела смешивается с запахом мочи, поднимающимся от груды простынок, снятых с детской кроватки и сваленных в углу тесной комнаты, сухой пронизывающий ветер, долетающий из пустыни, врывается в мое открытое окно, с ненавистью пышет мне в лицо, я в ночной рубашке сижу у письменного стола Мишеля, заваленного тетрадками его учеников, и пишу тебе при свете кривой настольной лампы; обезумевший комар пищит надо мной, и огни в арабском селении мерцают вдалеке, по ту сторону лощины, пишу тебе, взывая из самых глубин, и этим я изменяю Мишелю и моей девочке, но это совершенно иная измена. Так я тебе не изменяла ни разу. Я изменяю ему именно с тобой. Изменяю спустя много лет, в течение которых даже смутная тень лжи не пробежала между нами.

Неужели я потеряла рассудок? Неужели я, как и ты, сошла с ума?

Мишель, мой муж, – редкий человек. Никогда не встречала я таких, как он. "Папа" – называла я его еще до рождения Ифат. А временами я называю его "мальчик" и прижимаю к себе его трогательно тонкое тело, словно я – его мать. Хотя Мишель – не только мой отец и мой сын, но – самое главное – мой брат. Если существует какая-то жизнь после того, как все мы умрем, если когда-нибудь пребудем мы в мире, где невозможна ложь, – там Мишель будет моим братом.

Но ты был и остаешься моим мужем. Моим господином. Навсегда. И в той жизни, что суждена нам после жизни, Мишель возьмет меня за руку и поведет под свадебный балдахин на мое бракосочетание с тобой. Ты – господин моей ненависти и моей тоски по тебе. Повелитель моих ночных снов. Властелин моих волос, гортани, ступней. Безраздельный хозяин моей груди, моего живота, моей наготы и моего лона. Как рабыня, я запродана тебе. Я любила своего господина. Я не стремилась к свободе. Пусть даже ты с позором сослал меня на край царства, в пустыню, подобно Агари и сыну ее Измаилу, – умирать в этой пустыне от жажды – от жажды по тебе, мой повелитель. Пусть даже ты прогнал меня от лица своего, дабы стала я забавой для рабов твоих в дворцовых подвалах.

Но ты не забыл, Алек, мой одинокий злодей. Меня ты не сможешь обмануть. Молчание твое прозрачно, как слезы. Колдовство, что навела я, сгложет тебя до самых костей. Напрасно прячешься ты в облаке, как одинокое божество. В этом мире есть тысяча вещей, которые ты умеешь делать в тысячу раз лучше меня, – но только не обманывать. Уж это – нет. В этом ты не поднялся – да никогда и не поднимешься – до моих щиколоток.

"Ваша честь, – обратился ты к судье своим безразличным сонным голосом перед тем, как был вынесен приговор по нашему делу. – Ваша честь, вне всякого сомнения, здесь было доказано, что эта женщина – патологическая лгунья. Даже когда она чихает, ей опасно верить".

Так ты сказал. И при этих словах в публике, заполнившей зал суда, прокатился какой-то грязный смешок. Ты тонко улыбался и совсем не выглядел мужем, которому изменяли, рогоносцем с тысячью рогов, притчей во языцех на устах всего города. Напротив, в тот момент ты, казалось мне, был выше адвокатов, выше судьи, восседавшего на возвышении в судейском кресле, выше себя самого. Ты походил на рыцаря, который убил дракона.

Вот и сейчас, по прошествии семи лет, около трех часов ночи, когда, вспоминая то мгновение, я описываю его, все тело мое устремляется к тебе.

Глаза наполняются слезами, и сосцы мои вздрагивают, словно в ознобе.

Прочитал, Алек? Дважды? Трижды? Затосковал? Перестал насмехаться? Не удалось ли мне в эту минуту посадить хоть один саженец радости среди дикой пустыни твоего одиночества?

Если это так, то сейчас для тебя самое время налить себе еще виски. Или заново набить трубку. Потому что теперь, мистер бог Мщения, тебе очень понадобится глоток виски.

"Словно рыцарь, убивший дракона", – написала я минуту назад. Но не торопись торжествовать. Высокомерие неуместно, мой господин: разве ты не тот сумасшедший рыцарь, который, уничтожив дракона, затем повернулся и убил красавицу, а под конец рассек мечом самого себя?

По сути, дракон – это ты и есть.

И вот он, самый приятный момент для меня: я должна открыть тебе, что Мишель Анри Сомо даже в постели во много раз лучше тебя. Во всем, что касается тела, Мишель от природы наделен абсолютным слухом. Всегда, в любую минуту, умеет он дать мне – и в изобилии – все, чего жаждет, само не зная об этом, мое тело. Словно лист, подхваченный ветром, полночи неотрывно следую я за ним путями любви – в края сумеречной неги, туда и обратно, через поля терпеливой нежности, дорогой лукавства и страсти, минуя свет и тени лесов, сквозь шум реки и рокот открытого моря – до полного растворения.

Не разбил ли ты сейчас на мелкие осколки свой стакан с виски? Будь любезен, передай от Иланы привет твоей ручке, трубке, а также твоим очкам. Погоди, Алек. Я еще не кончила.

По сути, не только Мишель. Почти все они могли бы преподать тебе урок. Даже тот белобрысый паренек, что был твоим шофером в армии: непорочный, как юный козленок, ему с трудом можно было дать восемнадцать, виноватый, насмерть перепуганный, ниже травы, весь дрожит, зубы стучат, едва ли не умоляет, чтобы я его отпустила, чуть не плачет, и вдруг, еще не успев дотронуться до меня, начинает извергать семя и разражается рыданиями, похожими на щенячий вой, – и все же, Алек, в это мгновение перепуганный мальчишеский взгляд одарил меня сиянием такой чистой благодарности, удивления, мечтательно-восторженного поклонения, что мне показалось, будто я слышу пение непорочных ангелов, и от этого затрепетало и мое тело, и мое сердце – тебе не удалось этого достигнуть за все годы нашей жизни.

Хочешь, чтобы я сказала тебе, кто ты, Алек, по сравнению со всеми другими, кто был у меня? Ты – голый, скалистый утес. Точно такой, как о нем в песне поется. Ты – иглу, дом из снега среди снегов. Помнишь Смерть в фильме "Седьмая печать"? Смерть, выигрывающую шахматную партию? Это – ты.

А теперь ты встаешь и уничтожаешь листки моего письма. Нет, на сей раз ты не рвешь их осторожно и педантично на четыре части, а швыряешь в огонь. И быть может, после всего ты снова усаживаешься за свой письменный стол и начинаешь биться своей седеющей головой о черную столешницу. Кровь, просачиваясь сквозь волосы, заливает тебе глаза. Ну вот, наконец-то, твои серые глаза стали влажными. Я обнимаю тебя.

Две недели назад, когда Закхейм передал Мишелю твой удивительный чек, он посчитал нужным предостеречь Мишеля следующими словами: "Примите во внимание, мой господин, что в эту игру могут играть обе стороны". Мне эта короткая фраза очень нравится, и мне приятно послать ее тебе как доброе благословение на ночь. Ты от меня не освободишься, Алек. Не сможешь выкупить себя за деньги, не обретешь свободы. Не будет у тебя чистой страницы.

Кстати, о твоих ста тысячах: мы тебе очень благодарны. Не беспокойся, эти деньги находятся в добрых руках. И жена твоя, и сын находятся в добрых руках. Мишель расширяет наш дом, и мы сможем жить в нем все вместе. Боаз соорудит для Ифат во дворе песочницу и горку, по которой дети скользят вниз. А у меня будет стиральная машина. Будет стереоустановка. Для Ифат мы купим велосипед, а у Боаза будет телескоп.

А сейчас я закончу. Оденусь и выйду одна на улицу, темную и пустынную. Прогуляюсь до почты. Отправлю тебе это письмо. Затем вернусь домой, сброшу одежду, разбужу Мишеля, примощусь в его объятиях. Мишель – человек простой и нежный.

Чего нельзя сказать о тебе. И обо мне тоже, мой любимый. Оба мы, да будет тебе известно, создания презренные. Прогнившие. И это – повод для объятия, что шлет в этот миг рабыня далекому мраморному дракону.

Илана

* * *

Уважаемому Боазу Брандштетеру

(через семью Фукс)

ул. Лимон, 4, Рамат-ха-Шарон

С Божьей помощью

Иерусалим,

2 ияра 5736 (2.5)

Привет Боазу, сбившемуся с пути, взбунтовавшемуся ослу!

И не подумай, что я обзываю тебя так, потому что кровь вдруг ударила мне в голову. Напротив, мне удалось обуздать себя, и я не спешил с этим письмом до тех пор, пока не поймал тебя сегодня утром по телефону и самым внимательным образом не выслушал твою версию случившегося. (Не мог к тебе приехать, потому что именно сейчас твою мать подкосила болезнь, и я думаю, что это – из-за тебя.) Теперь, после нашего телефонного разговора, я заявляю тебе, Боаз, что ты все еще – инфантильный ребенок, а не человек. И я начинаю опасаться, что никогда из тебя человека не выйдет. Может, это тебе на роду написано: вырасти хулиганом, взрывающимся по любому поводу. Может быть, и твоя пощечина учительнице в сельскохозяйственной школе "Тламим", и тобою же пробитая голова ночного сторожа были не просто удручающими эпизодами, а предупреждением всем нам, что растет и набирает силу осел. "Растет" – это в твоем случае не совсем верное слово. Потому что будет лучше для тебя, если ты перестанешь расти, словно какой-то огурец, а вместо этого немного повзрослеешь. А еще скажи мне, будь добр: это должно было случиться именно через два дня после того, как ты провел у меня пятницу и субботу? После того, как все мы приложили столько усилий (да и ты тоже!), чтобы так или иначе, но ощутить, что мы – все-таки семья? После того, как твоя сестра начала привыкать к тебе, после того, как всех нас растрогал медвежонок, которого ты ей привез? Именно тогда, когда у твоей матери появилась слабая надежда – после всех страданий, что ты ей причинил? Ты что – ненормальный?

Не скрою от тебя, Боаз, что если бы ты был моим сыном или учеником, я бы не пожалел на тебя плетки – досталось бы и твоей физиономии, и твоей заднице. Впрочем, поразмыслив, я не так уж уверен, что рядом с тобой могу быть в безопасности. Ты ведь способен и в меня швырнуть ящик с овощами.

Так что, в конечном счете, может, мы все-таки допустили ошибку, когда спасли тебя от колонии для несовершеннолетних преступников. Наверное, там – самое естественное место для типа вроде тебя. Я очень хорошо понимаю, что произошло: Авраам Абудархам слегка врезал тебе в ответ на твою дерзость. И, позволь мне написать, что я в общем-то оправдываю его (хотя я лично не сторонник рукоприкладства).

Но за кого ты себя принимаешь, скажи мне? За маркиза? Или за королевского сына? Ну, получил ты легкую затрещину за свой длинный язык? Что из того? Разве это достаточная причина, чтобы швырять ящики с овощами? И в кого ты швырнул ящик? В Авраама Абудархама, человека шестидесяти лет, страдающего, чтоб тебе было известно, от высокого кровяного давления?

И это после того, что он принял тебя на работу, хотя в полиции заведены на тебя два дела, а третье дело я и инспектор Эльмалиях с трудом закрыли? Скажи мне, ты что – араб? Или ты – лошадь?

Я чуть с ума не сошел, когда ты сказал мне по телефону, что это правда – ты швырнул ящик в Авраама за то, что он слегка тебя стукнул в ответ за твои дерзости. Ты, конечно же, сын моей жены и брат моей дочери, но ты – не человек, Боаз. Как сказано в Священном писании: "Воспитывай юношу соответственно пути его". Мое толкование таково: если юноша идет путем прямым, воспитывают его рукой мягкой, но если он сбивается с пути – положена ему затрещина!

Ты что, выше любых законов? Ты что, президент страны?

Авраам Абудархам – он был добр и милостив к тебе, а ты отплатил ему злом. Он много сделал для тебя, а ты его разочаровал. Да и меня тоже. И инспектора Эльмалияха. А мать твоя уже три дня больна и не встает с постели – и все из-за тебя. Ты разочаровал всех, кто имел с тобой дело. Как говорится у нас: "Хотел произвести вино, а произвел уксус".

Почему ты сделал это?

Теперь ты молчишь? Очень хорошо. Ладно, я скажу тебе – почему: из-за твоей заносчивости, Боаз. Потому что ты от природы – большой и красивый, как сыны Неба, и дана тебе недюжинная физическая сила, а ты по глупости своей полагаешь, что сила эта – для того, чтобы драться.

Сила для того, чтобы все превозмочь, осел! Чтобы обуздать свои инстинкты! Превозмочь все, что жизнь обрушит нам на голову, и продолжать спокойно, но настойчиво держаться того направления, по которому решили мы идти. Иначе говоря, держаться прямой дороги. Вот что я называю силой. Пробить человеку голову – это может любое полено, любой камень!

Потому-то я и сказал тебе выше: ты – не человек. И уж наверняка – не еврей. Может, тебе и в самом деле следовало бы быть арабом. Или любым другим инородцем. Ибо быть евреем, Боаз, – это уметь принимать удары, все преодолеть и идти дальше по нашей древней дороге. Вот вся суть нашего Учения, если попытаться определить ее, по выражению наших мудрецов, "стоя на одной ноге": преодолеть. И хорошенько понять – за что жизнь обрушила на тебя удары свои, извлечь из этого урок и постоянно стремиться к совершенству. И принимать приговор судьбы, Боаз.

Если ты хоть на минуту задумаешься, то поймешь, что Авраам Абудархам относился к тебе, как к родному сыну. Правда, сыну строптивому и непокорному. А ты, Боаз, вместо того, чтобы с благодарностью целовать руку, из которой кормился, взял да и ударил по этой руке. Заруби себе на носу, Боаз: ты опозорил свою мать и меня, но прежде всего, ты опозорил себя. Похоже, скромности тебя уже не научить. Я зря трачу на тебя слова. Ты глух к учению.

И сказать тебе, почему так получается? Даже если тебе будет больно слышать это? Скажу, отчего же не сказать. Все это оттого, что где-то глубоко в твоей голове засела мысль, что ты прямо-таки принц, прямо-таки царский сын. Что в жилах твоих течет кровь благородных аристократов. Дофин – с младых ногтей. Так выслушай кое-что, Боаз. Будет у нас мужской разговор, хотя тебе еще сто тысяч километров до того, чтобы стать мужчиной. Я выложу перед тобой все карты на стол.

Твоего любезного и знаменитого отца я не имел чести знать, и с готовностью от этой чести отказываюсь. Но со всей ответственностью могу сказать тебе, что отец твой не маркиз и не король, разве что он – король негодяев. Если бы ты только знал, на какой позор выставлял он твою мать, как гнусно унижал ее, как оскорблял, попирая ее достоинство, а тебя прогнал с глаз долой, словно ты, не приведи Господь, – дитя позора.

Да, верно, теперь, спохватившись, надумал он заплатить за горе и унижение. Верно и то, что я решил не заострять внимания на вопросах нашей чести и самоуважения и принять от него деньги. Быть может, ты спросил себя: почему я решил принять его грязные деньги? Ради тебя, осел ты эдакий! Чтобы попытаться направить тебя на путь истинный!

А теперь выслушай хорошенько, для чего я рассказал тебе все это. Не для того, чтобы посеять в сердце твоем ненависть к отцу, упаси Боже, а в надежде на то, что ты, быть может, решишь брать пример с меня, а не с него. Уразумеешь, что во мне гордость и человечность находят свое выражение в преодолении дурных инстинктов. Я принял от него деньги вместо того, чтобы убить его.

В этом – моя честь и мое самоуважение, Боаз: я сдержался, я превозмог унижение. Как сказано: "Если ты поступаешься честью ради прощения, честь твоя лишь обретает новую силу".

Я прервал письмо и продолжаю его уже вечером, после того, как я дал два частных урока, приготовил ужин, позаботился о твоей матери, заболевшей из-за тебя, посмотрел по телевизору последние известия и программу "Иной взгляд". Я посчитал, что будет уместно рассказать тебе кое-что о моей жизни, – в продолжение тою, что написал я тебе о преодолении и обуздании инстинктов. Не буду входить в подробности, Боаз, о том, что пришлось нам, евреям, вынести от арабов в Алжире, а затем в Париже, где мы оказались "арабами" для евреев и "черноногими" для французов, если ты, случаем, знаешь, что это означает. Я скажу тебе только о том, что мне лично пришлось вынести здесь, в этой стране, да и по сей день приходится выносить – из-за моих убеждений и верований, из-за моего внешнего вида, из-за моего происхождения. Если бы ты знал обо всем этом, уж наверное, уразумел бы, что схлопотать легкую затрещину от такого хорошего человека, как Авраам Абудархам, это все равно, что удостоиться ласки. Но куда там! Тебя-то в этой жизни баловали. Ты все равно не поймешь. А я с самого начала привык в своей жизни получать по три раза на дню настоящие, увесистые оплеухи. И не стану ни в кого швырять ящики. Не только потому, что существует заповедь "возлюби ближнего, как самого себя", но прежде всего потому, что – я повторяю уже сказанное тебе – человек обязан уметь принимать страдания с любовью.

Готов ты выслушать от меня кое-что еще? По-моему, лучше самому принять тысячекратные страдания, чем заставить другого страдать хотя бы однажды. Наверняка, в книге записей Всевышнего, благословен Он, есть несколько черных пометок против имени "Михаэль Сомо". Я не скажу, что это не так. Но среди этих черных пометок ты не найдешь такой, где бы говорилось "причинил страдание другому человеку". Этого нет. Спроси свою мать. Спроси Авраама. После того, как вежливо и красиво попросишь у него прощения и снисхождения. Спроси мадам Жанин Фукс, которая хорошо знает меня еще по Парижу. А вот ты, Боаз, которого Небо наделило высоким ростом, отличной фигурой, золотыми руками и внешностью принца, ты уже начал ходить нечестивыми путями отца своего: высокомерие, жестокость, нарушение закона. Ты причиняешь страдания другим. Ты необуздан. И я решил про себя, что в этом письме не скажу ни единого слова о тяжких страданиях, которые вот уже несколько лет ты доставляешь своей матери (а теперь она просто больна из-за тебя), поскольку ты, на мой взгляд, абсолютно не достоин того, чтобы с тобой говорили о страданиях. По-видимому, ты еще слишком мал для такого разговора. По крайней мере, пока: тебе еще предстоит стать мужчиной и доказать, что в сердце твоем есть чувство стыда.

Если же ты решил быть новым изданием твоего милого отца, то ступай себе и гори в аду. Прости за эти слова. Я их писать не собирался. Но, как

сказано нашими мудрецами, не суди человека, когда он охвачен горем. На самом деле я хотел бы сказать тебе прямо противоположное: я молюсь за тебя, чтобы не пришлось тебе гореть в аду. Потому что – и это сущая правда – ты мне, Боаз, симпатичен.

Все это – лишь вступление. А теперь перехожу к сути письма. Все, что изложено ниже, написано с общего согласия – моего и твоей матери.

а) Ступай немедленно к Аврааму, извинись и попроси прощения. Это – первое.

б) Пока семья Фукс – Бруно и Жанин – согласны держать тебя у себя, в сарайчике для садовых инструментов на их участке, – отчего же нет? Оставайся с ними. Но только отныне я плачу им квартирную плату. Из той суммы компенсаций, что выплатил нам твой отец. Ты не будешь жить там бесплатно. Ты – не нищий, а я – не "социальный случай".

в) Больше всего я бы хотел, чтобы ты немедленно отправился изучать наше Священное писание и какое-нибудь ремесло в одном из религиозных учебных заведений на освобожденных территориях (пишешь ты, словно мальчишка- второклассник). Но, вне всякого сомнения, мы не намерены навязывать тебе это. Захочешь? Мы тебе это устроим. Не захочешь? Не надо. Ибо сказано о нашем Учении – о нашей Торе: "Пути ее – пути приятные". Отнюдь не принуждение. Как только мать твоя поправится, я приеду поговорить с тобой, а там посмотрим. Может, я тебя убедил? Но если все, что ты хочешь, это изучать оптику, тебе достаточно объяснить мне, как это делается, а еще лучше – покажи мне проспект, и я все оплачу. Из того же фонда, упомянутого мною выше. А если, случаем, ты снова хочешь найти работу, приезжай сюда, в Иерусалим, живи у нас, и тогда поглядим, что для тебя можно сделать. Только уж безо всяких ящиков.

г) Все это при условии, что отныне и навсегда ты вступаешь на путь исправления. С великой грустью и озабоченностью

Мишель, Ифат и мама

Р.S. Будь добр, запомни, что я тебе скажу (а слово мое – слово чести): если еще хотя бы раз ты проявишь свои хулиганские наклонности, то даже слезы твоей матери, Боаз, тебе уже не помогут. Ты пойдешь один своим нечестивым путем и будешь предоставлен своей судьбе. Без меня.

* * *

Семье Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Привет. Я получил твое длинное письмо, Мишель, и позвонил Авраму с извинениями хотя я не уверен кто у кого должен просить прощения. Кроме того я оставил записку с большой благодарностью Бруно и Жанин Фукс перед тем как уйти. Когда это письмо дойдет до вас, я уже буду в открытом море. По мне так забудьте меня. И это несмотря на то, что Ифат я в общем-то люблю после тех двух раз, что побывал у вас, а тебя,

Мишель, я вполне уважаю даже если ты иногда надоедлив. О тебе, Илана, я сожалею потому что было бы тебе лучше если бы ты меня вообще не родила. Спасибо вам.

Боаз

* * *

Илане и Мишелю Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

8.5.76

Мишель и Илана, вчера, когда позвонил Мишель и спросил, не приехал ли к нам Боаз, я, по-видимому, была так потрясена, что не поняла сути происшедшего. Да и связь была настолько плоха, что с трудом можно было что-либо расслышать. Мне не удалось разобрать, что там за история с дракой, в которой был замешан Боаз (?). Утром я пыталась дозвониться в твою школу, Мишель, но связь наладить так и не удалось. Поэтому и пишу эти строки, которые перешлю с казначеем киббуца, отправляющимся завтра в Иерусалим. Разумеется, я немедленно вас извещу, если Боаз вдруг появится у нас. Только не думаю, что он здесь объявится. Я настроена оптимистически и верю, что в ближайшие дни он подаст признаки жизни. Мне кажется, его потребность исчезнуть, обрубить все контакты не является следствием того столкновения, что имело место в Тель-Авиве. Напротив, последние осложнения, так же, как и предыдущие, проистекают, возможно, из его инстинктивной потребности отдалиться от вас обоих. От всех нас. Ясное дело, я не пишу эту записку просто для того, чтобы вас успокоить, посоветовав сидеть сложа руки и ждать, – нет, необходимо продолжать поиски Боаза всеми возможными способами. И тем не менее, хотелось бы поделиться с вами ощущением – пусть это всего лишь интуитивное ощущение, – но с Боазом будет все в порядке, и он в конце концов найдет свое место. Разумеется, еще не раз там и сям окажется он вовлеченным в мелкие неприятности, но за то время, что провел он у нас в киббуце, я увидела его и с другой стороны: есть в нем устойчивость, заложенная в душе безусловная порядочность и ясный здравый смысл. Однако его здравый смысл отличается от вашего или моего.

Прошу вас, поверьте: я пишу это не просто для того, чтобы приободрить вас в трудную минуту. Я убеждена, что Боаз ни в коем случае не способен причинить зло по большому счету: ни кому-либо другому, ни самому себе. Сообщите нам немедленно через киббуцного казначея, передающего эту записку, не хотите ли вы, чтобы Иоаш или я – либо мы вместе – взяли отпуск на пару дней и приехали побыть с вами.

Рахель

* * *

Профессору Гидону

через М. Закхейма, адвоката,

ул. Кинг Джордж, 36

С Божьей помощью

Иерусалим,

9 ияра 5736 (9.5.76)

Уважаемый господин!

Я, нижеподписавшийся, дал обет, что впредь не буду иметь с Вами никаких дел, ни добрых, ни злых, ни на этом свете, ни в мире грядущем, поскольку сказано у нас, в Книге псалмов, часть первая, стих первый: "Блажен муж, который не следовал советам нечестивых, и на путях греха не стоял, и в собрании шутов не сидел". Причина, в силу которой я нарушаю свой обет, – спасение человеческой жизни, а быть может, сохрани нас Всевышний, спасение двух жизней.

а) Сын Ваш Боаз. Как Вам известно из писем его матери, уже несколько раз случалось так, что парень слегка сбивался с дороги, и я немало потрудился, чтобы вернуть его на путь истинный. Позавчера позвонили по телефону из близкой нам семьи, в которой проживал Боаз: он исчез. Я немедленно бросился туда со всех ног, но что я мог сделать? И вот сегодня утром он подал первую весть о себе: коротенькое письмо, извещающее нас, что на сей раз он сбежал, намереваясь работать на корабле. И это – после того, как он снова запутался в своих проделках.

По причинам, которые человек, подобный Вам, постичь не в состоянии, я решил не оставлять его без присмотра и немедленно пустил в ход свои связи, чтобы организовать его поиски на всех израильских и иностранных судах, которые собираются покинуть пределы страны. К сожалению, у меня нет уверенности, что поиски приведут к положительным результатам: возможно, парень вообще не в море, а как раз на суше, скитается где-то по нашей стране. Поэтому, невзирая ни на что, я решил обратиться к Вам с просьбой, чтобы и Вы оказали кое-какую помощь, искупая ту тяжкую несправедливость, что проявили Вы по отношению к нему и к его матери. Такому ученому мужу, как Вы, я надеюсь, достаточно легкого намека, чтобы понять: у Вас не просят денег – Вас просят действовать немедленно (быть может, через близкие Вам круги). Я останавливаюсь на этом, стремясь избежать повторения той неприятной ситуации, что имела место в прошлом, когда моя жена просила Вас помочь в трудный для мальчика час. Вы и пальцем не шевельнули, чтобы оказать помощь, а вместо этого, возможно, попытались заглушить свою совесть, прислав нам деньги, о которых Вас не просили. Это – если исходить из предположения, что кое-какая совесть имеется даже у такого, как Вы. Возможно, я еще слишком наивен.

б) Моя жена Илана Сомо. Выходки Боаза повергли ее на ложе болезни. Вчера она призналась мне, что без моего ведома послала Вам еще одно личное письмо – в качестве ответа на Ваши денежные выплаты. Можете себе представить, как сильно я на нее рассердился, но тут же взял себя в руки и простил ее – потому что она призналась, и особенно – потому, что страданиями искупаются грехи. А страданий госпоже Сомо выпало сверх всякой меры благодаря Вам, г-н профессор.

Мне, разумеется, и в голову не придет расследовать, что она пишет в своих письмах к Вам (подобные действия ниже моего достоинства), но она сама захотела рассказать мне, что Вы ей не ответили. По моему мнению, Вы усугубляете преступление грехом. Не беспокойтесь, я не стану читать, что Вы ей напишете, и не только в силу религиозного запрета, наложенного в свое время нашим мудрецом рабби Гершомом, но и потому, что Вы, мой господин, отвратительны в моих глазах. Быть может, Вы успокоите ее страдания, хоть малую толику причиненных Вами страданий, если напишите ей письмо и объясните, почему Вы над ней издевались, и попросите прощения за все свои грехи. Не вспоминая о деньгах, что Вы дали, – как будто Вы их не давали.

в) Деньги. Вы, господин мой, прислали мне из Женевы седьмого марта письмо, исполненное высокомерия и даже заносчивости, предлагающее мне взять деньги, заткнуться и не произносить ни слова благодарности. Итак, заметьте себе, что у меня и в мыслях не было говорить вам «спасибо»! Спасибо - за что? За то, что с величайшим опозданием соизволили вспомнить и заплатить малую часть того, что по законам справедливости и чести с Вас причитается в пользу Боаза и госпожи Сомо, а, если вдуматься в суть дела, то и ее маленькой дочки? Похоже, нет границ Вашей наглости, мой господин. Как у нас говорится; медный лоб.

Судя по размеру суммы, которую Вы посчитали необходимым выслать (сто семь тысяч американских долларов в израильской валюте, выплачиваемых тремя неравными платежами), я понял, что пожертвование для выкупа дома Алкалая в Хевроне Вами решительно отклонено. Тем не менее, я воспользуюсь этой прискорбной возможностью, чтобы вновь призвать Вас как можно скорее внести пожертвование в сумме ста двадцати тысяч американских долларов для этой святой цели: быть может, и в этом случае, как и в двух предыдущих параграфах, речь идет о спасении жизни – разве что в более широком смысле. Как уже сказано выше, если бы вопрос не стоял о жизни и смерти, не стал бы я иметь с вами дел, ни добрых, ни худых. Объясню, что я имею в виду. Согласно нашей вере, существует связь между Вашими дурными поступками, несчастьями Боаза и страданиями, выпавшими на долю его матери. Быть может, благодаря Вашему раскаянию и Вашему пожертвованию, милосердие Небес будет простерто над юношей, и он вернется целым и невредимым. В мире есть воздаяние и наказание, есть суд и Судия, хотя мне, одному из малых сих, не дано понять, как работает бухгалтерия там, наверху, почему за Ваши преступления расплачиваются страданиями женщина и ребенок. Кто знает? Возможно, именно сын Ваш в один прекрасный день удостоится чести жить в Хевроне, под крышей дома, который мы намереваемся выкупить из чужих рук на деньги, пожертвованные Вами, и так восторжествует справедливость, и Пребывающий в Небесах рассмеется? Как написано у нас: "И возвращается ветер на круги своя". И как сказано: "Пусти по воде хлеб свой, и в конце дней своих найдешь его". Возможно, Ваше пожертвование встанет против преступлений Ваших, когда придет день, и предстанете Вы перед лицом Судии, и не помогут Вам тогда ни насмешка, ни легкомыслие. И помните, мой господин, что там не будет у Вас никаких адвокатов, а ситуация Ваша не из легких.

В заключение хотел бы обратить Ваше внимание на то, что настоящее письмо я вынужден послать через адвоката г-на М. Закхейма по причинам, от меня не зависящим, поскольку г-н М. Закхейм просто-напросто отказывается сообщить мне Ваш адрес, а у жены своей я спрашивать не стану, поскольку не намерен ставить ее в известность о самом факте написания данного письма – и без того нервы ее достаточно напряжены.

Я желал бы также пожаловаться на поведение г-на М. Закхейма. По-видимому, у него в голове засел какой-то дешевый детективный фильм – с угрозами и вымогательством денег, фильм ужасов с Михаэлем Сомо в роли Дона Корлеоне – главаря мафии, или нечто похожее. Если бы подобные представления обо мне исходили от кого-нибудь другого – я бы не смолчал. Но, судя по его фамилии, г-н Закхейм – либо он сам, либо вся его семья, – возможно, прибыли к нам после Катастрофы. Евреям, прибывшим после Катастрофы, я прощаю все, быть может, то, что довелось г-ну Закхейму пережить, сделало его болезненно подозрительным, в особенности, по отношению к человеку вроде меня – чьи взгляды национально ориентированы, кто принадлежит к определенной этнической группе и к тому же соблюдает предписания еврейской религии. Написано у нас: "Принимает тень гор за сами горы".

Итак, я решил простить Вашему адвокату. Но не Вам, мой господин! Вам прощения нет. Быть может, если Вы честно исполните все то, что изложено в трех параграфах данного письма, – поиски юноши, извинения перед женщиной и пожертвование во имя спасения нашей земли, – будут судить Вас на Небесах судом милосердным. По крайней мере, увидят, что на чаше весов лежит кое-что, свидетельствующее и в Вашу пользу.

С наилучшими пожеланиями по случаю Дня Независимости

Михаэль Сомо

[Приложение]

9.5.76

Мой Алекс, всего лишь несколько строк. Настоящим я направляю тебе запечатанный конверт от твоего наследника-коротышки. Готов держать пари, что он снова просит у тебя денег. Он наверняка думает, что ему удалось напрямую присоединиться к станку-автомату на Государственном монетном дворе. Если ты, случаем, на сей раз решил отстроить на свои средства Иерусалимский Храм, либо просто пожаловать бонус ослу Мессии, делай это, будь любезен, без меня. Я перехожу в ислам, и покончим с этим.

Я понял из разговора с Сомо, что исполинский малыш снова сбежал: мне не понять, как этому монументу удается каждый раз от вас смываться. Но беспокоиться нечего – спустя день-другой его наверняка найдут на центральной автобусной станции торгующим товарами, привезенными моряками, как это было, когда он исчезал в предыдущий раз.

Между прочим, несколько дней тому назад на улице Бен-Иехуда случайно видел твою Грушеньку. Оказывается, джентльмен содержит ее на высоком уровне: выглядит она очень хорошо, особенно, если принять во внимание ее «километраж» – то количество рук, через которые она прошла.

Про твой вид этого сказать нельзя, Алекс: при нашей последней встрече в Лондоне я был им изрядно напуган. Возьми себя в руки и не ищи приключений на свою голову.

Преданный тебе Манфред

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] СОМО ТАРНАЗ 7 ИЕРУСАЛИМ ЗАКХЕЙМ ПОЛУЧИЛ РАСПОРЯЖЕНИЕ НАЙТИ МАЛЬЧИКА. ТРЕБУЕМОЕ ПИСЬМО БУДЕТ В СКОРОМ ВРЕМЕНИ ВЫСЛАНО В АДРЕС ГОСПОЖИ. СМОЖЕТЕ ПОЛУЧИТЬ ЕЩЕ ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ЕСЛИ СОГЛАСИТЕСЬ ПРОВЕСТИ АНАЛИЗ ТКАНЕЙ МАЛЬЧИКА. ОДНОВРЕМЕННО Я ПРОЙДУ АНАЛОГИЧНУЮ ПРОВЕРКУ ЗДЕСЬ В ЛОНДОНЕ.

АЛЕКСАНДР ГИДОН

* * *

Манфреду Закхейму, адвокату

Адвокатская контора "Закхейм и Ди Модена",

ул. Кинг Джордж, 36,

Иерусалим

14.5.76

Дорогой г-н Закхейм!

Мой бывший муж сообщил нам телеграммой, что просил Вас помочь найти моего сына, который сбежал, по-видимому, чтобы устроиться работать на корабле. Пожалуйста, сделайте все, что в Ваших силах, и как только узнаете что-нибудь – позвоните. Мой бывший муж упомянул в своей телеграмме об анализе тканей Боаза с целью установления отцовства. Как я уже сказала Вам утром по телефону (а Вы просили моего письменного подтверждения), я снимаю свой отказ семилетней давности и согласна на проведение подобного анализа. Сегодня единственная проблема – найти мальчика и убедить его пройти проверку, о которой просит его отец. А это будет непростым делом. Пожалуйста, г-н Закхейм, объясните моему мужу, что я снимаю свой отказ по поводу проведения анализа вне всякой связи с безвозмездной выплатой, упомянутой в его телеграмме. Попросту говоря, он не обязан платить вам дополнительные деньги. Напротив, я рада, что просьба о проверке пришла на сей раз от него. Во время нашего бракоразводного процесса, как Вы помните, г-н Закхейм, я противилась проведению анализа, но и он не соглашался пройти проверку.

Если он пожелает пожертвовать деньги для той цели, о которой говорил мой нынешний муж, пожалуйста, пусть сделает это вне всякой связи с проведением анализа. Просто скажите ему, что с моей стороны теперь нет никаких препятствий. А главное, г-н Закхейм, умоляю вас, если появятся какие-либо известия о местонахождении мальчика, сообщите нам – даже среди ночи.

С благодарностью Ваша

Илана Сомо (Гидон)

* * *

Госпоже Сомо, лично, через адвоката М. Закхейма

Хемпстед, Лондон,

16.5.76

Госпожа Сомо!

Закхейм прилагает все усилия, чтобы найти Вашу пропажу. Хотя я предполагаю, что нелегко ему одному состязаться с кланом Сомо, который наверняка уже всей толпой вышел на охоту, поднятый по тревоге звуками барабанов. Я думаю, что пока это письмо будет в пути, появятся вести от Боаза. Между прочим, я почти сожалею об этом: кто из нас не мечтает порой подняться и исчезнуть, не оставив никаких следов?

Вчера я получил письмо от Вашего мужа. По-видимому, явилось ему некое Божественное откровение, и глас небесный повелел именно на мои деньги выкупить развалины городов Питом и Рамсес. В рамках его величественного плана по возведению горнего Иерусалима Ваш муж приказал мне немедленно раскаяться и для начала представить вам свои извинения и разъяснения. Затем, должно быть, наступит черед самоистязаний и постов.

Я, по наивности своей, думал, что все происшедшее между нами уже достаточно хорошо выяснено в двух инстанциях раввинского суда, а также в окружном суде, – стоит ли добавлять к этому что-либо еще? Вообще-то, по моему впечатлению, именно Вы должны были бы представить мне объяснения. И в самом деле, в письмах Ваших заметна попытка, правда, несколько затуманенная, сообщить мне о своей жизни, главным образом, о подробностях исполнения господином Сомо его супружеских обязанностей. Эта тема мне мало интересна (хоть и изложена она Вами неплохо – разве что, на мой вкус, излишне литературно), так же, как и те чувства, которые продолжает или не продолжает вызывать у Вас моя персона, – все это ни в коей мере не занимает меня. Буду весьма рад, если вы оба прекратите взимать с меня пожертвования с таким усердием: я не Английский банк и не банк спермы. С другой стороны, Вы вовсе не коснулись того единственного вопроса, который мне не безразличен: почему в свое время Вы столь яростно сопротивлялись проведению анализа тканей? Если бы выяснилось, что я – биологический отец ребенка, то мне, естественно, было бы значительно труднее, – а быть может, и вообще невозможно – выиграть процесс против Вас. И по сей день не сумел я разобраться в этом: чего вы опасались – доказательств того, что я – не отец ребенка? Или того, что я – его отец? Разве есть хоть тень сомнения в том, кто его отец, Илана?

И что побудило Вас теперь внезапно изменить свое мнение и согласиться в конце концов на проведение пресловутого анализа? Если Вы и в самом деле изменили свое мнение. И если не измените его снова.

Неужели только деньги? Но ведь деньги были и тогда. И тогда Вы сражались ради денег. И проиграли. По всей справедливости – проиграли.

Я возвращаюсь к своему предложению: вы можете получить еще пятьдесят тысяч долларов (и мне безразлично – для какой цели: пусть это будет обращение в иудаизм папы римского) после проведения анализа тканей – вне всякой связи с результатами. Несмотря на утверждение Закхейма, что я окончательно спятил: по его железной логике, с того момента, как я пообещал Вам в телеграмме выплатить деньги вне всякой зависимости от результатов проверки, – все козыри в ваших руках, я же сам преподношу вам свою голову на золотом подносе. Так говорит Закхейм. Что, если он прав?

Готовы ли Вы объяснить мне сегодня, почему "сожгли" и себя, и Боаза в том процессе, сопротивляясь проведению анализа, вместо того, чтобы настаивать на нем? Что еще опасались Вы потерять из того, что уже и так потеряли? Или Вы действительно были не уверены в результатах проверки? А может, в озлоблении намеренно предпочли проиграть все и быть выброшенной на улицу вместе с ребенком, только лишь для того, чтобы отравить меня ядом сомнения?

И теперь Вы осмеливаетесь писать мне, что это я "не затаптываю насмерть, а только жалю". Что это? Черный юмор?

Но вот перед Вами новое предложение, выдвигаемое отставным драконом: если Вы дадите мне прямой ответ – почему тогда, в шестьдесят восьмом, противились проведению анализа на установление отцовства и почему соглашаетесь сейчас, – я, со своей стороны, обязуюсь переписать свое завещание в пользу Боаза. А также послать Зам еще пятьдесят тысяч долларов с обратной почтой. По сути, если Вы дадите мне прямой ответ, то анализ будет излишним. Я отказываюсь от него в обмен на убедительный ответ на мой единственный вопрос.

И напротив, если Вы предпочтете громоздить ложь на ложь – нам лучше вернуться в прежнее состояние, оборвав все контакты. И на сей раз – оборвем их навсегда. Ложью Вы накормили меня в таком количестве, что ее с избытком хватило бы на целую дивизию обманутых мужей. Больше Вам обмануть меня не удастся. Кстати, каких объяснений требует от меня Ваш муж, если Вы сами признались трем раввинам в суде, что за годы супружеской жизни успели переспать едва ли не с переполненным стадионом?

Так или иначе, но будет лучше, если мы прервем контакты. Чего еще Вы от меня хотите? И что я могу дать Вам, кроме денег? Внезапно проснулся в Вас волчий голод – захотелось съесть отбивную из драконьего мяса с жареной картошкой? По какому праву через семь лет Вы вдруг заявляетесь и шумите на нашем кладбище?

Оставьте. Я живу одиноко и тихо. Ложусь каждый вечер в десять и сплю без сновидений. Встаю в четыре утра и работаю над статьей или лекцией. Все страсти уже угасли. Я даже купил себе трость в антикварном магазине в Брюсселе. Женщины и мужчины, деньги, власть, слава – все нагоняет на меня скуку. Только иногда я еще выхожу на легкую прогулку среди понятий и идей. Читаю по триста страниц ежедневно. Горблюсь, срывая там и сям какую-нибудь цитату или заметки на полях. Это то, что есть, Илана. И если уже разговор зашел о моей жизни, то твои поэтичные описания кабины космического корабля, снегов и прочего и в самом деле, довольно красивы (это всегда было твоей сильной стороной), однако, к твоему сведению, так уж случилось, что в моей комнате – центральное отопление, а не камин. И за окнами моими не лежат снега (на дворе – май) и видны лишь уголок сада, ухоженный английский газон с пустой скамейкой, плакучая ива да серое небо. Вскоре я возвращаюсь в Чикаго. Что же до моей трубки и виски, то уже более года запрещены мне и выпивка, и курение. Если ты и вправду хочешь, чтобы завещание было переписано на Боаза и если муж твой жаждет еще нескольких десятков тысяч, попытайся честно ответить на тот единственный вопрос, который я тебе задал. Только помни: еще одна ложь – и вы не получите от меня ни ответа и ни гроша. Никогда. Подпишусь сейчас новым прозвищем, которым ты наградила меня.

Алек, одинокий злодей.

* * *

Доктору А. Гидону через адвоката Закхейма

Иерусалим, 24.5.76

Алек, одинокий злодей!

Сегодня мы получили открытку от Боаза. Он находится где-то в Синае. Не сообщает – где именно, но, согласно его открытке, он "работает и хорошо зарабатывает". Пока нам не удалось обнаружить его местопребывание. Похоже, что и твой всемогущий Закхейм до сих пор не слишком преуспел. Зато ты преуспел: своим письмом сумел причинить мне боль и даже напугать меня. Нет, не строками, которые исполнены яда, а тем, что написал – тебе запрещено пить и курить. Пожалуйста, сообщи мне, что случилось. Что за операции ты перенес? Напиши мне всю правду.

Ты задал мне два вопроса: почему во время затеянного мною против тебя процесса я не соглашалась на то, чтобы нам, всем троим, был сделан анализ тканей, и противлюсь ли я этому по сей день? Ответ на второй вопрос таков: в настоящее время я не препятствую этому. Но теперь это, в общем-то, уже дело твое и Боаза. Если это тебе и вправду важно, попытайся убедить его пройти такую проверку. Но прежде – пойди и найди его. Пойди сам, не посылай вместо себя Закхейма с его частными детективами.

Я зря трачу слова. Ты скрываешься в своей пещере и никогда не выйдешь из нее.

Ответ на второй вопрос таков: хотя я и очень хотела семь лет назад вытянуть из тебя алименты и часть имущества, однако не ценою выдачи Боаза в твои руки. Удивляюсь: как ты со своим на весь мир прославленным умом не усек этого еще тогда.

Впрочем, я не так уж и удивлена.

Все, что побуждало меня противиться этому анализу, сводилось к разъяснению, данному мне моим адвокатом: если анализ подтвердит твое отцовство, то после того, как ты заставил меня признаться в супружеской неверности, раввинский суд (а также и любой другой суд) передаст ребенка в твои руки. Я была убеждена, что в ненависти своей ты, не колеблясь, отберешь у меня Боаза, оставив вместо него немного денег. А Боазу было тогда всего восемь лет.

Вот и весь секрет, мой господин.

Правда проста. Она в том, что я не хотела выиграть процесс и проиграть ребенка. Совсем наоборот. Верно то, что я хотела добиться от тебя еще и материальной поддержки, поскольку у меня не было ни гроша. Но не ценой отказа от Боаза. Это и было причиной того, что я воспользовалась своим правом отказаться от проведения анализа, который доказал бы, что твой сын – действительно твой.

Говоря по правде, мы проиграли оба. Боаз принадлежит лишь самому себе, а может быть, он и для самого себя – чужой. Совсем как ты. Сердце мое сжимается, когда я думаю о трагическом сходстве между тобой и твоим сыном.

А ведь если бы ты дал мне хотя бы десятую часть тех денег, которыми стал осыпать нас сейчас, я смогла бы растить Боаза у себя. И не было бы и ему, и мне в продолжение всего этого времени так плохо. Но ведь именно в этом – настоящая причина, которая побудила тебя отобрать у меня все. Ты бы и сегодня не дал нам ни гроша, если бы не испугался до смерти того, о чем я тебе рассказала: Мишелю удается найти пути к мальчику, и, похоже, Боаз по-своему, стараясь не показать этого, симпатизирует Мишелю. Кстати, меня мало трогает, что Мишель в простодушии своем продолжает верить, будто ты вдруг начал раскаиваться и исправлять, как он выражается, пути свои. Но меня ты не обманешь, Алек: деньги ты нам дал не для того, чтобы что-то исправить, а для того, чтобы разрушить. Алек, несчастный: напрасно ты пытался убежать. Напрасно пытался прикинуться этаким отстраненным божеством. Напрасно ты скрылся в облаке и пытался начать все с чистой страницы. В этом ты преуспел еще меньше меня. Напрасно мы молчали целых семь лет. Завернулся ли ты в черную сутану? Покрыл ли голову капюшоном? Продолжим. Я готова.

Только напиши мне всю правду о твоем здоровье. Плакучая ива и серые небеса за окном твоей комнаты неожиданно потрясли меня. Погоди еще минуту, Алек. Ведь в эту игру играют двое. Теперь пришел мой черед задавать тебе вопросы. Почему ты принял мой отказ? И почему ты сам отказался пройти проверку тканей? Почему ты не сражался за Боаза – хотя бы так, как сражался на процессе за то, чтобы раздавить меня? Почему ты не сражался за него, чтобы окончательно раздавить меня? И почему именно теперь ты вспомнил об этом и предлагаешь нам состояние, чтобы анализ был проведен. Теперь твоя очередь не обманывать.

Я буду ждать ответа.

Илана

* * *

Илане Сомо

через адвоката Закхейма

Передать лично в руки

Лондон, 2.6.76

Потому что я не мог, не хотел взять Боаза к себе. Я не знал, что с ним делать. Если бы я согласился на этот анализ, то ребенка пришпилили бы ко мне на основании судебного постановления. Что бы из него вышло, если бы он рос у меня?.. Это ответ на твой вопрос.

Как сказано в заключительной фразе решения суда: "Отныне и на будущее нет у сторон взаимных претензий".

А тем временем Закхейму и его детективам удалось найти Боаза. Иначе говоря, это удалось мне, а не Сомо. Как говорит твой святоша? "Будьте добры, возьмите это себе на заметку". Выяснилось, что Боаз работает на судне со стеклянным дном, обслуживающим туристов в Шарм-аш-Шейхе. И в самом деле прилично зарабатывает. Я распорядился по телефону, чтобы Закхейм оставил его в покое. Полагаю, что твоему мужу хватит ума не делать попыток вмешиваться. Быть может, ты предложишь ему засчитать Боаза в качестве моего пожертвования во имя вызволения земель Иудеи и Самарии и выслать мне квитанцию с гербовыми марками?

Дала ли ты ему прочесть мои письма? Я полагаю, что он настаивает на своем праве читать их еще прежде тебя самой и, возможно, выступать в роли цензора. С другой стороны, вполне вероятно, что как раз такой, как он, из чувства чести избегает заглядывать в письма жены и рыться тайком в ее ящиках. С третьей стороны, он способен прочесть каждое слово украдкой, в твое отсутствие, а затем поклясться на Священном писании, что полностью доверяет своей жене, нет у него, упаси Боже, никаких сомнений на ее счет, и письма ее – для него святыня. Четвертая возможность: ты ручаешься мне – что он не читает моих писем, несмотря на то, что сама даешь их ему читать. Измени ему со мной, а мне – с ним, измени нам обоим с каждым из нас или каждому из нас – с молочником. С тобой – все возможно. Все возможно, Илана, кроме одного: чтобы я узнал, кто ты на самом деле. Я бы отдал все, что у меня есть, чтобы узнать это. Но все, что у меня есть, – это деньги, а деньги, как ты мне написала, – не помогут. Шах и мат.

И если уж я вспомнил о деньгах, то напиши мне, сколько еще тебе необходимо. Неужели ты и вправду хочешь, чтобы я пожертвовал ему на вызволение Хеврона? Мне все равно. Куплю ему Хеврон. А затем куплю ему Шхем. Когда у него день рождения? А взамен ты раскроешь мне, каким же секретом обладает этот праведник из праведников. Как ему удалось приковать тебя? У меня есть документальное подтверждение двух частных детективов, что ты, по-видимому, ему не изменяешь (если не принимать в расчет купон на право переспать с тобой, который ты прислала мне по цене сто тысяч долларов, благодаря чему оба мы будем включены в книгу рекордов Гинесса – в качестве участников акта, который так и не состоялся, но за который заплачена самая высокая в мире цена).

Кстати, в последнем (покамест) предъявленном мне требовании на выплату репараций твой "Протяни палец – отхватит руку" намекнул, что это я "толкнул тебя на путь греха". Подобные побасенки, как видно, – расхожая монета в той среде, из которой он вышел. Легко представить себе, что ты ему рассказывала о нашей семейной жизни. Историю о красавице и чудовище.

Что ты в нем нашла? Что нашел в нем Боаз? "Он зол и дик, – написала ты, – его поразительная физическая сила взращена ненавистью…" Я помню, как засыпал он по ночам: весь сжимался под тяжелым зимним одеялом, накрыв им свою беловолосую головку, словно звереныш, окопавшийся в своей норе. И каким незащищенно-нежным казался он в момент утреннего пробуждения: вот он выплывает из сна, распахивает глаза и спрашивает, проснулась ли уже черепаха. Я помню грядку, где "росли кофеты", в нашем садике. Кладбище для бабочек. Лабиринт и луна-парк, которые он соорудил для черепахи. Две его маленькие руки на руле моего автомобиля. Танковые бои на ковре. И мою трубку, которую он как-то раз помыл мне водой с мылом. Его побег в овраг после одного из твоих самоубийств… И как, вернувшись однажды ночью и найдя на столе в кухне зеленую зажигалку, не мне принадлежащую я накинулся на тебя с кулаками, а он вдруг заглянул в кухню в своей пижаме, похожей на костюм космонавта, и тихо попросил меня перестать, так как ты – слабее меня. Когда же я сказал ему: "Ступай немедленно в постель!" – и продолжал избивать тебя, он поднял и швырнул в меня маленький горшок с кактусом, который угодил мне в щеку. Я оставил тебя, схватил его и в каком-то безумии ударил его золотистой головкой о стену, ударил еще раз, и еще… В кармане у меня был пистолет, в ту ночь я мог застрелить вас обоих и всадить пулю в себя. По сути, я это сделал, и с тех пор мы все трое – лишь только сон.

Я хочу, чтобы ты знала, что за все эти годы не было ни одного месяца, чтобы я не получил от Закхейма и его детективов отчета о тебе и Боазе. И все, что стало мне известно, в особенности – его склонность к насилию, мне очень нравится: это дерево растет далеко от яблонь с гнилыми яблоками. Мы оба его недостойны. Никто из нас ничего не достоин, кроме пули в лоб. Быть может, твой черный дьявол чего-то достоин. Быть похороненным в пещере патриархов в своем Хевроне. И как можно скорее.

Что ты нашла в нем, Илана? И что нашел в нем Боаз?

Если ты дашь мне убедительный ответ, вы получите обещанный чек.

Твоя внезапная тревога о моем здоровье (или воодушевление в связи с наследством), как обычно, трогает мое сердце. Только, пожалуйста, не преувеличивай: я все еще на коне. Несмотря на все операции. Однако без виски и без трубки. Так что из твоего поэтического арсенала остались только ручка и очки, которые я и вправду двигаю то на два сантиметра влево, то на три сантиметра вправо по поверхности письменного стола. Точно так, как ты описала в своем письме. Хотя я и не разбиваю никаких стеклянных предметов и ничего не швыряю в огонь. А вместо твоих снегов, пустого стакана и пустой бутылки ты можешь использовать плакучую иву в моем окне. Черно-белое – довольно хорошо, если ты будешь пользоваться этим умеренно, а не в своем безудержном стиле.

И все же сейчас я налью себе немного виски – перед тем, как испробую рекомендованный тобою рецепт: биться головой об угол стола, пока не угаснет боль.

Дракон

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. БОАЗ ПОЯВИЛСЯ У МЕНЯ. ПРОСИТ У ТЕБЯ ПЯТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ДЛЯ ПРИОБРЕТЕНИЯ СУДНА С ПРОЗРАЧНЫМ ДНОМ, ЧТОБЫ ОТКРЫТЬ СОБСТВЕННЫЙ БИЗНЕС В ШАРМЕ, И ЕЩЕ ТЫСЯЧУ НА ПОСТРОЙКУ ТЕЛЕСКОПА ДЛЯ ТУРИСТОВ. ДАЛ ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ОТВЕТ. О ЧЕМ ТЕБЕ И СООБЩАЮ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ЗАПЛАТИ ЕМУ ИДИОТ.

АЛЕК

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. ТЕПЕРЬ ОН ПРОСИТ ПЯТЬ ТЫСЯЧ НА КВАРТИРУ В ОФИРЕ. ЛЮДИ ИЗ БЮРО ЗАНДА РАЗУЗНАЛИ ДЛЯ МЕНЯ, ЧТО ОН ЖИВЕТ ТАМ НА АВТОЗАПРАВОЧНОЙ СТАНЦИИ ВМЕСТЕ С ДВУМЯ ШВЕДКАМИ ФРАНЦУЖЕНКОЙ И БЕДУИНОМ. НЕ ДАЛ НИ ГРОША. ЗДЕСЬ У ТЕБЯ НЕТ НАЛИЧНОСТИ И МНЕ НЕ УДАЛОСЬ РЕАЛИЗОВАТЬ ПРИНАДЛЕЖАЩЕЕ ТЕБЕ ИМУЩЕСТВО. ПОСЕТИ ПСИХИАТРА.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. МАНФРЕД СДЕЛАЙ МНЕ ОДОЛЖЕНИЕ. ПОД ЗАКЛАД ИМУЩЕСТВА В ЗИХРОНЕ ОДОЛЖИ МНЕ И ДАЙ ЕМУ ТО, ЧТО ОН ПРОСИТ. СКАЖИ, ЧТО ЭТО В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. ВЫДАТЬ ССУДУ ОТКАЗЫВАЮСЬ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ТЫ УВОЛЕН.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. БЛАГОСЛОВЕН ИЗБАВИВШИЙ НАС. КОМУ ПЕРЕДАТЬ ДЕЛА.

ЗАКХЕЙМ

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ТВОЯ ОТСТАВКА НЕ ПРИНЯТА. ТЫ СКОТИНА.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. ПРОДОЛЖАЮ ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО С ЭТОЙ МИНУТЫ ПРЕКРАЩАЕТСЯ РАЗ И НАВСЕГДА ОКАЗАНИЕ ПОМОЩИ КВАРТАЛАМ БЕДНОТЫ НА ВСЕМ ПРОСТРАНСТВЕ НЕДЕЛИМОГО ИЗРАИЛЯ ВКЛЮЧАЯ ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ОТВЕТ КОРАБЛЯМ И КВАРТИРАМ В ШАРМЕ. ТЫ ДМИТРИЙ КАРАМАЗОВ ИЛИ КОРОЛЬ ЛИР.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ЛАДНО РАСПУТИН УСПОКОЙСЯ Я СДАЮСЬ НА КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ.

АЛЕКС

* * *

Г-ну М. А. Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Заказное

7.6.1976

Уважаемый господин Сомо!

Настоящим Вы предупреждаетесь, что впредь не должны обращаться к моему клиенту, д-ру А.А.Гидону, ни с какими просьбами/требованиями по поводу финансовых милостей с его стороны в дополнение к тем, что уже с переизбытком оказаны Вам. Это запрещение распространяется как на попытки прямых контактов с Вашей стороны, так и через Вашу жену или ее сына.

Позвольте мне также поставить Вас в известность, что мой клиент уполномочил меня телеграммой отныне и впредь налагать вето на любой перевод денег, которые вы из него вытянули или вытянете в будущем с помощью эмоционального нажима и других методов. Проще говоря, зарубите себе на носу: если в дальнейшем Вам понадобится еще что-нибудь, нет смысла беспокоить лично или через Ваших родственников д-ра Гидона. Попытайтесь обратиться ко мне и, если будете вести себя разумно, найдете во мне внимательного и доброжелательного слушателя. Для вашей же пользы, уважаемый господин, я предлагаю Вам принять во внимание, что в наших руках сосредоточена вся информация, которая может оказаться необходимой в случае, если в будущем с Вашей стороны последуют какие-либо действия, неприемлемые для нас.

Всегда к Вашим услугам М. Закхейм, адвокат, управляющий делами д-ра А. А. Гидона

* * *

Г-ну Закхейму, адвокату

Адвокатская контора "Закхейм и ди-Модена",

ул. Кинг Джордж, 36, Иерусалим

С Божьей помощью

Иерусалим, 13 сивана 5736 (10.6.76)

Достопочтенному адвокату г-ну Закхейму наилучшие пожелания к празднику Шавуот!

Избави Вас Бог думать, что у меня по отношению к Вам есть какое-либо недоброжелательство или претензии. Как сказано у нас: "Пусть Тот, Кто бережет неразумных, убережет и меня от подозрений по отношению к благочестивым или, упаси Господи, от попытки очернить их". Напротив, я полагаю, что, будучи адвокатом профессора Гидона, Вы исполняете порученное Вам дело самым наилучшим образом. Я также высоко ценю те усилия, которые Вы приложили, чтобы помочь нам возобновить связь с Боазом, благодарю Вас за них, приношу свои извинения за доставленные огорчения и искренне верю в то, что заслуги Ваши непременно зачтутся.

Вместе с тем, прошу прощения, но при всем уважении к Вам, считаю себя обязанным в ответ на Ваше письмо заметить, что Вы – заведомо неподходящая фигура в качестве посредника между членами моей семьи и профессором Гидоном. Причина проста – Вы полностью солидаризируетесь с противной стороной, и именно так это должно быть, коль скоро та сторона платит Вам гонорар за услуги. А отсюда – как написано у нас: "Не надо мне ни твоего жала, ни твоего меда", господин Закхейм. В случае, если профессор Гидон придет к убеждению, что для его же пользы необходимо пожертвовать деньги во имя созидания Эрец-Исраэль, у вас, при всем моем уважении к Вам, нет никакого права вето, никакого права навязывать свое мнение. Вы вообще не причастны к данной ситуации и, будьте любезны, оставайтесь вне ее.

С другой стороны, если и Вы решите пожертвовать кое-что во имя нашей святой цели – Ваше пожертвование, вне всякого сомнения, желанно, оно будет принято с глубокой признательностью, и мы не станем докапываться до тех источников, из которых пришел Ваш вклад.

Я также взял себе на заметку сделанный Вами некий намек на собранный против нас материал. Особого впечатления это на меня не произвело по той простой причине, что нам нечего скрывать. Как сказано у нас: "Кто взойдет на гору Господню и кто станет на святом месте Его? Тот, у кого чистые руки и чистое сердце, кто не склонял души своей к суете…" Этот намек постыден только для вас, г-н Закхейм. Я же, со своей стороны, следуя заповеди – "ни мести, не недоброжелательности", – решил полностью игнорировать Ваши намеки, так, как будто их никогда и не было.

Высокочтимый господин Закхейм! Именно от такого человека, как Вы, который, по всей вероятности, прибыл к нам, пережив Катастрофу, постигшую европейское еврейство, я мог бы ожидать, что Вы будете первым среди тех, кто стремится укрепить наше Государство и упрочить его границы. И сделать это так, чтобы, упаси Боже, не затронуть чести арабских жителей и не нанести им материального ущерба. Я хотел бы порекомендовать Вам стать членом нашей организации "Движение за единство Израиля" (прилагаю проспект с подробными данными).

Более того, господин Закхейм, принимая во внимание уровень профессионального мастерства, проявленного Вами при ведении дел профессора Гидона, я имею честь предложить Вам при сем должность юридического советника нашего движения, выполнение обязанностей которого может быть либо добровольным, либо – с выплатой вполне приличной зарплаты.

Прошу Вас также принять на себя функции по управлению моим имуществом, равно как и имуществом членов моей семьи, поскольку – с Божьей помощью и при Вашем, благослови Вас Господь, участии – нам уже возвращена часть несправедливо отнятого имущества, и я верю, что будет возвращено и остальное.

Я готов платить Вам гонорар в соответствии принятыми процентами плюс небольшая надбавка. А можно – и на основе взаимного партнерства господин Закхейм, поскольку я намерен вложить при посредстве нашей организации большие деньги в предприятия, связанные с выкупом земли на освобожденных территориях.

Наше деловое партнерство могло бы принеси благо каждой из сторон, не говоря уже о несомненном благе для еврейского народа и его государства. Как сказано у нас: "Пойдут ли двое вместе, если нет меж ними согласия?" Итак, мое предложение таково: Вы работаете у нас, не оставляя, упаси Боже, и профессора Гидона, Вашего клиента. Пожалуйста, взвесьте все со всей серьезностью. Нет необходимости торопиться с ответом. Мы привычны к ожиданию и не доверяем поспешным решениям.

Возможно, профессор Гидон олицетворяет собой прошлые достижения, но будущее – и я верю в это – оно за нами. Подумайте о будущем, господин Закхейм.

С глубоким уважением к Вам и с любовью к Израилю

Михаэль (Мишель Анри) Сомо

* * *

Рахель Мораг

Киббуц Бейт – Авраам

Передвижная почта Нижней Галилеи

11.6.76

Здравствуй, моя нормальная Рахель!

Как бы то ни было, я должна тебе несколько строк. Я не ответила тебе прежде, потому что была целиком поглощена проблемами Боаза. В это мгновение на твоем лице, наверняка, появляется выражение всепонимающей и всепрощающей Рахели, и тоном старшей сестры ты замечаешь про себя, что поглощена я была не проблемами Боаза, а – как всегда – самой собой. Так уж тебе предназначено с самого нашего детства – спасать меня от моих безумств. От "моих драм", как ты говоришь. Ну, давай начинай кормить меня варевом из практической психологии, которой набралась ты на своих курсах воспитательниц детских садов. Пока я не выйду из себя и не заору: «Оставь меня, наконец!» Тогда ты грустно так улыбнешься, с привычным терпением снесешь обиду, замолчишь и предоставишь мне самой убедиться, что мои взрывы – наилучшая демонстрация того, что ты с такой мудростью диагностировала. Твоя исполненная терпимости и назидательности мудрость все эти годы доводит меня до кипения, так что я едва не задыхаюсь от гнева, взрываюсь и оскорбляю тебя, – это дает тебе чудесную возможность прощать меня и укрепляет твою постоянную тревогу о моем состоянии. Мы ведь совсем неплохо ладим? Вот видишь, я всего лишь собиралась написать тебе несколько строк благодарности за вашу готовность – твою и Иоаша – все оставить и приехать в Иерусалим, чтобы помочь нам, а вот что из этого вышло. Прости меня. Впрочем, если бы не эти мои драмы, – что бы еще связывало нас двоих? Куда бы еще направляла ты залпы своего сокрушительного добросердечия?

Как тебе известно, с Боазом все в порядке. А я пытаюсь успокоиться. Адвокат Алека нанял сыщиков, которые выяснили, что Боаз работает на каком-то корабле, обслуживающем туристов на Синайском побережье, и ни в ком из нас не нуждается. Мне удалось убедить Мишеля, чтобы он к нему не ездил. Вот видишь, я вняла твоему совету и оставила его в покое. Что же до других твоих советов – навсегда забыть Алека и отказаться от его денег, то уж не сердись, если скажу, что ты просто-напросто ничего не понимаешь. Передай привет и благодарность Иоашу, поцелуи детям от Иланы, совершенно невыносимой.

Мишель шлет вам свои благословения. На деньги, полученные от Алека, он начинает расширять нашу квартиру. Уже добыл разрешение на пристройку двух комнат со стороны заднего двора. Следующим летом вы сможете приехать к нам отдохнуть, а я буду вести себя хорошо.

* * *

Из критических статей, опубликованных в мировой прессе и посвященных книге А. Гидона "Отчаявшееся насилие: сравнительное исследование фанатизма", 1976 г.

"Монументальный труд израильского исследователя проливает новый свет – или, точнее, отбрасывает черную тень – на психопатологию, стоящую за различными верованиями и идеологиями – от самых древних времен и до наших дней…"

(Литературное приложение к газете "Таймс")

"Эту книгу следует обязательно прочесть… Холодный, как лед, анализ феномена мессианского пыла в его как религиозном, так и секулярном облачении…"

("Нью – Йорк Таймс")

"Захватывающее чтение… Совершенно необходимое для понимания тех движений, которые потрясли и продолжают потрясать наше столетие… Профессор Гидон описывает феномен веры… не как источник морали, а наоборот – как нечто, абсолютно противоположное".

("Франкфуртер Альгемайне Цайтунг")

"Израильский исследователь считает, что на протяжении всей истории человечества "исправители" мира по сути продают свою душу дьяволу фанатизма. Сокровенное желание фанатика – умереть смертью святого, принеся себя в жертву на алтарь собственной идеи, и это, по мнению автора, позволяет фанатику не моргнув глазом пожертвовать и жизнью других людей, а иногда – и жизнями миллионов… В душе фанатике сплавлены воедино насилие, спасение, смерть…

Профессор Гидон обосновывает этот вывод не на психологических спекуляциях, а на тщательном лингвистическом анализе словарного запаса, характерного для ВСЕХ фанатиков, в какую бы историческую эпоху они ни жили и к каким полюсам религиозного и идеологического спектра не принадлежали… Перед нами – одна из тех редких книг, которые заставляют читателя провести основательную ревизию собственных взглядов, собственного мировоззрения и попытаться увидеть в самом себе и в окружающей среде появления латентных форм этой болезни…"

("Нью – Стейтсмен", Лондон)

"Безжалостно обнажает подлинное лицо феодализма и капитализма… С большим талантом подвергает резкой критике церковь, фашизм, национализм, сионизм, расизм, милитаризм и крайне правых…"

("Литературная газета", Москва)

"Во время чтения тебе порой кажется, что ты вглядываешься в картину Иеронимуса Босха…"

("Ди Цайт")

* * *

Доктору А. Гидону

через адвоката М. Закхейма

Иерусалим,

13.6.76

Алек-отшельник!

Если бы ты только намекнул мне семь лет назад, во время суда, что не замышляешь использовать мое признание в супружеской неверности для того, чтобы отобрать Боаза, – у меня не было бы ни малейшей причины сопротивляться анализу тканей для установления отцовства, тем более, что в этом не было никакой необходимости. Скажи ты мне два слова – и сколько страданий было бы предотвращено. Но что спрашивать вампира – как способен он пить живую кровь?

Я к тебе несправедлива. Ведь ты отказался от собственного сына, оберегая его. Ты даже готов был пожертвовать ему свою почку. Ведь и сейчас ты можешь, сделав копию, послать Мишелю мои письма. Но что-то мешает твоей ненависти. Какой-то шепот, словно ветер в сухой траве, шелестит около тебя, нарушая арктическую тишину. Я помню тебя в кругу твоих друзей, в субботний вечер, в моменты спора: твои длинные ноги закинуты на кофейный столик, глаза полузакрыты, шершава и смугла кожа открытых почти до самых плеч рук, твои задумчивые пальцы медленно и неслышно мнут какой-то несуществующий предмет. А сам ты – неподвижен. Словно окаменел. Так ящерица подстерегает в засаде какое-нибудь насекомое. На подлокотнике твоего кресла – стакан, замерший в опасном равновесии. Гул голосов в комнате, аргументы, контраргументы, сигаретный дым – все происходящее словно не достигает тебя. Белая субботняя рубашка накрахмалена и выглажена. Ты погружен в собственные мысли, и лицо твое – за семью печатями. Но внезапно ты вскидываешься, словно потревоженная змея, и четко произносишь: "Минутку. Прошу прощения. Я что-то не понял…" Многоголосие беседы разом стихает. И ты, одной или двум фразами врезавшись в самую суть дискуссии вскрываешь позиции сторон с остроумно- неожиданной точки зрения и, ниспровергнув исходные доводы спорящих, завершаешь все кратким: "Извините. Продолжайте, пожалуйста". И вновь опускаешься поглубже в свое кресло – отстраненный равнодушный к наступившему молчанию, предоставляя кому-нибудь другому сформулировать выводы, которые, по-видимому, следуют из сказанного тобой. Постепенно, словно преодолевая растерянность, дискуссия разгорается снова. Без тебя. Ты уже весь погружен в тщательнейшее исследование кубиков льда в своем стакане. До следующего хирургического вмешательства в спор…

Кто же помутил твой разум? В сострадании видишь ты бесхарактерность, в нежности и отзывчивости – позор, в любви – знак мужской слабости? Кто изгнал тебя в заснеженные степи? Кто сбил с пути такого человека, как ты: скрывать даже след сострадания к собственному сыну, стыдиться своей тоски по собственной жене? Какой беспросветный ужас, Алек. Грех – сам по себе наказание. Твои чудовищные страдания – словно громовые раскаты бури в горах перед наступлением утра. Я обнимаю тебя.

А тем временем ивритское издание твоей книги – тема дня. Твоя фотография глядит на меня с газетных полос. Но фотография эта – по меньшей мере, десятилетней давности: лицо худое и сосредоточенное, в нем ощущается сила военного человека, и губы твои, кажется, готовы отдать команду: "Огонь!" Не того ли периода эта фотография, когда ты оставил кадровую службу в армии и вернулся в университет, чтобы завершить работу на соискание докторской степени? Я вглядываюсь в твое лицо, и арктическое сияние пробивается ко мне сквозь серую тучу. Словно искра, плененная ледником…

… Десять лет тому назад. Еще до того, как ты закончил строить в квартале Яфе-Ноф виллу, похожую на крепость. На это строительство ушли деньги, которые Закхейму удалось оттягать для тебя у твоего отца, уже удалявшегося в пустыни своей меланхолии, – так старый индеец удаляется в прерии на вечную охоту.

Мы все еще жили на старой квартире в Абу-Торе – двор там был усеян валунами, и росли сосны. Особенно памятны мне зимние дождливые субботние дни. Мы вставали в десять, вконец обессиленные безжалостностью нашей ночи, почти примиренные друг с другом, как два боксера на ринге в перерывах между раундами, когда они едва ли не опираются друг на друга, потому что голова кружится от сокрушительных ударов. Выйдя из спальни, мы обнаруживали, что Боаз давно проснулся, уже два часа, как оделся, перепутав пуговицы на рубашке, да и носки на нем – разные.

С серьезным, ученым видом он восседает за твоим письменным столом, горит настольная лампа, твоя трубка зажата в его зубах, а он разрисовывав листок за листком, пытаясь изобразить пульт управления космического корабля. Или подбитый горящий самолет. Временами он с поразительной аккуратностью нарезает пачку прямоугольных маленьких карточек для твоей картотеки – это его вклад в подготовку твоей докторской диссертации. Или рисует колонну танков. Это было до того, как наступила эра деревянных авиамоделей.

А за окном шел печальный настойчивый дождь и ветер хлестал его струями верхушки сосен и проржавевшие железные ставни. Сквозь залитое окно двор казался нарисованным японской кистью: сосновые иглы трепетали в тумане, удерживая на острие капли воды. Вдалеке, в разрывах плотных облаков, плыли минареты и купола церквей, словно они присоединились к каравану, скатывающемуся вместе с громами на восток, в сторону пустыни.

Я направлялась в кухню, чтобы приготовить завтрак, и тут выяснялось, что Боаз уже накрыл стол на троих. Покрасневшими глазами – ты и я – ловили мы взгляды друг друга. Бывало, я глядела на тебя пристально, не отрываясь, будто гипнотизируя, – только лишь для того, чтобы ты не мог смотреть на меня. А малыш, словно социальный работник, выполнял роль посредника между нами: подсказывал мне, что тебе надо долить кофе, или просил тебя передать мне сыр.

После завтрака я надевала голубое шерстяное платье, причесывалась, подкрашивалась и усаживалась с книгой в кресло. Однако почти всегда открытая книга оказывалась перевернутой на моих коленях: я не могла отвести глаз от тебя и твоего сына. Вы сидели вдвоем на письменном столе, вырезая, сортируя и расклеивая картинки из твоего "Географического журнала". Вы работали почти в полном молчании, и мальчик мгновенно угадывал твои желания. В нужный момент он подавал тебе ножницы, клей, перочинный нож – еще до того, как ты успевал попросить его об этом. Словно вы вместе исполняли некий ритуал. И все это – с абсолютной серьезностью. В доме – ни звука, только тихо булькал керосиновый обогреватель. Случалось, что ты невзначай клал свою крепкую ладонь на его светлые волосы, слегка пачкая их клеем. Как отличалось решительное молчание мужчин, царившее этими субботними утрами между вами, от того отчаянного молчания, которое охватывало и тебя, и меня, когда оставлял нас последний трепет страсти. Я вздрагивала, замечая, как касались твои пальцы его головы, и сравнивала это с той ночной яростью, которой они одаривали меня всего несколько часов назад. Когда мы видели Смерть, побеждающую в шахматной партии в фильме «Седьмая печать»? Где та ледяная пустыня, что наделила тебя злой силой, толкнувшей к отречению от этого ребенка? Откуда черпаешь ты эту холодную мощь, что заставляет твои пальцы писать «твой сын»?

И вот как завершались эти субботы: на исходе дня, в сумерках, между только что прекратившимся и готовым начаться снова дождем, еще до того, как укладывали мы Боаза спать, ты вдруг поднимался, яростно и стремительно наливал себе коньяк, залпом выпивал его, не изменившись в лице, с силой, пару раз хлопал своего сына, словно лошадь, по спине, рывком набрасывал на плечи куртку и кидал мне с порога: «Вернусь во вторник вечером. Постарайся до этого, по возможности, очистить плацдарм». И ты уходил, с такой отчаянной сдержанностью закрывая двери, что уж лучше бы ты хлопал ими. В окне я видела твою спину, исчезающую в надвигающейся тьме. Ты не забыл ту зиму. Для тебя она все продолжается и продолжается, она длится – и становится серой, как пепел, длится – и зарастает мхом, длится – и оседает, как старая могильная плита. Если сможешь, попытайся мне поверить, что Мишель не читает твоих писем. Хотя я и рассказывала ему о нашей переписке через Закхейма. Не беспокойся. А быть может, мне стоило бы написать: «Не надейся»?

Вопреки всем твоим опровержениям, я продолжаю видеть тебя сидящим у окна, за которым – заснеженные поля, пустынные пространства, где нет ни деревца, ни холмика, ни птицы, пространства, уходящие вдаль и теряющиеся в плотных наплывах серого тумана. Все – словно гравюра на дереве. Все – в сердцевине зимы.

А у нас, между тем, пришло лето. Ночи коротки и прохладны. Дни раскалены и слепящи, как расплавленная сталь. Из окна своей комнаты я вижу трех рабочих- арабов, которых привел Мишель. Они копают котлован под фундамент пристройки, возводимой Мишелем на твои деньги. Мишель и сам работает с ними – каждый день, вернувшись из своей школы. Ему нет нужды нанимать строительного подрядчика, поскольку он сам когда-то был строителем, в первый год своего пребывания в Израиле. Каждые два часа он предлагает им кофе, перекидываясь при этом острым словцом. Дальний родственник Мишеля, чиновник иерусалимского муниципалитета, постарался побыстрее добыть разрешение на возведение пристройки. Племянник его приятельницы Жанин обещал сделать все работы, связанные с электропроводкой, при этом нам придется оплатить лишь стоимость материалов.

По ту сторону забора – две смоковницы и оливковое дерево. За ними начинаются крутые холмы, у подножия которых – русло пересыхающего ручья. А еще дальше виднеется арабское селение – то ли пригород, то ли деревушка. Стайка небольших каменных домов обступила минарет. На рассвете петухи зовут меня оттуда с такой настойчивостью, будто пытаются обольстить. Козы блеют с зарею, а, бывает, мне удается услышать позванивание колокольчиков, когда стадо отправляется пастись на краю пустыни. Целое полчище собак порой разражается лаем, он долетает до меня, приглушенный расстоянием. Как пепел давних страстей. По ночам их лай ужимается до сдавленного рыдания. Муэдзин отвечает своим рыданием, гортанным, необузданным, полным неясной тоски. Лето в Иерусалиме, Алек. Лето пришло, а тебя все нет.

Зато Боаз появился позавчера. Как ни в чем не бывало. И настроение у него почти игриво «Привет, Мишель и Илана. Я пришел съесть вашу Ифат. Но прежде, малышка, возьми и съешь вот эти конфеты, чтобы мне было слаще есть тебя Прямо-таки бедуинский викинг, опаленный солнцем, пропитанный запахом моря и пыли, волосы до самых плеч – побелевшие, как отполированное золото. Когда входит он в дверь, ему уже приходится пригибать голову. К Мишелю он обращается, наклоняясь низко-низко, словно отвешивая ему поклон, намеренно и обдуманно исполняя некий ритуал уважения. Что же до Ифат, то перед ней он опускается на четвереньки, и она, черненькая обезьянка, взбирается по его «ветвям» пока не коснется потолка. При этом его волосы оказываются влажными от ее слюны – она поедает конфеты, которые он ей дал. Боаз привез с собой худенькую молчаливую девушку, не красавицу, но и не дурнушку. Студентка из Франции изучает математику, старше его, по крайней мере, на четыре года. Мишель, проведя расследование и убедившись, что она – из еврейского дома, успокоился и предложил им остаться и переночевать в нашем доме, на ковре перед телевизором. На всякий случай, оставил свет в ванной и широко открыл двери, разделяющие их и нас, желая быть спокойным, что «у меня в доме Боаз не наделает глупостей».

Что привело Боаза к нам? Как выяснилось, он обратился к Закхейму и попросил определенную сумму денег для известной тебе цели. Закхейм почему-то решил рассказать ему о тех ста тысячах, которые были переданы Мишелю, но при этом отказался дать Боазу даже самую малость – на карманные расходы. Какой-то хитрый замысел, который я разгадать не в состоянии, по-видимому, зреет в его дьявольском лысом черепе, и поэтому он предложил Боазу отправиться к Мишелю «и потребовать все, что ему причитается».

Возможно, и ты – соучастник этого заговора? Возможно, это – твои козни? Неужели я настолько глупа, что никогда не в состоянии предвидеть твоего следующего сокрушительного удара, даже тогда, когда он уже готов опуститься на меня? Ведь Закхейм – не более чем ликующая опереточная марионетка, которую ты иногда используешь, чтобы с ее помощью скрыть свой мрачный кулак.

Боаз появился и предложил Мишелю не более и не менее как партнерство в каком-то деле, связанном с туристскими катерами на Красном море. Для этого он и приехал в Иерусалим. Необходим ему, по его словам, начальный капитал, который – он уверен в этом – он сумеет «заработать и вернуть» в течение нескольких месяцев. Пока Боаз говорил все это, он высыпал спички из коробка и соорудил для Ифат что-то вроде верблюжонка на курьих ножках. Этот мальчик – твоя плоть и кровь; словно зачарованная, наблюдала я за его пальцами – сколько сил, какое море энергии затрачивается только на то, чтобы сдержать себя и не сломать спичку. При виде этой головокружительной расточительности я мгновенно и почти физически ощутила невероятную ревность к его чудаковатой француженке.

Выслушав предложение о партнерстве, Мишель встал и, как всегда, сделал именно то, что следовало сделать именно в данный момент. Иными словами, он вдруг взобрался на подоконик, вскрыл коробку с механизмом, от которого зависит спуск и подъем жалюзи, разобрал и собрал все вновь, освободив трос, который заело. Закончив, он остался на подоконнике и, таким образом, смог обращаться к твоему сыну сверху вниз, словно с капитанского мостика. Мишель заявил Боазу без гнева, но и без каких-либо попыток смягчить сказанное, что ни о ссуде, ни о взносе, ни о чем подобном и речи быть не может. И хотя Боаз, "без сомнения, являет собой, как некогда царь Соломон, верх мудрости, семейство Сомо все же не станет финансировать из своих средств ни гарем, ни корабли Таршиша". И добавил: "В поте лица твоего…", – окончательно добив Боаза этим библейским стихом.

И тут же, спустившись, он отправился на кухню и приготовил для Боаза и его подруги королевские бифштексы с жареной картошкой и виртуозно исполненным овощным салатом. Вечером он вновь позвал соседского мальчика, чтобы тот посидел с Ифат, и повел нас всех в кино, а потом – есть мороженое. Только вернувшись домой, около полуночи, набрался Боаз смелости спросить у Мишеля – кому же, собственно говоря, принадлежат «эти деньги из Америки»? Мишель, который (в символическом, конечно, смысле) ни на секунду не покидал своего пьедестала, ответил ему спокойно: "Деньги эти принадлежат твоей матери, тебе и твоей сестре – всем поровну. Но пока еще ты и Ифат – несовершеннолетние, с точки зрения закона, и, разумеется, с моей точки зрения. Поэтому ваша мать покамест несет всю ответственность за вас обоих, а я – за нее. Это ты, пожалуйста, пойди и передай господину Закхейму, и пусть он не морочит тебе голову. Даже если ты, Боаз, вымахаешь выше Эйфелевой башни, для меня ты все равно останешься в ранге Эйфелевой башни-недоросля. Другое дело, если ты пожелаешь учиться: только скажи – и кошелек к твоим услугам. Но растратить не тобою заработанные деньги на рыб, на туристов, на девушек? Ничего такого я субсидировать не намерен, даже если дело происходит в освобожденном Синае. Эти деньги предназначены для того, чтобы сделать из тебя человека. И если тебе вдруг захотелось швырнуть в меня ящик – пожалуйста, Боаз, есть один такой свободный ящик, рядом с кроваткой Ифат".

А Боаз слушал и молчал. Только на губах его блуждала твоя задумчивая улыбка, и всю комнату неосязаемо заполнила его царственная, его трагическая красота. Он не перестал улыбаться и тогда, когда Мишель перешел на французский и окунулся в долгую беседу с его подружкой-студенткой. Я покорена тем, как мой муж и твой сын, вырвавшись из глубин презрения и унижения, отдают друг другу дань молчаливого уважения. Остерегайтесь, мой господин: ваши жертвы могут объединиться против вас. И я наслаждаюсь твоей ревностью, которая, наверняка, заставила тебя сейчас изо всех сил сжать губы. Сократить на три-четыре сантиметра расстояние между очками и авторучкой на твоем письменном столе.

Только не прикасайся снова к виски: твоя болезнь вне правил этой игры.

Нынче утром приехали на легком грузовике приятели Мишеля, уроженцы России и Америки с кипами на головах. Они взяли Мишеля и Боаза с его подружкой на прогулку по окрестности Вифлеема. Так что сейчас я сижу дома одна и пишу тебе на листках, вырванных из тетрадки.

Ифат в детском саду. Эта малышка похожа на Мишеля, но все в ней несколько преувеличено, как будто поначалу она была задумана как пародия на него: она тоненькая, кудрявая, слегка косит. Послушна, хотя и способна внезапно вспылить. Но по большей части она распространяет вокруг себя какую-то застенчивую ласковость, которой равно одаривает и предметы, и животных, и людей, никому не оказывая особого предпочтения, словно весь мир только того и ждет, чтобы получить из ее маленькой руки милость и благоволение. Едва ли не с самого дня ее рождения Мишель называет ее "мадмуазель Сомо". Он произносит "мамзель", а она, в простодушии своем, называет его в ответ "мамзер" – выродок.

Знаешь ли ты, Алек, что Мишель решил оставить в конце года свою работу преподавателя французского языка? Избавиться от своей школы и прекратить давать частные уроки? Он вынашивает разные проекты, касающиеся операций с недвижимостью на территориях, мечтает об общественной деятельности, по примеру своего старшего брата, перед которым он преклоняется. Хотя обо всем этом он мне не особенно рассказывает. Твои деньги изменили его жизнь. И пусть это не входило в твои намерения, но случается, что даже дракон сотворит нечто благородное – удобрит какую-нибудь делянку, и вырастут на ней в будущем добрые злаки.

В одиннадцать я должна отправиться в кафе "Савийон" на тайное рандеву с Закхеймом, чтобы передать ему это письмо. Согласно твоим указаниям. Впрочем, Мишель об этом знает. А Закхейм? Преисполнен самодовольства. Он приходит на эти встречи – такой подвижный, стильный, язвительный. Одет в спортивный пиджак, на шее – богемный шелковый платок, его бритый татарский череп сверкает и пахнет духами, ногти хорошо ухожены, и только из носа да из ушей торчат черные пучки волос. Каждый раз ему удается сломить мое сопротивление и навязать мне кофе с пирожным. И тут начинается – опереточные комплименты, двусмысленные остроты, а порой и случайные прикосновения, за которые он торопливо просит прощения, а глаза у него – масляные. В последний раз он продвинулся до стадии цветов. Не целый букет, разумеется, а единственная гвоздика. Я вынуждена была улыбнуться и понюхать цветок, который вместо своего собственного аромата пах духами Закхейма. Как будто его в этих духах вымочили.

Ты спрашиваешь, что я нашла в Мишеле. Признаюсь: я снова обманула. Беру обратно рассказанную тебе историю о Мишеле – виртуозном любовнике. Пока что ты можешь успокоиться. Мишель вполне хорош в постели и стремится стать еще лучше. Я даже нашла какую-то французскую брошюру с наставлениями, которую он прятал от меня в своем ящике с инструментами. Сожалею, если таким образом я лишила тебя одного из твоих самоистязаний. Ты тотчас получишь от меня другие, и даже более острые. Мы с Мишелем встретились примерно через год после развода. Он обычно приходил каждый вечер в книжный магазин, где я работала, и ждал до его закрытия. Затем он приглашал меня в дешевые ресторанчики, в кино, на вечера, где обсуждались общественные проблемы. После фильма мы, бывало, исхаживали многие километры по ночным пустынным улицам южной окраины Иерусалима – он не осмеливался предложить мне подняться в его комнату. Быть может, стыдился своего жилья, каморки для сушки белья на крыше дома одного из его родственников. Смущаясь, излагал он мне свои взгляды и планы на будущее. Можешь ли ты представить себе эту стыдливую, полную уважения страсть? Ему не хватало смелости даже на то, чтобы взять меня за руку.

Я терпеливо ждала почти три месяца, пока к надоели мне взгляды голодного, но воспитанного пса, которые он бросал на меня. Однажды в одно из переулков я охватила его голову руками поцеловала. Так начали мы иногда целоваться. А у него все еще были опасения – как встречусь я его семьей, какой окажется моя реакция на его частичную религиозность. Мне нравилась его робость. Я старалась не торопить его. Спустя еще два месяца, когда зимний холод превратил наши прогулки в акт святого самопожертвования, привела его к себе в комнату, сняла с него пальто и верхнюю одежду – так раздевают ребенка – и обвила себя его руками. Прошло около часа прежде, чем ему удалось хоть немного успокоиться. А потом я долго билась, чтобы он подал хоть какие-то признаки жизни. Выяснилось, что все его скудные познания почерпнуты у таких же, как он сам, перепуганных девушек, с которыми он встречался в дни своей юности в Париже. А быть может – хоть он и отрицал это, – в каком-нибудь дешевом борделе. Когда издала я легкий вздох, его охватил дикий ужас и он стал бормотать: "Пардон…" Оделся, торжественно опустился на колени и в отчаянии попросил моей руки.

После нашей женитьбы я забеременела. Прошел еще год после рождения ребенка, прежде чем мне удалось кое-чему научить его – как, к примеру, избавиться от манер "похитителя велосипедов" в момент, когда занимаешься любовью. И когда, наконец-то, в первый раз удалось ему извлечь из меня те звуки, которые тебе удается извлекать даже при посредстве почты, – Мишель, казалось, походил на первого астронавта, ступившего на Луну: охватившая его исступленная гордость потрясла мое сердце любовью. На следующий день обуреваемый чувствами, полный восторга, Мишель не пошел на работу. Он отправился к брату, чтобы одолжить у него тысячу лир и купить мне летний костюм. К этому он добавил небольшой электрический миксер. Вечером приготовил в мою честь королевский ужин из четырех блюд, с бутылкой вина. Не переставая осыпал меня комплиментами и баловал нещадно. С тех пор он потихоньку совершенствуется и порой ему удается извлечь чистый звук.

Ты успокоился, Алек? Появилась ли, раздвинув твои губы, улыбка вампира? Посверкивают ли белые клыки в мерцающем свете огня? Взметнулась ли серая злоба в твоем холодном взгляде? Погоди! Мы еще не закончили. Ведь ты не достигал и никогда не достигнешь даже щиколоток Мишеля. Молчаливое уважение, Алек, восторг стыдливо благодарности вызывает в его душе мое тело перед любовью и после нее. Мечтательное сияние разливается по его лицу ночами: словно бедному ресторанному скрипачу позволили прикоснуться к скрипке Страдивари. Каждой ночью – будто это впервые в его жизни – пальцы его движутся по всему моему телу, словно удивляясь тому, что удар бича так и не обрушивается на них. А потом в свете ночника, когда встает он, чтобы подать мне сорочку, его близорукие глаза говорят мне в безмолвном восторге, как велики и возвышенны те царские милости, что обрушила я на него, недостойного. Трепетный внутренний свет, как бывает в мгновения молитвы, озаряет его лоб.

Но что может понять чешуйчатый дракон, закованный, как ты, в костяную броню, – что понимает он в милосердии, братстве, нежности? От тебя никогда ничего не было, никогда и не будет, кроме подвалов для самоистязания. Где плоть моя томится страстным желанием. Твой тропический ад. Пропитанные сыростью джунгли, клубящиеся теплом перебродившей гнили, тускло отблескивающие листвой. Где жирный дождь поднимается из земли, безнравственно истекающей плодородием, и, упершись в густую крону, возвращается вспять и стекает, прохладный, с верхушек деревьев в грязь, к загнивающим корням. Ведь это не я сорвалась и убежала. Это ты побил горшки. Я была готова – и готова по сей день – продолжать. Почему ты изгнал меня? Почему ты вверг меня в сердцевину тьмы, оставил там и убежал? И все еще прячешься от меня в своей черно-белой комнате. Ты не вернешься. Страх парализовал тебя. Измочаленный, обессиленный, дрожащий самец, скрывающийся в своей норе. Неужели дракон настолько истрепан? Такой истощенный, хилый дракончик? Вампир, набитый тряпьем? Напиши мне, где ты. Напиши, чем ты занят. И всю правду о твоем здоровье.

Плакучая ива.

* * *

Адвокату М. Закхейму

Адвокатская контора "Закхейм и Ди-Модена"

ул. Кинг Джордж, 36, Иерусалим

Лично адресату

Тель-Авив, 18.6.76

Уважаемый господин Закхейм!

В соответствии с Вашей просьбой, изложенной в телефонном разговоре, состоявшемся в начале недели, я прилетел на несколько часов в Шарм-аш-Шейх и все проверил. Кроме того, мой помощник Альберт Маймон сумел напасть на след парня и обнаружить место его пребывания до позавчерашнего дня.

Ниже приведен отчет:

В ночь с десятого на одиннадцатое июня из гражданской гавани Офиры было похищено прогулочное судно, на котором Б. Б. работал в последнее время. В ту же ночь, в два часа пополуночи, неподалеку от Рас-Мухаммада это судно было найдено брошенным на произвол судьбы – после того, как контрабандисты-бедуины воспользовались им для перевозки наркотиков (гашиша) с египетского берега. Патруль, обнаруживший судно, напал на след контрабандистов. В пять часов утра (на рассвете 11 июня) был арестован молодой бедуин но имени Хамад Мутани, который проживает на заправочной станции вместе с Б. Б. и тремя девушками из-за рубежа. Этот парень-бедуин оказал при аресте сопротивление (он это отрицает), и у меня есть все основания поверить, что тут же на месте он был избит полицейскими и солдатами (они это отрицают). Б. Б. вмешался в происходящее и, разбушевавшись, нанес автомобильной покрышкой, привязанной к веревке, удары девяти солдатам и пятерым полицейским из полиции Офиры прежде, чем они, наконец, смогли совладать с ним. Его арестовали, обвинив в том, что он препятствовал проведению законного ареста. Версия Б. Б., записанная полицией, состоит в том, что те, кто пришел арестовывать, применили насилие по отношению к его другу-бедуину, вместе с которым Б. Б. действовал в рамках "самообороны". Этот бедуин был освобожден спустя несколько часов – после того, как следователи убедились, что он никоим образом не был причастен ни к краже судна, ни к контрабанде. Менее чем через сутки, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июня Б. Б. удалось бежать, повалив стену временной постройки на территории полицейского участка, где он содержался. Офицер, ведущий следствие, полагает, что юноша все еще блуждает по пустыне, а быть может, нашел пристанище у бедуинов. Именно в этом направлении ведет его поиски полиция Офиры. Как уже было сказано, частный детектив Альберт Маймон из нашего бюро (в свое время он представил Вам краткий отчет о Б. Б.) действовал в совершенно другом направлении (М. А. С.) и, действительно, быстро добился хороших результатов: еще два дня тому назад Б. Б. пребывал на съемной квартире в г. Кирьят-Арба, где проживают пятеро религиозных холостяков, уроженцев России и Америки. Эти молодые люди связаны с небольшой правой организацией, называющей себя "Единство Израиля". Как Вам известно, М. А. С. тоже связан с этой организацией.

В силу ответственности, возлагаемой на нас законом, все сведения переданы нами полиции Израиля. Но тем временем юноша снова исчез. Это – вся информация, которой мы располагаем (счет прилагается). Пожалуйста, известите меня своевременно, если Вы хотите, чтобы мы и в дальнейшем продолжали разрабатывать эту тему.

(Подпись) Шломо Занд

"Занд, частные расследования", ЛТД

Тель-Авив

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] А. ГИДОНУ ХИЛТОН АМСТЕРДАМ. ТЫ ВСЕ ЕЩЕ ЗАИНТЕРЕСОВАН В ПРОДАЖЕ СОБСТВЕННОСТИ В ЗИХРОНЕ? ЕСТЬ ПОКУПАТЕЛЬ. ОТЛИЧНЫЕ УСЛОВИЯ СОВЕТУЮ ПОТОРОПИТЬСЯ. ЖДУ ИНСТРУКЦИЙ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. НЕТ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ ГРАНД-ОТЕЛЬ СТОКГОЛЬМ. ПЫТАЛСЯ СВЯЗАТЬСЯ С ТОБОЙ ПО ТЕЛЕФОНУ. РЕЧЬ ИДЕТ ОБ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОМ ПРЕДЛОЖЕНИИ. ЗВОНИ НЕМЕДЛЕННО ДЛЯ ПОЛУЧЕНИЯ ПОДРОБНОСТЕЙ. ЕЩЕ НЕДАВНО ТЫ НАСТАИВАЛ НА ПРОДАЖЕ. ЧТО С ТОБОЙ ПРОИСХОДИТ?

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. Я СКАЗАЛ НЕТ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. С БОАЗОМ СНОВА НЕПРИЯТНОСТИ. ЕГО РАЗЫСКИВАЕТ ПОЛИЦИЯ. ВОЗМОЖНО ТЕБЕ СНОВА СРОЧНО ПОНАДОБЯТСЯ НАЛИЧНЫЕ. ПОКУПАТЕЛЬ ГОТОВ НЕМЕДЛЕННО ЗАПЛАТИТЬ ДЕВЯТЬСОТ ВЫСТРЕЛОМ ВИЛЬГЕЛЬМА ТЕЛЛЯ НА ТВОЙ СЧЕТ В ВОЛШЕБНОЙ ГОРЕ. ПОДУМАЙ ХОРОШЕНЬКО.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ДАЙ БОАЗУ МОЙ АДРЕС. ПУСТЬ ОБРАТИТСЯ ПРЯМО КО МНЕ. И БОЛЬШЕ НЕ НАДОЕДАЙ МНЕ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. ЧЕРТ ЗНАЕТ ГДЕ БОАЗ. ЧТО ПО ПОВОДУ ИМУЩЕСТВА В ЗИХРОНЕ? ПРЕКРАТИ МЕНЯТЬ СВОЕ МНЕНИЕ ДВАЖДЫ НА ДЕНЬ, ИНАЧЕ КОНЧИШЬ КАК ТВОЙ ОТЕЦ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] СОМО ТАРНАЗ 7 ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. НЕМЕДЛЕННО СООБЩИТЕ ЧТО С БОАЗОМ. НУЖНА ЛИ МОЯ ПОМОЩЬ? ПОШЛИТЕ ТЕЛЕГРАММУ ПО АДРЕСУ НИКФОР ЛОНДОН.

АЛЕКСАНДР ГИДОН

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ДОКТОРУ ГИДОНУ НИКФОР ЛОНДОН. СЕЙЧАС УЖЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. МЫ ЗАКРЫЛИ В ПОЛИЦИИ ЕГО НОВОЕ ДЕЛО ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОН ОБЯЗАЛСЯ УЧИТЬСЯ И РАБОТАТЬ В КИРЬЯТ-АРБЕ. В ОДОЛЖЕНИЯХ НЕ НУЖДАЕМСЯ. КАК НАСЧЕТ ВАШЕГО ПОЖЕРТВОВАНИЯ?

МИХАЭЛЬ СОМО

* * *

Илане лично через Закхейма

Чикаго, 28.6.76

Плакучая ива!

Утром я вернулся сюда, завершив свой семестр в Лондоне и прочитав ряд лекций в Голландии и Швеции. Перед самым моим расставанием с Лондоном пришло твое пространное письмо, которое передал мне дорогой Закхейм. Письмо, пропитанное испарениями джунглей. Я читал его в самолете, примерно над Ньюфаундлендом. Почему я развелся с тобой? Таков твой вопрос на этот раз. Мы немедленно займемся этим.

А пока что я слышу, что Боаз наносит свой второй удар. И Сомо вновь спасает его. Мне даже нравится этот установившийся порядок. Единственное мое опасение – это счет, который наверняка будет мне выставлен в ближайшее время, плюс проценты и прибавка к индексу.

Начинает ли Боаз отращивать там пейсы? Собирается ли он жить с ультрарелигиозными евреями на Западном берегу Иордана? Не Сомо ли заставил его выбирать между жизнью в поселениях и заведением для малолетних преступников? Ну, да ладно. Я полагаюсь на Боаза: в самом скором времени поселенцы проклянут и Сомо, и тот миг, когда согласились они принять нашего крушителя черепов.

Мой ответ на твой вопрос таков: нет. Я не приду к тебе – разве что только в снах. Если бы ты умоляла меня держаться от тебя подальше, сжалиться над тобой и не омрачать новой чистой жизни с бедным ресторанным скрипачом, играющим на твоем «страдивари», – возможно, именно тогда я примчался бы бегом. Но ты упрашиваешь меня, Илана. Дурманящий аромат твоей страсти, аромат давным давно сорванных смокв, настигает меня и здесь. И не стану отрицать, что восхищаюсь твоими усилиями – свернуть с привычного пути и написать письмо без лжи. Прекрасно, что ты работаешь над собой. А мы тем временем сможем продолжить…

Я должен ответить на твой простой и коварный вопрос: почему семь с половиной лет назад я развелся с тобой?

Отлично, Илана. Два-ноль в твою пользу за саму постановку вопроса. Я бы сообщил об этом в газетах и даже по телевидению: «Блудница Рахав снова на коне: переспав с тремя дивизиями, она несказанно удивлена – почему же с ней развелись? Она утверждает: «в конце концов я хотела, чтобы все кончилось миром».

Но я ухожу от ответа. Постараюсь найти его для тебя. Беда в том, что ненависть моя начинает улетучиваться. Ненависть моя истончается и покрывается сединой, точно так же, как мои волосы. А кроме ненависти – что мне остается? Только деньги. Но и они перекачиваются из моих артерий в резервуары Сомо. Не мешай мне умереть, Илана. Семь лет я спокойно угасал в тумане, и вдруг свалилась ты, покушаясь на меня и на мою смерть. Безо всякого предупреждения ты со всей решительностью идешь на меня в атаку со свежими силами, в то время как мои измученные танки неподвижны – нет ни горючего, ни боеприпасов. А может, они уже начинают ржаветь.

И в разгар штурма ты осмеливаешься писать мне, что в мире есть милосердие, нежность, сострадание. Убийца, поющий псалмы за упокой души своей жертвы?

Быть может, ты обратила внимание на эпиграф, который выбрал я для своей книги? Стих из Нового Завета. Я взял его прямо у Иисуса Назорея, который сказал при случае, осененный вдохновением: "Все, взявшие меч, мечом погибнут". Что в общем-то не помешало ему, этому нежному фанатику, в другой главе возвысить свой голос почти до рыка: "Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч". И меч уничтожил его самого.

Что ты будешь делать с мечом своим после того, как падет дракон? Добровольно сдашь его движению "За неделимый Израиль": ножны – в Мазкерет-Гидон, а клинок – в Тель-Александр, когда на мои пожертвования будут построены эти поселения?

Но ведь меч, который вырвала ты из моей десницы, расплавится, растает, утечет сквозь твои пальцы. Клинок превратится в медузу. А в стратегическом резерве – свежий, рвущийся в бой, заправленный смертельной ненавистью, до зубов вооруженный моей арктической злобой, – ждет тебя Боаз Гидон. Твой военный маневр, твой гнусный заговор, цель которого "повенчать" Боаза с Сомо, чтобы окружить меня и взять "в клещи", – этот маневр закончится для тебя плачевно. Боаз растерзает Сомо, а ты лишишься последнего прибежища, оказавшись лицом к лицу с моим сыном-разрушителем, способным, как Самсон, сокрушить тысячу людей одной ослиной челюстью.

Я спрашиваю себя, почему я не последовал твоему доброму совету, почему не поспешил бросить твое первое письмо, словно живого скорпиона, прямо в огонь, сразу же, едва прочитал первую фразу? Теперь у меня нет даже права сердиться на тебя: ведь именно ты великодушно позаботилась заранее о том, чтобы подсказать мне – как избежать расставленной тобой ловушки. Ты ни мгновение не сомневалась, что мне не ускользнуть от расставленных сетей. Тебе известно, что есть насекомые, теряющие разум, стоит им почуять запах возбужденной самки? Изначально не было меня никаких шансов. Твои силы превосход мои: солнце против снега. Ты ведь слышала когда-то о цветах-хищниках? Это растения женского пола, способные распространять на болышие расстояния вокруг себя призывный аромат вожделения, и глупое насекомое-самец, учуяв этот аромат за много километров, будет втянут в разверстую, готовую сомкнуться над ним пасть цветка. Мы закончили, Илана. Шах и мат. Словно после авиакатастрофы, сидели мы с тобой, расшифровывая с помощью переписки содержимое черного ящика. Но отныне и далее, как записано в судебном постановлении о нашем разводе, нет у нас взаимных претензий друг к другу. Но что принесет тебе твоя победа? Тысячелетия тому назад один человек из греческого города Эфеса, вглядываясь в пылавший перед ним огонь, изрек: "Его победа станет его гибелью". Что сделаешь ты с мечом, когда сотрешь меня с лица земли? Что ты станешь делать сама с собой? Вы угаснете очень скоро, мадам Сомо. Постареете. Растолстеете. Истреплются Ваши золотые волосы. Превратитесь Вы в ярко крашеную блондинку. Если только не станете носить чепец. Вы будете вынуждены топить в дезодорантах зловоние вашего увядающего тела. Ваши некогда ослепительные груди наполнятся жиром и – это характерно для польских матрон – поднимутся до самого подбородка, который, отвиснув, в свою очередь, проделает половину пути им навстречу. Сосцы станут бледными и разбухнут, словно трупы утопленников. Ноги Ваши распухнут. Сеть варикозных вен разбежится от бедра до щиколотки. С раздирающими стонами придется Вам стягивать на себе корсет, чтобы втиснуть в него расползающиеся телеса. Зад Ваш станет звероподобным. Срамные части Вашего тела увянут, будут источать дурной запах. Завидя Ваши прелести, даже солдат, никогда не познавший женщины, даже слабый умом подросток – любой обратится в бегство, как бегут, спасаясь от разбушевавшейся, охваченной вожделением бегемотихи. Ваш деятель, Ваш послушный маленький месье Пардон будет в ошеломлении тащиться за Вами, как щенок за коровой, пока не наткнется на какую-нибудь проворную ученицу, которая, поманив легким движением руки, уведет его, запыхавшегося, исполненного благодарности за вызволение из-под нависшей над ним горы. Так придет к окончательному завершению глава Вашей жизни, связанная с Мимуной – праздником уроженцев Северной Африки. Любовник, которому не свойственны ни игра, ни легкомыслие, становится Вам все ближе и ближе. Быть может, в Вашу честь он облачится в черную сутану и надвинет капюшон, как ты и просила.

Я отложил письмо к тебе и подошел к своему высокому окну (на двадцать восьмом этаже здания, где расположены оффисы, на берегу озера в Чикаго, здесь все сделано из стекла и стали, и здание немного смахивает на баллистическую ракету). Около получаса стоял я у окна, подыскивая правдивый и достаточно ядовитый ответ на твой вопрос. Мат в три хода.

Пожалуйста, попытайся представить себе меня – более худощавого, чем тебе помнится, с изрядно поредевшей шевелюрой, в синих вельветовых брюках, в красном свитере из ангорской шерсти. Хотя по сути – в соответствии с твоими словами, все равно – в черно-белом. Он стоит у окна, прижавшись лбом к стеклу. Глаза, в которых ты находишь «арктическую злобу», оглядывают погружающиеся в сумерки окрестности. Руки – в карманах. Сжаты в кулаки. Каждые несколько минут он почему-то передергивает плечами, и с губ его срывается какое-то короткое восклицание на английский манер. Словно внезапный холод коснулся его, он вздрагивает, вынимает руки из карманов и, скрестив их, обнимает себя за плечи. Это – объятие тех, у кого никого нет. В то же время нечто звериное, сжатое, как пружина, придает его безмолвно застывшей у окна фигуре какую-то линию внутренней напряженности: словно взведенный до предела, готов он молниеносно обернуться назад, чтобы опередить нападающих на него.

Но для напряженности нет ни малейшей причины. Мир за окном – красноватый и странный. Очень сильный ветер дует с озера, и клочья тумана бьются о силуэты высотных домов. Закатный свет разлит над облаками, над водой, над соседними башнями – и есть в этом какая-то алхимия.

Прозрачно-фиолетовый оттенок. Мутный – и все-таки прозрачный. Ни единого признака жизни нельзя заметить из его окна. Только миллионы пенных бурунов вскипают на поверхности озера, словно вода взбунтовалась и захотела обернуться иной субстанцией: сланцами, например. Или гранитом. Время от времени от налетевшего порыва ветра оконные стекла начинают дребезжать – словно у них зуб на зуб не попадает. Смерть представляется ему теперь не нависшей угрозой, а неким уже давно свершающимся событием. А вот и странная птица, прибившаяся к его окну, судорожно трепеща крыльями, начала выписывать в воздухе круги и петли, будто пытаясь вычертить в пространстве некую надпись: быть может, формулу ответа, которую он ищет для тебя? Внезапно птица стремительно приблизилась к оконному стеклу, едва не разбившись у самого его лица, и тут он наконец-то понял, что это была вовсе не птица, а клочок газеты, попавший в лапы к ветру. Почему мы расстались, Илана? Что произошло со мной, что заставило меня вдруг подняться и погасить горнило нашего ада? Почему я предал нас? Безлюдный, дышащий насилием вечер опускается на Чикаго. Молнии рассекают небо раскаленным железом, и все – от горизонта до горизонта – озаряется, словно от осветительных бомб. А вот и кавалькада громов начинает докатываться издали – кажется, бронетанковые бои преследуют меня от самого Синая до здешних мест. Задавала ли ты когда-нибудь самой себе вопрос: как ведет себя скорбящее чудовище? Плечи подергиваются в конвульсивном ритме, голова свешивается лицом вниз. Похоже на кашлящую собаку. Живот содрогается от частых спазм, а дыханье превращается в сиплое хрипенье. Эдакие мужские родовые схватки. Чудовище задыхается от гнева по поводу того, что оно – чудовище – вынуждено корчиться в чудовищных судорогах. Нет у меня ответа, Илана.

Моя ненависть – при смерти, и моя мудрость вместе с ней испускает последний вздох.

Я вернулся к столу, чтобы продолжить письмо но тут вдруг погас свет. Представь себе: Америка – и перебои с электричеством! Мгновение темноты – и зажглось аварийное освещение: бледный, словно кости скелета, неон, напоминающий лунный свет на вершине мелового холма в пустыне. Самые сильные по степени наэлектризованности моменты моей жизни я провел в пустыне, когда несся на танке, давя гусеницами все, что попадалось на моем пути, сметая огнем все, что подавало признаки жизни, вздымая языки пламени и клубы дыма, летя в облаках пыли, оглушая вселенную ревом тридцати танковых моторов, вдыхая, как опьяняющий наркотик, запах жженой резины, смрад обуглившегося мяса и раскаленного металла, оставляя за собой шлейф разрушений и стреляные гильзы. И по ночам – когда, склонившись над картой, изобретал хитроумные ловушки при свете мертвой луны, разбрасывающей свое серебро по вершинам мертвых меловых холмов. Наверное, я мог бы ответить тебе пулеметной очередью, к примеру, я мог бы сказать, что выбросил тебя, потому что ты начала загнивать. Потому что твои номера, даже если ты откалывала их с обезьянами или козлами, – начали приедаться. Потому что ты просто надоела мне. Потому что я потерял к тебе всякий интерес.

Но ведь мы договорились обходиться без лжи. В конце концов, в продолжение всех этих лет только с тобой мог я быть по-настоящему близок в постели. А если по существу – так было всю мою жизнь, ведь я пришел к тебе девственником. И когда я беру к себе в постель какую-нибудь юную поклонницу, ученицу, секретаршу, журналистку, – тут же появляешься ты и вклиниваешься между мною и ею. Но если случалось так, что ты вдруг забывала появиться, то моей партнерше приходилось устраиваться собственными силами. Или довольствоваться вечером, целиком посвященным философии. Если я, Илана, – джин, то ты – моя бутылка. Я не смог из нее выбраться.

Но и Вы не сумели, леди Сомо. Если ты – джин, то я – бутылка.

Я прочел у Бернаноса, что несчастье человека – это, в сущности, и есть источник счастья. Этому приторному католическому меду я противопоставляю в моей книге утверждение, что всякое счастье – это всего лишь банальная христианская выдумка. Счастье, написал я, – это «китч». Между «счастьем» и «eudaimonia» греков нет ничего общего. А в иудаизме вообще не существует понятия «счастье», для которого, пожалуй, и не найти в Библии подходящего по значению слова, за исключением, разве что, «благо» – чувство удовлетворения от положительной обратной связи с Небом или с ближними. Вот, к примеру, в Книге Псалмов: «Блаженны справедливые». Иудаизм признает только радость: «Радуйся, юноша, в юности своей!» – говорит один из стихов Экклесиаста Здесь «радость» эфемерна, словно огонь мрачного Гераклита: победа огня – это его же погибель Радость, в которой заложено нечто ей противоположное, но, по сути, обусловливающее ее существование.

И что остается нам от всей нашей радости твоей и моей, Илана? Быть может, только злорадство. Тлеющие угли погасшего огня. И эти угли мы раздуваем с расстояния в пол земного шара, – в надежде, что хоть на миг, как трепет злорадства, взметнется язык пламени. Какая глупая и напрасная трата сил, Илана. Я сдаюсь. И готов немедленно подписать документы о капитуляции.

А что ты со мной сделаешь? Ну, ясно. Нет иного пути. Самой природой установлено – быть побежденному самцу в услужении. Его кастрируют и произведут в оруженосцы. Он сморщится до размеров Сомо. И таким образом у тебя их окажется двое: один будет истово поклоняться тебе и услаждать по ночам своим исступленно-религиозным служением, а второй из собственного кармана финансировать эти мистические сумасбродства. Что написать на следующем чеке?

Я куплю вам обоим все, что попросите. Рамаллу? Баб-Аллу? Багдад? Моя ненависть умирает, а вместо нее рождается во мне вулканическая щедрость, похожая на ту, что овладела моим отцом на склоне лет: он намеревался завещать все свое состояние на строительство домов на горных вершинах Тавор и Гильбоа – для больных туберкулезом поэтов. Я же использую деньги для того, чтобы вооружить обе стороны, которым предстоит вступить в бой, – бой, который вспыхнет в один прекрасный день между Боазом и Сомо.

А теперь расскажу тебе историю. Набросок романа для горничных. Пролог для трагедии дель арте. Год – тысяча девятьсот пятьдесят девятый. Молодой майор кадровой службы приводит избранницу сердца, чтобы познакомить ее со своим всемогущим отцом. У девушки – славянское лицо, мечтательное и влекущее, хотя его вряд ли можно назвать красивым в общепринятом смысле. Оно кажется детски удивленным, и есть в этом выражении нечто пленяющее сердце. Четырехлетней привезли ее родители из Лодзи. Их уже нет в живых. Кроме сестры, живущей в киббуце, не осталось у нее на всем белом свете ни одного близкого человека. После демобилизации из армии зарабатывает она на жизнь литературной правкой в популярном еженедельнике. И надеется напечатать свои стихи.

Этим утром она заметно обеспокоена: все, что слышала она о его отце, не предвещает ей ничего хорошего. Ни внешний облик ее, ни происхождение наверняка не могут ему понравиться, а о взрывах его гнева она знает ужасающие истории. И, стало быть, эта встреча с отцом видится ей неким испытанием, от которого зависит ее судьба. После некоторых колебаний она решила надеть гладкую блузку и цветастую весеннюю юбку, быть может, стремясь эффектнее выявить образ удивленной девочки. Даже гусар ее, одетый в накрахмаленную форму, выглядел несколько напряженным. У ворот виллы, расположенной между Биньяминой и Зихроном, шагая взад и вперед по гравиевой дорожке, зажав в пальцах, словно пистолет, толстую сигару, поджидает их Володя Гудонский – крупный торговец земельными участками и импортер железа. Царь Владимир Грозный. О котором, между прочим, рассказывают, что еще в бытность его поселенцем-первопроходцем, однажды, в 1929 году, когда пришлось ему охранять каменный карьер, он один, вооружившись кувалдой каменотеса, убил трех грабителей-арабов. А еще про него рассказывают, что его любовницами были две египетские принцессы. И такой эпизод: после того, как, занявшись импортом, он разбогател на поставках британской армии, верховный наместник Британии в Палестине однажды на каком-то приеме назвал его в приливе симпатии «клевер джу» – «умный еврей»; в ответ на это Царь не сходя с места, громовым голосом вызвал его на боксерский поединок, прямо средь шумного бала, а когда наместник не принял вызова, обозвал его «бритиш чикен» – «английским цыпленком».

Гусара и его избранницу угостили по прибытии гранатовым соком со льдом и повели осматривать просторы вотчины, плантации которой обрабатывают поденщики – черкесы из Галилеи. Здесь есть бассейн в саду – с фонтаном и золотыми рыбками. Есть розарий с редкими сортами роз, доставленными из Японии и Бирмы. Зеэв-Биньямин (все русские евреи – Владимиры – носили от рождения имя Зеэв-Биньямин) говорит без умолку, ораторствует воодушевленно и красочно, превосходит самого себя, с преувеличенным восторгом ухаживая за подругой сына. Срывает и подносит ей каждый цветок, на котором останавливается ее взгляд. Размашистым жестом обнимает ее за плечи. Прощупывает, как бы шутя, их острые косточки. Присуждает ей почетные степени, которыми принято определять стати чистокровной породистой кобылки. Его глубокий, хранящий русские интонации голос истекает восхищением перед красотой ее щиколоток. И, внезапно зарычав, он требует, чтобы ему немедленно были показаны коленки.

А тем временем у наследника престола было решительно и бесповоротно отобрано право голоса на протяжении всего визита. Ему не позволили произнести ни звука. Что же еще оставалось – улыбаться по-идиотски да время от времени подносить огонь к потухшей сигаре отца. Даже теперь, в Чикаго, спустя семнадцать лет, когда он пишет для тебя воспоминания о том дне, ему внезапно кажется, что эта идиотская улыбка вновь разлита по его лицу. Старое привидение появляется вновь, раздувая неостывшую золу моей ненависти к тебе, потому что ты так изумительно включилась в эту игру тирана. И даже согласилась, заливаясь смехом гимназистки, показать ему коленки. Прелестный румянец проступил при этом на твоем лице. А я наверняка побледнел, как мертвец.

А затем молодая пара была приглашена к обеду в столовой, где из французского окна с высоты зихронского утеса открывался вид на Средиземное море. Лакеи – арабы-христиане, облаченные в черные фраки, – подают водку в сопровождении селедки, и похлебку, и мясо, и рыбу, и фрукты, и сыры, и мороженое. И, стакан за стаканом, горячий чай – прямо из самовара. Любое извинение или отказ вызывают титанический взрыв гнева.

Вечером, в библиотеке, царь намеренно удушает начало любой фразы, которую затюканный принц пытается произнести: отец по уши занят КРАСАВИЦЕЙ (именно так, по-русски, он называет ее), и мешать ему нельзя. Ей предлагают что-либо сыграть на фортепьяно. Просят прочитать стихи. Устраивают экзамен – литература, политика, история искусств. На граммофоне – пластинка: звучит вальс – и ей предстоит танцевать с этим слегка опьяневшим гигантом, наступающим на ноги. На все это она соглашается с легкостью, подхватывая шутливый тон, словно стараясь доставить радость ребенку. А затем старик начинает рассказывать сальные анекдоты самого похабного толка. Лицо ее заливается краской, но она не лишает старика удовольствия слышать ее заливистый смех. В первом часу ночи диктатор наконец-то умолкает, захватывает двумя коричневыми пальцами кончик своего густого уса, закрывает глаза и засыпает глубоким сном прямо в кресле.

Молодые, обменявшись взглядами, решают оставить ему прощальную записку и уехать: они ведь с самого начала не собирались ночевать здесь. Но едва двинулись они, на цыпочках, к выходу, как Царь срывается со своего места, целует красавицу в обе щеки, и следом – долгий поцелуй в губы. Награждает оглушительным подзатыльником сына и наследника. А в половине третьего ночи он звонит в Иерусалим, поднимает обалдевшего Закхейма, плетущего в сладком сне очередные козни, осыпает его, словно градом падающих с неба камней, приказаниями – завтра же с утра приобрести в Иерусалиме квартиру для молодой пары, пригласить «весь мир и его жену» на свадебную церемонию, которая состоится через «девяносто дней, считая со вчерашнего».

Но мы-то приезжали к нему всего лишь для «ознакомительной встречи». О свадьбе мы между собою не говорили. Вернее, ты говорила, а я пребывал в сомнениях. На нашу свадьбу, которая и в самом деле состоялась спустя три месяца, как раз он-то и забыл прийти: за это время он нашел себе новую любовницу и отправился провести с нею медовый месяц в норвежских фьордах. Был у него такой обычай – по крайней мере, дважды в год устраивать нечто подобное с новыми любовницами.

В одно прекрасное утро, спустя короткое время после нашей свадьбы, когда я торчал на бригадных маневрах в Негевской пустыне, он появился у тебя в Иерусалиме и стал осторожно, едва ли не с робостью, внушать тебе, что сын его, к величайшему сожалению, – более чем «бюрократическая душа», а вот вы двое, ты и он, «подобны орлам в неволе». И посему на коленях умоляет он, чтобы ты согласилась провести с ним «только одну волшебную ночь». И незамедлительно поклялся всем для него святым и дорогим, что и мизинцем к тебе не притронется, – ведь он же не мерзавец и не подлец; он всего лишь будет слушать, как ты музицируешь и читаешь стихи, гулять с тобой в горах, окружающих Иерусалим, и завершится все в час «метафизического рассвета» осмотром окрестностей с башни, венчающей одно из зданий в центре Иерусалима. Поскольку ты ему отказала, он обозвал тебя «маленькой польской лавочницей, хитростью подчинившей себе моего сына», и лишил тебя своего благоволения. (В те ночи мы с тобой уже начали возбуждать себя игрой в «третьего в нашей постели». Хотя тогда мы еще не выбрались из мира иллюзий. Действительно ли Царь был первым «третьим» в твоем воображении? Это и был тот первый раз, когда ты солгала мне?)

Когда родился Боаз, Володя Гудонский почему-то находился на севере Португалии. Однако позаботился передать нам оттуда чек на имя некой сомнительной итальянской фирмы, приславшей в наш адрес официальное удостоверение, свидетельствующее, что где-то в Гималаях есть заброшенная вершина, которая отныне на всех географических картах будет называться "Пик Боаза Гидона". Проверь, существует ли это удостоверение и поныне. Быть может, твой мессия построит там новое поселение. А в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, когда Боазу было два или три года, Володя Гудонский решил уединиться от мира. Армию своих любовниц он разгоняет ко всем чертям, над Закхеймом издевается, словно варвар-скиф, а нас решительно отказывается принимать, даже для краткой беседы: мы в его глазах – гниль. (Заметил ли он что-нибудь с высоты своего царского трона? Возникли ли у него какие-то подозрения?) Он запирается на своей вилле, нанимает двух вооруженных охранников и посвящает дни и ночи изучению персидского языка. А затем – книгам по астрологии и системе доктора Фельденкрайза. Врачей, которых посылает ему Закхейм, он прогоняет, как собак. Однажды он единым взмахом руки увольняет всех своих рабочих. С той поры его фруктовый сад постепенно превращается в джунгли. А потом наступает день, когда он прогоняет всех своих слуг и телохранителей, оставив при себе лишь одного старого армянина – чтобы играть с ним в биллиард в подвале разрушающегося дома. Отец и этот армянин спят на раскладушках в кухне, питаются только консервами и пивом. Дверь, ведущая из кухни в остальную часть дома, забита крест-накрест досками. Деревья в саду разрастаются так, что через выбитые стекла в окнах верхнего этажа их ветви проникают в комнаты. Травы и кусты растут в комнатах на первом этаже. Крысы, змеи, ночные птицы гнездятся в коридорах. Вьющиеся растения взбираются по двум лестничным пролетам, достигают второго этажа, расползаются по комнатам, рассекают потолок, поднимают черепицу, вновь вырываясь к солнцу. Полные жизненных соков корни пробиваются сквозь декоративные плитки пола. Десятки, а может, сотни голубей реквизировали этот дом в свою пользу. Но Володя Гудонский разговаривает на беглом фарси со своим армянином. И еще – он обнаружил слабое место в системе Фельденкрайза и предал его книгу огню…

В один прекрасный день мы, с риском для жизни презрев его библейское проклятие, отправляемся втроем навестить его. К величайшему удивлению, он принимает нас с радостью и даже нежностью. Крупные слезы катятся по его новой густой толстовской бороде, которая, между прочим, закрыла его брежневскую рожу. Он обращается ко мне по-русски, называя меня «найденыш». Боаза он также зовет «найденышем». Каждые десять минут он тащит Боаза в подвал и всякий* раз после такого захода сует ему в руку подарок: золотую монету времен турецкого владычества. Тебя он называет «Нюся», «моя Нюся» – так звали мою мать, которая умерла, когда мне было пять лет. Он причитает по поводу твоего воспаления легких, обвиняя врачей и себя самого. И в конце концов, теряя остатки сил, начинает гневаться на тебя за то, что ты нарочно хочешь подохнуть, чтобы досадить ему, и поэтому все свои «сокровища» он завещает на строительство жилищ для поэтов, умирающих с голоду.

Он и в самом деле начал пускать свои капиталы по ветру: толпы мошенников коршунами налетали на него, выманивая пожертвования то в фонд заселения Галилеи евреями, то для придания голубого цвета водам Красного моря. Нечто подобное почему-то происходит и со мной в последнее время. Закхейм действовал, проявляя терпение и осторожность, чтобы перевести все имущество на мое имя. Но старик встрепенулся и вступил с ним в борьбу. Дважды он увольнял Закхейма (а я нанимал его). Выставил против него целую батарею адвокатов. За свой счет привез из Италии трех сомнительных профессоров, засвидетельствовавших, что он – в здравом уме. В течение примерно двух лет имущество таяло на глазах. Пока Закхейму не удалось добиться постановления о принудительном обследовании, а затем – и решения о госпитализации. И тогда Царь снова изменил тон, написал и подписал для нас подробнейший документ о наследстве, приложив к нему краткое, исполненное меланхолии письмо, в котором прощает нас, просит простить его, предостерегает меня на твой счет, а тебя – на мой, умоляет нас пожалеть ребенка и завершает такими словами: «С трепетом склоняюсь я перед глубиной ваших страданий».

С тысяча девятьсот шестьдесят шестого года он отдыхает в отдельной комнате санатория на горе Кармель. В молчаливом изумлении смотрит на море. Иногда я навещал его, но он не узнавал меня. Верно ли то, что рассказывает Закхейм: будто ты продолжаешь его время от времени навещать? Во имя чего?

На его деньги мы построили виллу в Яфе-Ноф. Хотя и заброшенный замок между Биньяминой и Зихроном все еще записан на мое имя. Закхейм утверждает, что стоимость его достигла максимума, и умоляет меня продать его поскорее, пока мода не переменилась. Может быть, я завещаю все для реализации каких-нибудь проектов? Скажем, для осушения болот Хулы или обеления вод Черного моря? Для призрения бездомных собак? А почему бы не завещать все Боазу? Или Сомо? Или им обоим? Я воздам твоему Сомо за все: за цвет его кожи, за его рост, за все его обиды. Наделю его запоздалым приданым. Мне нечего делать со своей собственностью. Или со временем, все еще остающимся у меня.

А быть может, я никому ничего не оставлю. Напротив, я вернусь туда. Поселюсь в разрушающейся кухне, сорву доски, которыми заколочена дверь, отделяющая кухню от остального дома, и начну постепенно восстанавливать все. Починю бездействующий фонтан. Запущу в бассейн золотых рыбок. Я тоже намерен создать поселение. И быть может, мы вдвоем убежим туда? Скажем, как пара поселенцев-первопроходцев, восстанавливающих разрушенный дом? В твою честь я облачусь в сутану, покрою голову черным капюшоном?

Только напиши мне, чего ты хочешь. Я все еще не дал тебе ответа: почему развелся с тобой? Среди бумаг на моем письменном столе лежит листок, на котором я записал, что слово «ритуал» происходит от латинского «ритус», что примерно означает «истинное состояние». А быть может, «устойчивая привычка». Что же до слова «фанатизм», то, возможно, оно происходит от «фанус» – «храм» или «место для молитвы». А что есть «скромность»? «Скромность» в смысле «смирение»? На латыни это понятие выражается словом «гумилус», которое происходит, по-видимому, от «гумус» – «земля». Смиренна ли земля? Скромна ли она? На первый взгляд, каждый может делать с ней все, что только пожелает. Проникать в ее лоно, изменять ее, бросать в нее свое семя. Но в конце концов, она поглощает всех, кто посягает на нее. И пребывает в вечном молчании.

У тебя есть материнское лоно – и в этом твое преимущество. Это – ответ на твой вопрос. Изначально не было у меня шанса, и потому я бежал от тебя. Пока твоя длинная рука не настигла меня в моей пещере. Твоя победа – детская игра. С расстояния в двадцать тысяч километров тебе удалось поразить пустой, оставленный экипажем танк.

Десять минут до полуночи. Буря слегка поутихла, но электричества все еще нет. Быть может, я позвоню Аннабель, моей секретарше, разбужу ее. Попрошу ее достать виски и приготовить мне легкий ужин – ужин для полуночников. Сообщу ей, что я уже в дороге. Она разведена, ей около тридцати, она желчна, миниатюрна, носит очки, чудовищно работоспособна. Всегда одета в джинсы и по-медвежьи тяжелые свитера. Не выпускает изо рта сигарету. Вызову такси и через полчаса уже позвоню у ее двери. Как только она откроет, я ошеломлю ее тем, что заключу в объятия, прильну губами к ее губам. Прежде, чем успеет она оправиться от изумления, я попрошу ее руки и потребую немедленного ответа. Мое знаменитое имя плюс ореол угрюмого мужчины, плюс дух боевых сражений, которым веет от меня, плюс мое богатство, минус любовь, плюс опухоль, удаленная из почки, – все это в обмен на ее потрясенное согласие носить мою фамилию и заботиться обо мне, если болезнь обострится. Я куплю ей очаровательный домик в одном из очаровательных предместий, но при условии, что вместе с нами будет жить и ненормальный шестнадцатилетний гигант, которому будет позволено приглашать домой девушек без всяких обязательств с его стороны оставлять свет в ванной и открытые двери для контроля. Билеты будут посланы ему в Хеврон уже завтра утром. А обо всем остальном позаботится Закхейм.

Все напрасно, Илана. Моя ненависть осыпается с меня, словно старая штукатурка. Неоновый свет мерцает в комнате, мечи молний, рассекая ночь, падают в темное озеро, и я не в силах растопить холод, засевший у меня в костях. По существу, все предельно просто: из-за перерыва в подаче электроэнергии прекратило работать и отопление. Мне пришлось встать и надеть куртку, но лучше от этого мне не стало. Ненависть моя проскальзывает сквозь пальцы, выпадает из них, словно меч, выскользнувший из рук Голиафа, после того, как поразил его камень, пущенный из пращи Давидом. Этот меч поднимешь ты и им же меня уничтожишь. Но гордиться тебе нечем: ты убила умирающего дракона. Быть может, тебе это зачтется как акт милосердия.

Только что из тьмы прозвучала сирена. За окном – полная тьма, кроме тонкой фиолетовой радиоактивной линии на поверхности воды у горизонта. Сирена в кромешной мгле, там, во внешнем.мире, – это, по слову Иисуса, «плач и скрежет зубов». Был ли это корабль? Или поезд, пришедший из прерий? Трудно сказать, потому что ветер, свистит в неистовстве, на одной ноте – пронзительной и высокой. И все еще нет электричества. Глаза мои болят оттого, что пишу я при этом свете, которым только морг освещать. Здесь, в оффисе, есть у меня кровать, шкаф и небольшая ванная. Но почему-то узкая кровать, зажатая между двумя металлическими канцелярскими шкафами, вдруг нагоняет на меня панический страх. Будто распростерто на ней мертвое тело. А это всего лишь моя одежда, которую я, в спешке вывалил из чемодана, когда утром вернулся из Лондона.

Снова слышна сирена. На сей раз – близко. Итак, это не корабль и не поезд, а, определенно, сирена автомобиля какой-то аварийной службы. Карета скорой помощи? Полицейская машина? Совершено преступление на соседней улице? С кем-то стряслась большая беда? Или вспыхнул пожар, дом загорелся изнутри, угрожая гибелью всем своим обитателям и всему кварталу? Человек решил, что с него довольно, и бросился с крыши небоскреба? Взявший меч от меча и погиб?

Аварийное освещение заливает меня бледностью. Этот призрачный ртутный свет подобен тому, что бывает в операционных. Некогда я любил тебя, и представлялась мне такая картина: ты и я сидим летним вечером на балконе нашего дома, перед нами – холмы Иерусалима, а ребенок играет в кубики. Стаканчики с мороженым на столе. Вечерняя газета, которую мы не читаем. Ты вышиваешь скатерть, а я мастерю цаплю из сосновой шишки и лучинок. Такая вот картина. Мы не смогли. А теперь поздно.

Вампир

* * *

(Записка, врученная Закхейму)

Здравствуйте, адвокат Закхейм. Записку эту я вручу Вам в конце нашей сегодняшней встречи в кафе "Савийон". Больше я с Вами встречаться не стану. Мой бывший муж найдет другой способ передавать мне свои письма. Не вижу причины, почему бы ему не посылать их по почте, как отныне буду делать я. Я пишу эту записку, потому что мне было трудно сказать Вам прямо в лицо, что я ненавижу Вас. Всякий раз, когда я вынуждена была пожимать Вашу руку, я чувствовала, будто держу лягушку. Гнусная «сделка», касающаяся наследства Алека, на возможность которой Вы намекнули, была последней каплей, переполнившей чашу. Может быть, тот факт, что Вы оказались свидетелем моего несчастья, окончательно сбил Вас с толку. Вы моего несчастья не поняли, да и сегодня ничего не понимаете. Мой бывший муж, мой теперешний муж и, возможно, мой сын знают и понимают, что случилось тогда. Но только не Вы, господин Закхейм. Вы – вне игры.

Илана Сомо

Несмотря ни на что, я бы сделала все, что Вы просите, если бы Вы нашли способ вернуть мне его. А в связи с его болезнью – это срочно.

* * *

Г-ну Михаэлю Сомо

Государственно-религиозная школа

"Шатер Ицхака", Иерусалим

Абсолютно личное: только адресату

Иерусалим, 5.7.1976

Уважаемый господин Сомо!

Передо мною лежит Ваше письмо от 13 сивана сего года. Я задержался с ответом, чтобы изучить Ваши предложения. А тем временем нам удалось совместными усилиями провести нашего слона сквозь игольное ушко. Мне и в голову не придет соревноваться с Вами по этой части, но, если память мне не изменяет, то город Кирьят-Арба уже в Библии каким-то образом связан с великанами? То, что вы проделали относительно нашего юного героя, – великолепно. (Я понял так, что его новое дело в полиции закрыто по рекомендации внутренних полицейских инстанций.) Снимаю шляпу. Можно ли будет воспользоваться Вашими волшебными возможностями и в других случаях? Со связями, подобными Вашим, не Вы должны прибегать к моим скромным услугам, – как просите Вы в своем письме, – а, быть может, наоборот?

Засим перехожу прямо к сути Вашего письма и той плодотворной телефонной беседы, что состоялась вчера. Мне не стыдно признаться, что я не испытываю каких-либо особых чувств по отношению к так называемым «территориям» и тому подобным вещам. Возможно, что и я, подобно Вам, был бы склонен с аппетитом проглотить их, если бы не арабы, живущие там. От последних я с готовностью отказываюсь. Итак, я размышлял со всей серьезностью над проспектом Вашей организации, который Вы изволили приложить к своему письму. Ваша программа – выплатить каждому арабу полной мерой за его имущество и землю плюс билет на проезд в один конец за наш счет. Разумеется, это кажется мне достаточно проблематичным: примем за исходную цифру, скажем, двадцать тысяч долларов, помножим их на два миллиона арабов, и как ни крути-верти, получится два-три миллиарда долларов. Для того, чтобы финансировать это переселение народов, нам придется продать всю нашу страну да еще влезть в долги. Стоит ли нам продавать Государство Израиль, чтобы приобрести территории? Ведь вместо этого можно просто поменяться местами: мы поднимемся на святые прохладные горы, а они займут наши места на влажной прибрежной низменности. На это они, быть может, согласятся по доброй воле?

С Вашего позволения, я еще минуту задержусь на идее обмена гор на прибрежную равнину. Выясняется, к сожалению, что наш дорогой доктор Гидон тем временем отказался от намерения продавать свое имущество в Зихроне. Хотя вполне возможно, что вскоре он вновь изменит свое мнение по данному вопросу. В последнее время весьма трудно предугадать его настроение. Господину N из Парижа, стало быть, придется набраться терпения. Теперь Вы видите, мой друг, что длинный нос Закхейма способен разнюхать все: от неких добрых людей мне стало известно, что господин N, который в свое время был Вашим товарищем по молодежному движению Бетар в Париже и который с течением лет создал целую империю женской одежды, – именно он был тем святым духом, в сотрудничестве с которым вы создали «Движение за единство Израиля». Между нами, господин Сомо, мне известен и тот факт, что это наш любезный друг господин N финансировал Вашу полусекретную поездку во Францию нынешней осенью. Более того, мне известна цель этой поездки – от имени Вашего движения вступить в переговоры с определенными кругами некоего христианского ордена, центр которого расположен в Тулузе, по поводу земель этого ордена, лежащих к востоку от Вифлеема. И опять-таки не кто иной, как не знающий усталости господин N, хлопотал о том, чтобы устроить Вам возвращение французского гражданства, и тем самым предоставить Вам законные основания для трансакции, к которой сам господин N, по вполне понятным причинам, не хотел бы формально быть причастным. Видите ли, друг мой, идея этой трансакции захватывает и меня: господа в сутанах из Тулузы не готовы продать вам свою небольшую делянку в Святой Земле, но, похоже, снисходят до того, чтобы обменять вифлеемские поля на большой дом с добрым земельным участком вокруг него где-нибудь в центре страны – в пределах границ перемирия 1949 года. Без сомнения, с миссионерскими целями. Все это выглядит вполне разумно, по-моему. А намерение господина N финансировать подобную сделку я принимаю как факт. До сих пор – все прекрасно, все замечательно. Мы могли бы великолепно завершить построение треугольника "Вифлеем – Тулуза – Зихрон", если бы не переменчивость настроений нашего ученого друга. Я попытаюсь, приложив все свои скромные силы, уговорить его – во имя общего блага всех заинтересованных сторон.

А пока мое предложение таково: исходя как из этических, так и из практических соображений, будет лучше, если я не приму на себя обязанностей, связанных с ведением дел, касающихся Вашего личного имущества, либо интересов Вашего движения. Это освобождает Вас от выплаты мне гонорара за услуги. И, напротив, я буду рад бесплатно оказать Вам помощь советом в любом вопросе, если Вы сочтете необходимым опереться на мои скромные способности. (С Вашего позволения, начну с рекомендации: сшейте себе два-три солидных костюма – ведь отныне Вы владеете значительным состоянием, которое, возможно, станет еще более значительным в силу трагических аспектов, связанных с положением д-ра Гидона. Это – при условии, что Вы прислушаетесь к моим советам и будете действовать с максимальной осторожностью.) Да и Ваше общественное положение таит в себе немало сенсационного, господин Сомо: возможно, недалек день, когда Вы будете призваны в высшие сферы.

Но вопросы одежды, разумеется, второстепенны. Главные свои надежды возлагаю я на встречу, которая должна состояться в понедельник между Вами и моим зятем – промышленником Этгаром Зохаром из Герцлии (Зохар женат на моей единственной дочери Дорит, он – отец двух моих внуков). У меня нет сомнения, Мишель, – позвольте называть Вас по имени, – что Вы найдете в нем молодого человека, который придется Вам по сердцу. В последнее время он, подобно Вам, собирается заняться торговлей земельными участками. Кстати, Зохар в еще большей степени, чем я, склонен делать ставку на то, что менее чем через два года власть преременится. Это приведет к тому, что в Синае, на Западном берегу, в секторе Газа для людей, которые, подобно нам, способны предвидеть будущее, откроются широкие перспективы. Я убежден, что вы оба, мой зять и Вы, принесете со временем неоценимую пользу друг другу – после вышеупомянутых перемен Ваши финансовые возможности и отлаженные связи могут оказаться дороже золота, а энергия Зохара будет направлена в плодотворное русло.

Что касается меня, то я, как уже было сказано, продолжу заниматься делами, связанными с доктором Гидоном. Есть у меня основания надеяться, что вскоре смогу сообщить Вам радостные известия по поводу имущества в Зихроне. Главное – набраться терпения и преисполниться доверия друг к другу.

И в заключение – я вынужден коснуться несколько деликатного обстоятельства. Изложу все вкратце. Между Вашей супругой и ее бывшим мужем завязалась интимная переписка. На мой взгляд, связь эта вызывает, по крайней мере, удивление: ни одна из сторон, по моему скромному мнению, не сможет извлечь из этого ни малейшей пользы. Болезнь доктора Гидона способна толкнуть его к непредсказуемым поступкам. Его завещание в теперешнем виде благоприятно для Вас (по вполне понятным причинам я избегаю распространяться на эту тему). Все это открывает широкие возможности для будущего сотрудничества между Вами и моим зятем. Однако возобновление отношений с Вашей супругой может все перевернуть вверх дном, не говоря уже о других возможностях, таящихся в подобных отношениях и не соответствующих, с Вашей точки зрения, правилам хорошего тона. Женщины, друг мой Мишель, по моим скромным понятиям, во многом похожи на нас, но в некотором смысле они отличаются от нас самым удивительным образом. Я имею в виду ту область, где даже самая глупая из женщин намного умнее самого умного из нас. На Вашем месте я бы следил в оба глаза. Завершу эту несколько неприятную тему древним изречением, которым Вы завершили свое – исполненное уважения – письмо ко мне: "Умному достаточно". С благословением и надеждой

уважающий вас Манфред Закхейм

Р.S. Вопреки предположениям, высказанным в Вашем письме, я не имею чести принадлежать к тем, кто уцелел в Катастрофе, постигшей европейское еврейство в годы второй мировой войны. Моя семья привезла меня в страну в 1925 году, когда мне было всего десять лет. Но это не уменьшает моего восхищения остротой и меткостью Вашего взгляда.

М. З.

* * *

Семье Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7, Иерусалим

Здравствуйте, Мишель и Илана!

У меня в Кирьят-Арбе все в порядке и ни с кем не завожусь, но ведь ты знаешь Мишель что ты не прав? Несмотря на то что я тебя уважаю и помню все добро, которое ты делал всякий раз когда я попадал в непреятности, но в этом-то все и дело. Я поднимаю руку только тогда когда я прав не на девеносто девять процентов а на все сто. Но и тогда я не всегда пускаю в ход кулаки, обычно я уступаю. Так было в случае с пощечинами в "Тламим", где я был прав, и в случае с Аврамом Абудрамом и в случае с полицейскими в Шарм-аш-Шейхе. Я всегда был прав, но все равно попадал в разные непреятности, а ты и вправду спасал меня но за это ты всякий раз диктовал мне что я должен делать в этой жизни. То делай а это не делай как будто я был неправ и как будто я всегда должен расплачиваться за приступления которых я вообще не совершал. Ты не прав Мишель.

Ты действительно спас меня от заведения для несовершеннолетних правонарушителей но только при условии что я соглашусь на Кирьят-Арбу где есть мастерская оптики. Это хорошо для меня зато все остальное начисто плохо. Изучать Святое писание мне совсем неинтересно а девушек тут совсем не увидишь. Только издали. Люди правда стараются быть приветливыми (не все), оказать услугу, все прекрасно, но почему вдруг я?

Что я религиозный? Мне не нравится как говорят здесь об арабах у них за спиной (не все). Вполне может быть что араб всегда останется арабом. Ну и что же? Ведь и про тебя можно сказать что Мишель всегда останется Мишелем, так что же из того? Это еще не повод для презрения и принебрежения. Я против принебрежения. И я против того что ты властвуешь над деньгами принадлежащими мне и Илане, деньги эти из Америки, а ты все время командуешь как мне жить. Ты и Иланой командуешь, но это уже ее дело. Ты думаешь о себе что ты, Мишель, – Бог.

Теперь ты наверняка напишешь как мне не стыдно кусать руку протянувшую еду, но из руки твоей никакой еды мне не досталось Мишель. Я всю дорогу вкалываю и зарабатываю, а то что деньги мои у тебя говорит о том что это ты ешь из моих рук! Я тебя добром прошу чтобы ты отдал мои деньги и добыл разрешение полиции выбраться отсюда. А если ты спросишь, куда? По правде я и сам пока не знаю. А что нельзя разве немного покрутиться там и сям пока не решишь где поселиться? Что разве ты не крутился по Алжиру, по Франции да и по Израилю пока не принял решение? В этом конверте есть золотые обертки от конфет для Ифат, осторожно не помни их и скажи ей что это от меня Боаза. Привет, Илана, обо мне не беспокойся. Пожалуйста скажи ему чтобы он выплатил мне из моих денег и чтобы он устроил мне разрешение выбраться отсюда, чтобы снова не начались все эти непреятности с драками.

С благодарностью Боаз Б.

* * *

Уважаемому Боазу Брандштетеру

(через семью Шульвас)

ул. Баним-ле-Гвулам, Кирьят-Арба

С Божьей помощью

13 таммуза 5736 (17.7.76)

Нижайший поклон Боазу,

великому умнику и бунтовщику!

Более всего радуют меня твои успехи по части оптики, а также то, что ты честно зарабатываешь свой хлеб и с успехом участвуешь в строительстве нашей Страны – даже выходишь дважды в неделю на ночное патрулирование. Все это – на чаше весов в твою пользу. Почет тебе и уважение! Но та чаша весов, где собрано все, что против тебя, – болит мое сердце по поводу твоей небрежности в занятиях. Ведь мы – народ Книги, Боаз, и еврей без Торы – хуже дикого зверя.

Письмо, что ты прислал мне, – ниже всякой критики: а) с точки зрения стиля и правописания; б) с точки зрения содержания. Ты – словно недоразвитый ребенок! И я говорю тебе это, Боаз, именно потому, что испытываю к тебе определенные чувства. Иначе я давно позволил бы тебе отправиться ко всем чертям – и довольно. Но, по-видимому, ты еще больший осел, чем был прежде, и из всех своих неприятностей извлек лишь один урок: как нарваться на новые неприятности. Как у нас сказано: "Толки глупца в ступе пестом – не отстанет от него глупость его". Мудрость, Боаз, не определяется весом и объемом, иначе Ог, царь-гигант Башана, считался бы у нас самым умным человеком.

Я для тебя сделал больше, чем было можно, – и тебе это известно, но если ты решил оставить Кирьят-Арбу, уйти и творить зло пред очами Всевышнего, – ну что ж, поглядим что из этого выйдет, ступай, кто тебя держит? Разве я приковал тебя цепью? Пожалуйста. Иди. Поглядим, чего ты достигнешь с твоей грамотностью, – как у какого-нибудь араба, да с твоими хулиганскими замашками – будто ты и не еврей вовсе. Свою бар-мицву – день совершеннолетия – ты уже, слава Богу, миновал, и уже были над тобой произнесены положенные слова: «Благословен Он, избавивший нас от наказания за сие». Так что, пожалуйста, почему бы тебе не пойти по стопам твоего милого отца, а тогда увидишь, что из этого выйдет. Только после этого не обращайся к Мишелю и не проси о спасении и финансовой поддержке. «Спасение» – это еще куда ни шло. Но ты набрался наглости просить у меня денег? И если уж мы этого коснулись – то есть денег, о которых ты, по глупости своей, упомянул в письме, то они и в самом деле принадлежат, как ты сказал, твоей матери, тебе и Ифат – каждому из троих по равной доле, и ты, Боаз, свою долю получишь от меня сполна, когда исполнится тебе двадцать один год, – и ни часом раньше. А если твой милейший отец хотел, чтобы ты получил деньги сейчас, сию минуту, то кто мешал ему дать тебе чек прямо в руки, вместо того, чтобы давать эти деньги мне? Так что, по-видимому, он все же знает до некоторой степени, что делает, раз возложил ответственность за тебя на меня. А если это тебе не нравится, пожалуйста, – путь открыт: обратись к нему с жалобой на меня.

И вообще, Боаз, по мне – делай все, что захочешь, хоть в араба превратись, если ты на их стороне. Только сделай одолжение, не берись учить меня, что такое арабы. Я вырос среди них и знаю их достаточно хорошо: ты, возможно, удивишься, услышав от меня, что араб в основе своей весьма положителен, наделен многими благородными качествами, да и в религии его есть несколько прекрасных положений, взятых прямиком из иудаизма. Но кровопролитие – это у них глубоко укоренившаяся традиция. Что поделаешь, Боаз, это то, что написано в нашей Торе об Измаиле: «И будет он дикарь-человек, рука его на всех, и руки всех на нем». У них в Коране сказано: «Суд Мухаммада – меч». Напротив, наша Тора утверждает: «Сион спасется правосудием». И в этом – вся разница. А теперь ты сам выбери – что тебе больше подходит.

В последний раз умоляю: возьми себя в руки и не усугубляй грех преступлением. На следующей неделе во вторник после полудня мы будем отмечать день рождения твоей сестры. Приезжай домой за день до этого, помоги немного матери и доставь радость девочке. Она тебя любит! В этот конверт я вложил чек почтового банка на шестьсот израильских лир. Ведь ты просил у меня денег? И не беспокойся, Боаз, сумму эту я не вычту из твоего наследства, которое берегу для тебя до того дня, когда ты вырастешь. Кроме того, ты найдешь в конверте портрет собаки, нарисованный Ифат.

Только у нее там получилось шесть ног.

Послушай, Боаз, давай будем считать, что твое письмо никогда не было написано? Просто не существовало? Снимем его с повестки дня? Мама шлет тебе свои приветы, а я заканчиваю – несмотря ни на что – с чувством дружбы и расположения.

Твой Мишель

* * *

Уважаемому подполковнику

профессору А. Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Иллинойс, Чикаго, США

Здравствуйте.

Пишет вам Боаз Брандштетер. Вы знаете кто это. Адрес ваш я взял у мамы потому что господин Закхейм не согласился мне его дать, а от Мишеля Сомо я больше не хочу никаких одолжений. И от вас тоже. Поэтому напишу коротко и по делу. Вы дали для меня деньги Мишелю Сомо. Это я слышал от него и господин Закхейм сказал мне чтобы я взял деньги у Мишеля. Но Мишель денег не дает а наоборот. Всякий раз когда я попадал в непреятности он выручал меня, но деньги он взял а мне оставил гроши. Да еще каждый раз говорит мне что делать а чего нет. Теперь я живу в Кирьят-Арбе, работаю, зарабатываю деньги в оптической мастерской, но это место не для меня и для вас неважно почему. Все что я хочу это чтобы никто не указывал мне что делать а чего не делать. А типерь: если вы и вправду дали деньги Мишелю Сомо то мне нечего сказать и письмо это не существует. Но если вы меня имели ввиду то почему же деньги ко мне не попали? Это все что я хотел спросить.

Боаз Б.

* * *

Боазу Гидону (Брандштетеру)

через семью Шульвас,

ул. Баним-ле-Гвулам, 10

Кирьят-Арба, Израиль

23.7.76, Чикаго

Здравствуй, Боаз!

Я получил твое короткое письмо. И тоже не стану писать длинно. Ты хочешь жить один, так, чтобы никто не указывал тебе, что делать и чего не делать. Я принимаю это. По сути, я хотел того же, только у меня не хватило характера. Я предлагаю: давай на время забудем о тех деньгах, что находятся у Сомо. У меня есть для тебя два варианта: один – в Америке, другой – в Израиле. Хочешь приехать в Америку? Прими решение – и получишь билет. Я устрою тебе здесь жилье и найду работу. Возможно, даже связанную с оптикой. Со временем ты сможешь учиться тому, что тебе интересно. Если в будущем ты пожелаешь возместить мне мои расходы, ты сможешь сделать это из зарплаты, которую будешь получать здесь. Но это не горит, да и вообще не обязательно.

Только прими во внимание, что здесь ты столкнешься с проблемой языка. По крайней мере, в первое время. Прими во внимание также и то, что в местной полиции нет никого из родственников. Второй вариант: ты получаешь в свое распоряжение большой пустой дом возле Зихрон-Яакова. В настоящее время дом этот в очень плохом состоянии, но у тебя ведь золотые руки. Если ты начнешь постепенно приводить этот дом в порядок, я буду платить тебе за это приличную месячную зарплату и покрою все расходы на строительные материалы и т.п. Ты можешь пригласить любого – по своему выбору – пожить с тобой в этом доме, но сегодня дом заброшен. Там предстоит многое сделать. Можно заняться и сельским хозяйством. Да и море недалеко. Но ты свободен делать только то, что тебе хочется. Что бы ты ни выбрал – Америку или дом в Зихроне, – все, что ты должен сделать, это обратиться к адвокату Роберто Ди-Модена, который находится в том же оффисе, что и известный тебе адвокат Закхейм, у которого ты побывал. Обрати внимание: не следует обращаться к Закхейму. Иди прямо к Ди-Модена и скажи ему, каков твой выбор. Он уже получил указание удовлетворить любое из твоих желаний – то или другое. Ты не обязан отвечать мне. Будь свободным и сильным, а если сможешь – постарайся и меня судить по справедливости.

Отец

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] А. ГИДОНУ ИЛЛИНОЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ЧИКАГО. Я ВЫПОЛНИЛ ВСЕ ТРЕБУЕМЫЕ ФОРМАЛЬНОСТИ ДЛЯ ВВЕДЕНИЯ БОАЗА ВО ВЛАДЕНИЕ ИМУЩЕСТВОМ В ЗИХРОНЕ, ИМЕЮТСЯ НЕКОТОРЫУ ПРОЦЕДУРНЫЕ ТРУДНОСТИ, ПРЕОДОЛЕНИЕМ КОТОРЫХ Я ЗАНИМАЮСЬ. ВЫДАЛ ЕМУ УСТАНОВЛЕННУЮ ВАМИ СУММУ НА ПЕРВОЕ ОБЗАВЕДЕНИЕ. В ДАЛЬНЕЙШЕМ БУДУ ПЛАТИТЬ ЕЖЕМЕСЯЧНО В СООТВЕТСТВИИ С ВАШИМИ УКАЗАНИЯМИ. СО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ ОН УЖЕ НАХОДИТСЯ В ЗИХРОНЕ. МОЙ КОМПАНЬОН КИПИТ ОТ ГНЕВА.

РОБЕРТО ДИ-МОДЕНА

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ ИЛЛИНОЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ЧИКАГО. ТЫ – МАКИАВЕЛЛИ, НЕ ВЫНУЖДАЙ МЕНЯ БОРОТЬСЯ с ТОБОЙ. ПОКУПАТЕЛЬ ГОТОВ УПЛАТИТЬ ОДИННАДЦАТЬ КАК УЖЕ БЫЛО СКАЗАНО ЗА ИМУЩЕСТВО В ЗИХРОНЕ. ОБЯЗУЕТСЯ ПРЕДОСТАВИТЬ БОАЗУ РАБОТУ С МЕСЯЧНОЙ ЗАРПЛАТОЙ. ТРЕБУЕТСЯ ТВОЕ НЕМЕДЛЕННО СОГЛАСИЕ. Я ПРОДОЛЖАЮ СЧИТАТЬ СЕБЯ ТВОИМ ЕДИНСТВЕННЫМ ДРУГОМ НА СВЕТЕ, НЕСМОТРЯ НА ЖГУЧУЮ ОБИДУ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ИМУЩЕСТВО В ЗИХРОНЕ ПРОДАЖЕ НЕ ПОДЛЕЖИТ. ЭТО ОКОНЧАТЕЛЬНО. РОБЕРТО ВЕДЕТ ВСЕ МОИ ДЕЛА. ЭТО ОКОНЧАТЕЛЬНО. ПРОШУ ПЕРЕДАТЬ ЕМУ ВСЕ МАТЕРИАЛЫ. ТЫ, ЯГО, СЫГРАННЫЙ ДЛЯ УБОГИХ, ПРОДОЛЖАЙ ИСПЫТЫВАТЬ СВОЕ СЧАСТЬЕ У СОМО. НЕУЖЕЛИ ПОПЫТАЕШЬСЯ ПОМЕСТИТЬ МЕНЯ В ПАНСИОН НА КАРМЕЛЕ. ТВОЙ ВНУК ПОКА ЕЩЕ ВКЛЮЧЕН В МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ. БЕРЕГИСЬ.

АЛЕКС

* * *

Илане Сомо

УЛ. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

1.8.76

Илана, ты утверждаешь, что я ничего не понимаю. Это звучало всегда: "Никто меня не понимает". Пусть будет так. На сей раз я пишу только ради Боаза, Мишеля и Ифат. Вчера позвонил Мишель и рассказал, что Боаз оставил Кирьят-Арбу и отправился в Зихрон, чтобы жить там одному в разрушенном доме. Так решил Алекс. Я упросила Мишеля, чтобы он не вмешивался. И пообещала, что в конце недели Иоаш поедет в Зихрон – посмотрит, что там происходит, чем можно помочь. Быть может, теперь ты признаешься – пусть даже самой себе, – что совершила ошибку, когда решила возобновить отношения с Алексом.

Я впустую трачу слова. Тебе снова страстно хочется исполнить роль героини трагедии. Снова выступить в заглавной роли во втором акте, инспирированном тобою. Хотя и на этот раз аплодисменты публики, которые предназначались тебе, срывает Алекс. Если вы иначе не можете, то почему бы тебе не подняться и не отправиться в Америку, чтобы отыскать его там? Мишель со временем оправится и отлично вырастит Ифат и без тебя. А затем найдет себе жену из своего круга. Да и Боазу будет легче. И мы здесь поможем ему всем, чем сможем. А ты, наконец, окажешься совершенно лишней, если именно таково твое тайное желание. Ибо какой смысл продолжать эту пародию: ты – на Востоке, а сердце твое – на крайнем Западе и т.д. и т.п.?

Разумеется, я вовсе не советую тебе ехать. Наоборот. Я пишу тебе, чтобы настоятельно попросить тебя – попытайся все тщательно обдумать. Возьми себя в руки. Попытайся сказать себе: «Боаз во мне не нуждается». И по сути, никто из нас ему не нужен. Попытайся понять, что если ты сейчас не остановишься, то Ифат вырастет такой же, как он. Ни в ком не нуждающейся. Что толкает тебя отшвырнуть все, что есть, во имя того, чего нет и чему не бывать?

Конечно, ты можешь ответить мне колкостями. Попросить не совать нос куда не следует. Или вообще не ответить.

Я предлагаю тебе с Ифат приехать в нам в Бейт-Авраам, отдохнуть недельку- другую. Четыре часа в день ты сможешь работать на складе. Либо проводить все утро в бассейне. Помогать Иоашу в саду. После обеда мы будем гулять с детьми возле прудов для разведения рыб или в роще. Ифат пойдет в ясли. Вечерами мы будем сидеть с соседями на лужайке и пить кофе. Разумеется, Мишель приглашен присоединиться к нам, по крайней мере на конец недели. И я обещаю не касаться тем, которых я, по твоим словам, не в состоянии понять. Если захочешь, буду слушать и молчать. А захочешь – пойдем вместе в кружок, где плетут макраме, или в группу, где слушают классическую музыку. Отсюда все увидится тебе в несколько ином свете. А еще я предлагаю, чтобы на этой стадии связь с Боазом осуществляли мы с Иоашем. Что ты по этому поводу думаешь?

Рахель

* * *

Профессору А. Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

2.8.76, Иерусалим

Алек, ты – и джин, ты – и бутылка. Не переписывайся со мной через Закхейма. Твой лысый тролль перестал меня забавлять. Посылай мне письма просто по почте. А то – выйди и покажись. Или пригласи меня к себе. Я все еще жду приглашения на твою свадьбу с приложенным к нему авиабилетом. Пришли – я приеду, даже привезу тебе увядший букет из Иерусалима. Ведь той ночью ты собирался стремительным натиском покорить какую-то маленькую секретаршу, но вот уже прошел почти месяц, а я все еще не слышу звуков свадебного марша. Неужели иссякли твои чары? Героический дух былых боевых сражений? Сокровища, унаследованные тобою от отца? Блеск твоей всемирной известности? Гипнотизирующий ореол смерти? Неужели все это заржавело, подобно рыцарским доспехам, сделанным из жести? Красавица дала тебе от ворот поворот? А быть может, ты так и не научился просить руки женщины без помощи отца?

Прочесть твое письмо мне удалось лишь в первом часу ночи. Весь день оно ждало меня, запечатанное, притаившееся, словно змея, в моей сумочке между носовым платком и губной помадой. Вечером Мишель задремал, по своему обыкновению, у телевизора. Во время передачи «Изречение дня» я разбудила его, чтобы он посмотрел двенадцатичасовые новости. По его мнению, Ицхак Рабин – не глава еврейского правительства, а американский генерал, который волею случая разговаривает на испорченном иврите и продает свою страну дяде Сэму. Снова иноверцы правят нами, а мы, евреи, раболепствуем перед ними. А я – в его глазах – самая красивая женщина на свете. Сказав это, он поцеловал меня в лоб, слегка приподнявшись на цыпочки. Я опустилась перед ним на колени, чтобы, словно ребенку, распутать узел на шнурке от ботинка. Он был усталым и сонным.

Голос его сел от курения. И когда я уложила его в постель и укрыла одеялом, он сказал, что самый таинственный из псалмов – тот, который начинается словами: «Начальнику хора. О голубице, безмолвствующей в отдалении». Разъяснил мне какой-то талмудический комментарий по поводу выражения «в отдалении». Назвал меня «безмолвствующей голубицей». И все еще продолжая разговаривать, заснул, опрокинувшись на спину, как ребенок. Только тогда я уселась читать твой «свиток истязаний» – под аккомпанемент ровного дыхания Мишеля, сплетающегося с хором цикад, доносящимся из близлежащего оврага, разделяющего наш квартал и арабскую деревню.

Я перевела – слово в слово – отравленные стрелы твоих острот в вопли боли. Но когда дошла до меча Голиафа и твоего агонизирующего дракона, я содрогнулась от безмолвных рыданий. Не могла читать дальше. Я спрятала твое письмо под вечерней газетой и пошла на кухню приготовить себе стакан чаю с лимоном. Затем я вернулась к тебе, а в окне висел острый мусульманский серп луны, окутанный семью шарфами тумана.

Я читала и перечитывала твой концентрированный семинарский курс: цветы- хищники, Бернанос, и Экклесиаст, и Иисус, и «взявший меч от меча и погибнет» – тут уж и я вся задрожала от холода. Точно, как ты – в ту ночь воющих сирен в Чикаго. Хотя у нас стояла теплая, как молоко, летняя иерусалимская ночь, без молний и бурь на озерах, и только собаки заливались лаем на краю пустыни.

Ну, где мне спорить с тобой! Твой отточенный ум всегда действует на меня, как лай пулемета: точный разящий залп фактов, выводов и комментариев, после которых уже не подняться. И все же на сей раз я буду сопротивляться. Иисус и Бернанос правы, а ты и Экклесиаст заслуживаете, быть может, только жалости: есть в мире счастье, Алек, а страдание – это отнюдь не противоположность счастью, а лишь узкий переход, который приходится преодолевать, согнувшись, ползком, продираясь среди зарослей крапивы, к тихой лесной опушке, залитой лунным серебром.

Ты наверняка помнишь знаменитую фразу, которой открывается "Анна Каренина", – Толстой рядится там в мантию эдакого всепрощающего, умиротворенного божества, парящего над хаосом, обуздавшего свой гнев, исполненного милосердия, – и с высот своих он провозглашает, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. При всем моем почтении к Толстому, я убеждена, что верно обратное: несчастные в большинстве своем погружены в банальные переживания, вся жизнь их – скучное обыденное воплощение одного из четырех-пяти стандартных страданий, затертых многократным употреблением. Тогда как счастье – это редкий, хрупкий, как китайская ваза, сосуд, и те немногие, что достигали счастья, высекали или выгравировывали его, штрих за штрихом, на протяжении многих лет, каждый – по своему образу и подобию, каждый – в соответствии со своим пониманием его. И счастье одного человека не похоже на счастье другого. В нем переплавлены и страдания, и обиды. Так выплавляется, освобождаясь от шлаков, золото. Есть счастье на свете, Алек, даже если оно более эфемерно, чем мимолетный сон. Да, для тебя оно недостижимо. Оно далеко от тебя, как звезда от крота. Не «удовлетворение от полученного подтверждения» твоей научной гипотезы, не слава, не карьера, не победа и власть, не капитуляция и покорность, – а трепет слияния. Растворение своего «я» в ближнем. Так жемчужница обнимает инородное тело и, раненная им, превращает его в свою жемчужину, меж тем как все обволакивают и омывают теплые воды. За всю жизнь ты ни разу не испытал такого полного растворения. Когда тело твое – это арфа, струны которой перебирают пальцы души. Когда тот, «другой», и твое «я», слившись, становятся единым коралловым рифом. Или когда капли, стекающие со сталактита на сталагмит, медленно-медленно наращивают его, пока оба они не сольются воедино.

Представь себе, пожалуйста… Семь часов десять минут, летний вечер в Иерусалиме: по склонам гор струится закат. Последний свет растворяет переулки, словно освобождая их от каменных одежд. Звуки арабской свирели поднимаются со дна ущелья, жалобные, пронзительные, они – по ту сторону радости и печали, будто душа гор покидает горы, чтобы убаюкать их, а самой уплыть в ночное путешествие.

Или два часа спустя… Когда появляются звезды над Иудейской пустыней, и силуэт минарета горделиво возносится над тенями хижин. И когда твои пальцы касаются шероховатой ткани мебельной обивки, а за окном серебрится оливковое дерево, одаряемое, как милостыней, светом настольной лампы, льющимся из твоей комнаты, – и в какое-то мгновение вдруг растворяется граница между кончиками пальцев и тканью: прикасающийся – он и то, к чему прикасается, и само прикосновение. Хлеб в твоей руке, чайная ложечка, стакан с чаем – простые безмолвные вещи вдруг обволакивает легкое первозданное сияние. Оно льется прямо из твоей души и, возвращаясь, омывает ее светом. Естественная радость бытия пронизывает все – она сокрыта в тех вещах, что существовали еще до того, как зародилось само знание. Первозданные вещи, от которых ты отлучен, сосланный в вечное изгнание, в бесплодные пустыни тьмы, по которым ты скитаешься, воя на мертвую луну, блуждая между белизной и белизной, ища на краю тундры нечто, давным-давно потерянное, – так давно, что ты уже и позабыл, что же потеряно, когда и почему. «Жизнь его – тюрьма, тогда как смерть видится ему парадоксальной возможностью возрождения, неким чудесным обещанием спасения из той долины стенаний». Эта цитата взята из твоей книги. «Волк, во тьме пустыни воющий на луну», – это мой скромный вклад.

И любовь – это тоже мой вклад. Который ты отверг. Любил ли ты когда-нибудь? Меня? Быть может, твоего сына?

Ложь, Алек. Ты не любил. Ты покорил меня. А затем оставил, как объект, утративший свою ценность. Теперь ты решил пойти в наступление на Мишеля, чтобы отобрать у него Боаза. Все эти годы твой сын значил для тебя не более, чем какой-нибудь песчаный холмик, – пока не получил ты от меня известие, что неприятель неожиданно обнаружил в нем сокровища и пытается там закрепиться. И тут ты поднял все свои силы для молниеносного штурма. И вновь победил единым мановением руки. Любовь тебе чужда. Даже смысл этого слова тебе не дано постигнуть. Разрушить, потерять, уничтожить, повергнуть, истребить, очистить, ударить, сжечь, пронзить, извести, искоренить, испепелить – вот грани твоего мира, пределы того лунного ландшафта, внутри которых мечешься ты и твой верный Санчо Панса – Закхейм. И туда ты пытаешься сослать сейчас нашего сына.

А теперь я открою тебе кое-что, и это наверняка доставит тебе удовольствие: твои деньги уже начали разрушать мою жизнь с Мишелем. Шесть лет мы, Мишель и я, словно двое людей, потерпевших кораблекрушение, напрягали все свои силы, чтобы построить для себя убежище – убогую хижину на краю пустынного острова. Чтобы было в ней тепло и светло. Каждое утро вставала я пораньше, чтобы приготовить для него бутерброды, кофе в голубом пластмассовом термосе, утреннюю газету, все это укладывала в потертый портфель и отправляла его на работу. Затем я одевала и кормила Ифат. Под звуки музыки, доносившейся из радиоприемника, хлопотала по дому. Ухаживала за садом и растениями на веранде (разные травы- приправы, которые Мишель выращивает в ящиках). Между девятью и двенадцатью, пока малышка еще в яслях, я отправлялась за покупками. Иногда выкраивала время, чтобы почитать книгу. Бывало, что соседка зайдет поболтать немного в кухне. В час дня я кормила Ифат и разогревала обед для Мишеля. Когда он возвращался домой, я наливала ему стакан содовой летом или чашку какао в холодный зимний день. Пока он давал свои частные уроки, я уходила на кухню, чистила овощи на завтра, пекла, мыла посуду, а иногда мне удавалось и почитать. Подавала ему кофе по-турецки. Гладила, слушая концерт по радио, – пока девочка не просыпалась. Когда, завершив частные уроки, он усаживался за проверку школьных тетрадей, я отправляла девочку поиграть во дворе с соседскими детьми, а сама вставала у окна и глядела на горы и оливковые деревья. В прозрачные зимние субботние дни, после того, как Мишель кончал прорабатывать объемистые выпуски газет "Едиот ахронот" и "Маарив", мы втроем отправлялись гулять в рощу Тальпиот, на холм, где некогда была резиденция британского Верховного наместника, либо к подножию монастыря Мар-Элиас. Мишель умел придумывать забавные игры. Не опасаясь уронить свое достоинство и утрируя, изображал то взбунтовавшегося козла, то лягушку, то оратора на партийном собрании, а мы с Ифат хохотали до слез. По возвращении он, бывало, засыпал, сидя в потертом кресле и обложившись субботними газетными приложениями, девочка спала на ковре у его ног, я читала один из тех романов, которые Мишель никогда не забывал взять для меня в городской библиотеке по дороге с работы домой. Хоть он и любил подсмеиваться над моим «фривольным чтением», но каждую неделю приносил мне две-три книги. Он не изменял своему обычаю – покупать мне букетик цветов в канун субботы и подносить его с шутливым французским поклоном. Иногда удивлял меня сюрпризом: платочком, флаконом духов, каким-нибудь красочным журналом, который, по его мнению, должен был бы заинтересовать меня, и который в конце концов он сам проглатывал от корки до корки, зачитывая мне отдельные выдержки.

На исходе субботы мы обычно выходили на веранду и, расположившись в креслах, грызли арахис и любовались закатом. Иногда Мишель своим теплым, хрипловатым голосом начинал вспоминать о парижских временах: рассказывал, как ходил в музеи – «вкусить от деликатесов Европы», рисовал мне, как выглядят мосты и бульвары, и вел себя при этом так, как будто это он спроектировал их, шутил по поводу своей тогдашней бедности и униженности. Иногда забавлял Ифат баснями про лисиц, про птиц и про всяких других животных. Иногда после заката солнца мы решали не зажигать на веранде свет, и в темноте мы с дочкой разучивали с его голоса странные песни, которые пелись в его семье. В этих мелодиях гортанные радостные распевы почти не отличимы от плача. Перед сном, бывало, вспыхивали у нас подушечные бои - пока не наступало время усыпить Ифат сказкой. А затем мы усаживались на диване, держась за руки, как дети, и он делился со мной своими мыслями, анализировал политическую ситуацию, посвящал меня в свои прогнозы, которые тут же отбрасывал взмахом руки – будто он всего лишь пошутил.

Так, словно динар к динару, копили мы из вечера в вечер наше маленькое счастье. Мы расписывали нашу китайскую вазу. Обустраивали гнездо «безмолвствующей голубицы». В постели я одаривала его такой силой любви, которой он не мог себе представить даже в мечтах, и Мишель платил мне молчаливым преклонением и пламенным обожанием. Пока не разверз ты над ним хляби небесные и не затопил его своими деньгами: словно пролетел самолет, опрыскавший ноля ядохимикатами, – все стало желтеть и увядать.

С концом учебного года Мишель решил оставить свою должность преподавателя французского в школе «Шатер Ицхака». Мне он объяснил, что настал и для него срок «выйти из рабства на свободу», и вскоре он докажет мне, что и «мох на стене» может вознестись, «подобно кедру ливанскому».

Свои новоприобретенные капиталы он почему-то предпочел доверить Закхейму и его зятю.

Десять дней тому назад мы даже удостоились визита супружеской четы Этгар: Дорит, дочь Закхейма, – шумливая тель-авивская красотка, называвшая Мишеля «Мики», а меня не иначе как «дарлинг», – привела на поводке своего мужа-толстячка, вежливого и напряженного, при галстуке, несмотря на жару, в очках без оправы и с прической "под Кеннеди". Они привезли нам в подарок настенный ковер с изображениями обезьян и тигров, купленный ими во время их путешествия в Бангкок. Ифат получила от них куклу – заводную, с тремя скоростями. В доме нашем они чувствовали себя не в своей тарелке: едва переступив порог, стали уговаривать нас сесть в их американскую машину, которая похожа на увеселительный корабль, и совершить с ними «полный круг по тому Иерусалиму, который предназначен для элиты, а не для туристов». Пригласили нас на обед в ресторан гостиницы «Интерконтиненталь». При этом они начисто забыли о проблеме кошерности, а Мишель постеснялся им напомнить, и поэтому сделал вид, будто у него что-то не в порядке с желудком. В конце концов мы ели там только крутые яйца и сметану. Мужчины толковали о политике, о шансах на открытие Синая и Западного берега для частного предпринимательства, в то время, как дочь Закхейма пыталась заинтерсовать меня невероятной ценой пары щенков породы сенбернар, а также стоимостью содержания такой собаки в Израиле -тоже «просто невероятной». Этот парень в очках неизменно начинал каждую фразу словами: «Скажем так…», между тем, как супруга его определяла все сущее под солнцем лишь двумя категориями: «омерзительно» и «просто фантастика» – так что меня прямо с души воротило. При расставании они пригласили нас провести конец недели на их вилле в Кфар-Шмарьяху, при этом выбор между морем и их личным бассейном – по нашему усмотрению. А позже, когда я сказала Мишелю, что он может ездить к ним столько, сколько ему захочется, но только без меня, – ответил мне мой муж следующими словами: «Скажем так: ты еще об этом подумаешь».

А неделю назад мне было сообщено, как бы между прочим, что Мишель продает нашу квартиру (с неоконченной пристройкой) одному из своих двоюродных братьев, с которым он подписал договор на приобретение дома во вновь отстроенном Еврейском квартале в Старом городе Иерусалима. И, возможно, потому, что мне не удалось изобразить восторг, Мишель насмешливо назвал меня именем «Вашти», непокорной жены царя Артаксеркса из Книги Эсфирь. Он вновь записался в национально-религиозную партию и одновременно решил подписаться на газету "Ха-арец", которую принято считать элитарной.

Каждое утро отправляется он по своим делам, суть которых мне не ясна, и возвращается домой поздно. Вместо брюк из вечного габардина и клетчатого пиджака он купил себе летний костюм из дакрона бирюзового цвета, костюм, в котором он напоминает мне пройдошливого торговца автомобилями из какой-то американской комедии. На исходе субботы мы уже не сидим на веранде, любуясь закатом. Мы втроем больше не затеваем подушечные баталии перед сном. Религиозные торговцы земельными участками навещают нас после проводов Царицы-Субботы. Наклоняясь, чтобы налить им кофе, я ощущаю запах чолнта и фаршированной рыбы. Эдакие самодовольные типы, считающие долгом вежливости расточать перед Мишелем комплименты по поводу моей красоты, а передо мною – похвалы печенью, которое я купила в супермаркете. Преувеличенно гримасничая, они подлизываются к Ифат, смущенной теми посвистываниями и причмокиваниями, что издают они в ее честь. Мишель велит ей петь или читать стихи перед ними, и она покорно выполняет это. Затем он намекает мне, что мы с дочкой отыграли свои роли. И еще долгое время секретничает с ними на веранде.

Я укладываю Ифат. Безо всякой причины отчитываю ее. Закрываюсь в кухне, пытаясь сосредоточиться на чтении, но то и дело врывается в мое уединение блеющий, маслянистый смех. И Мишель, заливается деланным смехом, словно официант, который вот-вот выйдет в большие люди. А когда мы остаемся вдвоем, он весь отдается моему перевоспитанию: старается просветить меня по части земельных участков, безвозмездных ссуд, иорданских законов о земельной собственности, займов, оборотного капитала, льготных условий, гарантий, денежных поступлений, стоимости земляных работ. Им овладела какая-то лунатическая уверенность: у него нет ни малейшего сомнения, что ты собираешься завещать – или переписать еще при жизни – все твои деньги и имущество на его имя. Или на мое. Или на имя Боаза. В любом случае он уже видит все твое состояние упрятанным в его кубышку. «И как это у нас написано: 'да не понесут ущерба посланцы благочестия'». А тебе, по его мнению, «свыше предопределено» попытаться искупить грехи свои именно при нашем посредничестве: путем пожертвования – «весьма существенного» – на строительство нашей страны. Ему безразлично, на кого из нас ты запишешь свои деньги: «уж мы, с Божьей помощью, используем эти деньги во имя Святого Учения, его заповедей и добрых деяний, и, если будем вкладывать их в выкуп нашей, еврейской земли, то приумножатся деньги и принесут прибыль». На прошлой неделе он хвастался передо мной тем, что в буфете Кнесета он пил чай с заместителем министра и генеральным директором.

И еще: он решил научиться водить машину и в ближайшее время приобрести ее, чтобы он мог, по его словам, быть моим «извозчиком». А тем временем его чудаковатые знакомые, эти русские и американские юноши со странным блеском в глазах, обутые в матерчатые туфли, что обычно прокрадывались в наш дом и шептались с Мишелем во дворе, теперь навещают нас довольно редко. Может быть, он встречается с ними в других местах. Махровая спесь хозяйчика сквозит во всех его вновь приобретенных манерах. Отныне он больше не дурачится, изображая козлов и лягушек. Вместо этого он усвоил некий иронический стиль, который перенял у своего брата, общественного деятеля: речь уснащается намеренно искаженными словечками из идиша. Даже одеколон, которым он пользовался после бритья, теперь заменен на новый – такой, что запах его заполняет весь дом и тогда, когда Мишель вовсе отсутствует. На прошлой неделе получил он почетное приглашение: участвовать в какой-то таинственной поездке для осмотра местности в окрестностях Рамаллы. В этой поездке принял участие и твой Моше Даян. Мишель возвратился, исполненный важности и таинственности, и вместе с тем – воодушевленный, как гимназист. Не переставал восторгаться «хитроумием идеалиста» Моше Даяна, который как будто «явился нам прямо из Книги Судей». Жаловался на чудовищную расточительность, проявляющуюся в том, что именно теперь его новоявленному герою не предоставлен никакой государственный пост. Хвастался тем, что Даян неожиданно задал ему весьма острый вопрос, а он, по его же словам, не растерялся и сходу, с места в карьер, выпалил: «Хитростью приобретешь себе землю». За что удостоился улыбки самого Даяна и похвалы: «Смекалистый паренек».

– Мишель, – сказала я ему, – что с тобой происходит? Ты окончательно потерял голову?

Он обнял меня за плечи несвойственным ему жестом «одного из наших», улыбнулся и мягко ответил:

– Потерял? Нет, обрел. Обрел свободу. Освобождаясь от позора нищеты. Скажем так, мадам Сомо: вам уготована роль библейской царицы Эсфирь. Ни в пропитании, ни в одежде, ни во всем прочем, принадлежащем тебе по праву супружества, не будешь ты стеснена, хоть, быть может, и не догадываешься об этом. Еще немного, и брат мой сам придет к нам, чтобы мы оказали ему благодеяние, и щедрость наша не покажется ему недостаточной. Ибо сказано: «Скромные унаследуют землю сию».

Я не смогла удержаться, чтобы слегка не уколоть его. Я спросила:

– Что случилось вдруг с сигаретами «Европа»? Почему ты перешел на «Донхилл»?

Мишель не обиделся. Мгновение вглядывался он в меня, словно забавляясь, но тотчас же, пожав плечами, презрительно бросил: «О, женщины, женщины», – и отправился на кухню, чтобы приготовить нам отбивную с жареной картошкой. И внезапно я возненавидела его.

Итак, ты снова победил. Одним взмахом ты растоптал нашу хижину, вдребезги разбил китайскую вазу, извлек из глубин Мишеля какого-то гротескного, карликового Алекса. Алекса – в дешевом популярном издании. И одновременно, ты словно жонглер в цирке, легким ударом каблука послал ко всем чертям Закхейма. Стоило тебе только дунуть, и Боаз оказался вырванным из нашего пошатнувшегося домашнего мирка, перенесен в Зихрон и с абсолютной точностью высажен в тот самый квадрат, что был предназначен для него на твоей оперативной военной карте. Всего этого ты достиг, даже не утруждая себя тем, чтобы вынырнуть из своего густого облака. Словно парящий в небесах и все разрушающий спутник. Все – с помощью дистанционного управления. Все – лишь одним нажатием кнопки. Последние слова я писала сейчас с улыбкой. На этот раз не жди еще одной попытки самоубийства, подобной тем, что в свое время вызывали у тебя лишь сухую презрительную ухмылку, сопровождаемую словами: «Еще одна операция по промыванию желудка». На сей раз я внесу некоторое разнообразие. Воздам сюрпризом за сюрприз.

Здесь я остановлюсь. Оставлю тебя в темноте. Пойди и встань у своего окна. Обхвати свои плечи руками. Или ляг и лежи, бодрствуя, на своей кабинетной лежанке, между двумя железными шкафами. И жди, что после отчаяния придет милосердие. В которое ты не веришь. Но я верю.

Илана

* * *

Черновые заметки профессора А. А. Гидона (на маленьких карточках)

176…. Его восприятие времени абсолютно двухмерно – БУДУЩЕЕ и ПРОШЛОЕ. В его изнуренном сознании непрерывно отражаются друг в друге первозданная ГАРМОНИЯ, уничтоженная силами ЗЛА, и ГАРМОНИЯ обещанная, которая вернется и возродится с «возобновлением дней наших, какими были они в незапамятные времена», – после великого ОЧИЩЕНИЯ. Суть его противостояния сводится к одному: вырваться из когтей НАСТОЯЩЕГО. Разрушить НАСТОЯЩЕЕ до самого основания.

177. Отрицание НАСТОЯЩЕГО – это лишь замаскированное отрицание собственного «Я». НАСТОЯЩЕЕ воспринимается как кошмар, как изгнание, как «затмение светил небесных», потому что собственное «Я» – фокус переживания НАСТОЯЩЕГО – ощущается как непереносимый гнет.

178. По сути, его восприятие времени не двух-, а одномерное: РАЙ, который был, – это РАЙ, который будет.

178-а. НАСТОЯЩЕЕ, стало быть, – это лишь мутный эпизод, пятно на полотне ВЕЧНОСТИ: его следует стереть (кровью и огнем) с лица действительности и даже из памяти, чтобы уничтожить всякий барьер между сиянием ПРОШЛОГО и сиянием БУДУЩЕГО и открыть возможность для мессианского слияния этих двух сияний. Отделить «святое» от «будничного» и полностью удалить «будничное» (НАСТОЯЩЕЕ и собственное «Я»). Только так замкнется круг. Так восстановится сломанное кольцо.

178-б. Время, предшествующее рождению, и время, наступающее после смерти, это – единое целое. Их смысл: уничтожение собственного «Я». Полное уничтожение ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. Уничтожение ЖИЗНИ. «Вознесение».

179. Воплощение идеала: возвышенное ПРОШЛОЕ и сияющее БУДУЩЕЕ сливаются воедино, раздавив при этом скверну НАСТОЯЩЕГО. Опускается, заполняя всю вселенную, некое грозно- великолепное, вечное ВНЕВРЕМЯ, сущность которого – над ЖИЗНЬЮ, вне ЖИЗНИ, диаметрально противоположна ЖИЗНИ: «Этот мир – всего лишь коридор». Или: Царство мое – не от мира сего.

180. Древний язык иврит выражает это в своей глубинной структуре: в нем вообще нет настоящего времени. Вместо него есть только некая средняя форма, переводимая на английский и русский как причастный оборот, а иногда – как настоящее время (впрочем, в отдельных случаях не исключена и возможность перевода в форме прошедшего времени): «Авраам, СИДЯЩИЙ при входе в шатер» То есть не «когда-то СИДЕЛ Авраам», и не «Авраам имел обыкновение СИДЕТЬ», и не «в момент написания этих слов СИДИТ Авраам», и не в момент чтения этих слов, а, подобно режиссерским ремаркам в пьесе: всякий раз, когда поднимается занавес, – открывается нашему взору Авраам, СИДЯЩИЙ при входе в шатер свой. С начала и до скончания времен. И он сидел, и он сидит, и он будет сидеть вечно при входе в тот шатер.

181. Но парадоксальным образом стремление разрушить НАСТОЯЩЕЕ от имени ПРОШЛОГО и БУДУЩЕГО заключает в себе нечто совершенно противоположное: уничтожение всех ВРЕМЕН. Замерзание. Вечное НАСТОЯЩЕЕ. Когда возобновятся дни, что были в незапамятные времена, и возникнет Царство Небесное, все остановится. Вселенная замрет. Движение исчезнет, и при этом горизонт отдалится. Высвободится бесконечное НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ. История – вместе с поэтами – изгнана из идеального государства Платона. И из идеальных миров Иисуса, Лютера, Маркса, Мао и всех остальных. И волк будет жить с ягненком – не временное перемирие, но отныне и вовеки: тот же волк и тот же ягненок. Ни шороха, ни дуновенья ветерка. Полное упразднение смерти во всем подобно самой смерти. Мистическая ивритская фраза «в конце дней» означает именно это: в конце дней. Буквально.

182. И еще парадокс: уничтожение постыдного НАСТОЯЩЕГО во имя сияющего НАСТОЯЩЕГО, к которому примыкают ПРОШЛОЕ и БУДУЩЕЕ, означает также – «конец противостояния». Эра вечного МИРА и СЧАСТЬЯ. Которая не нуждается ни в борцах, ни в мучениках, прокладывающих новые пути, ни в мессиях, ни в избавителях. Иначе говоря, в царстве свободы нет места для освободителя. Победа революции – это ее погибель: подобно огню загадочного Гераклита. Освобожденный Град Божий не нуждается в освободителе.

183. Выход: умереть на ее пороге.

184. Вот так, с пеной на губах, он воюет со всем миром НАСТОЯЩЕГО во имя ПРОШЛОГО и БУДУЩЕГО, которые он стремится превратить в НАСТОЯЩЕЕ, лишенное ПРОШЛОГО и БУДУЩЕГО. Нечто, противоположное самому себе. Он осужден существовать в постоянном климате ужаса, преследований, подозрений. Чтобы не обхитрило его НАСТОЯЩЕЕ. Чтобы не попался он в западню искушений. Чтобы не удалось лазутчикам НАСТОЯЩЕГО, замаскировавшись, пробраться, просочиться в самое сердце стана ИЗБАВЛЕНИЯ. Его наказание: непрекращающийся ужас перед тенями измены, подступающими со всех сторон. Юркие тени измены – даже в его собственной душе. «Сатана проникает всюду».

* * *

Рахель Мораг

Киббуц Бейт-Авраам

Передвижная почта Нижней Галилеи

4.8.76

Здравствуй, Рахель!

Я должна прислушаться к твоим словам и измениться. Порвать связи с прошлым. Быть отныне только супругой и хозяйкой дома. Гладить, варить, вязать… Радоваться успехам мужа, видеть в этом свое счастье. Начать готовить занавески для новой квартиры, в которую мы переедем зимой. С этого дня и навсегда довольствоваться запахом теплого дома, запахом черного хлеба, сыра и острых маслин. Ночным запахом талька и мочи в комнате, где спит девочка. И запахами кухни, в которой постоянно что-то жарится. Напрасно я рискую «всем, что у меня есть». Нельзя играть с огнем. Никакой рыцарь не примчится на своем коне, чтобы забрать меня отсюда. А если он и появится – я не уйду с ним. А если уйду – вновь принесу всем зло, а себе – одни лишь страдания. Спасибо тебе, что ты каждый раз напоминаешь мне о моем долге. Прости мне обиды, которые я безо всякой причины нанесла тебе. Ты права, потому что ты родилась правой. Отныне я буду паинькой. Облачусь в домашний халат и вымою окна и оконные решетки. Буду знать свое место. Подавать легкое угощение для Мишеля и его гостей. Позабочусь, чтобы им хватило кофе. Я сама пойду с Мишелем выбирать ему приличный костюм вместо его бирюзового пиджака. Заведу книгу домашних расходов. Надену свое коричневое платье и буду сопровождать Мишеля на всякие общественные мероприятия, куда его станут приглашать. Ему не придется краснеть из-за меня. Когда он захочет говорить – я буду молчать. Если же он намекнет мне, что говорить должна я, – речи мои будут столь разумны, что я очарую всех его приятелей. А быть может, я пойду и запишусь в его партию. Начну всерьез думать о покупке ковра. Вскоре нам должны поставить телефон: очередь Мишеля уже продвинули – помог брат его подруги Жанин. Появится у нас стиральная машина. А затем и цветной телевизор. Я поеду с Мишелем в Кфар-Шмарьяху – в гости к его деловым партнерам. Буду записывать для него на листке все сообщения, поступившие по телефону. Позабочусь о том, чтобы его не беспокоили. Постараюсь тактично оградить его от всяких просителей. Ради него стану просматривать все газеты, отмечая карандашом места, которые могут его заинтересовать или оказаться полезными ему. Каждый вечер я буду ждать его возвращения, подавать ему вкусный ужин, готовить теплую ванну. А затем я сяду рядом, чтобы выслушать рассказ о его успехах за день. И, не вдаваясь в подробности, отчитаюсь перед ним – что нового дома, как девочка. Приму на себя все заботы, связанные со счетами за воду и электричество. Каждый вечер буду класть у изголовья его постели белую выглаженную и накрахмаленную рубашку – к следующему дню. И каждую ночь – ублажать его. За исключением тех ночей, когда ему придется – в силу обстоятельств, диктуемых работой, – ночевать вне дома. Тогда, сидя в одиночестве, я буду изучать историю искусств. Либо рисовать акварельными красками. Или примусь покрывать кресла лаком. И так усовершенствуюсь в приготовлении блюд восточной кухни, что, может быть, смогу приблизиться к уровню его матери. Сниму с него всю тяжесть забот об Ифат, чтобы он мог всего себя посвятить избранной деятельности. «Жена его, как лоза виноградная плодоносная, во внутренних покоях дома его». «Выше жемчугов – цена ее». «Слава дочери царской – в доме ее». Пролетят годы – Мишель будет идти от победы к победе. Преуспеет во всех своих начинаниях. Я услышу его имя в передачах по радио. Стану наклеивать его фотографии в альбом. Каждый день буду сметать пыль с подаренных ему сувениров. Вменю себе в обязанность запомнить семейные праздники и дни рождения всех членов его клана. Покупать свадебные подарки. Посылать письма-соболезнования. Представлять Мишеля во время церемоний обрезания. Проверять состояние его белья и следить за чистотой его носков. Так и потечет моя жизнь в русле умеренности и приличия. Ифат вырастет в доме, полном тепла и заботы, в доме, где все исключительно устойчиво. Совсем не так, как рос Боаз. Придет время, и мы выдадим ее замуж за сына заместителя министра или генерального директора. И я останусь одна. Встав утром, я обнаружу, что дом пуст, потому что Мишель уже давно ушел. Я приготовлю себе кофе, приму успокоительные таблетки, дам указания домработнице и отправлюсь в город – пройтись до обеда по магазинам. Вернувшись, проглочу таблетку-другую валиума и постараюсь подремать до вечера. Полистаю художественные альбомы. Смахну пыль с безделушек. И каждый вечер буду стоять у окна в ожидании: быть может, он придет, или, по крайней мере, пришлет своего помощника, чтобы взять из шкафа свежий пиджак и сообщить мне, что он задерживается. Буду готовить бутерброды для его шофера. Тактично уклоняться от назойливых телефонных звонков. Избегать контактов с любопытными и фотокорреспондентами. В свободные часы буду сидеть и вязать свитер для внука. Ухаживать за комнатными цветами и чистить столовое серебро. Возможно, запишусь на курс, посвященный еврейской философской мысли, – так что на исходе субботы смогу удивить его и гостей к месту сказанным стихом из Библии. Пока гости не перешли от необязательных разговоров к своим главным делам. А тогда я на цыпочках выскользну в кухню и буду сидеть там, пока они не уйдут, просматривая в поваренных книгах рецепты различных кошерных блюд. Может случиться, что в конце концов я присоединюсь к какой-нибудь комиссии, занимающейся проблемами детей, попавших в беду, и состоящую из жен общественных деятелей. Я сумею занять себя. Никому не окажусь в тягость. И тайком позабочусь о том, чтобы в пище его было поменьше соли, – как советует врач. Я и сама сяду на строжайшую диету, чтобы мои стареющие, расплывающиеся телеса не вызывали у него чувства неловкости. Займусь гимнастикой. Буду жрать витамины и транквилизаторы. Покрашу свои седеющие волосы. Или стану покрывать голову платком. Ради него сделаю пластическую операцию – подтяну кожу лица. А что мне делать со своей увядающей грудью? Или с моими ногами – отяжелевшими, покрывающимися сетью расширенных, вздувшихся вен? Что мне делать, Рахель? Ведь ты мудра и знаешь все: наверняка у тебя есть совет для твоей младшей сестренки, обещающей вести себя хорошо и не играть с огнем. Береги себя.

Илана

Привет детям и Иоашу и спасибо за приглашение.

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. ПРОЩАЮ ТЕБЯ И ГОТОВ НАЧАТЬ ВСЕ С ЧИСТОЙ СТРАНИЦЫ. СЕЙЧАС ПОКУПАТЕЛЬ ПРЕДЛАГАЕТ ДВЕНАДЦАТЬ ЗА ИМУЩЕСТВО В ЗИХРОНЕ. ПОЗВОЛИТ БОАЗУ ОСТАТЬСЯ. ЕСЛИ ТЫ СОГЛАСЕН - МОЯ ОТСТАВКА НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНА. БЕСПОКОЮСЬ О ТВОЕМ ЗДОРОВЬЕ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. Я СКАЗАЛ НЕТ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. Я ТЕБЯ НЕ ОСТАВЛЮ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ПРИШЛИ ОТЧЕТ О БОАЗЕ. ПРИШЛИ ОТЧЕТ О СОМО. ВОЗМОЖНО ПРИЕДУ ОСЕНЬЮ. НЕ ДАВИ.

АЛЕКС

* * *

Профессору А. Гидону

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

9.8.76

Здравствуй, Алек!

Вчера утром я поехала в Хайфу – навестить твоего отца в санатории на горе Кармель. Но по дороге, поддавшись минутному порыву, я вышла на остановке в Хедере и села в автобус, идущий в Зихрон. Что искала я у нашего сына? Я даже не пыталась представить себе, как он примет меня. Что стану делать, если он меня выгонит? Или посмеется надо мной? Или спрячется от меня в какой-нибудь заброшенной кладовой? Что скажу ему, если спросит – зачем явилась?

Попытайся представить себе эту картину: бело-голубой летний день, хотя и не очень знойный, и я – в джинсах, в тончайшей белой блузке, с соломенной сумочкой через плечо, похожая на студентку на каникулах, – я стою в нерешительности перед ржавыми железными воротами, которые заперты ржавой цепью и ржавыми замками. Под моими босоножками поскрипывает очень старый серый гравий, сквозь который пробиваются колючки и сорняки. В воздухе – жужжание пчел. Сквозь погнувшиеся решетки открывается моему взгляду замок из темного зихронского камня. Зияющие окна – словно пасти без зубов. Рухнувшая черепичная крыша. А из недр дома, как языки пламени, вырываются дикие побеги бугенвиллей и сплетаются с жимолостью, впившейся своими коготками в наружные стены дома.

Почти четверть часа простояла я там, безотчетно, словно видя в этом спасение, пытаясь найти ручку, которая была здесь тысячу лет назад. Ни звука не доносилось ни из дома, ни со двора. Только ветер шелестел в кронах старых пальм и еле слышно перешептывались иглы сосен. Сад перед домом зарос колючками и пыреем. Разросшиеся олеандры, усыпанные красными цветами, полностью, словно пираты, захватили и бассейн с золотыми рыбками, и фонтан, и мозаичную террасу. Когда-то здесь стояли каменные скульптуры, странные, бесформенные работы Мельникова. Наверняка, их давным- давно украли. Легкое дыхание гнили коснулось моих ноздрей и исчезло. Вспугнутая полевая мышь стрелой пронеслась у моих ног. Кого же ждала я? Быть может, дворцового лакея, который появится в своей парадной ливрее и с поклоном отворит мне ворота?

За истекшее время Зихрон приблизился к твоему дому, однако пока еще не вплотную. На склонах холма видела я новые виллы, украшенные безвкусными башенками. Их уродство слегка затушевало претенциозность архитектурных изысков твоего отца. Время и разрушения выдали этой меланхолической крепости тирана нечто вроде отпущения грехов.

Невидимая птица прокричала надо мною, и голос ее был так похож на лай, что на секунду я перепугалась. А затем вновь воцарилось безмолвие. С востока открывались мне отроги гор Менашше, покрытые лесами, полыхающие трепещущим зеленоватым сиянием. А с запада – море. Серое, как твои глаза, затянутое дымкой, простиралось оно до самых банановых плантаций, среди которых поблескивали пруды для разведения рыбы, принадлежащие соседнему киббуцу. Против этого киббуца отец твой некогда яростно двинулся крестовым походом – пока вы с Закхеймом не нанесли ему жестокое поражение и не упрятали в санаторий на Кармеле. Чужая рука начертала краской на ржавых воротах предостережение в старомодном стиле: «Частное владение. Вход категорически воспрещен. Нарушители будут наказаны но всей строгости закона». Но и это предупреждение выцвело за долгие годы.

Безмолвие этого места казалось бесконечным. Полная пустота. Как будто само пространство отвечало по всей строгости закона. И вдруг охватила меня тоска по тому, что было и чему нет возврата.

Острая тоска пронзила меня, словно физическая боль, – тоска по тебе, по нашему сыну, по твоему отцу. Я думала о твоих детских годах, прошедших на этой печальной вилле, – без матери, без брата или сестры, без друга, если только не считать маленькой обезьянки, принадлежавшей твоему отцу. О смерти твоей матери. Она умерла зимней ночью, в три часа, но ошибке оставленная в одиночестве, без присмотра, в своей комнате. Ты показывал мне однажды эту комнату, похожую на камеру, прямо под стропилами крыши, с окном, выходящим на море. Медсестра вечером ушла домой, сиделка, дежурившая по ночам, не пришла, а отец твой отправился в Италию, чтобы привести корабль, груженный железом, необходимым для строительства. Я запомнила ее лицо на коричневой фотографии, выполненной в русском стиле, всегда стоявшей между двумя белыми свечами на этажерке в библиотеке твоего отца, а за фотографией - неизменная ваза с цветами бессмертника. Конечно же, все это сгинуло: нет ни фотографии, ни вазы, ни свечей, ни цветов бессмертника.

Стоило мне вспомнить о той фотографии – и я ощутила запах табака, печали и водки, запах, который всегда окутывал твоего отца и которым были пропитаны все его многочисленные комнаты. Так пропитан теперь запахами моря и пустыни наш сын. Неужели я – причина вашего крушения? Или, наоборот, несчастье уже гнездилось в вас, а я напрасно пыталась вернуть то, что невозвратимо, и исправить то, что заведомо не подлежит исправлению?

Я стала двигаться вдоль забора, пока не нашла пролом, через который пробралась, низко пригнувшись под колючей проволокой. Обошла дом издали, продираясь сквозь заросли бурьяна. Вновь напугала меня лающая птица. Колючки, вымахавшие до самых моих плеч, цеплялись за одежду, впивались в кожу, пока я прокладывала себе дорогу к заднему двору. Возле сарая, где хранился садовый инвентарь, в тени кривого эвкалипта, на котором ты в детстве соорудил себе летающую крепость, я нашла разбитую садовую скамейку. Исцарапанная и пропыленная, я рухнула на нее. Из дома сочилась тишина. Голубь влетел в одно окно и вылетел в другое. Ящерица, похожая на змейку, юркнула под груду камней. У ног моих навозный жук, изнемогая от усилий, толкал какой-то маленький шарик. Крик лающей птицы послышался где-то вблизи, на расстоянии брошенного камня, но увидеть ее мне не удалось. Две осы, сцепившись в смертельном поединке, а может, в безумстве соития, вычерчивали в воздухе извилистую линию, пока не рухнули с глухим стуком на скамью. Разбились вдребезги? Помирились? Стали единой плотью? Я не осмелилась наклониться над ними. Все выглядело заброшенным. Неужели Боаз вновь сбежал в свои странствия? Страх охватил меня. Потянуло легким душком тления, смешанным с ароматом эвкалипта. Я решила еще чуточку отдохнуть, а затем исчезнуть. У самого сарая в куче тронутых гнилью веток я заметила ржавые садовые ножницы. Еще валялся там разобранный вентиль. И два огромных деревянных колеса, наполовину вросших в землю. Среди всего этого запустения я обнаружила садовый стол, вокруг которого мы некогда сидели, шутили, пили гранатовый сок со льдом из точеных греческих бокалов, ели острые маслины. Что осталось от стола? Разбитая мраморная столешница, чудом удерживаемая тремя пнями, вся загаженная зеленоватым голубиным пометом. Надо мной задумчиво плыли на восток перистые облака. Тысячи лет минуло с того летнего дня, когда впервые ты привел меня сюда, чтобы похвастаться мною перед твоим отцом или продемонстрировать мне отцовские богатства. Еще по дороге, в твоем армейском джипе, которым ты так чванился, – с антенной и пулеметом на турели, – ты как бы шутя предостерег меня, чтобы я не смела влюбляться в твоего отца. А он и вправду вызывал во мне какое-то смутное материнское сострадание: он походил на огромного пса, этакого не слишком умного великана, скалящего зубы забавы ради, лающего громовым голосом, но в то же время виляющего не только хвостом, но едва ли не всем своим туловищем, умоляющего о капле ласки, исполняющего танец дружелюбия, бросающегося вперед и возвращающегося назад, чтобы положить у ног моих какую-нибудь веточку или резиновый мячик.

Да, он был мне симпатичен. Случалось ли тебе когда-нибудь слышать о симпатии? Впрочем, это ведь не входит в область твоей специализации? Поищи в словаре или энциклопедии. На букву «С».

Мое сердце тронула его грубость. Его неуклюжие ухаживания. Его меланхолия, скрытая под маской веселости. Его густой голос. Неуемный аппетит. Старомодные манеры кавалера, бурно проявляемые знаки внимания. Розы, которые он преподнес мне с такой помпой. Роль русского помещика, владельца огромного имения, которую он с некоторой долей гротеска разыгрывал ради меня. Мне было приятно, что это в моих силах, – доставить ему немного радости в его шумном одиночестве: так взрослые рассудительные люди принимают участие в бурных забавах ребенка. А ты зеленел от ревности. Не переставал сверлить нас ледяным взглядом инквизитора. В катакомбах воображения, словно на рисунке Дюрера, ты уже наверняка втискивал меня в его объятия. И пронзал кинжалом нас обоих. Несчастный Алек.

Расслабившись, овеваемая морским бризом, сидела я на скамье, и вспомнилось мне одно лето, наше лето в Ашкелоне, после Шестидневной войны. Импровизированный плот, который ты соорудил из бревен, связанных веревкой, – без единого гвоздя. "Кон-Тики" – назвал ты его. Ты рассказывал Боазу о финикийских мореходах, плававших на край света. О викингах. О Моби Дике и капитане Ахаве. О путешествиях Магеллана и Васко да Гама. Ты учил его вязать морские узлы, и твоя уверенная рука управляла его маленькими пальцами. А затем – ужас водоворота. И крик о помощи – единственный, который я когда-либо слышала от тебя. И те рыбаки. Твои сильные руки несут меня и мальчика, зажав нас под мышками, словно овцу и ягненка, от самого рыбацкого баркаса до берега. Когда нас вытащили из воды, и ты, теряя последние силы, положил нас на песок, мне показалось, что на глазах твоих – слезы поражения. Если только это не была соленая вода, стекающая с твоих волос на лицо.

С дальнего крыла дома донесся напевный голос женщины, задающей какой-то вопрос. Спустя мгновение, ей ответил своим тихим басом наш сын. Он произнес три или четыре слова, которые мне не удалось разобрать. Как дорога мне его медлительная интонация. Похожая и не похожая на твою. Что я скажу ему, если он заметит меня? Зачем я пришла сюда? Мне достаточно было услышать звук его голоса. В эту секунду я решила ускользнуть незамеченной.

Но тут во дворе появились две девушки – в сандалиях и шортах. Одна – пухленькая брюнетка, бутоны ее сосцов темнели под влажной трикотажной майкой; другая – тоненькая, миниатюрная, прорастающая, словно стебелек, из своей удлиненной блузы. Обе они, с мотыгами в руках, принялись выпалывать пырей, вьюнок, "бешеные огурцы", разросшиеся у подножия лестницы. Они говорили на английском, он звучал в их устах мягко и мелодично. Меня они не заметили. Я все еще надеялась исчезнуть. Из окна в дальнем крыле дома долетел запах чего-то жареного, смешанный с ароматом горящих сырых эвкалиптовых веток. Маленькая козочка вышла из дома, а за нею, придерживая ее за веревку, и сам Боаз: загорелый, высокий, может, чуть выше, чем был он тогда, когда я в последний раз видела его в Иерусалиме. Грива волос цвета червонного золота падала ниже плеч, смешиваясь с завитками на груди, он был бос и гол, если не считать полоску голубых плавок. Маугли – сын волчьей стаи. Тарзан – король джунглей. Солнце выбелило его ресницы, брови и светлую щетину, пробивающуюся на щеках. Он привязал козу к ветке. Стоял, скрестив руки, и на губах его блуждала тень улыбки. Пока одна из девушек не вскинула на него глаза и не издала при этом клич индейцев: «вау!» А другая запустила маленьким камушком прямо ему в грудь. Тогда дофин повернулся, увидел меня и заморгал. Медленно почесал голову. Медленно начала проступать на его лице озорная, циничная улыбка, и он спокойно, словно определив, что находящаяся перед ним птица – достаточно известна, произнес: «А вот и Илана явилась». Спустя мгновение он добавил:

– Это Илана Сомо, моя прелестная мать. Май бьюти мазер. А это Сандра и Синди. Тоже две красавицы. Что случилось, Илана?

Я встала и пошла ему навстречу. Сделав два шага, остановилась. Словно сконфуженная гимназистка, стояла я и теребила ремешки соломенной сумочки. Глаза мои – на уровне его груди. С трудом удалось мне вымолвить, что я просто остановилась здесь, поскольку еду в Бейт-Авраам навестить Рахель, и вовсе не собираюсь мешать ему.

Зачем с первых же слов я сказала ему неправду?

Боаз сунул палец за ухо, вновь лениво почесался, подумал немного и сказал:

– Ты, наверное, хочешь пить с дороги? Синди принесет тебе воды. Синди, бринг уотер! Только она не холодная, потому что у нас нет электричества. Воды у нас тоже не было, но вчера в зарослях бурьяна я обнаружил трубу, по которой подводится вода в национальный парк- заповедник, и приделал к ней вентиль. Как малышка? Все наряжается? Ест конфеты? Отчего ты ее не привезла?

Я сказала, что Ифат в детском саду. Сегодня Мишель заберет ее. Они оба просили передать привет. Это, разумеется, тоже было ложью. Чтобы как-то скрыть неловкость, а возможно, просто от растерянности, я протянула ему руку. Он слегка наклонился и, не торопясь, пожал ее. Как будто взвешивал на ладони цыпленка.

– Вот, попей. Ты выглядишь просто пересохшей от жажды. А этих двух красоток я подобрал на перекрестке Пардес-Хана. Они работали волонтерками в киббуце, а закончив работу, решили чуток оглядеться вокруг. Тут-то я и привез их сюда, чтобы они поучаствовали в строительстве нашей страны. Скажи Сомо, что все в порядке, нет проблем, поскольку они в общем-то – еврейки.

Я пила тепловатую воду из жестяной кружки, которую подала мне Синди. Боаз продолжал:

– Еще немного, и мы будем есть голубей. Я ловлю их в комнатах наверху. Сегодня ты обедаешь у меня. Есть хлеб и селедка, есть пиво, но оно тоже не холодное. Ду биг омлет, Сандра, олсо фор зе гест. Что с тобой? Что тут смешного?

Оказывается, я улыбалась, сама того не замечая. Я пробормотала какие-то извинения по поводу того, что не привезла с собой немного продуктов. «Из меня, по-видимому, никогда не получится хорошей матери». Боаз сказал:

– Это верно. Но это неважно.

Положив свою ладонь мне на бедро, он повел меня в дом. Нежным, но крепким было его объятие. Когда мы подошли к покосившейся ступеньке, Боаз предупредил:

– Осторожней, Илана.

Сам он, входя в дверь, пригнул голову. Внутри царил прохладный полумрак, пахло кофе и сардинами. Я вскинула на него глаза, и меня поразила мысль, что этот великолепный мужчина вышел из моего тела и, бывало, засыпал на моей груди. Я вспомнила дифтерию, которая чуть не оказалась для него смертельной, когда ему было четыре года, и то осложнение после болезни почек – как раз накануне нашего развода, Алек. И как ты собирался пожертвовать ему свою почку. Я не умела объяснить себе самой, какого черта я оказалась здесь. И не нашлась, что сказать ему. Твой сын стоял и молча, почувствовав мое смятение, разглядывал меня – без тени смущения, терпеливо, чуть недоуменно, с невозмутимостью сытого хищника. Наконец, я глупо пробормотала:

– Ты прекрасно выглядишь.

– А ты как раз – нет, Илана. Ты выглядишь обиженной. Но это обычно для тебя. Присядь здесь. Отдохни. Я поставлю кофе на походную газовую плитку.

Итак, я уселась на пустой ящик, который сын твой освободил для меня ударом своей босой ноги (на ящике лежали огурцы, лук и отвертка). Среди всего этого запустения, на загаженных проседающих плитках, которыми вымощен пол, мне удалось обнаружить приметы того странного мира, который Боаз постепенно формировал вокруг себя: закопченная сковородка, клеенка, мешок с цементом, две кастрюли, помятый «финджан» для приготовления кофе, кисти и ведерко с краской, старые матрасы, на которые брошены рюкзаки девушек и его вещевой мешок, в полной неразберихе навалены строительные инструменты, веревки, банки с консервами, джинсы – его и девушек, бюстгальтер, транзисторный приемник. В углу комнаты лежала палатка или свернутый в рулон большой кусок брезента. Был там и самодельный стол: старая деревянная дверь, положенная на две бочки. На этом столе я заметила два темных металлических цилиндра, а между ними – банка с вареньем, свечи и спички, банки с пивом – не начатые и пустые, большая книга «Линзы и свет», керосиновая лампа и полбуханки черного хлеба.

Я поинтересовалась – все ли в порядке, нет ли в чем нужды. И вдруг словно что-то прорвалось во мне: не дожидаясь его ответа, я услышала свой собственный голос, спрашивающий его – ты все еще сердишься, все еще таишь злобу?

На его опаленном солнцем лице появилась загадочная королевская улыбка. На мгновение выражение этого лица напомнило мне его деда: была в нем какая-то мудрость, та мудрость, что дается страданием и всепрощением.

– Я вообще не таю злобы. Я против того, чтобы сердиться на людей, обиженных жизнью.

Я спросила – ненавидит ли он тебя? И тут же пожалела об этом.

Он молчал. Почесался, словно со сна. И продолжал готовить кофе.

– Ответь мне.

Он молчал. Широким жестом отвел руку в сторону, ладонью вверх. Дважды коротко хмыкнул:

– Ненавижу? С чего это вдруг? Нет. Я против ненависти. Я бы сказал так: я не имею с ним никаких дел. Жаль, что он оставил Израиль. Я вообще против того, чтобы оставлять страну, особенно тогда, когда государство не выбирается из несчастий. Хотя мне и самому хотелось бы поездить, и я, конечно же, поезжу, когда страна справится с трудностями.

– Почему же ты согласился принять от него этот дом?

– А почему меня должно волновать, что я беру у него деньги? Или у Мишеля? Или у обоих? В любом случае, никто из них не заработал эти деньги собственным трудом. Эти деньги выросли для них на деревьях. Кто хочет, пусть даст их мне. С этим у меня нет проблем. Я точно знаю, что надо сделать с деньгами. Ну вот, вода закипела. Трахнем по стаканчику кофе. Выпей, почувствуешь себя лучше. Я положил тебе сахар и размешал. Почему ты на меня так смотришь?

Что толкнуло меня ответить ему: «Я лишняя. И смерть не страшит меня. Без меня всем сразу станет лучше»?

– Ялла! – воскликнул он. – Переверни-ка страницу. Хватит всей этой чернухи. Ифат только-только исполнилось три года и один месяц. С чего вдруг тебе умирать? Ты что, чокнулась? Вместо этого займись какой-нибудь добровольческой деятельностью, например, в женской организации «Вицо». Помогай новым репатриантам. Вяжи шапки для солдат. Мало ли всяких дел! Какие у тебя проблемы?

– Я… Все, к чему я прикасаюсь, превращается в нечто чудовищное. Ты это понимаешь, Боаз?

– По правде? Нет, я этого не понимаю. Но если я не понимаю, то это еще ничего не значит, потому что я слегка стукнутый. Но зато я понимаю, что тебе нечего делать. Ведь ты ничем не занята, Илана.

– А ты?

– Значит, так. Верно, что сегодня я здесь с двумя этими цыпочками, предоставляю им работу и гуд тайм, ем, немного работаю, трахаюсь, стерегу ему за месячную зарплату его дом и еще выполняю кой-какие ремонтные работы. Через месяц-другой одной развалиной в стране станет меньше. Может, и ты переедешь сюда? Это лучше, чем умереть. В этой стране и без того слишком многие умирают. Все время – убивают и умирают вместо того, чтобы радоваться жизни. Куда ни глянь – всюду полно умников-разумников из еврейских притч, только у тех умников не было танков, а тут есть чем убивать. Сегодня мы закладываем овощные грядки. Ты можешь здесь остаться. Мне это совсем не мешает. И я тебе мешать не буду. Делай здесь все, что тебе захочется, привези Ифат, привези всех, кого хочешь. Я обеспечу вас едой и работой. Ты снова начинаешь плакать? Жизнь к тебе не слишком добра? Оставайся здесь столько, сколько хочешь. Работы здесь хватает, и каждый вечер Синди играет нам на гитаре. Ты можешь готовить. Или присматривать за козами. Еще немного – и у нас будет целое стадо коз. Я тебя научу.

– Можно спросить тебя кое о чем?

– Спрашивай, это не стоит денег.

– Скажи: ты уже любил когда-нибудь? Я не имею в виду… постель. Ты не обязан мне отвечать.

Молчание. Помотал головой справа налево, словно отмахиваясь в отчаянии от моей глупости. А затем печально и нежно:

– Ну конечно же, любил. Ты хочешь сказать, что совсем ничего не замечала?

– Кого?

– Так ведь тебя, Илана. И его. Когда еще был вот таким маленьким и считал вас своими родителями. Я с ума сходил от ваших криков и драк. Я думал, что все это из-за меня. Откуда мне было знать. Всякий раз, когда ты кончала самоубийством и тебя увозили в больницу, я хотел убить его. Когда ты трахалась с его приятелями, я хотел подсыпать им яду. Но вместо этого я лупил каждого, кто только попадался мне под руку. Я был в каком-то отупении. Теперь я против драк, разве что нападают на меня. Тогда я даю сдачи. Теперь я за то, чтобы работать и жить спокойно. Теперь все мои заботы – о себе и о стране.

– О стране?

– А как же. Ты что, слепая? Не видишь, что делается? Все эти войны и все это дерьмо? Спорят и убивают каждый день вместо того, чтобы жить и радоваться? Надрывают сердце, да еще при этом стреляют и подкладывают бомбы. Я против всего этого. Я – истинный сионист, если тебе важно это знать.

– Ты – что?

– Сионист. Я хочу, чтобы все было хорошо. И чтобы каждый делал что-нибудь для пользы государства. Даже что-нибудь совсем маленькое, пусть всего полчаса в день – чтобы у него было чуть лучше на душе и чтобы он знал, что в нем нуждаются. У того, кто ничего не делает, тут же начинаются неприятности. Вот, к примеру, ты и твои мужья. Вы все трое вообще не знаете, что это значит – жить. То и дело поднимаете ветер вместо того, чтобы сделать что-либо путное. Включая и этого праведника со всей его гоп-компанией с «территорий». Жизнь посвящена Святому Учению, жизнь посвящена политике, разговорам и спорам, но только – не самой жизни. И у арабов – то же самое. Научились у евреев, как есть самих себя, как есть друг друга, как есть людей, вместо того, чтобы есть нормальную пищу. Я не говорю, что арабы – не дешевки. Дешевки в квадрате. Ну и что из этого? Они – тоже люди. Не мусор. И когда они умирают – их жалко. В конце концов, или евреи покончат с ними, или они покончат с евреями, или евреи и арабы прикончат друг друга, и снова ничего не останется на этой земле, кроме Святого Учения, Корана, лисиц и обугленных развалин.

– Что же будет, когда придется тебе идти в армию?

– А, они обойдутся без такого парня, как я. Низкий уровень и все такое прочее. Ну и что? Меня это не колышет. И без армии я намерен в чем-нибудь проявить себя: может, это будет море, а может, оптика. Или здесь, в Зихроне, организую коммуну для ненормальных. Пусть создадут здесь какое ни на есть сельское хозяйство, вместо того, чтобы создавать проблемы. Чтобы у страны было продовольствие. Коммуну для всяких чокнутых. Первым делом я сжег всю дрянь, что девочки привезли с собой: я против того, чтобы дуреть от травки. Лучше работать целый день, а ночью получать удовольствие. Ты снова начала плакать? Я сказал что-то не то? Извини. У меня и в мыслях не было расстраивать тебя. Сожалею. Имей в виду, что ты не первая, родившая чокнутого. По крайней мере, у тебя есть Ифат. Лишь бы Сомо не заморочил ей голову своим Святым Учением и прочей чепухой.

– Боаз…

– Что?

– Есть у тебя немного времени? Часа два?

– Для чего?

– Поедем со мной в Хайфу. Навестить твоего деда. Ты помнишь, что есть у тебя больной дедушка в Хайфе? Который построил для тебя этот дом?

Молчание. И вдруг, словно молния сверкнула: его огромная рука взметнулась вверх, мощным ударом гориллы он огрел себя по голой груди – и стряхнул на землю раздавленного овода.

– Боаз?

– Да. Я помню. Едва-едва. Но с чего это вдруг я к нему поеду? Что я у него позабыл? И вообще, стоит мне только выйти отсюда, даже здесь, в Зихроне, в магазин строительных материалов, как либо я действую людям на нервы, либо они выводят меня из себя, либо начинается драка. Ну, что ж? Скажи ему от моего имени, что, если у него припрятаны деньги, – пусть он тоже пришлет мне денег. Скажи, что чокнутый принимает ото всех, кто дает ему. Хотелось бы мне и в самом деле начать строить настоящий телескоп. Прямо как в кино. Чтобы можно было с этого места видеть по ночам спутники, летающие над страной. Безводные моря, что есть там, на луне, быть может, ты слыхала об этом. Когда уделяют немного внимания звездам, меньше обращают внимания на все вокруг, на все, что то и дело выводит нас из себя. А там посмотрим: может быть, яхта. Досок здесь хватает. Чтобы выходить в море – это прочищает голову от всякой туфты. А вот и еда готова. Видишь, там, за окном, есть кран, что я приделал вчера. Умой лицо, и покончим с задушевными разговорами. Весь твой грим размазался. Синди тоже выплакалась передо мной ночью. Это нормально, слегка прополаскивает душу. Итинг, Сандра. Пут фуд фор май литл мазер олсо. Нет? Ты уходишь? Я тебе осторчертел? Потому что я говорил «трахаться» и все такое прочее? Но так оно и есть, Илана. В двухстах метрах за задними воротами – там остановка автобуса. Так что выходи через задние ворота. Может быть, тебе было бы лучше вообще не приезжать: ты пришла сюда в полном порядке, а уходишь зареванная. Погоди, внизу, в подвале, я нашел эти монеты. Под бойлером старика. Передай их Ифат и скажи, что это от меня, «Бозаза», и что я откушу ей нос. Помни, ты можешь вернуться сюда, когда захочешь, и оставаться, сколько захочешь. Полная свобода.

Зачем ты сделал это, Алек? Зачем ты высадил его в этом замке привидений? Только из желания побить Мишеля его же оружием? Вспороть тонкую ткань взаимной приязни, что понемногу начала завязываться между моим маленьким мужем и этим дикарем-переростком? Забросить собственного сына назад, в джунгли? Подобно тюремщику, который спешит разлучить двух заключенных, успевших чуть-чуть подружиться в камере, и для этого бросает каждого из них в карцер? «Словно после авиакатастрофы, – так написал ты мне в своем письме при свете неона, – мы вместе, с помощью переписки, расшифровали содержимое черного ящика нашей жизни».

Ни черта мы не расшифровали, Алек. Только обменялись отравленными стрелами. Мое страстное желание отомстить тебе постепенно угасает. Окончательно и бесповоротно. Я уступаю. Только позволь мне оказаться в твоих объятиях. Положить свои пальцы на твой затылок. Пригладить твой седеющий чуб. Выдавить иногда маленький жировик на твоей коже, на плече или на подбородке. Сидеть рядом с тобой в джипе, исхлестанном ветром, пожирающем заброшенную горную дорогу, наслаждаться тем, как мастерски ты ведешь машину: твои движения агрессивны, как взмах меча, и в то же время точны и рассчетливы, как красивый теннисный удар. Подкрасться босиком сзади и запустить пальцы в твои волосы, когда сидишь ты, склонившись за письменным столом, под утро, в нимбе электрического сияния, исходящего от настольной лампы, и с сосредоточенностью хирурга расшифровываешь какой-то дикий мистический текст. Я буду тебе женой и служанкой. Игра окончена. Отныне я сделаю все, что ты захочешь. Я жду.

Илана

* * *

Черновые заметки профессора А. А. Гидона (на маленьких карточках)

185. Вера, проистекающая из безверия: чем более разрушается вера в себя, тем крепче становится абсолютная вера в Спасение, тем сильнее и насущнее потребность быть спасенным. Спаситель настолько же велик, насколько ты сам мал, ничтожен, не признан. Анри Бергсон говорит: «Неверно утверждение, что вера сворачивает горы. Наоборот, суть веры – это талант не замечать, что горы сдвигаются с мест, даже если это происходит прямо у тебя на глазах. Своего рода герметический занавес, полностью отгорживающий от проникновения фактов».

186. В той же мере, в какой утрачивается человеком самоуважение, оправдание собственного существования, суть и смысл собственной жизни, – возвеличивается, прославляется, освящается правота его религии, его нации, его расы, те идеалы, которым он предан, или то движение, которому он поклялся быть преданным.

186-а. Итак, полностью растворить собственное «я» в «мы». Сократиться до слепой клеточки, входящей в гигантский организм, неподвластный времени, всемогущий, непостижимый. Слиться с ним до полного забвения себя, абсолютно раствориться в движении, в нации, в расе. Как капля в море. Отсюда: любого рода униформа.

187. Человек занимается своим делом, если у него есть это дело и если он сам – личность. Если же этого нет – пустота собственной жизни заставляет его со всем пылом заниматься другими людьми: выравнивать их. Обличать. Вразумлять глупого и растаптывать отклонившегося от курса. Осыпать их благодеяниями, либо яростно отравлять им жизнь. Между фанатиком-альтруистом и фанатиком-убийцей есть, разумеется, разница – в уровне моральных категорий, но нет сущностного различия. Стремление к убийству и стремление пожертвовать собой – две стороны одной медали. Властолюбие сродни альтруизму, агрессивность – беззаветной самоотдаче, подавление личности ближнего – подавлению собственной личности. Спасение душ тех, кто отличается от тебя, подобно уничтожению тех, кто на тебя не похож. И это не соединение противоположностей, это просто разные способы выражения одного и того же – пустоты и ничтожности человека. «Его непроникновения в самого себя» – по образному выражению Паскаля (который и сам был заражен этой болезнью).

188. «Поскольку ему нечего делать с собственной пустотой и скучной жизнью, он бросается на шею другим, либо тянет руки к их горлу». (Эрик Хофер. «Верующий, как он есть».)

189. А вот в чем секрет удивительного сходства между благочестивой девственницей, дни и ночи радеющей во благо отверженных, и идеологическим головорезом, главой секретной службы, чья жизнь вся без остатка посвящена уничтожению противников, тех, «кто не с нами», врагов революции: этот секрет – в их скромности. В их умении довольствоваться малым. От них за версту разит ханжеством. Они имеют обыкновение втайне жалеть самих себя, а следовательно – излучать мегаватты чувства вины. Общее для них – для девственницы и для инквизитора – ненависть к тому, что считается «излишествами» или «жизненными удовольствиями». Преданный делу миссионер и кровожадный руководитель «чисток» – их манеры одинаково мягки. Та же обходительная вежливость. Тот же неопределенно кисловатый запах источают тела обоих. Тот же аскетический стиль в одежде. Те же вкусы (чувствительность, банальность) в музыке, в произведениях искусства. И особенно: тот же активный запас слов, главные признаки которого – затертые «крылатые выражения», притворная скромность, стремление избежать любого непристойного, с их точки зрения, слова: «кабинет задумчивости» вместо «уборной», «ушел в мир иной» вместо «умер», «решение» вместо «тотального уничтожения», «чистка» вместо «ликвидации». И уж, конечно, – «спасение», «освобождение». Общий для обоих лозунг: «Я – всего лишь скромное орудие». (Я – «орудие» – это значит, что я существую – «ergo sum»!)

190. Истязатель и его жертва. Инквизитор и мученик. Распинающий и распятый: секрет взаимопонимания, секрет тайного братства, часто возникающего между ними. Взаимная зависимость друг от друга. Скрытое взаимное уважение и восхищение. Легкость, с которой они могут поменяться ролями при изменении обстоятельств.

191. «Принести личную жизнь в жертву – на алтарь святого идеала» – это значит цепляться за идеал, когда личная жизнь умерла.

200. Иными словами: со смертью души ходячий труп окончательно превращается в существо общественное.

201. «Святость долга» – судорожная попытка зацепиться за какую-то проплывающую мимо спасительную доску, до которой можно дотянуться рукой. Свойство этой доски – она почти случайна.

202. «Очищение от всякого эгоизма» – уловка эгоистического выживания, граничащая со слепым инстинктом.

* * *

Профессору А. Гидону

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

Иерусалим, 13.8.76

Мой доктор Стренджлав!

В настоящее время я пребываю в неведении: уволен я или нет. Наш покупатель готов уплатить тебе тринадцать за недвижимость в Зихроне, клянется, что это его последняя цена, и угрожает, что откажется от сделки, если не получит положительного ответа в течение двух недель. Бедного Роберто мне почти удалось убедить, чтобы он, по своему желанию, передал мне те твои дела, которые он вел. Похоже, он уже начинает понимать, с кем имеет дело. Я же, со своей стороны, решил утереть плевок и продолжать: я не брошу тебя на произвол твоих безумств и не позволю, чтобы ты собственноручно довел себя до катастрофы. По-видимому, ты подозреваешь меня в том, что я продал тебя Сомо, но истина как раз в обратном: все мои усилия направлены на то, чтобы купить его для нас и набросить на него узду (в лице Зохара, моего зятя). А покамест, в соответствии с твоими указаниями, данными в последней телеграмме, вот тебе обзор последних новостей: выясняется, что барон де Сомо приобретает себе роскошную квартиру в восстановленном Еврейском квартале в Старом городе Иерусалима. Это, по всей видимости, сделка на льготных условиях, совершенная между ним и одним из его кузенов. В дополнение к этому, он начал брать уроки вождения и замахивается на покупку машины. Дорогой костюм у него уже есть (хотя, когда он одет в выбранную им для себя ошеломляющую вещь, я горько сожалею, что вообще посоветовал ему купить костюм). Свою организацию "Единство Израиля" он в последнее время превратил в некое разведывательное подразделение или группу охраны, обслуживающую инвестиционную компанию "Ятед" – "Первый колышек", которую основали он и Зохар Эпар в партнерстве с группой инвеститоров из ультраортодоксальных религиозных кругов при сугубо дискретной поддержке из Парижа, о которой я доложу тебе лишь после того, как получу доказательства, что ты снова обрел трезвость восприятия. Кран текущих расходов компании "Первый колышек" находится, разумеется, в надежных руках Зохара (мой святой дух присутствует при этом, сияя над ним с высоты). Партнеры – разного толка ультрарелигиозные евреи - заботятся о моральной стороне предприятия: им, скажем, так удалось повернуть дело, что налоговое управление признало их чем-то вроде сиротского приюта, а получаемые ими прибыли – пожертвованиями.

А наш Сомо играет одну из главных ролей – министра иностранных дел. Погружен в искуснейшие дипломатические игры. Плавает, словно рыба – или водоросль, – в коридорах власти. Проводит дни и ночи в обществе разных деятелей и активистов, парламентариев, генеральных директоров и генеральных секретарей. Крутится при дворе своего брата в своем небесно-голубом костюме, витийствует о любви к Израилю и его народу перед чиновниками военной администрации, проповедует стремление к Избавлению в министерстве торговли и промышленности, стимулирует родовые схватки, предшествующие приходу Мессии, в недрах израильского управления земельными ресурсами, предъявляет требования, увещевает, любезничает, сыплет библейскими стихами, обволакивает густым облаком чувства вины… Одна рука – на сердце, другой обнимает собеседника, подслащивая все библейским медом, угощая аллегорическими толкованиями Писания, сдабривая приправой сплетен, – так выбивает он разрешения и сертификаты, короче – неутомимо прокладывает пути к наступлению мессианских времен, а заодно весьма быстро наращивает свои капиталовложения.

Третью главу твоей отличной книги ты предварил эпиграфом – словами Иисуса из Назарета, который повелевает своим апостолам, чтобы были они «хитры, как змии, и наивны, как голуби». Исходя из этого предписания, Сомо уже занял бы среди апостолов главенствующее место. Вскоре, как передает мне Шломо Занд, наш добрый знакомый, Сомо собирается вылететь в Париж, воспользовавшись своим французским паспортом, и я готов держать пари, что он вернется не с пустыми руками. И в конце концов, только благодаря ему, мы – ты, Алекс, и я – получим приглашение на двоих в рай – за наше участие в деле возвращения евреям их земли.

Я пишу это в надежде, что ты своевременно подашь мне знак, а я уж не замедлю запрячь твои дремлющие наличные в колесницы этих богов. И готов отвечать за то, чтобы – с моей осторожной подачи – Сомо нынче делал для тебя все, что я сам делал для твоего отца в старые добрые времена. Обдумай все это хорошенько, мой дорогой: если твой старина Закхейм еще не окончательно заржавел, так следует положиться на его интуицию и без промедления взлететь на гребень этой новой волны. Таким образом, одним твоим миллиончиком мы сможем убить сразу трех прекрасных зайцев: впрягаем в наши дела Сомо, делаем богатым твоего Гулливера (если ты принял окончательное решение назначить его кронпринцем), а также держим в руках леди де Сомо. Ибо Занд докладывает мне, что пока Наполеон продвигается в направлении пирамид, все явственнее проступают признаки того, что наша Дезире недовольна – она начала выяснять возможность возвращения на работу в тот самый книжный магазин, где она, как ты помнишь, зарабатывала себе на жизнь в те лиходарочные два года, когда принц исчез, а лягушка еще не появилась. И, если я уловил, что у тебя на сердце, такое развитие событий нам на руку. Не хочешь ли ты, чтобы я вручил ей билет и отправил ее к тебе «экспрессом»? Или мне следует подождать, пока я не буду вполне уверен, что она окончательно созрела для этого? Не хочешь ли ты, чтобы я послал Занда разнюхать, что творится в Зихроне?

И главное, Алекс: позволишь ли ты мне продать ту развалюху, что не приносит тебе ни гроша, но жрет налоги – общие и муниципальные, и распорядиться наличными для того, чтобы вбить для тебя колышек в компании, которая называется «Первый колышек»? Пожалуйста, ответь мне телеграммой, состоящей всего из одного слова: «согласен». Не пожалеешь.

Береги себя и свои нервы. И не питай ненависти к единственному в этом мире человеку, который тебе – друг. Жду от тебя разумного ответа.

С чувством дружеской приязни и тревоги

твой обиженный Манфред

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО РОБЕРТО ДИ МОДЕНА ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ЗАПРЕЩАЮ ВМЕШИВАТЬ ВАШЕГО ПАРТНЕРА В МОИ ДЕЛА. ПРОВЕРЬТЕ И ДОЛОЖИТЕ НЕМЕДЛЕННО – КТО ЕГО ПОКУПАТЕЛЬ. ПРОДОЛЖАЙТЕ ПЛАТИТЬ БОАЗУ.

АЛЕКСАНДР ГИДОН

* * *

Профессору Александру Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

15.8.76

Здравствуй, Алек!

Из Зихрона я поехала в Хайфу. Острый, странный запах – дурманящая смесь сосновой смолы и лизоля – окутывал санаторий на горе Кармель. Время от времени из порта подымался вой корабельной сирены. Донеслись и стихли паровозные гудки. Над садом, пронизанным мягким светом, царила деревенская умиротворенность. Две старушки дремали на одной из скамеек, прислонившись плечом к плечу, словно два птичьих чучела. Санитар-араб, толкавший перед собой кресло-каталку с больным, замедлил шаги, когда я проходила мимо, и окинул меня жадным взглядом. С разных концов сада слышалось кваканье лягушек. В беседке, густо увитой виноградом, я, наконец, нашла твоего отца, сидящего в одиночестве у белого металлического стола. Ветер легко вздымал его седую гриву. Неухоженная толстовская борода спускалась на несвежий, в пятнах домашний халат. Сосредоточенное коричневое лицо напоминало прессованный инжир. В руках у него – чайная ложечка, а на столе перед ним – полбаночки йогурта и пирожок на тарелке. Его голубые глаза уплывали в голубизну моря. Широкое, спокойное его дыхание касалось ветки олеандра, которую он сжимал в пальцах, обмахиваясь ею, словно веером. Когда я окликнула его по имени, он соизволил обернуться и заметить меня. Неспешно, величественно поднялся со своего места и дважды мне низко поклонился. Я протянула ему букет хризантем, купленный мной на центральной автобусной станции. Он передал мне свою олеандровую ветку, прижал хризантемы к груди, с глубокомысленным видом вставил одну из них в петлю своей хламиды, а остальные – без тени раздумий – воткнул в баночку с йогуртом. Он назвал меня «мадам Ровина», видимо, принимая за известную актрису театра «Габима», поблагодарил за то, что я нашла время прийти на его похороны и даже принесла цветы.

Я положила свою ладонь на тыльную сторону его широкой руки, испещренной завораживающим узором нежно-голубых вен и покрытой коричневыми пигментными пятнами – словно ландшафт, где есть и реки, и холмы, – и спросила его о здоровье. Отец твой устремил на меня тяжелый, сверлящий взгляд, и его лицо, от которого я не могла отвести взгляд, стало хмурым. Внезапно он ухмыльнулся, словно разгадал мои нехитрые козни, но предпочел отнестись к ним снисходительно. Затем посерьезнел, насупился и потребовал, чтобы я ему ответила – можно ли простить Достоевского: как могло случиться, что этот богочеловек «способен был в продолжение целой зимы бить свою жену, да к тому же по-скотски играть в карты и напиваться до положения риз именно тогда, когда его младенец при смерти?» Тут, изумленный, по-видимому, собственной невежливостью, он резко вырвал хризантемы из баночки с йогуртом, с омерзением швырнул их через плечо на землю, придвинул ко мне баночку и потребовал, чтобы я угостилась шампанским. Я приблизила баночку к губам – лепестки и пыль плавали на поверхности взбаламученной жидкости – и сделала вид, что пью. А тем временем твой отец с аппетитом расправлялся с остатками пирожка. Когда он закончил, я вытащила платочек и стряхнула крошки с его бороды. В ответ он погладил меня но волосам и голосом, исполненным размаха и трагизма, проговорил: «Ветер, красавица (он произнес это слово по-русски), ветер осени день-деньской крадется по садам. О, совесть его нечиста! Не ведать ему покоя! Изгнанник! А в ночи начинают звонить большие колокола. Еще немного, и падут снега, а мы – дай-е-шь (именно так, опять-таки по-русски, воскликнул он) – поскачем дальше». Тут он сбился. Замолчал. Затем бессмысленно уставился в одну точку, и облако грусти легло на его лицо.

– Здоровье в порядке, Володя? Прошли боли в плече?

– Боли? Не у меня. Только – у него. Я слышал, что он жив, он даже по радио говорил. Будь я на его месте, я бы женился на женщине и немедленно нарожал с ней дюжину младенцев.

– На чьем месте, Володя?

– Ну, этот, малыш, как там его зовут. Этот. Младший брат. Биньямин. Тот, что крутился у арабской деревни Будрус с первым стадом из еврейского поселения Бен-Шемен. Биньямин – так звали его. Он, как живой, описан у Достоевского! Более живой, чем он был в реальности! И я тоже жил в реальности, но только – в качестве свиньи. Был там у нас еще один – Сема. Мы его прозвали «Сема- аксиома». Такой – один на миллион. Совершенно неповторимый. Мы с ним из одного города. Ширки. Минской губернии. Реальность не могла ему простить и убила его любовью к женщине. Загубил он свою прекрасную душу с помощью револьвера. Мог ли я его остановить? Было ли у меня право его останавливать? Предложите ли ему вы, госпожа моя, кубок женской любви? Он воздаст вам пурпуром и бирюзой. Щедрой рукою воздаст вам. Всю душу – за единый кубок! Половину! Четверть! Нет? Ну, да ладно. И не нужно. Не давай. Каждый человек – целая планета. Нет перехода. Только мерцает издали, когда нет облаков. Реальность сама по себе – свинья. Можно преподнести вам цветок? Цветок в память о несчастном? Цветок за упокой его души. Достоевский убил его моим револьвером. Ну и антисемит! Презренный! Эпилептик! На каждой странице, по крайней мере, дважды распял Христа и после этого он еще нас обвиняет! Евреям он наносил убийственные удары. И быть может, по справедливости, моя госпожа? Я не говорю о Палестине. Палестина – иная песня. Что есть Палестина? Реальность? Палестина – это сон. Кошмарный сон, но – сон. И быть может, доводилось вам слышать о прекрасной даме – Дульцинее? Палестина подобна ей. Мирра и ладан – во сне, а в реальности – свинство. Свинские страдания. А наутро – вот она, Лея! Что Лея? Лихорадка. Оттоманская Азия! Маленьким мальчиком был я, мальцом, гоняющимся за воробьями, по копейке за две штуки продавал я их, уж очень любил я в одиночестве шататься по степи. Вот так: иду себе по лугу, иду, мечтаю. А вокруг – ужас! Леса! И мужики в этих – ну, как их там – в сапогах? Нет, не в сапогах. В обмотках. Вот такой была наша Палестина в Ширках. И речка тоже была Палестиной. И я умел в ней плавать. И вот однажды, подростком, бреду я себе между лесом и лугом, и вдруг – прямо из земли вырастает передо мною этакая маленькая крестьянская девчонка. С косичкой. Она пасла свиней, прошу прощения. Было ей, может, лет пятнадцать. Я же о годах ее не спрашивал. Появляется, значит, и, не говоря ни слова, задирает она, с вашего позволения, свое платье. И пальцем показывает. Не кубок женской любви, а целая река. Только пожелай – и все твое. А я еще зеленый, и глупая кровь кипит, а разум – прошу у него прощения – спит. Стану ли я лгать вам, мадам, в разгар собственных похорон? Нет! Ложь по сути своей – презренна. Тем более перед раскрытой могилой. Короче, не стану отрицать, голубушка, натворил я дел в том поле. И за это, за грех этот был я сослан в Оттоманскую Азию. "Течет Иордан, вдаль течет…" Отец мой самолично изволил тайком переправить меня оттуда среди ночи, чтобы не прикончили меня топорами. И вот она – Палестина, пустыня! Кладбище! Ужас! Лисицы! Пророки! Бедуины! Воздух – кипящий огонь! Выпей еще глоточек, и тебе полегчает. Выпей в память о женской любви. Еще в пути, на корабле, выбросил я в море мои филактерии – те, что положено повязывать на руку и на голову при утренней молитве. Пусть их рыбы съедят и разжиреют. И я даже могу это объяснить: на подходе к Александрии произошла у меня великая ссора с Богом. Оба мы полночи орали на палубе. И быть может, раскалились несколько выше положенного. Чего он от меня хотел? Чтобы я был ему маленьким жидком. Вот и все. Я же, со своей стороны, хотел быть большой свиньей. Итак, мы схватились, пока не пришел вахтенный и не прогнал нас с палубы посреди ночи. Так он прогнал меня, а я прогнал его. Такой вот Бог, подержанный, вспыльчивый, кислый. Ну, он остался сидеть себе наверху, одинокий, как пес, ворчащий в свои усы, а я – внизу, свинья-свиньей. Так мы и растились. И что я сделал? Ну, скажи мне, что я сделал с этим подарком – жизнью? На что я ее истратил? Почему испоганил ее? Я раздавал зуботычины. Воровал. А главным образом – задирал юбки. Свинячая морда – и все тут. А теперь, да простит меня госпожа, по какому поводу соизволили вы навестить меня нынче? Не посланы ли вы Биньямином? Суровая кара постигла его. И кто покарал его? Представительницы прекрасного пола! Только лишь потому, что он совсем не был свиньей. Сердце его разбили для собственного удовольствия, но не дали ему возможности завоевать их тела. Прежде чем возникал даже намек на прикосновение, он уже, бывало, терял сознание от смущения. Великих страданий не выдержала его чистая душа. И это – с помощью моего револьвера. Быть может, госпожа знает, где находится город Симферополь? Жуткое побоище произошло там. Парней убивали, как мух. А тот, что не был убит, – утратил Бога. Не знал – что наверху, а что – внизу. Он отказался от Бога ради любви к женщине, но женщины не нашел. Женщины в Эрец-Исраэль были большой редкостью. Быть может, их было пять или шесть от Рош-Пины до Кастины. От силы десять, если считать еще и каждую бабу-ягу. А барышни – не сыскать. Парни – после всех споров – каждый лежал на своем матрасе и мечтал об одесском борделе. И это потому, что Бог посмеялся над ними. Он так и не появился в Оттоманской Азии. Остался на чердаке в синагоге, там, в Ширках, лежит и ждет пришествия Мессии. В Эрец-Исраэль не было Бога и не было женской любви. Вот так мы сами все истребили. А тот, кто сочетался браком? Ну что ж, приходит утро – и вот она, Лея. Снова звонят вдали деревенские колокола. Еще немного и падут снега, и мы поскачем верхом но своей дороге. Можете ли вы, любезная госпожа, понять меня? Извинить? Мы с ней – одни в поле, и платье свое она задрала, и маленьким пальцем показала, и я сделал свое дело. И потому был я контрабандой переброшен в Сион. Я – первый еврей, взявший мед у пчел. Первый с библейских времен. Малярия меня обошла – и юбки я задирал, словно черт! Я – первый еврей, задиравший юбки в Палестине со времен Библии, при условии, что Библия – это не легенда. За это я был наказан в Симферополе. Лошадь придавила меня и сломала мне ноги. В Туль-Кареме раскроили мне череп, но и я им – в зубы. Много крови было пролито. Знает ли любезная госпожа? Моя жизнь вовсе не была жизнью. Целый водопад слез пролил я до самого дня моей смерти. Но однажды и я любил женщину. Я даже заставил ее встать со мной под свадебный балдахин. Даже если она и не была охвачена страстью ко мне. Может, мечтала она о поэте? А я, как бы это сказать, от пупа и выше – влюблен, распеваю серенады, дарю платочки и цветы, а от пупа и ниже – свинья из страны свиней, задираю в поле юбки направо и налево. А она, любовь моя, жена моя – сидит день-деньской у окна. И была у нес такая песенка: «Там, где кедры растут…» Довелось ли вам слышать эту песенку? Позвольте мне спеть ее в вашу честь: «Там, где кедры рас-ту-ут…» Пуще всего берегите душу вашу от таких песен. Ангел смерти сочинил их. А она, желая наказать меня, умерла. Назло. Оставила меня и ушла к Богу. Не знала, что и Он – свинья. Попала из огня да в полымя. Дай мне свою руку, пойдем. Вахта закончилась. Евреи построили себе страну. Неправильную страну – но построили. Сикось-накось – но построили! Без Бога – но построили. А теперь – поживем и увидим, что скажет на это Бог. Ну, хватит. Две копейки я дам тебе за твоих воробьев? Две. Больше не дам. Вся моя жизнь – сражение и скверна. Вывалял я подарок в грязи. Юбки да зуботычины. Да и за что мне тебе деньги давать? Что ты сама сделала со своим подарком – жизнью? Цветок я дам тебе. Цветок и поцелуй в губы. Знаешь ли ты мою тайну? Ничего у меня нет и никогда не было. А ты? Что привело тебя ко мне? За что удостоился я такой чести?

Когда он, наконец, умолк и перевел свой блуждающий взгляд на открывающеся перед нами пейзаж – залив в кровавом пожаре заката, я спросила его: не нужно ли ему чего-нибудь? Не хочет ли он, чтобы я проводила его в комнату? Или принесла ему сюда стакан чаю? Но он лишь качал своей великолепной головой и бормотал:

– Две. Больше не дам.

– Володя, – сказала я, – ты помнишь, кто я?

Он выдернул свою руку из моей ладони. Глаза его наполнились слезами печали. Нет, к великому своему стыду, он должен признаться, что не помнит. Он забыл спросить, кто эта госпожа и но какому делу она просила у него аудиенции. Ну, я усадила его так, чтобы он мог опереться о спинку стула, поцеловала его в лоб и назвала свое имя.

– Разумеется, – в том, как хитро он усмехнулся, было что-то детское, – разумеется, ты – Илана. Вдова моего сына. В Симферополе все были убиты, никто не остался в живых, чтобы оберегать красоту листопада. Еще немного, и выпадут снега, и мы – даешь! – поскачем дальше. Дальше – от Долины Плача! Дальше – от разложившихся генералов, которые пьют и играют в карты в то время, как женщины умирают. А кто же вы, красивейшая из женщин? Как вас зовут? И чем вы занимаетесь? Издеваетесь над мужчинами? И по какому поводу просили вы аудиенции? Погодите! Не говорите! Я знаю! Вы пришли по поводу подарка – жизни. Почему вы испоганили ее? Почему перегорело молоко у наших матерей? Может, это сделали вы, моя госпожа. Не я. Я этот револьвер – в яму, в канализацию! Я его выбросил – и делу конец! Ну, да пребудет с нами Бог, успокоимся мы на ложе своем с миром. Лю-лю-лю? Это колыбельная песня? Песня смерти? Ну, ступайте себе. Ступайте. И только одно вы можете сделать ради меня: жить и надеяться. Это все. Наблюдать красоту листопада в лесу, перед тем, как падут снега. Ну? Две копейки – и баста? Я даже дам тебе три.

С этими словами он встал и долго кланялся мне, не просто кланялся, а бил земные поклоны. Нагнулся, собрал с земли мои хризантемы, перепачканные йогуртом, и галантно подал их мне: "Только не потеряйся в снегах".

И не дожидаясь ответа, не попрощавшись, повернулся спиной и пошел к дому – стройностью своей осанки похожий на старого индейца. Закончилась моя аудиенция. Что еще мне оставалось делать, кроме как собрать липкие хризантемы, сунуть их в мусорный ящик и вернуться в Иерусалим?

На западе, между причудливыми облаками, там, где небо сливалось с морем, еще вспыхивали отблески догорающего дня, когда в полупустом автобусе я возвращалась из Хайфы. Меня не оставляло воспоминание о его ладони, коричневой, изборожденной глубокими линиями, – так выглядит, наверное, склон вулкана. Его ладонь похожа и не похожа на твою – твердую и квадратную. Всю дорогу из Хайфы я, казалось мне, ощущала его руку на моем колене. И прикосновение это служило мне утешением.

Вернувшись вечером, без четверти десять, домой, я застала Мишеля на матрасе, положенном возле кроватки Ифат, он спал в одежде и обуви, очки его свалились с носа и оказались у него на плече. Перепугавшись, я разбудила его и стала расспрашивать, что случилось. Выяснилось, что утром, после моего ухода, когда он одевал Ифат, чтобы отвести ее в ясли, его вдруг что-то насторожило, он тут же измерил ей температуру, и оказалось, что был прав. Поэтому он решил позвонить и отменить в последнюю минуту назначенную на это утро встречу с помощником министра обороны, встречу, которой Мишель ждал уже два месяца. Он поехал с Ифат в поликлинику, прождал там почти полтора часа, прежде чем врач осмотрел ее и установил, что речь идет о «легком воспалении уха». По дороге домой он купил в аптеке антибиотики и ушные капли. Сварил ей куриный бульон, приготовил картофельное пюре. С помощью уговоров, посулов и подарков ему удалось заставить ее выпивать каждый час стакан молока с медом. К обеду температура еще поднялась, и Мишель решил пригласить частного врача. Тот согласился с диагнозом своего коллеги, но содрал с Мишеля девяносто лир. Дотемна сидел Мишель возле нее, рассказывая историю за историей, вечером сумел втолкнуть в нее немного курятины с рисом, потом пел ей песни, а когда она уснула, продолжал сидеть рядом, в темноте, с закрытыми глазами, измеряя частоту ее дыхания с помощью секундомера и напевая субботние песнопения. Затем он притащил матрас и улегся возле ее кроватки – на случай, если она станет кашлять или раскроется во сне. Пока и сам не уснул…

Вместо того, чтобы поблагодарить его, вместо того, чтобы изумиться его самоотверженности, вместо того, чтобы поцеловать его, раздеть и ублажить в постели, – я спросила его ядовито: почему же он не позвонил и не позвал одну из своих бесчисленных кузин иди золовок? Почему он отменил встречу со своим заместителем министра? Не для того ли все это, чтобы устыдить меня за то, что я взяла и уехала? Все средства хороши, чтобы вызвать у меня чувство вины? Что, черт возьми, дает ему повод думать, что он достоин медали за геройство лишь потому, что на один-единственный день остался дома, когда я торчу здесь всю свою жизнь? И с какой стати я обязана докладывать ему, куда я поехала? Я – не его рабыня. И уже если зашла речь о следствии, пора ему узнать, до чего презираю я ту форму обращения со своими несчастными женами, которая свойственна всем мужчинам его семейства, да и вообще выходцам из Северной Африки. Я отказываюсь докладывать ему, зачем и куда я ездила (в приливе гнева я игнорировала тот факт, что Мишель вообще не спрашивал меня. Наверняка собирался спросить и выговорить мне, я просто опередила его). Он слушал и молчал, а тем временем приготовил для меня овощной салат и стакан колы. Включил электрический бойлер, нагрел воду, чтобы я могла принять ванну. Постелил нам постель. И когда я наконец замолчала, сказал: «Все? Кончили? Пошлем какого-нибудь голубя, чтобы поглядел, не спала ли вода? В час ночи ее надо разбудить, чтобы дать ей лекарство». Сказал и склонился над ней, легко коснувшись ее лба. Я начала плакать…

А ночью, когда он уснул, я лежала без сна и думала об обезьянке, которая была твоим единственным другом в стенах пустой усадьбы. О той обезьянке, которую ты и твой отец наряжали в костюм официанта с галстуком-бабочкой, выучив ее с поклоном подавать на подносе гранатовый сок. Пока однажды она не укусила тебя в шею – шрам от укуса остался по сей день. Слуге-армянину было приказано пристрелить обезьянку, а ты вырыл для нее могилу и сочинил надгробную надпись. И с тех пор ты один.

А еще я думала о том, что ты ни разу не просил меня рассказать о моем детстве в Польше и здесь, в Стране, а сама я рассказывать стеснялась. Мой отец, как и мой муж, был учителем в школе. Мы жили в тесной квартире, в которой даже в летние дни царила полутьма. И потому она запомнилась мне как некое подобие пещеры. Были там на стене часы в коричневом футляре. И было у меня коричневое пальто. С первого этажа доносились запахи пекарни. Переулок был замощен камнем, и время от времени проезжал трамвай. По ночам отец заходился астматическим кашлем. Мне было пять лет, когда мы получили разрешение на въезд в Палестину. Семь лет мы жили в бараке недалеко от Нес-Ционы. Отец нашел работу – штукатуром в строительной компании «Солель-Боне». Но от манер школьного учителя он так и не избавился до самой своей смерти – он упал со строительных лесов. Менее чем через год умерла вслед за ним и моя мать. Умерла от детской болезни, от кори, в праздник Ту би-Шват – "Новый год деревьев". Рахель отправили на воспитание в киббуц, где она и пребывает по сей день, а я была передана в интернат Женского Совета. Потом, во время моей армейской службы, я была писарем в ротной канцелярии. За пять месяцев до моей демобилизации ты принял командование ротой. Что в тебе было, чем ты покорил мое сердце? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, я перечислю здесь для тебя десять заповедей нашего сына, порядок их – случаен, но слова его. 1. Всех жалко. 2. Обращать немного внимания на звезды. 3. Против озлобления. 4. Против того, чтобы насмехаться. 5. Против ненависти. 6. Шлюхи – они люди, а не мусор. 7. Против рукоприкладства. 8. Против убийства. 9. Не есть поедом друг друга. Делать что-нибудь собственными руками. 10. Вольно! На всю катушку!

Все в этих корявых словах – полная противоположность тебе. Они далеки от тебя, как звезды от крота. Холодное ожесточение, которое излучаешь ты, словно голубоватое арктическое сияние, и граничащая с истерией ненависть к остальным девушкам батальона – вот что покорило мое сердце. Твои манеры равнодушного превосходства. Аура жестокости, которая распространялась вокруг тебя, словно запах. Серый цвет твоих глаз – в тон дымку из твоей трубки. Убийственная острота твоего языка – в ответ на любой проблеск противодействия. Волчья радость от установленного тобой террора. Презрение, которое извергалось из тебя, будто пламя, и которое ты умел направить выжигающей реактивной струей на твоих друзей, твоих подчиненных, а то и на стайку секретарш, всегда впадавших в полное оцепенение от одного твоего присутствия. Словно зачарованная, тянулась я к тебе из мутных глубин первобытного женского раболепия, существовавшего издревле, еще до того, как появились слова. Это покорность женщины-неандерталки, чей слепой инстинкт выживания, смешанный со страхом голода и холода, швыряет ее к ногам самого жестокого из охотников, волосатого дикаря, который заломит ей руки за спину и утащит, как добычу, в свою пещеру.

Я помню по-военному резкие слова, которыми ты выстреливал, кривя уголки рта. Отрицательно. Положительно. Приемлемо. Чепуха. Будет сделано. Глупость. Точка. Убирайся.

Все это ты извергал, почти не разжимая губ. И всегда – на грани шепота, словно не желал расходовать не только слова, но и голос, и движения лицевых мышц. Твои челюсти хищника лишь изредка обнажали нижние зубы в высокомерной горькой гримасе, служившей тебе чем-то вроде улыбки: «Что тут происходит, любезнейшая? Сидим себе у печки и за счет армии обогреваем свои святые места?» Или: «Если бы в голове у тебя было только десять процентов от того, что есть в лифчике, – сам Эйнштейн записался бы на твои вечерние уроки». Или: «Инвентарный отчет, который ты мне подготовила, выглядит, как рецепт штруделя. Как ты смотришь на то, чтобы вместо него подготовить мне отчет о том, какова ты в постели? Быть может, там ты и вправду кое-чего стоишь». Случалось, что твоя жертва разражалась рыданиями. Тогда ты погружался в раздумье, какую-то долю секунды пристально рассматривал ее, будто перед тобою дохлое насекомое, и цедил: «Ладно, дайте ей конфету и объясните, что она спаслась от военного суда». Поворачивался на месте и, напружинившись, как пантера, выскальзывал из комнаты. Я, в каком-то неясном порыве, невзирая на опасность, а быть может, подхлестываемая ею, бывало, провоцировала тебя. К примеру, говорила: «Доброе утро, командир. Вот ваш кофе. Быть может, впридачу к кофе вы желаете, чтобы для вас исполнили небольшой танец живота?» Или: «Командир, если вам не терпится заглянуть мне под юбку, не напрягайтесь, не стоит подглядывать, отдайте приказание и я подготовлю инвентарный отчет обо всем, что можно там увидеть». Все это умничанье кончалось для меня наказаниями: запретом покидать военную базу или отменой очередного отпуска. Пять-шесть раз ты накладывал на меня денежный штраф за дерзкое поведение. Однажды кинул меня на гауптвахту, где я провела под арестом целые сутки. На следующий день – помнишь? – ты спросил: «Ну, красотка, это отбило у тебя желание?» Я улыбнулась вызывающе и ответила: «Как раз – наоборот, командир. Я вся горю от желания». Твои волчьи челюсти разомкнулись, словно для укуса, и ты процедил сквозь зубы: «Так, может, научить тебя, любезнейшая, что делают в таких ситуациях?» Девчонок начал разбирать смех, они едва, сдерживались, зажав рты ладонями. Но я в долгу не осталась: «Мне дожидаться вызова, командир?» Так продолжалось, пока однажды, в дождливую зимнюю ночь, ты не предложил подбросить меня в город, куда ты сам ехал на машине. Буря с громом и молниями сопровождала «джип» на всем протяжении приморского шоссе, ливень сек нас, не прекращаясь ни на мгновение, а ты испытывал меня суровостью своего ледяного молчания. Около получаса ехали мы, не обменявшись ни словом, наши глаза, как у загипнотизированных, были прикованы к «дворникам», сражавшимся с потоками воды. В какой-то момент «джип» пошел юзом, его колеса выписали на асфальте замысловатую петлю, но ты, не произнеся ни звука, сумел выровнять руль. Через двадцать или тридцать километров ты внезапно заговорил: «Ну? Что случилось? Ты вдруг онемела?» Впервые послышалась мне в твоем голосе какая-то неуверенность, и ребяческая радость переполнила меня:

– Нет, командир! Просто я подумала, что ваша голова занята разработкой плана завоевания Багдада, и мешать не стала.

– Завоевание – это верно, да еще какое. Но отчего вдруг – Багдад? Так называют тебя дома?

– Скажи-ка, Алекс, если уж речь пошла о завоевании – правду ли говорят девушки, будто есть у тебя какая-то проблема?

Ты начисто игнорировал тот факт, что я осмелилась назвать тебя по имени. Словно собираясь огреть меня кулаком, ты повернулся ко мне и процедил:

– Что за проблема?

– Тебе лучше глядеть на дорогу. Мне как-то не хочется погибнуть вместе с тобой. В роте говорят, что у тебя проблема с девушками? Что у тебя никогда не было подружки? Или это только потому, что ты женат на танках?

– Это не проблема, – усмехнулся ты в темноте.

– Напротив, это – решение.

– Тогда, быть может, тебе будет интересно узнать, что, как утверждают девушки, твое решение – это наша проблема. И необходимо приставить к тебе одну из девушек, которая добровольно пожертвует собой ради блага остальных.

В полутьме "джипа", рассекающего пелену дождя, я могла догадаться о том, какая бледность залила твое лицо, – по той ярости, с которой ты жал на педали.

– Что здесь происходит? – возмутился ты, напрасно стараясь скрыть от меня дрожь в голосе. – Что это? Семинар но вопросам половой жизни командного состава?

А затем, когда мы подъезжали к первому светофору у северного въезда в Тель-Авив, ты вдруг удрученно спросил:

- Скажи, Брандштетер, ты… сильно ненавидишь меня?

Вместо ответа я попросила тебя остановиться за светофором. Съехать на обочину. И не добавив ни слова, я притянула твою голову к моим губам. В своем воображении я проделывала это уже тысячу раз. Затем торжествующе, звонко засмеялась и сказала, что, похоже, и вправду придется учить тебя всему с самого начала. Что, по-видимому, даже целоваться тебе еще ни разу не приходилось. Что настало время показать тебе – где приклад, а где спусковой крючок. Что стоит лишь тебе подать команду – и я проведу с тобой ускоренный курс молодого бойца. Ты и в самом деле оказался девственником.

Перепуганным. Неуклюжим. Даже имя мое тебе не удавалось произнести – тебя охватывал приступ заикания. Когда я сбрасывала одежду, ты отводил свой взгляд. Минуло, по крайней мере, шесть недель, прежде чем ты позволил мне оставить свет и увидеть твое обнаженное тело: тонкое, словно у подростка, как будто военная форма была частью твоей плоти и делала тебя крупнее. Ты был очень сильным и очень напуганным: стоило мне нежно погладить тебя, и ты вздрагивал, словно от щекотки, тебя начинал бить озноб. У тебя поднимались волосы на затылке, когда я проводила рукой по твоей спине. Каждое прикосновение к тому, чем природа наделила мужчину, воспринималось тобой, как удар током. Случалось, что в самый разгар любовных утех я заливалась смехом, и ты тут же весь сжимался.

И вместе с тем – твоя отчаянная голодная необузданность в наши первые ночи. Твоя яростная страсть, не знающая насыщения, вспыхивающая вновь почти сразу за наступившим удовлетворением. И судорога оргазма, когда из самой глубины твоего естества вырывалось такое рычание, будто целый град пуль вонзился в тебя. Все это вихрем взметнуло мои чувства. Я и сама не могла насытиться.

Каждое утро, в часы, когда мы находились в канцелярии, по бедрам моим пробегала дрожь блаженства, стоило мне увидеть, как пружинит твое тело под военной формой, которую ты обычно до невозможности наглаживал и накрахмаливал. Если взгляд мой попадал в точку, на которую я старалась не глядеть, – там, где замочек «молнии» соприкасался с пряжкой армейского ремня, – груди мои наливались и твердели. Наша тайна продержалась около двух недель. А затем поползли сплетни среди секретарш и машинисток.

Постепенно ночи наши становились все изощреннее. В глубине души я радовалась тому опыту, что приобрела до тебя. Ты был учеником, который очень стремился к знанию, а я – вдохновенной учительницей. До самого утра мы пили друг друга, насыщаясь этим, как два вампира. Спины наши покрылись бесчисленными царапинами, а плечи – следами укусов. По утрам – от недосыпания – глаза наши были красными, словно от слез. В моей маленькой комнате ночью, в промежутках между двумя волнами страсти, ты рассказывал мне своим глубоким басом о Римской империи. О битве при Карней-Хитин, где в 1187 году Саладин наголову разбил армию крестоносцев. О Тридцатилетней войне. О Клаузевице, фон Шлифене, де Голле. И о том, что ты называл «морфологическими абсурдами» Армии Обороны Израиля. Не все мне было понятно, но я находила странное очарование в движении колонн, боевых трубах, штандартах, в воплях сраженных насмерть древних воинов, которые под твоим командованием проходили передо мною на фоне моих простыней. Случалось, что посреди произносимой тобою фразы я вскакивала на тебя и заглушала твою лекцию, подражая хриплым крикам верблюда.

Наступило время, когда ты сдался и согласился пойти со мной в театр. Посидеть со мной в кафе в пятницу после полудня. И даже съездить к морю. В конце недели мы отправлялись с тобой на "джипе" в дальние долины Галилеи. Мы проводили ночь в твоем немецком спальном мешке. Автомат «узи», взведенный, поставленный на предохранитель, всегда был у твоего изголовья. Наши собственные тела изумляли нас самих. Слов почти не было. Если же я спрашивала свое сердце: что стряслось, что ты значишь для меня, что с нами будет, – то не находила даже тени ответа. Кроме лихорадки страсти.

Пока однажды – это было уже после моего увольнения из армии, спустя примерно полгода после ночи в «джипе» с ливнем и молниями, – в замызганном ресторанчике на автозаправочной станции Гедеры ты вдруг сказал:

– Поговорим серьезно.

– О Кутузове? О битве при Монте-Касино?

– Нет. Поговорим о нас двоих.

– В рамках всеобщей истории героизма?

– В рамках изменения рамок. Будь серьезной, Брандштетер.

– Командир, – начала я с насмешкой, но вдруг с опозданием заметила, что глаза твои подернуты пленкой страдания, и спросила:

– Что-то случилось, Алек?

Ты замолчал. Долго рассматривал дешевую пластмассовую солонку, а затем, не глядя на меня, сказал, что даже самому себе ты не кажешься «легким человеком». Наверное, я пыталась ответить, но ты накрыл мою ладонь своею и произнес:

– Позволь мне сказать, Илана. Не мешай. Мне и так это дается с трудом.

Я позволила. Ты снова замолчал. И наконец вымолвил:

– Всю свою жизнь я живу особняком. В самом глубоком понимании этого слова…

Спросил: поняла ли я? Спросил: что, в сущности, нашла я «в таком… жестком человеке»? Не дожидаясь ответа, продолжал скороговоркой, слегка заикаясь:

– Ты – моя единственная подруга. Включая друзей. И самая первая. Ты также… Налить тебе пива? Ты не возражаешь, если я… немного поговорю?

И налил мне остатки пива, и в полной растерянности выпил его сам, и сказал, что навсегда намерен остаться холостяком.

– Семья – знаешь ли, у меня нет ни малейшего понятия, с чем это едят. Тебе жарко? Ты хочешь, чтобы мы ушли?

Твоя мечта – в будущем стать военным стратегом. Или чем-то вроде теоретика военного искусства. Но не в военной форме. Демобилизоваться, вернуться в Иерусалимский университет, сделать там вторую и третью степень…

– … И по существу, кроме тебя, Брандштетер, то есть… до того, как ты завладела мной, девушки совсем не занимали меня. Совершенно. Хотя я уже большой мальчик, двадцативосьмилетний. Совершенно. То есть… кроме… вожделения. Что доставляло мне одни неприятности. Но кроме вожделения – ничего. Никогда не приходило мне в голову по… подружиться. Или познать что-то романтическое. Вообще-то я и с мужчинами не особенно умею дружить. Только не истолкуй это превратно: в плане интеллектуальном и профессиональном у меня как раз сложился некоторый… круг. Что-то вроде группы людей, связанных общностью взглядов. Но вот… Чувства и все такое… всегда это приводило меня в замешательство. Я, бывало, спрашивал себя: как это ни с того ни с сего вдруг начать испытывать какие-то чувства к чужому человеку? Или к женщине? Пока… я не узнал тебя. Пока ты не взяла меня в свои руки. Сказать правду? И с тобой тоже я чувствую себя напряженно. Но только между нами есть что-то, верно? Не знаю, как это определить. Быть может, ты… человек моего типа…

И снова заговорил о своих планах: до тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года завершить докторскую диссертацию. В дальнейшем – теоретические исследования. Изучение войн… Быть может, нечто более общее – насилие в истории. Во все времена. Выявить общий знаменатель. Возможно, удастся найти какое-нибудь решение этой проблемы. Так сказать, личное решение принципиальной философской проблемы. Ты еще что-то говорил и вдруг начал выговаривать официанту, что кругом полно мух, стал их уничтожать, замолчал. И спросил, какова моя «реакция».

А я – впервые за то время, что была с тобой, – произнесла слово «любовь». Сказала приблизительно так: твоя печаль – она и есть моя любовь. Сказала, что ты пробудил во мне гордость за чувство, которое я испытываю. Что ты и я, возможно, и вправду принадлежим к одному типу людей. Что хотела бы от тебя ребенка. Что есть в тебе нечто приковывающее. Что если ты на мне женишься – я тоже выйду за тебя замуж.

Но именно в эту ночь, после нашей беседы на автозаправочной станции в Гедере, когда мы оказались в моей постели, твоя мужская сила вдруг оставила тебя. И тут охватила тебя такая паника и такой стыд, что столь перепуганным я не видела тебя ни разу за всю нашу жизнь – ни прежде, ни впоследствии. И чем сильнее овладевали тобой смущение и тревога, тем больше съеживалось соприкосновений моих пальцев твое «оружие», пока оно почти совсем не спряталось в свои «ножны», как это бывает у маленьких мальчиков. Готовая разразиться счастливыми слезами, я покрыла все твое тело поцелуями. И ночь напролет баюкала в своих объятиях твою красивую, коротко стриженную голову, касалась губами твоих глаз. В ту ночь ты был мне так дорог, словно я родила тебя. Тогда-то я осознала, что мы – в ловушке друг у друга. Ибо были мы – плотью единой.

Несколько недель спустя ты повез меня к своему отцу.

А осенью мы уже были женаты.

Теперь скажи мне: зачем написала я тебе о том, что давным-давно быльем поросло? Чтобы расцарапать старые шрамы? Разбередить понапрасну наши раны? Расшифровать содержимое «черного ящика»? Сызнова причинить тебе боль? Пробудить. в тебе тоску? А быть может, и это – хитрость, чтобы вновь заманить тебя в свои сети?

Я сознаюсь по всем шести пунктам обвинения. И нет у меня смягчающих обстоятельств. Кроме, быть может, одного: я любила тебя не вопреки твоей жестокости – именно дракона я и любила.

Те вечера, в канун субботы, когда собирались у нас пять-шесть иерусалимских пар – высшие офицеры, молодые, остроумные преподаватели университета, многообещающие политики. В начале вечера ты обычно разливал напитки, обменивался остротами с женщинами, а затем глубоко усаживался в кресло, стоявшее в углу, в тени этажерки с твоими книгами. С выражением сдержанной иронии на лице ты следил за дискуссией на политические темы, не принимая в ней участия. И чем жарче разгорались споры, тем явственнее проступала на твоих губах тонкая волчья улыбка. Бесшумно и проворно наполнял ты по мере надобности бокалы. И возвращался на место, с величайшей сосредоточенностью набивая свою трубку. Когда же страсти накалялись, и все, раскрасневшись, начинали громко перебивать друг друга, ты – с безупречной точностью балетного танцора – выбирал подходящий момент, и тогда раздавался твой низкий голос: "Одну минутку. Простите. Я не понял". Шум мгновенно стихал, и все взгляды обращались к тебе. Лениво растягивая слова, ты произносил: «По-моему, здесь слишком торопятся. У меня есть вопрос первоклассника». И замолкал. Полностью отдавался своей трубке, словно в комнате нет ни одного человека, а затем из облака дыма обрушивал на своих гостей короткий залп «катюши». Требовал точнее определить понятия, которые они невзначай использовали. Холодным скальпелем вскрывал невидимые противоречия. Несколькими фразами пролагал четкие логические линии, словно вычерчивал геометрические фигуры. Ронял уничтожающую колкость в адрес одного из присутствующих "львов" и, ко всеобщему удивлению, присоединялся к мнению самого неброского из участников дискуссии. Выдвигал компактно сформулированный довод и защищал его против любого возможного возражения заградительным огнем. И завершал все – окончательно изумляя тем присутствующих, – перечислением «слабых мест», которые есть в твоих собственных доводах и которые, наверняка, ускользнули от внимания остальных. В комнате воцарялась глубокая тишина, и в этой тишине ты имел обыкновение повелительно обратиться ко мне: «Леди, добрые люди стесняются сказать вам, что они хотят кофе». И снова погружался в занятия своей трубкой, будто перерыв кончился, и пора вернуться к прерванной работе, по-настоящему серьезной. Сердце мое заходилось от твоей ледяной вежливой жестокости. И едва закрывалась дверь за последней парой наших гостей, как я с силой выдергивала твою наглаженную субботнюю рубашку из брюк, и пальцы мои забирались под нее и пробегали по твоей спине и волосатой груди. Только на следующее утро я собирала и мыла посуду.

Бывало, ты возвращался в час ночи с маневров, с дивизионных учений, с ночных бдений, посвященных укрощению какого-то нового танка. (Что вы тогда осваивали? «Центурионы»? «Паттоны»?) Глаза красны от пыли пустыни, щетина на щеках будто припорошена мукой, песок – в волосах и в обуви. Гимнастерка пропитана соленым потом. Но – при всем этом – ты бодр и стремителен, словно налетчик в комнате, где хранятся деньги. Ты будил меня, просил приготовить ужин, принимал душ, не закрыв двери в ванную, и когда ты выскакивал оттуда, ручьи воды стекали с тебя, потому что ты терпеть не мог вытираться. Усаживался на кухне – в майке, в теннисных шортах. Проглатывал хлеб, салат, двойную яичницу, которую я успевала приготовить. Сна у тебя – ни в одном глазу. Ты ставил на проигрыватель Вивальди или Альбинони. Наливал себе французский коньяк или виски с кубиками льда. Усаживал меня прямо в ночной рубашке на кресло в гостиной, сам располагался в кресле напротив, положив свои босые ноги на стол, и со сдержанным гневом и насмешкой принимался «выступать» передо мной. Обличал глупость своих командиров. Разносил в клочья ментальность «пальмахского сброда». Обрисовывал черты, которые должны быть характерны для театра военных действий к концу нынешнего века. Размышлял вслух об «универсальном общем знаменателе» вооруженных конфликтов любого типа. И вдруг менял тему и рассказывал мне о какой-то маленькой девушке-солдате, которая пыталась этим вечером соблазнить тебя. Интересовался – не ревную ли я? Словно в шутку, спрашивал, что бы я сказала, если бы ты соблазнился возможностью «наскоро отведать 'боевой паек'». Расспрашивал как бы вскользь о тех мужчинах, что были у меня до тебя. Требовал, чтобы я оценила их по «десятибалльной шкале». Любопытствовал, не случается ли, что некто посторонний возбуждает во мне желание. Просил, чтобы я квалифицировала «с этой точки зрения» твоих командиров и товарищей, гостей, навещавших нас в канун субботы, водопроводчика, зеленщика, почтальона… Наконец, в три часа ночи мы отправлялись в постель или падали прямо тут же на ковер – и от нас летели искры: руки мои прижаты к твоим губам – чтобы соседям не было слышно, как ты рычишь, твои ладони закрывают мой рот – чтобы заглушить мои вопли.

Утомленная, испытавшая наслаждение и боль, потрясенная, обессилевшая, я спала на следующий день до часу, а то и до двух. Сквозь дрему я слышала звон твоего будильника, в половине седьмого. Ты вставал, брился, вновь принимал душ, на сей раз – холодный. Даже зимой. Надевал чистую, выглаженную и накрахмаленную мною форму. Проглатывал хлеб с сардинами. Стоя выпивал кофе. А затем – хлопнувшая дверь. Слышно, как ты сбегаешь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. И звук трогающегося «джипа»…

Так началась эта игра. Тень третьего в постели. Мы вызывали дух какого-нибудь мужчины, который случайно привлек мое внимание. И ты его изображал. Иногда изображал двоих: и самого себя, и того, другого. Моя роль – отдаваться по очереди или одновременно. Присутствие чужих теней пронзало нас жгучим, первозданным наслаждением, исторгая из самой глубины нашего естества крики, клятвы, мольбы, конвульсии, которые за всю мою жизнь довелось мне наблюдать только при родах. Или в момент агонии.

Когда Боазу было два года, адский огонь в наших топках уже полыхал черным пламенем. Любовь наполнилась ненавистью, которая поглотила все, но продолжала маскироваться под любовь. Когда в тот январский снежный вечер ты, вернувшись из университетской библиотеки с температурой сорок, обнаружил в ванной на полочке ту самую зажигалку, тебя захлестнуло какое-то сомнамбулическое веселье. Ты смеялся во весь голос, и смех твой был похож на икоту. Ты бил меня кулаками до тех пор, пока в результате сокрушительного перекрестного допроса не вырвал у меня каждую подробность, каждую мелочь, каждое трепетанье, а затем прямо так, как мы были – в одежде, стоя, ты овладел мною, словно вонзив в меня нож. Но и в этот момент и после него ты не прекращал допроса, и вновь швырнул меня на кухонный стол, и зубы твои вонзились в мое плечо, и ты лупил меня ребром ладони, словно укрощая строптивую лошадь. Так наша жизнь начала мерцать обманчивыми болотными огнями. Безумие гнева не оставляло тебя – была ли я покорной или нет, казалось ли тебе, что я испытываю – до боли – наслаждение или что остаюсь равнодушной, описывала ли я, что со мной делали, или упорствовала в молчании. Дни и ночи ты пропадал вне дома, уединяясь, словно монах, в каморке, которую снял неподалеку от Русского подворья, где добивал свою докторскую диссертацию, словно беря штурмом вражеские укрепления. Ты появлялся без всякого предупреждения в восемь утра или в три часа дня, запирал Боаза в его комнате, заставляя меня исповедоваться со всеми подробностями и утолял мною свое неиссякаемое вожделение. А затем начались мои самоубийства – с помощью таблеток и газа. И союз, что заключил ты с Закхеймом, и дикая война с твоим отцом, и эта проклятая вилла в Яфе-Ноф. Наш тропический ад. Парад грязных полотенец. Вонь от носков, принадлежащих ухмыляющимся, рыгающим мужчинам. Смрадный запах чеснока, редьки и шашлыка. Отрыжка кока-колы и пива. Удушье от дешевых сигарет. Кислота мужского пота, липкого, разящего вожделением. Брюки их, спущенные по самые щиколотки, хотя рубах своих они не трудились снять, а некоторые не сбрасывали даже обуви. Слюна их – на моем плече. В волосах. Пятна их семени – на моих простынях. Развратное бормотанье и непристойности, произнесенные хриплым шепотом. Глупость их пустых комплиментов. Смешные поиски исподнего, что затерялось среди простыней. Ухмыляющееся высокомерие, овладевавшее ими после того, как удовлетворено их вожделение. Рассеянный зевок. Постоянное поглядывание на часы. Молотят меня, словно стремятся уничтожить весь женский пол. Словно мстят. Или записывают в свой актив очки в таблице розыгрыша некой мужской лиги. Как будто набирают моточасы. Но случалось – появлялся незнакомец, пытавшийся прислушаться к моему телу и извлечь из него мелодию. Или юноша, которому удавалось вызвать во мне сострадание, пересиливающее отвращение. Или ты – в приливе своей отчаянной ненависти. Пока я не стала отвратительной и самой себе, и тебе – и ты изгнал меня. Но на самом дне ящика с косметикой я храню записку – она написана твоей рукой. Закхейм передал ее мне в тот день, когда было объявлено решение по нашему делу, и суд постановил, что отныне и навсегда нас друг с другом ничего не связывает. Ты там написал четыре строчки из стихотворения Натана Альтермана "Веселье нищих":

Именно это написал ты в зале суда и передал мне через Закхейма. И ни слова не добавил. На протяжении семи лет. Почему же теперь ты, как привидение, возник в окне моей новой жизни? Уходи в поля и охоться себе на просторе. Уходи в звездный холод – на своем черно-белом космическом корабле. Уходи и не возвращайся. Даже в грезах моих не появляйся. Даже в томлении моего тела. Даже в потрескиванья стен и скрипе половиц. Выйди из гравюры на дереве. Из черного капюшона. Почему бы тебе не пересечь снежную пустыню и не постучаться в первую же хижину, взыскуя тепла и света? Женись на своей секретарше-очкарике. Женись на одной из своих поклонниц. Возьми себе женщину и построй ей дом. Сделай так, чтобы зимой пылал в этом доме камин. Чтобы был небольшой фруктовый сад во дворе. Розы. Голубятня. Быть может, родится у тебя еще один сын, и, возвращаясь по вечерам с работы, ты сможешь сидеть с ним у черного письменного стола, вырезать для него картинки из американского географического журнала, касаться его волос, пачкая их клеем. Жена проведет рукою по твоему усталому лбу. По ночам она станет массировать тебе затылок, онемевший от работы за письменным столом и от одиночества. Вы можете поставить пластинку: не Вивальди, не Альбинони. Возможно, какой-нибудь хрипящий джаз. А на улице проливной дождь. Вода будет журчать в водосточных трубах. И из соседней комнаты повеет на вас ароматом детского сна – запахом талька и шампуня. Вы будете лежать в постели, прислушиваясь к шуму ветра за оконными ставнями. Каждый читает свою книгу. Либо ты тихонько рассказываешь о наполеоновских войнах. А затем будет погашен свет, и ее пальцы отправятся побродить меж курчавых волос на твоей груди. Ты зажмуришь глаза… И тогда явлюсь я – словно что-то прошелестит между вами. И в темноте мы с тобой вдвоем беззвучно рассмеемся. Мой джин и моя бутылка.

А сейчас – уже почти шесть утра. Я всю ночь писала тебе. Приму ванну, оденусь и пойду готовить завтрак моей девочке и моему мужу. Есть в мире счастье, Алек. И страдание – это отнюдь не его противоположность, это – путь, усеянный колючками, который нам предстоит проделать, – ползком, на брюхе, – чтобы добраться до той лесной поляны, залитой серебристым лунным светом, которая зовет нас и ждет.

Не забывай.

Илана

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. К ТВОЕМУ СВЕДЕНИЮ АЛЕКС. ПО ЗАКОНУ БОАЗ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЙ И НАХОДИТСЯ НА ПОПЕЧЕНИИ МАТЕРИ. ПРЕДПРИНЯТЫЕ ТОБОЙ ДЕЙСТВИЯ МОГУТ БЫТЬ КВАЛИФИЦИРОВАНЫ КАК ПОХИЩЕНИЕ. СОМО ВЗВЕШИВАЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ ВЫДВИЖЕНИЯ ПРОТИВ ТЕБЯ УГОЛОВНОГО ИСКА. МОЖЕТ ПЕРЕСМОТРИШЬ СВОЙ ОТКАЗ ОТНОСИТЕЛЬНО ПРОДАЖИ СОБСТВЕННОСТИ. СОВЕТУЮ ТЕБЕ СПУСТИТЬСЯ С ДЕРЕВА.

ЗАКХЕЙМ

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. МОЙ КОМПАНЬОН ОКАЗЫВАЕТ ДАВЛЕНИЕ ПО НЕСКОЛЬКИМ НАПРАВЛЕНИЯМ. СИТУАЦИЯ ДЕЛИКАТНАЯ. РЕШЕНИЕ В ВАШИХ РУКАХ.

РОБЕРТО ДИ МОДЕНА

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ДИ МОДЕНА ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ПРЕДЛОЖИТЕ ОТ МОЕГО ИМЕНИ СУПРУГАМ СОМО И ЗАКХЕЙМУ ЕЩЕ ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ В ОБМЕН НА ОБЯЗАТЕЛЬСТВО ОСТАВИТЬ БОАЗА В ПОКОЕ. ЕСЛИ ПОЖЕЛАЕТЕ, Я ОСВОБОЖУ ВАС.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. ПОЗВОЛЬ МНЕ ПРОДАТЬ СОБСТВЕННОСТЬ, И Я ОБЯЗУЮСЬ, ЧТО БОАЗ СМОЖЕТ ОСТАТЬСЯ. ЕСЛИ ТЫ ОТКАЖЕШЬСЯ – ОН ВПОЛНЕ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ЗА РЕШЕТКОЙ. ВСПОМНИ, ЧТО ОН УЖЕ БЫЛ ПРИГОВОРЕН УСЛОВНО. РОБЕРТО ТЕБЯ ОСТАВЛЯЕТ. ПЕРЕСТАНЬ ГЛУПИТЬ И ДАЙ МНЕ ПОМОЧЬ ТЕБЕ. НЕ ОТКАЗЫВАЙСЯ ОТ СВОЕГО ЕДИНСТВЕННОГО ДРУГА. ОСТАЛЬНЫЕ ЛИШЬ ДОЖИДАЮТСЯ ТВОЕЙ СМЕРТИ И НАСЛЕДСТВА. ХВАТИТ СХОДИТЬ С УМА. ВОСПОЛЬЗУЙСЯ ХОТЬ НЕМНОГО СВОИМ ПРОСЛАВЛЕННЫМ УМОМ. ПО ТВОЕЙ ВИНЕ Я СКОНЧАЮСЬ ОТ ЯЗВЫ ЖЕЛУДКА.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ПРОЩАЮ ТЕБЯ ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО ПЕРЕСТАНЕШЬ НАДОЕДАТЬ. ВМЕСТО ИМУЩЕСТВА В ЗИХРОНЕ РАЗРЕШАЮ ПРОДАТЬ ТВОЕМУ КЛИЕНТУ ДОМ И УЧАСТОК В МАГДИЭЛЕ. Я ИЗ ТЕБЯ ДУШУ ВЫТРЯСУ, ЕСЛИ СНОВА ПОПЫТАЕШЬСЯ ХИТРИТЬ. ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. ПЕРЕДАЛ ВАШИ ДЕЛА МОЕМУ КОМПАНЬОНУ. НО ХАРД ФИЛИНГС

РОБЕРТО ДИ МОДЕНА

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. ВСЕ УСТРОЕНО. БОАЗ ПОД МОЕЙ ПРЕДАННОЙ ОПЕКОЙ. Я ПРОДОЛЖАЮ ПРИКАРМЛИВАТЬ СОМО, НО ДЕРЖУ ЕГО НА КОРОТКОМ ПОВОДКЕ. БЕРЕГИ СВОЕ ЗДОРОВЬЕ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] СОМО ТАРНАЗ 7 ИЕРУСАЛИМ. Я РЕШИЛ ИЗМЕНИТЬ СВОЕ ЗАВЕЩАНИЕ. ВЫ ПОЛУЧАЕТЕ ЧЕТВЕРТЬ, А ОСТАЛЬНОЕ ПОЙДЕТ БОАЗУ ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО СОГЛАСИТЕСЬ ЮРИДИЧЕСКИ ОФОРМИТЬ МЕНЯ ЕГО ОПЕКУНОМ ДО ДОСТИЖЕНИЯ ИМ СОВЕРШЕННОЛЕТИЯ. ПОЖАЛУЙСТА ПРИМИТЕ РЕШЕНИЕ КАК МОЖНО СКОРЕЕ.

АЛЕКСАНДР ГИДОН

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] Г-НУ ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. ПРИ ВСЕМ УВАЖЕНИИ К ВАМ, МОЙ ГОСПОДИН, БОАЗ ПРОДАЖЕ НЕ ПОДЛЕЖИТ. МАТЬ ЕГО ОТВЕЧАЕТ ЗА НЕГО, А Я ОТВЕЧАЮ ЗА НЕЕ. ЕСЛИ ВЫ ЖЕЛАЕТЕ ЕМУ ДОБРА, А ТАКЖЕ В КАЧЕСТВЕ ЧАСТИЧНОГО ИСКУПЛЕНИЯ ВАШИХ УЖАСНЫХ ГРЕХОВ, СОИЗВОЛЬТЕ СДЕЛАТЬ ПОЖЕРТВОВАНИЯ ВО ИМЯ ОСВОБОЖДЕНИЯ ЭРЕЦ-ИСРАЭЛЬ И ВЕРНУТЬ МАЛЬЧИКА ПОД НАШ ПРИСМОТР.

МИХАЭЛЬ СОМО

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ УНИВЕРСИТЕТ ШТАТА ИЛЛИНОЙС ЧИКАГО. Я ПРОДАЛ МАГДИЭЛЬ СОМО, ПРЕДСТАВЛЯЮЩЕМУ СВОЕГО ПАТРОНА, МИЛЛИОНЕРА-ФАНАТИКА ИЗ ПАРИЖА. ДЛЯ ОБМЕНА С ФРАНЦУЗСКИМ МОНАСТЫРЕМ НА ЗЕМЛИ, РАСПОЛОЖЕННЫЕ НА ЗАПАДНОМ БЕРЕГУ ИОРДАНА. МОЙ ЗЯТЬ ТОЖЕ В ДЕЛЕ. ПРЕДЛАГАЮТ ТЕБЕ ВЛОЖИТЬ НАЛИЧНЫЕ ДЛЯ ПРИОБРЕТЕНИЯ НЕДВИЖИМОСТИ НА ТЕРРИТОРИЯХ, НАХОДЯЩИХСЯ ПОД ЮРИСДИКЦИЕЙ ИЗРАИЛЬСКОЙ ВОЕННОЙ АДМИНИСТРАЦИИ. БУДУЩЕЕ – ИМЕННО ТАМ. НАУЧИСЬ ХОТЬ ЧЕМУ-НИБУДЬ У СВОЕГО ОТЦА В ЕГО ВЕЛИКИЕ ДНИ. ЖДУ УКАЗАНИЙ.

МАНФРЕД

* * *

Илане Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Бейт-Авраам,

17.8.76

Здравствуй, Илана

Письмо твое меня огорчило, обидело и причинило боль. Кто же не мечтает иногда подняться, взлететь и сгореть дотла в пламени какой-нибудь далекой свечи? Зря ты надо мной смеешься, но ведь не ты придумала этот извечный выбор между огнем и пеплом, ведь и я в замкнутом кругу. Может быть, я тебе кое-что расскажу. Примерно полгода тому назад выпало мне в очередной раз убирать наш клуб. Было утро, шел дождь, и молодой парень, мне не знакомый, волонтер то ли из Исландии, то ли из Финляндии, в очках, загорелый, с влажными волосами, сидел в одиночестве в углу, погруженный в раздумья, плавая в сигаретном дыму, и писал письмо. Кроме «доброе утро» и «извините», мы не обменялись ни единым словом. Стояла полная тишина, в окнах – серый дождь. Я дважды сполоснула пол, протерла и под его ногами, опорожнила, вымыла и вернула ему пепельницу, и в это мгновение он улыбнулся мне с грустью, горечью и состраданием, словно ему была известна истина. Если бы он сказал мне «сядь», если бы поманил меня рукой, ничто на свете не остановило бы меня. Я могла бы забыть все. Но не смогла. Со всех сторон притаились в засаде ухмылки, мелкие унижения, раскаяние, опасение, что мои подмышки пахнут потом, боязнь не справиться с пряжками, смущение, замок «молния», мокрый пол, пуговицы, грубый бюстгальтер со шнурками, утренний свет, открытая дверь, холод, занавески, сданные в стирку, запах хлорки, стыд. Словно непробиваемая стена. Ни одной живой душе я не рассказала об этом, только тебе, и, по сути, даже тебе не рассказала. Да и вообще – никакого рассказа нет. А Иоаш был призван на резервистскую службу, на Голанские высоты, а без четверти десять была у меня с Ифтахом очередь к зубному врачу. Ничего не было, кроме боли понимания: словно непробиваемая стена. Словно невозвратимая потеря. В тот вечер я выкрасила в белый цвет мебель на веранде – чтобы удивить Иоаша, когда он вернется. Детям приготовила шоколадное мороженое по домашнему рецепту. А ночью я гладила, гладила, пока не кончились передачи по радио, а приемник продолжал издавать хрипящие звуки, и сторож, проходя мимо, смеясь, сказал под моим открытым окном: «Поздно, Рахель!» Никакого рассказа нет, Илана. Иди-ка ты работать в свой книжный магазин на полдня, в те часы, когда Ифат в яслях. Поступи на какие-нибудь заочные курсы. Купи себе что-нибудь новенькое взамен коричневого платья: из твоего письма я поняла, до чего оно тебе надоело. Если хочешь, называй меня ежом. Если хочешь, не отвечай мне. Иоаш работает в ночную смену на ферме, а я устала, и в раковине полно посуды. Кончаю.

Твоя сестра Рахель

Вообще-то я собиралась написать о другом: рассказать тебе, что Иоаш пробыл вчера два часа в Зихроне, помог натянуть железную сетку на птичник, дал несколько советов по сельскому хозяйству и пришел к выводу, что Боазу лучше всего в той коммуне, которую он создает. В следующий раз мы возьмем машину и поедем к нему с детьми. Не вижу никакой причины, почему бы тебе с Мишелем и Ифат не бывать там иногда.

Рахель

* * *

Черновые заметки профессора А. А. Гидона (на маленьких карточках)

258. И все – каждый на свой лад – начинают разрушать институт семьи. Платон. Иисус. Ранние коммунисты. Фашисты. Милитаристы так же, как и воинствующие пацифисты. Аскеты так же, как и секты (древние и новые), предающиеся ритуальным оргиям. Первый шаг к освобождению – упразднение семьи. Уничтожение всех интимных связей между людьми во имя абсолютной интеграции в «семье революции».

261. «Я» – источник страданий. Освобождение – упразднение «Я». Абсолютное растворение в массах.

266. Преступление – чувство вины – необходимость получить отпущение грехов – мобилизация на служение идеалу – нарастающее чувство вины – преступления во имя идеала – снова необходимость в отпущении грехов – удвоенная приверженность идеалу – и так далее. И все сызнова. Заколдованный круг.

270. И так – это обнаруживается внезапно или постепенно – жизнь идет и ветшает, идет и мелеет, идет и опустошается. Преклонение занимает место дружбы. Самоуничижение – вместо уважения. Послушание – вместо сотрудничества. Подчинение – вместо братства. Энтузиазм занимает место чувства. Вопли и шепот заменяют разговор. Подозрение – вместо сомнения. Мука – вместо радости. Подавленность – вместо тоски. Изнурение плоти – вместо размышлений. Измена – вместо разлуки. Пуля – вместо аргументов. Резня – вместо размежевания. Смерть – вместо перемен. «Чистка» – вместо смерти. «Вечность» – вместо жизни.

283. «Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов»: живых погребут живые.

284. «Поднявшие меч от меча и погибнут»: до прихода Мессии, в руке которого – «огненный меч обращающийся».

255. «Возлюби ближнего своего, как самого себя», – и немедленно, – не то всадим в тебя пулю.

286. «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Но если источила тебя ненависть к самому себе, то заповедь эта несет заряд убийственной иронии.

288. А воскресение? Обещанное нам воскресение из мертвых? Всегда – без тела.

290. Что же касается твоей души – она полностью сольется с ей подобными. Возродится и растворится – к собственному благу – в общем вместилище душ. «Вернется в лоно нации». Или сольется с сердцами покойных предков. Или окажется в котлах Расы. Или в сокровищницах Движения. И там послужит она сырьем, из которого будет отлито нечто новое и чистое. «Апейрон» Анаксимандра. «Прор-а-хаим» – «вечная жизнь после смерти» – в иудаизме. Христианское горнило. «Плавильщик пуговиц» в «Пер Гюнте».

291. А что же тело? Не более, чем преходящая помеха. Сосуд, полный протухшей мокроты. Нечто стесняющее, источник грязи. Крест, который мы приговорены нести, на котором мы распяты. Испытание, которое мы обязаны преодолеть. Наказание, которое мы обязаны отбыть, чтобы освободиться от него в лучшем из миров. Глыба скверны – ее существующая в настоящем нечистота втиснута между чистотою абстрактного прошлого и сиянием абстрактного будущего.

292. Экзальтация: уничтожение тела. Постепенное ли – аскетизмом, или мощным освобождающим ударом – на жертвеннике близящегося Избавления.

293. А посему: «Прах – во прах».

294. А посему: «Вива ла муэрте!», что значит – «Да здравствует смерть!»

295. И снова Паскаль: все гнусности в мире происходят из одного скрытого источника – мы не способны спокойно пребывать внутри комнаты. Наша ничтожность восстает и разрушает нас.

* * *

Мишелю Сомо

ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Здорово, Мишель, это я пишу тебе из Зихрона. По мне так Илана тоже может прочитать, но ты прочитай первым. Наверно ты сердишся, считаешь меня совсем ниблагодарным, потому что ты был со мной на высоте на все сто, а я на тебя положил и наперикор твоим планам организовал через Америку свое житье здесь в Зихроне. Если ты против меня распалился, то выбрось это письмо в мусорку и не отвечай мне, только не начинай мне снова читать мораль. Ты не Бог, Мишель, а я тебе не фраер. И вообще каждый день говорить друг другу что надо делать: это – да, а это – нет, просто глупо. Таково мое мнение, прошу прощения. Но письмо это ни для того чтобы изменить тебя, я вобще против того чтобы изменять людей. Тогда для чего же это письмо? Илана.

Послушай Мишель. По моему Илана не совсем в себе. Мы это увидели, когда она сюда приехала нас навестить. Стопроцентно нормальной она никогда не была, но теперь она опустилась чуть ли не ниже пятидесяти процентов. Мое предложение такое чтобы она и Ифат приехали сюда в Зихрон заняться уборкой или поработать на огороде, отдохнуть немного от твоей суперрелигиозности. Не сердись Мишель ты ведь знаешь, что человек ты симпатичный, но есть загвоздка. Твоя ошипка в том что все должны быть точь в точь как ты, а тот кто не как ты тот у тебя не человек. Я у тебя хулиган, Илана у тебя младенец, а арабы у тебя звери. Я начинаю боятся что ты еще подумаешь будто Ифат это дитя Палестины из которого ты можешь сделать все что тебе в голову взбредет и тогда девяносто процентов, что у Ифат тоже будет неприятностей сверх всякой меры, а ты будешь обвинять всех только не самого себя. Все хорошее, что сделал ты для Иланы, для меня, для страны еще недостаточно хорошо если ты не дашь каждому жить своей собственной жизнью. Возьми Кирьят Арбу куда ты меня засунул. Место очень красивое, пейзаж и все такое. Ну и что? Это вообще неподходящее место для такого как я, который не суперрелигиозный и не думает, что государство должно всю дорогу побеждать арабов или забирать у них их места. По моему надо их оставить в покое и чтобы они нас оставили. Но не для этого я пишу. Мое предложение в том чтобы Ифат и Илана приехали сюда на время отдохнуть от твоей власти и от всех ненормальностей, что есть в Иерусалиме. Я приготовил для них самую лучшую чистую комнату, немного мебели. Все у меня уже есть, уже шесть парней и девушек работают здесь, наводят порядок, и господин Закхейм, который сначала мне мешал теперь исправился, организовал в муниципалитете разрешения на воду и электричество, и на американские деньги я купил дождевальные установки, саженцы, рабочий инструмент и все хозяйство начинает приходить в норму включая телископ на крыше, который почти закончен. Пусть она приезжает с Ифат, будет ей здесь хорошо, пять звездочек. Целый день работаем, потом идем купаться в море, а потом вечером играем и поем немного, а потом ночью я их буду тебе охранять. Есть здесь большая кухня, я не возражаю пусть будет кашерное отделение для них если Илана так хочет. Мне без разницы. Вольно! На всю катушку. Здесь у меня ни Кирьят Арба всякий делает все что ему взбредет, только чтоб работал хорошо, чтоб с другими был по хорошему, чтоб не выводил из себя и чтоб маралей не читали.

Ну что скажешь Мишель? Я это написал потому что у вас ты хозяин, ты все устанавливаешь, но мне без разницы если Илана тоже прочитает это. А закончу я с благодарностью и уважением потому что вообще то ты был вполне на высоте Мишель.

Знай, что от тебя лично я кое чему научился: не драться, не швырять ящиков даже если поначалу сюда приходили разные полицейские и инспекторы, создавали проблемы, оскарбляли нас, мешали, но я никого пальцем ни тронул и это благодаря тебе Мишель. Привет от меня Илане и ущипни чуток Ифат. Я ей приготовил здесь кочели, скользилку, песочницу, чего только тут нет. И для Иланы у меня найдется работа. Сичас все здесь красиво. Словно маленький киббуц и даже еще лучше потому что здесь никто не лезет другому в душу. Ты тоже приглашен приехать навестить нас и если захочется тебе пожертвовать нам денег почему бы нет? Пожертвуй. Без проблем. С уважением и благодарностью

Боаз Б.

* * *

Боазу Брандштетеру

Дом Гидона в Зихрон-Яакове (южном)

С Божьей помощью

Иерусалим,

19 ава 5736 (15.8.76)

Дорогой Боаз!

Твоя мать и я читали твое письмо два раза подряд и от счастья глазам своим не верили. Я спешу ответить тебе по каждому пункту, по порядку, от начала и до конца. Прежде всего я должен сказать тебе, Боаз, что в сердце моем нет на тебя гнева за твою неблагодарность (пишут это через «Е» – «нЕблагодарность», а не так, как у тебя: «нИблагодарность», нИуч ты нИвозможный!).

Однако этим я и ограничусь: не стану исправлять твои грамматические ошибки и корявый слог. Не мне завершить этот труд! – как говаривали наши мудрецы.

Да и с чего бы мне сердиться на тебя? Если бы я сердился на каждого, кто поступил со мной не по справедливости или оказался неблагодарным, мне пришлось бы провести жизнь в черной меланхолии. Мир, Боаз, делится на тех, кто берет без всякого стыда, и на тех, кто дает не считая. Я с самого детства отношусь ко вторым, и не сердился на тех, кто относится к первым, не завидовал им, потому что процент несчастных там намного больше, чем у нас тут, внизу. И это потому, что, отдавая без счета, – испытываешь чувство гордости и радость, тогда как типчики, что привыкли нагло хватать, – небеса приговорили их к позору и внутренней опустошенности: горе и стыд в одной корзинке.

Что же касается тебя, то я свое сделал – в меру собственных сил, ради твоей матери и ради тебя самого, и, разумеется, во имя Неба, и если Небеса мне не очень помогали, то кто я такой, чтобы жаловаться? Как сказано у нас в Притчах Соломоновых: «Сын мудрый – радость для отца, а сын глупый – огорчение для матери его». Твой любезный отец не достоин радости, Боаз, а матери своей ты уже доставил предостаточно огорчений. Что же до меня, то я испытываю определенное удовлетворение. Это верно, что я надеялся повести тебя иной дорогой, но, как сказано у нас: именно туда, куда человек сам желает идти, – туда его и ведут. Сейчас ты жаждешь заниматься сельским хозяйством и наблюдать за звездами? Почему бы и нет? Делай все, что в твоих силах, и нам не придется краснеть за тебя.

Глубоко тронули нас некоторые моменты в твоем письме, и первый из них – твое утверждение, что я был по отношению к тебе «на высоте» на все сто. Ты судил меня мерой доброты, и я этого никогда не забуду, Боаз. У нас, как тебе известно, хорошая память. Но дай Бог, чтобы это действительно было правдой. К твоему сведению, Боаз, я частенько не смыкаю глаз но ночам в своей постели лишь потому, что чувствую себя частично ответственным (так уж случилось!) за грехи твоей юности, за твои проступки, которые я здесь упоминать не стану. Быть может, с самого начала, с того дня, как удостоился я чести взять в жены твою дорогую мать, моей святой обязанностью было держать тебя на коротком поводке и не обходить молчанием тот факт, что ты порвал с нашими традициями, сбросил с себя уйду нашего Учения, наших обычаев, диктующих правила достойного поведения. Следовало бы тебя, как говорится, жалить по-скорпионьи, пока ты вновь не вернулся бы на путь истинный. Я же, в силу греховности своей, боялся быть строгим к тебе, чтобы не оттолкнуть тебя. Щадил мать твою, чтобы не лила она слезы, и, как сказано у нас, пожалел на тебя свою розгу. Быть может, я поступил дурно, когда, отказавшись от своих намерений, позволил тебе растратить годы, предназначенные для приобретения знаний, на пребывание в весьма сомнительном светском учебном заведении, где даже писать и читать тебя не сумели толком научить, не говоря уже о соблюдении заповеди «чти отца и мать своих»… Я позволил себе пойти легким путем, не приобщив тебя ни к Учению нашему, ни к заповедям, ни к добрым делам, закрывая глаза на твои безумства по принципу «с глаз долой – из сердца вон». Несмотря на то, что никогда, Боаз, ты не был для меня «из сердца вон». Ни одного мгновения. Быть может, допустил я ошибку, когда трижды обращался к инспектору Эльмалияху, прося его о снисхождении к тебе? Быть может, больше пользы было бы, пройди ты нелегкий путь и наберись ума, чтобы постичь – если не головой, так задним местом, – что есть воздаяние и наказание, есть Суд и есть Судия? Дабы не привык ты думать, что в жизни все позволено? Что жизнь еврея – это жизнь ради удовольствия «на всю катушку», как написал ты по великой глупости своей? В дальнейшем я еще вернусь к этому серьезному моменту. Сегодня, Боаз, я вспоминаю о своих грехах, о том, что пожалел тебя. И по сей день не преодолел этой жалости – по причине страданий, что выпали тебе в детстве по вине того нечестивца. Как сказано у пророка: «Не дорогой ли у меня сын Эфраим? Не любимое ли дитя? Ибо всякий раз, как я заговорю о нем, возмущается нутро мое». Этот стих точно передает те чувства, что испытываю я по отношению к тебе. И возможно, это не принесло тебе пользы.

Но, по-видимому, молитвы мои все-таки были услышаны, и шаги твои – под охраной Неба.

Происки твоего милейшего, твоего знаменитого папаши вновь толкнули тебя на греховную стезю, полную препятствий: ты оставил Кирьят-Арбу, ты пришел в эту развалюху, дабы совершить там семь гнусностей. Но вмешалась рука Провидения и обратила его злоумышления в добрые дела. С удовлетворением воспринял я рассказ адвоката Закхейма, что ты и еще несколько юношей и девушек из народа нашего воплощаете в жизнь заповедь о возрождении Родины и в поте лица своего добываете хлеб из земли. Очень хорошо, Боаз! Исправление налицо! У меня сложилось впечатление, что ты там трудишься честно, в соответствии с законами нашего государства, хотя – к великому нашему сожалению – ты, по-видимому, продолжаешь преступать некоторые запреты нашего Учения, упорно погрязая в своем духовном невежестве. Если бы ты хоть соблюдал день субботний, не нарушал бы его покоя, да с чуть большим тщанием старался не переступать ограды скромности. Это я написал не для того, чтобы читать тебе мораль, а лишь потому, что сказано у нас: «Искренни укоризны любящего». И не выражай мне своего недовольства, ведь и я сдерживаюсь (не без труда!), чтобы не возмущаться тобой. Идет, Боаз? Договорились? Останемся друзьями?

И еще кое-что скажу я тебе, Боаз, в связи с твоими грехами, – они свойственны многим, потому что причина их – наше время: пока законы государства будут оставаться вне Законов Учения, Мессия, чьи шаги уже явственно слышны, будет оставаться на лестнице. И к нам не войдет. Ладно, оставим это тем, кто мудрее нас, а покамест я готов удовлетвориться самой что ни на есть малостью: ты будешь соблюдать хотя бы законы государства, а мы возблагодарим Бога – ведь и это шаг к лучшему. Особенно возблагодарим за то, что излечился ты от швыряния ящиками и всего такого прочего – не стану перечислять. Дела твои, Боаз, тебя приблизят и дела твои тебя отдалят, все доброе, что совершаешь ты и что тебе, несомненно, зачтется, – все это отмечаем мы с глубокой любовью и удовлетворением.

Когда я был в твоем возрасте, жить мне приходилось в бедности, тяжким трудом зарабатывал я на учебу в средней школе, и так делали все мои братья и сестры. Наш отец- инвалид работал билетером в парижском метро, а мать наша – да минует тебя что-либо подобное! – мыла полы в еврейской больнице. Я тоже мыл полы: каждый день, в пять часов, сразу после занятий в школе (где все еще били детей!) я прямо из класса мчался на работу и работал до полуночи. Был там один консьерж, еврей из Румынии, у него я снимал свою ученическую форму, переодевался в неказистую рабочую одежду, которую таскал с собой в школьном ранце, и убирал лестничные клетки. Напомню, что я не был здоровяком и героем, как ты, я был худым и хилым, можно даже сказать, недоростком – ниже своих сверстников. Что тут поделаешь? Был я очень упрямым и довольно озлобленным типом. Этого я не отрицаю. Хулиганы, бывало, приставали ко мне, иногда били меня смертным боем. А я, дорогой мой Боаз, получал тумаки и не мог ответить тем же, получал их и лишь сжимал зубы до скрипа, и от великого стыда и позора ничего дома не рассказывал. «Нет никаких проблем» – таков был мой лозунг. Когда в классе стало известно, что я занимаюсь уборкой, прозвали меня эти милые ребята «тряпка с тряпкой», и поверь мне, Боаз, что по-французски это звучит еще более унизительно. Затем я нашел другую работу – убирать столы в кафе, и там меня называли «Ахмед», так как считали, что я – маленький араб. Сказать правду, именно поэтому я и начал носить на голове черную шапочку, как это делают религиозные евреи. Вера пришла ко мне намного позже. По ночам я просиживал по два часа на унитазе (прошу прощения!) в уборной, потому что мы, шестеро душ, жили в полутора комнатах, и только там после полуночи, когда все уже спали, можно было зажечь свет и приготовить уроки. Обычно мне оставалось всего лишь пять часов для сна, матрас мой был в кухне, и по сей день даже твоей матери не рассказывал я о том, как, бывало, вместо того, чтобы уснуть, будучи сраженным усталостью, я лежал на матрасе и всхлипывал от ненависти и гнева. Я был переполнен злобой на весь свет. Я мечтал стать богатым и уважаемым человеком и свести счеты с миром – расквитаться с ним в квадрате. Я дразнил кошек во дворе, а иногда, в темноте, выпускал воздух из шин припаркованных на улице автомобилей. Я был очень плохим и озлобленным парнем.

В такой ситуации я мог превратиться в отрицательный элемент. Но однажды в субботу отправились мы, я и двое моих друзей, живших по соседству, – Проспер и Жанин (ты их хорошо знаешь: госпожа Фукс и инспектор Эльмалиях), на встречу участников молодежного движения Бетар с посланцем из Израиля. Поверь мне, с таким же успехом это мог быть коммунист, не про нас будь сказано, или кто-нибудь и того хуже, но рука Провидения позаботилась о том, чтобы это был бетаровец. С тех пор я стал иным человеком – я никогда больше в жизни не плакал и никогда не делал зла не только ни одному человеку, но даже кошке. И это потому, Боаз, что тогда я понял: жизнь дана нам не только для того, чтобы жить в свое удовольствие, а для того, чтобы отдать себя ближнему, а также и всей нации. Почему это так? Потому, что, отдавая, ты распрямляешься, даже если роста в тебе всего метр шестьдесят четыре, и дух твой возносится ввысь, даже если ты был всего лишь тряпкой, держащей в руках тряпку. Древо жизни – оно принадлежит тем, кто принадлежит ему. И если ты живешь так, как ты мне написал, – ради получения удовольствия «на всю катушку», ты – просто муха, а не человек, даже если ты высок и красив, как сам Монблан. Лучше быть всю жизнь волоском или ногтем еврейского народа, чем оставаться несчастной мухой, которая живет лишь для себя. Вот, Боаз, и все мое учение, если рассказать его, как это определили наши мудрецы, «стоя на одной ноге». И ты тоже это поймешь – сердцем, если не умом, в Зихрон-Яакове, если не в Кирьят-Арбе, в жизни светской, если не в жизни, основанной на наших традициях, – так что все еще есть шанс, что чаша весов с твоими добрыми делами перевесит чашу с поступками иными, которая у тебя достаточно тяжела, как ты сам знаешь. Но Врата раскаяния всегда распахнуты – их никогда не закрывают.

И уж если я коснулся твоих дурных поступков, не могу обойти молчанием проявленные тобою высокомерие и бесстыдство: откуда, скажи мне, набрался ты наглости и дерзости написать о матери твоей, что она, не приведи Господь, «ненормальная»? И как только рука не дрогнула? Ну, а сам-то ты – нормальный? Да? Пойди погляди в зеркало! Одичавшая скотина! Так что, будь добр, сними обувь, прежде чем говорить о матери своей! Несмотря на то, что ты там наверняка ходишь босиком, как какой-нибудь араб.

А теперь – о другом. Мне известно, что твой дражайший отец начал теперь платить тебе что-то вроде месячной зарплаты. Заруби себе на носу, что все, что он дает тебе, – он берет от твоего, а не от своего, ибо семь лет он был жесток, словно злой ворон, по отношению к твоей дорогой матери и к тебе, лишив ее и тебя финансовой поддержки, и по злобе своей заставив вас испытать немало горя и стыда. Все, что он посылает сейчас, подобно колосьям, оставленным на поле и подбираемым бедняками. Это крохи с его стола – не более. Но я не намерен, не приведи Господь, настраивать тебя против твоего отца. Зачем же упомянул я о деньгах? Только для того, чтобы отметить тем самым, дорогой Боаз, что на этот раз ты не тратишь деньги на сомнительные удовольствия (не стану приводить здесь примеры из прошлого и т.п.), а вкладываешь их в восстановление развалин, которые он оставил после себя, в создание сельскохозяйственного поселения. Потому я и сказал, что мы себя не помнили от радости, читая твое письмо, – несмотря на грамматические ошибки и всю твою дерзость. И потому я посчитал нужным приложить при сем чек на сумму две тысячи пятьсот израильских лир. Таким образом я решил выдавать тебе отныне и в дальнейшем определенную сумму – при условии, что ты обязуешься, дав честное слово, – начать учиться читать и писать и, быть может, поменьше нарушать субботние заповеди. Это получится – при простом подсчете – тридцать тысяч израильских лир ежегодно, начиная с нынешнего года и до твоего совершеннолетия. Тебе не придется больше брать деньги у злодея. Договорились, Боаз?

И есть еще нечто, что, безусловно, зачтется тебе, нечто, чему цены нет: по-видимому, вместо того, чтобы причинять страдания, ты понемногу начинаешь любить ближнего, как самого себя. На что намекают слова мои? На то детское предложение, что содержится в твоем письме. Детское, но, без сомнения, трогательное. Ты еще не дорос до того, чтобы принимать у себя твою сестру и мать, ты сперва должен сам встать, как это сказано у нас, на путь истинный. Но твое предложение нас всех растрогало. И я чуть было не написал тут: «О таком ребенке возносили мы молитвы наши!» Да только долгий путь от зла до того, что – благо в глазах Господа, тебе еще предстоит его пройти: пока же ты поднялся лишь на ступеньку или две. Это – сущая правда, Боаз, и я скажу ее, даже если ты рассердишься, станешь попрекать меня моей ультрарелигиозностыо, либо продолжишь оговаривать меня, возводя гнусную напраслину, – будто я угнетаю твою дорогую мать, будто преисполнен (не приведи Господь!) ненависти к арабам, или, напротив, к тем евреям, которые пока еще не прозрели.

Не рехнулся ли ты, Боаз? Когда это совершил я подобный грех по отношению к матери твоей? На что намекают слова твои, что я «властвую над ней»? Или над тобой? Сковал ли я кого-нибудь цепью? Кому причинил зло? На кого поднял руку? Либо ящик из-под овощей? Кого я заставил страдать? Наверняка в «Книге учета» там, наверху, есть несколько черных отметин против имени «Михаэль Сомо». Не скажу, что нет. В конце концов, я средний человек, абсолютно рядовой еврей. Но сказать обо мне, что причинил я умышленное зло? Кому? Даже маленькое зло?

Ты несправедлив ко мне, Боаз. Счастье, что я не из обидчивых и все тебе прощаю. Я бы на твоем месте хотя бы попросил у меня прощения за грех, что совершил ты, оговорив ближнего.

Кстати, поверь мне, даже в отношении арабов – хоть ты и оклеветал меня в своем письме, будто я желаю им зла, – даже им я прощу от чистого сердца, пусть живут себе с миром по законам своей религии, по своим обычаям, и пусть удостоятся они в скором времени возвращения на СВОЮ родину, как удостоились мы возвращения на СВОЮ. Только мы ушли от них голыми, лишенными всего и даже опозоренными, а я им предлагаю покинуть нас с почетом, с богатством, без того, чтобы мы, упаси Боже, отобрали у них хотя бы нитку, хотя бы шнурок от ботинка. Даже за то имущество, которое они захватили в нашей земле силой оружия, я предлагаю заплатить им звонкой монетой. И уж тем более, такой человек, как я, и подумать не может, чтобы хоть волос упал с головы еврея, будь он даже самым великим грешником. Так за что же ты меня облаял? И еще имеешь наглость требовать, чтобы не читали тебе мораль, с гордостью заявляешь, что «нельзя изменить человека!» Это нечто новое!

Что это значит? Что люди уже достигли совершенства? Ты-то сам – совершенен? Возьми даже избранный народ: уже нечего менять? Нечего исправлять? Чепуха, Боаз! Мы все обязаны стараться влиять друг на друга во имя изменения к лучшему, обязаны дружно взяться за руки, чтобы выстоять в пути. Каждый человек, он, без сомнения, «сторож брату своему». А уж тем паче – каждый еврей!

Что же до твоей матери и сестры – быть может, мы втроем приедем к тебе с кратким визитом, но только при условии, что прежде ты снова начнешь приезжать к нам, в Иерусалим, по субботам. Ведь это ты отдалился, а посему твой долг – первым сделать шаг к сближению. Через несколько месяцев мы переезжаем в Еврейский квартал Старого города, в прекрасную просторную квартиру, в которой и тебе отведена комната: приезжай, когда захочешь. Это одно дело. Но чтобы они приехали пожить у тебя, в этих развалинах, полученных от твоего отца? Среди этих типов, каждый из которых, возможно, и ангел, но мне не знакомы ни они, ни их семьи? Что это значит? Ты хочешь вырвать мать и сестру из моих рук? Но я и это тебе прощаю – твои намерения были добрыми.

А теперь – об опасных взглядах, высказанных тобой в письме ко мне: будто главное в жизни – это наслаждаться жизнью. Не скрою от тебя: я был потрясен. Это все от твоего отца, большого умника, это от него, видимо, исходит та ядовитая идея, которую ты декламируешь мне на исковерканном иврите. Эта идея, Боаз, – источник всяческого греха, лучше бы тебе бежать от нее, как от чумы. Главное в жизни – это творить добро. Очень просто. И пусть не пытаются твой отец и всякие ему подобные умники обманом убедить нас, что добро – относительно, что никому не дано отличить добро от зла, и что, к примеру, добро Шимона – это зло Леви и наоборот, и что все зависит от того КОГДА и ГДЕ. Это все увертки. Мы их наслушались вдоволь. Нам чужда эта философия, которая вся, по словам мудреца, – лишь цветы, а не плоды, к тому же цветы ядовитые. Держись от этой скверны подальше. Должен сказать тебе, Боаз, что еще не родился человек (ни арабы, ни преступники – тут не исключение), который не знал бы в глубине души своей, ЧТО есть добро, а ЧТО – зло. Мы все знаем это, едва покинув чрево матери. От Того, по чьему образу и подобию мы сотворены. Мы отлично знаем, что делать добро ближнему – это хорошо, а делать зло – это плохо. Без всяких умствований. Вот и все наше Учение, если изложить его «стоя на одной ноге». Да вот загвоздка: к сожалению, есть закоренелые насмешники, которые – то ли умничая, то ли прикидываясь дурачками, – твердят: «Приведите доказательства». Ладно, отчего же не привести. Доказательств с избытком. Вот, к примеру, ты, как я понял, смастерил себе там какой-то телескоп и по ночам понемногу вглядываешься в звезды. Ну что ж, вглядись в них с помощью своего прибора получше – и в сердце твоем зазвучат слова хвалы чудесам Господним, и неоспоримые доказательства предстанут пред тобой воочию. Что видим мы, Боаз, в чертогах светил, на семи небесных сводах, распростертых над нами? Что начертано на небесах огромными буквами?

Ты молчишь? Прекрасно. Ты делаешь вид, что звезды – это всего лишь оптика да астрономия. Ты прикидываешься, что не понимаешь. Ладно, тогда я скажу тебе: там написано – ПОРЯДОК! Там написано – ПЛАН! Там написано – ЦЕЛЬ! Каждой звезде предначертано двигаться с абсолютной точностью по предназначенной ей орбите! А еще там написано, голубчик, что у жизни есть предназначение. Что в Небесном Храме есть ТОТ, КТО ПРАВИТ ВСЕМ. И есть СУД и СУДИЯ. И что мы, подобно Небесному воинству, всегда должны быть в готовности исполнить волю Создателя. Звезда или червь – это не имеет значения: все мы сотворены для определенной Цели, все мы обязаны двигаться по предназначенным нам орбитам.

Верно и то, что еще можно прочесть на небосводе: когда взираю я на небеса твои – творение рук Твоих, на луну и звезды, которые Ты установил, не могу не думать: что есть человек, что Ты помнишь о нем, и что есть сын человеческий, что Ты не оставляешь его? Это означает, что мы – ничтожно малы, и те тридцать-сорок сантиметров, на которые ты возвышаешься надо мной, не стоят и чесночной шелухи. Но, с другой стороны, написано на небесах, что созданы мы по образу и подобию Его, и все свершится по слову Его.

Если всею душою своею, всем существом своим вглядишься ты в высь, то сам убедишься, что небеса возглашают славу Всевышнему: «Простираешь небеса, как шатер, одеваешься светом, как плащом» – сказано в Псалмах Давида. И тот, кто вглядывается глазами сердца, знает, что – можно, а что – запрещено, и что делает человека человеком. Мы это отлично знаем – сколько бы мы ни умствовали. С тех самых пор, как вкусили мы плод Древа Познания, полное название которого в нашем Учении – Древо Познания Добра и Зла. И даже твой отец знает, а уж ты и подавно, недостойный сын недостойного отца, или, как говорят у нас, уксус, сын уксуса.

Так что задумайся о своих звездах и о – своей совести – и тогда обратишься ты к Завету Божьему, и отвратишься от всего злого, и не уподобишься звезде, сбившейся с орбиты, либо листку, унесенному ветром.

Может быть, тебе будет интересно узнать от меня (если ты уже не узнал этого от господина Закхейма), что я перестал быть учителем и теперь дни и ночи свои посвящаю исполнению заповеди о «выкупе Земли Израиля». Я и мои товарищи из группы «Единство Израиля» полностью отдаем себя нашему Возрождению. Ты познакомился с некоторыми из них у нас дома, в Иерусалиме, а также в Кирьят-Арбе. Совсем недавно прибыло к нам еще несколько новых товарищей. Есть среди нас и трое таких, что вернулись к вере отцов наших. Один из них – парень, выросший в киббуце левого антирелигиозного толка, который ныне, возмужав, полностью порвал с прошлым. Не приедешь ли на пару дней – без всяких обязательств с твоей стороны, – чтобы взглянуть на все собственными глазами? Быть может, вспыхнет искра в твоей еврейской душе?

Вскоре я, с Божьей помощью, еду на несколько дней в Париж – по делам, связанным с освобождением наших земель, а когда вернусь, давай встретимся. Если захочешь присоединиться к нам, скажем: «Добро пожаловать!» Забудем о твоем бегстве из Кирьят-Арбы, не станем подвергать тебя строгим проверкам. Ты можешь получить интересную и важную работу, к примеру, отвечать за безопасность. Только немного подучи наше Святое Учение. Лишь скажи – и я тебе что-нибудь устрою: у меня, слава Богу, есть много новых связей, да и новых возможностей предостаточно.

А покамест пиши мне без всяких колебаний – пусть даже с ошибками. Ты дорог мне как родной сын. К своему письму прилагаю коллажи, которые сделала твоя сестра, сказав при этом: «Отошлите Бозазу». А еще хочу сообщить тебе, что мама твоя читала письмо, которое пришло от тебя, со слезами на глазах, но это были слезы не стыда, а утешения. Она припишет внизу пару строк. Мы скучаем по тебе и молимся, чтобы ты всегда избирал Добро. Не стесняйся, дай знать, если тебе что-нибудь нужно, не исключая и немного денег, – поглядим, что в наших силах.

С самыми добрыми чувствами

Мишель

Р.S. Хорошенько обдумай, принимаешь ли ты предложение, которое сопровождает чек. Если нет – не беда: в любом случае на этот раз оставь деньги себе. Если же принимаешь – то, как сказано, будешь получать от меня ежемесячно такую же сумму. Ты это взвесишь, Боаз? Обдумаешь всерьез? Мама твоя тоже хочет приписать несколько строк.

15.8

Здравствуй, Боаз. Я не читала, что написал тебе Мишель. Я читала твое письмо, потому что ты разрешил мне это. Все, что делаешь ты там, в доме твоего деда, кажется мне замечательным. Ты лучше всех нас. Я с Ифат не смогу приехать к тебе – это причинит боль Мишелю. А кроме того, руки мои пусты. Мне нечего дать. Что поделаешь – я обанкротилась. Обанкротилась по всем статьям, Боаз. Обанкротилась начисто. Однако и женщина, потерявшая все, и женщина, не совсем нормальная, способна любить и тосковать. Пусть даже любовь ее жалка и убога.

Ты не испытываешь ненависти ко мне, и я полна изумления: как это может быть? Чего бы я только не отдала за недостижимую для меня возможность – что-либо сделать для тебя. Ну, хотя бы починить твою одежду или постирать твое белье. Ты не обязан отвечать. Если сможешь, постарайся не презирать меня. Ты лучше и чище всех нас. Береги себя.

Мама

* * *

Мишелю и Илане Сомо

ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Здравствуйте Мишель, Илана

и сладкая моя Ифат!

Я получил ваше письмо и деньги. Напрасно вы так беспокоитесь и устроили вокруг меня весь этот шум. Я в порядке на все сто и беспокоится вам нечего. Твои споры Мишель вызывают у меня головную боль и я решил покончить с этим. Около шестидесяти процентов того что ты мне написал я вобщем-то принимаю, кроме стихов из Писания и прочего, а примерно процентов тридцать я вообще не понял: чего ты от меня хочешь? Ты славный человек Мишель, но начисто сбит с панталыку этой своей религией и политикой. Самое лучшее для тебя сичас побыть в Париже, получить там полный кайф. Воспользуйся случаем проведи замечательно время да успокойся от своих «освабождений». К твоему сведению звезды не говорят ничего не читают маралей и все такое. Только необычайно успокаивают душу. Я учусь грамотно писать у одной девушки тут у нас, а по субботам мы все равно почти не работаем, так что деньги я принял. И чтобы ты знал я купил распылитель и косилку. Если хочешь то пришли мне еще, потому что срочно придется нам покупать какой-нибудь маленький трактор, без этого трудно продвигатся вперед. Илана ты в порядке, только знаешь что? Оставь ты чувства, слезы и всякое такое да начни что-нибудь делать. Я кладу в конверт перья павлина для Ифат, потому что от одной старушки мы получили павлина и он ходит у нас по двору.

Пока и привет от Боаза Б.

* * *

Профессору А. А. Гидону

Летний курс / политология

Принстонский университет

Принстон, Нью-Джерси, США

20.8.76, Иерусалим

Мой Алекс! Если случайно ты уже успокоился, перестал метать громы и молнии и вступил в фазу некоторого прояснения, то ты можешь найти в конце моего письма интересную идею, которую предлагаю обдумать. И напротив, если ты все еще кипишь от гнева на своего Манфреда и извергаешь этот безудержный гнев на деревья и камни, если ты все еще – в лучших татарских традициях твоего отца – исполнен жалости к самому себе, я прошу тебя терпеливо выслушать мою речь в собственную защиту.

Я легко могу догадаться, что ты сейчас думаешь обо мне. По сути, я мог бы, just for the hell of it, сочинить для тебя обвинительную речь против себя самого: старина Манфред выступит в роли «Яго для бедных», как ты сам это определил (а быть может, как раз – Яго для богатых?), этакий Макиавелли из Гейдельберга, который изменил твоему отцу с тобой, тебе – с твоей сногсшибательной бывшей женой, ей – с ее же сладеньким мужем, пока, в конце концов, завершив этот круг унижения, не изменил и Сомо – опять-таки с тобой. Закхейм-Искариот в квадрате. И не удивительно, что черный дым вырывается из твоих ноздрей и ушей. Я не забыл приступы безудержной ярости, которые охватывали тебя в детстве: ты рвал на себе волосы, разбивал вдребезги дорогие игрушки, после чего, бывало, впивался зубами в собственное запястье – так, что на нем появлялось некое подобие кровавого циферблата. По мне – ты волен множить число таких циферблатов. Либо, открыв свои кладовые, обрушить на меня все хранящиеся там проклятия – в алфавитном порядке, от «А» до «Я». Go right ahead, be my guest! Я уже достаточно привычен ко всему репертуару трех последних поколений семьи Гудонских и с удовольствием воздам тебе сторицей. Только неплохо бы тебе помнить, мой дорогой, по крайней мере – in the back of your mind, что, если бы моя умная нога не стояла на педали твоих испорченных тормозов, то уже давно раздели бы тебя донага, ободрали, как липку, лишили бы всего имущества и отправили гнить в ближайший приют. Более того, Алекс: если бы не Манфред Грозный, все имущество твоего отца давно утекло бы сквозь его сенильные пальцы, превратилось в прах еще десять лет тому назад – ушло бы то ли на проект опреснения Мертвого моря, то ли на создание университета для бедуинских племен с преподаванием на языке идиш. Это я – и никто другой – спас ради тебя и имущество, и большую часть капиталов, вырвав их из когтей «Царя», и передал эту добычу тебе, благополучно обойдя все наши хитроумно расставленные «большевистские» налоговые ловушки. Все это я напоминаю тебе, свет моей души, не для того, чтобы ты с опозданием удостоил меня ордена за проявленное под огнем мужество, а для того, чтобы этот факт лег в основу моей клятвы, скрепленной словом чести: я не предавал тебя, Алекс, несмотря на град обид и проклятий, которыми ты не перестаешь осыпать меня. Напротив, на протяжении всего пути я смиренно находился по правую руку от тебя, маневрируя изо всех сил, чтобы спасти тебя от хватающих за душу вымогательств, дьявольских интриг, и особенно – от твоих собственных безумств последнего времени.

Зачем я делал это? Отличный вопрос. У меня нет на него ответа. Во всяком случае, легкого ответа.

С твоего позволения, я изложу здесь перипетии настоящего сюжета, чтобы, по крайней мере, у нас не было разногласий по поводу последовательности событий. В конце февраля ты внезапно – это было, как гром среди ясного неба, – приказал мне продать недвижимость в Зихрон-Яакове, чтобы финансировать «раввину» Сомо его крестовые походы. Я признаюсь, что счел целесообразным попытаться хоть чуть-чуть выиграть время – в надежде остудить твой робингудовский пыл. Я приложил усилия, чтобы собрать и предоставить тебе информацию, необходимую для пересмотра принятого решения. Это верно, что я надеялся ненавязчиво, со всем возможным тактом спустить тебя с того орехового дерева, на которое ты взобрался. В знак признательности ты обрушил на меня поток оскорблений и проклятий, от которых пришел бы в восторг даже твой отец собственной персоной, если бы ему удалось вспомнить, кто есть ты, кто – я, и кто он сам. Ну, а Манфред, лучший из людей? Он утер твои плевки и скрупулезно исполнил все твои приказания: продать, уплатить и заткнуться.

Признаюсь без всякого смущения, Алекс, тут я позволил себе слегка сгладить углы. Я проявил инициативу под артобстрелом: решил но собственному усмотрению продать кое-что иное из твоей недвижимости, чтобы уплатить рекетирам, но сохранить для тебя Зихрон. Снизошел на меня дар пророчества: ведь ты не станешь отрицать, что мне удалось с потрясающей точностью предвидеть твой следующий неожиданный поворот. Ибо едва я успел произнести: «Гудонский – псих!», – как ты изменил свое намерение и вцепился в собственность в Зихроне, словно от нее зависела твоя жизнь. Положа руку на сердце, Алекс: если бы в феврале или марте я исполнил твое первоначальное желание и продал бы «Зимний дворец» – ты размозжил бы мою бедную головушку, или, в крайнем случае, вырвал все мои волосы, которых давно уже нет.

И какова же была высочайшая благодарность, маркиз? Ты поставил меня к стенке и выстрелил в меня приказом об увольнении. Бац – и ваших нет! Капут. Таким образом я получил приговор, отстранился от ведения твоих дел (после тридцати восьми лет преданной, без страха и упрека службы великолепному дому Гудонских!) и даже вздохнул с облегчением. Но прежде чем я успел докурить мою сигарету, ты срочно телеграфировал, что передумал, просишь прощения и нуждаешься, в той или иной мере, в срочной душевной поддержке. Ну, а благороднейший Манфред? Вместо того, чтобы послать тебя со всеми твоими безумствами ко всем чертям, он поднимается и в тот же день стремглав отправляется в Лондон, день и ночь сидит у твоих ног и принимает на себя огонь и дым твоей массированной бомбардировки («Убожество!» – кричал ты мне перед тем, как возвести меня в ранг Распутина). А когда ты наконец успокоился, то обрушил на меня новую серию приказаний: вдруг ты повелел мне предпринять какие-то действия для того, чтобы я отдалил твою красавицу от ее животного, чтобы я «купил для тебя этого джентльмена lock, stock and barrel, а цена значения не имеет. «Слово короля в королевском совете», и все тут.

Итак, получив основательную головомойку и поджав хвост, возвращается дражайший Манфред в Иерусалим и начинает дергать за веревочки. И что же? Тут посещает его вдохновение: в связи с «укрощением строптивой» – почему бы тебе не накинуть узду на святую морду Сомо, не стреножить его слегка, так, чтобы состояние твоего отца оказалось вложенным в солидную недвижимость, а не разбазаривалось попусту на создание иешивы «Поневеж» в арабском городке Халхуль или «Чертков-хедера» в Верхней Калькилии у подножья Самарийских гор. Вот и все мое преступление, вот и весь мой грех. И не забудь – этот капитал орошен кровью и потом Закхейма в не меньшей степени, чем является он результатом усилий самого «Царя». По-видимому, я, к несчастью, связан каким-то сентиментальным чувством с этим осиротевшим имуществом нескольких поколений семейства Гудонских. Лучшие свои годы потратил я на то, чтобы это богатство приумножалось, и ни за что не приемлю kick, из-за которого вынужден был бы уничтожить его собственными руками.

Когда-то, в 1949 году, будучи заместителем военного прокурора, я смягчил обвинение, предъявленное солдату по имени Наджи и по фамилии Святой, который стащил со своей военной базы ручную гранату и объяснял свой поступок тем, что потратил полтора года на то, чтобы на корпусе этой гранаты написать тушью, мельчайшими буквами, текст Книги Псалмов. По-видимому, и я немного – Святой…

Ну что ж, я крепко зажал себе ноздри бельевой прищепкой и пошел в народ. Я заработал себе язву желудка, прилагая титанические усилия для того, чтобы хоть немного укротить Санта Сомо и превратить его из фанатика-камикадзе, по крайней мере, в фаната-иезуита. И поверь мне, Алекс, голубчик, что было это весьма сомнительным удовольствием: учитывая количество миссионерских проповедей, которые мне пришлось проглотить, я должен был бы предъявить тебе счет в погонных метрах.

Итак, в то самое время, когда ты, проклиная меня, увольняешь с работы, а раввин просветляет мою душу, мне удалось, используя Зохара Этгара, моего зятя, связать Сомо по рукам и ногам, развернув его если и не на все сто восемьдесят градусов, то уж, по крайней мере, на девяносто (плюс-минус). Так что в данный момент твои сто тысяч осенены заповедью «плодитесь и размножайтесь», и вскоре будет там двести тысяч.

А теперь спроси меня: ради чего я так старался? Ведь я же мог сказать себе: «Послушай-ка, Манфред, если уж твоему спятившему графу взбрело на ум вдеть золотое кольцо в ноздри свиньи – возьми себе спокойно причитающиеся тебе комиссионные, а ему предоставь прыгать с крыши». Но тут-то и появляются в кадре нежные чувства. Закхейм-Искариот, быть может, и не брезгует тридцатью сребрениками (или большим), однако почему-то нет у него желания отдать господина своего на распятие. Либо принять участие в грабеже сирот. Ведь мы были друзьями? Или мне это казалось? Когда ты был семи-восьмилетним мальчиком – странным, меланхоличным, сооружающим надгробные памятники обезьянкам и кусающим свое отражение в зеркале, – уже тогда я, нижеподписавшийся, поставил свой острый ум на службу замыслам твоего отца. Вместе, в четыре руки, мы из ничего создали империю. Это было еще в бурные тридцатые годы. Настанет день, мой ученейший клиент, когда я, наконец-то, усядусь и напишу свои сенсационные мемуары, – и ты узнаешь, как ради твоего отца валялся я в мерзостном мире дегенеративных эффенди, как тошнило меня от британской выпивки, как по самые уши погружался я в болото большевистской фразеологии, изрыгаемой чиновниками Еврейского агентства, и все это – чтобы, исхитрившись, прибавить дунам к дунаму, камень к камню, грошик к грошику и создать то богатство, которое ты получил от меня на подносе, завернутым в бумагу и перевязанным голубой ленточкой. Take it or leave it, голубчик, но я не мог допустить и мысли, что ты все промотаешь на то, чтобы укрепить золотую мезузу на дверной косяк каждой арабской развалины в Иудее и Самарии, обвязать ремешками филактерии каждый холмик, словом, на все эти языческие ритуалы. Напротив, моему духовному взору открылись блестящие перспективы: использовать Сомо, чтобы возродить старые добрые времена – приобрести по бросовым ценам земельные участки в местах, где еще никогда не ступала нога белого человека, впрячь в нашу телегу этого осла Мессии, и таким образом сделать для тебя в настоящем вдвое больше, чем сделал я для твоего отца в прошлом.

Такова моя защитительная речь, Алекс. Осталось добавить лишь несколько замечаний.

Приложив усилия, граничащие с самопожертвованием, во имя вящей славы Божьей, я наставил Сомо на путь истинный (относительно!). Я превратил этого черного Пигмалиона, проникнутого идеями сионизма, в торговца земельными участками, прикрепив к нему для подстраховки Зохара. Я надеялся, что с течением времени и ты успокоишься, протрезвеешь и наделишь меня полномочиями – от твоего имени вскочить в эту новую телегу, которую я соорудил собственными руками. Я верил, что, отшумев и перебесившись, ты, быть может, начнешь вести себя, как истинный Гудонский. В соответствии с моим планом, твои деньга плюс мой ум, плюс бронебойные кузены Сомо, плюс энергичные усилия Зохара – все это нас здорово обогатит. «И явится освободитель Сиона». Короче, если процитировать нашего маленького Раши, я всего лишь пытался извлечь «сладкое из сильного». And that’s all there is to it, голубчик. Только ради этого я присоединился к оси «Сомо – его парижский патрон» и ввинтился в тулузскую сделку. Только ради этого я умолял тебя снизойти к моей просьбе и обменять твои развалины в Зихроне, не приносящие тебе ни гроша и лишь пожирающие деньги, – в уплату муниципального налога, обменять эти развалины на возможность закрепиться в Вифлееме – ведь именно там таятся перспективы. Заруби себе на носу, Алекс: наш большевизм агонизирует. Недалек тот день, когда страна эта будет в руках Сомо, Зохара и К° и им подобных. И тогда земельные участки на Западном берегу Иордана и в Синае будут предназначены для городского строительства, а, значит, стоимость каждого кома земли, если измерять ее в золоте, будет равна его весу. Поверь мне, душа моя, что даже за меньшее отец твой вручил бы мне на день рождения какой-нибудь скромный автомобильчик «Мерседес», прибавив к нему еще и ящик шампанского. Ну, а ты, дарлинг? Вместо того, чтобы вписать имя Манфреда в Золотую книгу, вместо того, чтобы трижды в день благодарить отца, который оставил тебе в наследство вместе с царским троном и своего Бисмарка, вместо «Мерседеса» и шампанского, – ты меня снова уволил. Бранил и ругал меня в своих телеграммах, словно пьяный мужик. Да еще взвалил на меня свое новое безумство: выкупить у них Боаза. Как сказано у Шекспира: «My kingdom for a horse» (но не for an ass, Алекс!). И это после всего того, что ты заставил меня вытворять во время твоего бракоразводного процесса? С чего вдруг – Боаз? В честь чего? Для чего? Что случилось?

Просто так тебе было угодно. «Слово короля в совете», и все тут: офранцузившаяся русская аристократия из провинции Северная Биньямина вдребезги разбивает о стену хрустальные кубки, а мы, слуги, смиренно подбираем осколки и счищаем пятна с ковра.

Едва я исполнил свой долг гуманного человека, оттянув слегка исполнение твоих безумств, – в надежде, что тем временем ты, возможно, придешь, в себя, как ты снова увольняешь меня и нанимаешь на мое место Роберто. Точно так же ты выбросил в мусорный ящик своего отца, точно так же вышвырнул Илану и Боаза, точно так же теперь ты решил отправить ко всем чертям самого себя: так избавляются от пары старых носков. После тридцати восьми лет службы! Меня, создавшего из ничего все это герцогство Гудонских! Ты наверняка слышал когда-нибудь об эскимосах, которые выбрасывают своих стариков в снег? Но даже у них не принято сопровождать это плевком в физиономию: Роберто! Этот писака завещаний! Этот метрдотель!

И вот, lo and behold, дорогой дядя Манфред, в которого переселились душа короля Лира и отца Горио, решает – несмотря на сокрушительный удар – остаться на своем посту. Игнорировать постыдное отстранение от должности. «Тут я стою и не могу иначе». В армейском апелляционном суде мы как-то раз рассматривали дело одного солдата, отказавшегося выполнить приказ стрелять из миномета, поскольку он, по его словам, лично отвечает за сохранность боеприпасов.

А тем временем ты приобрел Боаза, выбросил Роберто и снова обратился ко мне, умоляя открыть новую страницу. Знаешь ли, мой гений, что в этом безумии есть своя система? Сначала ты растаптываешь (Илану, Боаза, меня и даже Сомо), затем оправдываешься, заискиваешь, осыпаешь деньгами и извинениями, умилостивливаешь и пытаешься ретроактивно купить за наличные отпущение грехов. И даже просишь о милосердии. Что это? Эдакое простодушное христианство? Стреляющие в радости – в слезах будут перевязаны? Убил – и «подмазал»?

И тут же возложил на меня новую миссию: от твоего имени и за твои деньги взять под мое крыло этого монументального дитятю и помочь ему создать некое подобие коммуны «хиппи» на заброшенной земле твоего отца. (Между прочим, этот Гулливер создан, по-видимому, из добротного материала, хоть он и начисто чокнутый – даже в масштабах семейства Гудонских.) Манфред, твой безотказный друг, сжал зубы, но, однако, выполнил все твои лунатические приказания. Словно змея, подчиняющаяся флейте факира. Не поленился лично съездить в Зихрон. Уговаривал. Платил. Подмазывал. Успокоил местную полицию. По-видимому, осталась у меня какая-то маленькая железка, продолжающая выделять особого рода приязнь к тебе и вечную заботу о твоем здоровье. С твоего позволения, напомню, что даже сам великий Шекспир не позволил Гамлету – в тех массовых сценах, где толпе достаются многочисленные уколы шпаги, – как бы мимоходом нанизать на вертел верного Горацио. Всякому озорству есть свой предел. По-моему, не я должен давать тебе объяснения, а ваше высочество должно, по меньшей мере, принести мне извинения в торжественной форме (если уж не ящик шампанского). И кстати, ты должен мне деньги: я вкладываю в твоего Голиафа-филистимлянина около двухсот пятидесяти долларов в месяц, согласно твоим приказаниям. Да только ты запамятовал – когда это было, чтобы ты обращал внимание на такие мелочи? – что тут у тебя наличных нет. Но зато – благодаря мне – теперь ты имеешь целую кучу денег на счету своего Вильгельма Телля в результате сделки Магдиэль – Тулуза. Не совсем принято скатываться с вершин исповеди в долину финансового плача, но все-таки, будь добр, не забудь. И не размахивай опять передо мной твоим знаменитым завещанием со сладостным параграфом, касающимся моих внуков: старина Манфред, возможно, слегка с гнильцой, однако на сегодняшний день далек от того, чтобы страдать сенильностью. Да и пока что не записался добровольцем в Армию Спасения.

А может быть, он вступил в Армию Спасения, даже не заметив этого? Зачислен, сам того не ведая, в многоликий Почетный легион спасателей Александра Несчастного? Ибо как иначе объяснить его странную приверженность к твоим безумствам во всех их проявлениях?

Иди-ка ты, Алекс, и трахни самого себя. Ступай да женись на Сомо, и пусть твоя бывшая жена усыновит тебя, ее громила будет тебе вместо обезьянки, а Роберто – твоим оруженосцем. Поди ты ко всем чертям! Именно это я должен был сказать тебе раз и навсегда. Пошел бы ты да пожертвовал свои брюки Союзу Исправившихся Нимфоманок во Имя Иудеи и Самарии. Отправляйся ко всем чертям, а меня оставь в покое.

Беда в том, что старое сентиментальное чувство вновь и вновь побеждает во мне голос чистого разума. Воспоминания – еще с допотопных времен – привязывают меня к тебе, словно скованы мы одной цепью. Ты застрял в моей душе, будто ржавый гвоздь без шляпки. И, по-видимому, подобным же образом и я застрял в тебе, между зубчатыми колесами, что смонтированы у тебя вместо души. Хотел бы я, чтобы однажды, за стаканом виски, ты объяснил мне, как воздействует на нас твоя черная магия. Как удается тебе вновь и вновь скрутить всех нас в бараний рог, в особенности – глупого дядю Манфреда? В 1943 году, когда я все еще был незаметным младшим лейтенантом в британской армии, однажды ночью меня срочно вызвали в штаб к Монтгомери в пустыне Киренаика, чтобы я перевел им с немецкого какой-то документ. Почему в твоем присутствии я всегда чувствую себя как тогда – рядом с ним? Что есть в тебе, заставляющее меня вытягиваться в струнку? Раз за разом я щелкаю каблуками (символически) и подобострастным шепотом произношу: «йес, сэр» – на все твои прихоти и оскорбления. Что же это за чары, которыми ты опутываешь всех нас даже с трансатлантических расстояний?

Быть может, это таинственный сплав жестокости с беспомощностью?

У меня перед глазами твой образ: ты лежишь пластом на кожаном диване в доме Никольсонов в Лондоне, это было в ту ночь, когда мы с тобой в последний раз встречались (а тем временем – ты снова в Америке, если не на Цейлоне или в Тимбукту). Твое лицо римского патриция сковано упрямым желанием скрыть от меня свои физические страдания. Пальцы твои вцепились в чашку с чаем, словно каждую секунду ты готов выплеснуть мне в лицо ее содержимое или расколотить эту чашку о мой череп. Голос твой – холоден и чист, а слова – как оловянные солдатики. Время от времени ты медленно прикрываешь глаза – так средневековый рыцарский замок поднимает изнутри перекидной мост и с грохотом опускает железные ворота. В ожидании, что ты соизволишь вернуться и заметить меня, я разглядываю твое тело, напряженно распростершееся на диване, твое непроницаемое бледное лицо, горькую гримасу отвращения, навечно врезанную вокруг твоих губ. Но вот, в какое-то мгновенье, когда ты вглядываешься в меня, словно через амбразуру танка, я могу узнать того мальчика, который запомнился мне еще сорок лет назад: рослый, избалованный мальчик, этакий декадентский принц, который в следующую секунду одним движением благородного подбородка может отдать своим рабам повеление – отсечь мне голову. Просто так. В качестве маленького ночного развлечения. Потому что он утратил ко мне всякий интерес.

Таким ты предстал передо мной тогда в Лондоне. А во мне смешались покорность оруженосца со смутным отцовским милосердием. Физически ощущаемое благоговение, соединенное с внезапным порывом: коснуться пальцами твоего лба. Как тогда. Как в дни твоего детства.

Твое тело гладиатора, исхудавшее до костей, лица страдающего принца, пронзительный взгляд серых глаз, эманация твоего измученного духа, холодность твоей железной воли. Может, в этом и дело: твое хрупкое дикарство, твое беззащитное тиранство, твоя детская волчья суть… Ты подобен часам, лишенным стекла, прикрывающего циферблат. Это и гипнотизирует всех нас. Даже в таком человеке, как я, ты вызываешь едва ли не какое-то женское чувство по отношению к себе.

Пусть это выведет тебя из себя, но на сей раз я не стану сдерживаться и напишу тебе, что во время нашей последней встречи в Лондоне ты вызвал во мне чувство, похожее на сострадание. Будто я – старый эвкалипт с облупившейся корой, который, к собственному удивлению, вдруг стал плодоносить смоквами. Мне тебя было очень жаль. За то, что сотворил ты со своей жизнью, и за способ, которым ты запрограммировал сейчас свою смерть. Не ты ли спроектировал болезнь, словно совершеннейшее смертоносное орудие, которые ты навел на себя (у меня есть внутренняя уверенность, что выбор – целиком в твоих руках: задушить ли болезнь или полностью отдаться ей). Теперь ты сухо ухмыляешься, скривив губы в полуулыбке и, быть может, снова отметишь про себя, что этот негодяй Манфред опять приплясывает перед тобою, истекая елеем. Но Манфред боится за тебя. За этого странного, одинокого мальчика, который сорок лет тому назад называл меня обычно «дядя Мальфренд», забирался ко мне на колени, шарил в карманах пиджака и, бывало, находил там шоколадку или жевательную резинку. Когда-то мы были друзьями. А ныне – и я чудовище. Правда, чудовище карнавальное – с праздника Пурим: всякий раз, бреясь поутру, я вижу перед собою в зеркале лысую образину, ссохшегося негодяя, сатира, изо дня в день влачащего свое уродливое существование, чтобы в урочный час передать накопленные динары дорогим внукам. А что дорого тебе, Алекс? Что поднимает тебя по утрам? Что глядит на тебя из зеркала?

Когда-то мы были друзьями. Именно ты учил «дядю Мальфренда» ездить верхом на осле (Марк Шагал должен бы был увековечить это зрелище!), а я, в свою очередь, учил тебя, как спроецировать на стену целый театр зверей, сотворенный из теней, отбрасываемых нашими пальцами. Я часто приезжал к вам тогда и, случалось, читал тебе перед сном разные истории. А еще, бывало, мы играли в карты, одна игра запомнилась мне: ее называли «черный медведь». Цель этой игры – создать пары: танцор с танцовщицей, портной с портнихой, крестьянин с крестьянкой. И только черному медведю пары не находилось. Тот, у кого на руках оставался медведь, проигрывал. Всегда – без всяких исключений – проигрывал я. Не раз приходилось мне пускаться во все тяжкие, чтобы дать тебе возможность выиграть и чтобы при этом ты не заметил, как я поддаюсь. Ведь если ты проигрывал, тебя охватывал приступ жуткого, необузданного гнева, но еще страшнее было, когда ты подозревал, что победа досталась тебе без боя. Ты начинал все крушить, швырять, рвать в клочья, обвинять меня в мошенничестве, до крови кусать свою руку. Или впадал в мрачную депрессию и, словно какой-то зверек, уползал, желая под покровом темноты спрятаться в узком пространстве под лестницей.

И, напротив, всякий раз, когда я проигрывал, ты – в силу какого-то странного чувства справедливости – просто выходил из себя, стремясь вознаградить меня. Ты бегал в погреб и приносил мне оттуда холодное пиво. Ты дарил мне стеклянный шарик, которым играют в наших краях дети, называя его «гула». Либо подносил полную корзинку белых улиток, которых ты так старательно собрал во дворе. Ты, бывало, взбирался мне на колени и украдкой совал отцовскую сигару в карман моего пиджака. А однажды зимой ты пробрался в прихожую, чтобы отскрести грязь, налипшую на мои калоши. В другой раз, когда твой отец поднял на меня голос и выругал меня по-русски, ты устроил с помощью неисправного электроутюга короткое замыкание, чтобы весь дом погрузился во мрак именно в тот момент, когда метал он свои громы и молнии.

А в сорок первом я вступил добровольцем в британскую армию. Пять лет носило меня между Палестиной и Каиром, Киренаикой и Италией, а из Италии – в Германию и Австрию, из Австрии – в Гаагу, из Гааги – в Бирмингем. Все эти годы ты не забывал меня, Алекс: раз в две-три недели бравый солдат Мальфренд, бывало, получал от тебя посылку. От тебя, а не от твоего отца. Сладости, шерстяные носки, газеты и журналы из Эрец-Исраэль, письма, в которых ты вычерчивал проекты выдуманного тобою оружия. Я тоже имел обыкновение посылать тебе открытки отовсюду, куда приводили меня мои скитания. Я собирал и высылал тебе марки и банкноты разных стран.

Когда я вернулся в сорок шестом, ты освободил для меня свою комнату. Пока твой отец не снял для меня первую квартиру в Иерусалиме. И по сей день стоит на тумбочке возле моей кровати снимок, сделанный в апреле сорок седьмого: на нем ты – красивый, грустный и сильный, словно задремавший гимнаст, – держишь один из четырех шестов свадебного балдахина во время моего бракосочетания. Семь лет спустя, когда была убита Розалинда, ты и твой отец пригласили малышку Дорит провести лето в Зихроне. В ветвях одной из сосен ты соорудил для нее хижину, в которую нужно было подниматься по веревочной лестнице, – и этим навек покорил ее сердце. Когда ты начал учиться в Иерусалиме, я вручил тебе ключ от своей квартиры. И когда ты был ранен в спину во время рейда по вражеским тылам севернее озера Кинерет, ты вновь прожил у меня две недели. Это я подготовил тебя к экзаменам по немецкому языку и латыни. А потом внезапная и стремительная, как метеор, свершилась твоя свадьба. Затем твой отец начал разбрасывать свое состояние на всякие благотворительные фонды да раздавать чеки мошенникам, уверявшим его, что они – представители потерянных десяти колен израилевых. Пока не послал он своих черкесов учинить под покровом ночи нападение на соседний киббуц, – тогда-то мы с тобой встретились и задумали совершить переворот. Ни ты, ни я не забыли одиннадцать судебных процессов, которые я вел от твоего имени, прежде чем нам удалось спасти состояние и упечь Царя в закрытое заведение. И ты не можешь забыть, чего добился я для тебя во всех судебных инстанциях во время бракоразводного процесса.

Я напомнил в этом письме этапы пройденного лишь затем, чтобы сказать тебе: дядя Мальфренд несет тебя на спине от дней твоего детства по сей день и до скончания дней, а ты тем временем завоевываешь себе мировую славу и книгу твою переводят на девять языков. Ты, со своей стороны, отправил на собственные средства в свадебное путешествие по Японии Дорит и Зохара, ты даже открывал весьма щедрые сберегательные программы при рождении каждого из моих внуков. Был ли это холодный, обдуманный вклад капитала? Буду рад, если просветишь меня на сей счет. И соизволь, пожалуйста, подтвердить мне письменно – хотя бы между руганью и проклятиями, – что все, мною здесь изложенное, было на самом деле. Дабы не пришлось мне прийти к выводу, что один из нас сенилен и выдумывает вздор.

Мы ведь друзья, Алекс? Ответь мне: "да" или "нет"? Just to set our records straight. А главное – дай сигнал, – и я вложу наличность, вырученную за Магдиэль, в приобретение полей в окрестностях Вифлеема.

Береги себя и напиши, чем я могу помочь тебе. Дядя Мальфренд, хранитель печати

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЗАКХЕЙМУ ЛИЧНО ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. СНИМИ С МОЕГО СЧЕТА ПРИЧИТАЮЩЕЕСЯ ТЕБЕ ПОСЛЕ ВЫПЛАТ БОАЗУ. ВОЗЬМИ ЗА РАБОТУ ДВЕ ТЫСЯЧИ СВЕРХ И ПЕРЕСТАНЬ ВИЛЯТЬ ХВОСТОМ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ САММЕР-ПРОГРАММ ПРИНСТОН. Я ВОИСТИНУ СТАРЫЙ ОСЕЛ. А ТЫ БЕЗНАДЕЖНЫЙ СЛУЧАЙ. Я ВЗЯЛ У ТЕБЯ ПЯТЬ ТЫСЯЧ. ПОСЫЛАЮ ПОДРОБНЫЙ ОТЧЕТ. РОБЕРТО РЕШИТЕЛЬНО ОТКАЗЫВАЕТСЯ ПРИНЯТЬ НА СЕБЯ ВЕДЕНИЕ ТВОИХ ДЕЛ. ПОЖАЛУЙСТА СРОЧНО ДАЙ УКАЗАНИЕ КОМУ ПЕРЕДАТЬ ТВОИ ДЕЛА. МОЖЕТ САМОЕ ЛУЧШЕЕ ДЛЯ ТЕБЯ – ГОСПИТАЛИЗИРОВАТЬСЯ ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ, ПОКА НЕ НАДЕЛИ НА ТЕБЯ СМИРИТЕЛЬНУЮ РУБАШКУ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ТВОЯ ОТСТАВКА НЕ ПРИНЯТА. ТЕБЕ БУДЕТ ПОЗВОЛЕНО И В ДАЛЬНЕЙШЕМ ВЕСТИ ИМУЩЕСТВЕННЫЕ ДЕЛА ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО ТЫ ПЕРЕСТАНЕШЬ ВСЮДУ СОВАТЬ СВОЙ НОС, УБЕРЕШЬ СВОИ КОНЕЧНОСТИ И ПРЕКРАТИШЬ КОПАТЬСЯ И КОВЫРЯТЬСЯ В ЖИЗНИ КАЖДОГО ИЗ НАС. ТЫ РАСПОРЯЖАЕШЬСЯ ИМУЩЕСТВОМ, НО ТЫ НЕ СВЯЩЕННИК, КОТОРОМУ ИСПОВЕДУЮТСЯ. ТВОИХ ВНУКОВ Я ОСТАВЛЯЮ В СВОЕМ ЗАВЕЩАНИИ, ЧЕРТ ЗНАЕТ ПОЧЕМУ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ САММЕР-ПРОГРАММ ПРИНСТОН. МОЯ ОТСТАВКА ОСТАЕТСЯ В СИЛЕ. Я С ТОБОЙ ПОКОНЧИЛ НАВСЕГДА. СНОВА ПРОШУ ТВОИХ УКАЗАНИЙ КОМУ ПЕРЕДАТЬ ДЕЛА.

МАНФРЕД ЗАКХЕЙМ

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. МАНФРЕД, УСПОКОЙСЯ. ЛОЖУСЬ НА НЕДЕЛЮ ДЛЯ ОБЛУЧЕНИЯ В ГОСПИТАЛЬ «МАУНТ – СИНАЙ» В НЬЮ-ЙОРКЕ. НАСЛЕДСТВО ПОДЕЛЮ МЕЖДУ МОИМ СЫНОМ, ЕЕ ДОЧЕРЬЮ И ТВОИМИ ВНУКАМИ. НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ СЕЙЧАС. СКЛОНЯЮСЬ К ВОЗВРАЩЕНИЮ В ИЗРАИЛЬ, ВОЗМОЖНО, ПОСЛЕ ОБЛУЧЕНИЯ, СМОЖЕШЬ УСТРОИТЬ МНЕ ЧАСТНУЮ КЛИНИКУ, ТИХУЮ, С ХИМИОТЕРАПЕВТИЧЕСКИМ ОБОРУДОВАНИЕМ? Я ПРЕДОСТАВЛЯЮ ТЕБЕ ПОЛНУЮ СВОБОДУ В УПРАВЛЕНИИ ИМУЩЕСТВОМ ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО ТЫ ОСТАНЕШЬСЯ СО МНОЙ. НЕ БУДЬ ЖЕСТОКИМ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГИДОНУ ГОСПИТАЛЬ «МАУНТ-СИНАЙ» НЬЮ-ЙОРК. В ПРОДОЛЖЕНИЕ НАШЕГО ВЧЕРАШНЕГО ТЕЛЕФОННОГО РАЗГОВОРА. ВСЕ УСТРОЕНО НА СЛУЧАЙ, ЕСЛИ РЕШИШЬ ПРИЕХАТЬ, ВКЛЮЧАЯ ОТЛИЧНУЮ КЛИНИКУ, ЛИЧНОГО ВРАЧА И МЕДСЕСТРУ. ЗАНД ПОЛУЧИЛ ИНСТРУКЦИИ ОСТАВИТЬ В ПОКОЕ СЕМЬЮ СОМО И БОАЗА. Я ВКЛАДЫВАЮ ТВОИ НАЛИЧНЫЕ В КОМПАНИЮ «ПЕРВЫЙ КОЛЫШЕК». ОДНАКО НЕ ТРОГАЮ НЕДВИЖИМОСТЬ. Я ПОНЯЛ, ЧТО ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ О ТВОЕМ СОСТОЯНИИ ЗНАЛИ ИЛАНА И БОАЗ. ДОРИТ И Я ПРИЕДЕМ В КОНЦЕ НЕДЕЛИ В НЬЮ-ЙОРК, ЧТОБЫ БЫТЬ С ТОБОЮ РЯДОМ, ЕСЛИ ТЫ НЕ ВЕЛИШЬ ПОСТУПИТЬ ИНАЧЕ. С ТВОЕГО ПОЗВОЛЕНИЯ ОБНИМАЮ ТЕБЯ.

МАНФРЕД

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО ЗАКХЕЙМУ ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. СПАСИБО. НЕ ПРИЕЗЖАЙТЕ. НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ. УТОЧНЕННОЕ ЗАВЕЩАНИЕ НА ПУТИ К ТЕБЕ. ВОЗМОЖНО, ПРИЕДУ. ИЛИ НЕТ. Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ОТЛИЧНО И ПРОШУ ТОЛЬКО ПОКОЯ.

АЛЕКС

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] СОМО "ОТЕЛЬ КАСТИЛЬ" РЮ ГАМБОН ПАРИЖ 9. МИШЕЛЬ НЕ СЕРДИСЬ. Я ПОЕХАЛА С ИФАТ В ЗИХРОН. Я БЫЛА ОБЯЗАНА. ПОЙМИ. РАДИ ТЕБЯ ПОСТАРАЮСЬ СОБЛЮДАТЬ ЗАКОНЫ СУББОТЫ И КАШРУТА. НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ, ЧТОБЫ ТЫ СОКРАЩАЛ СВОЮ ПОЕЗДКУ. БОАЗ ПЕРЕДАЕТ СЕРДЕЧНЫЙ ПРИВЕТ И ПОЖЕЛАНИЯ, ЧТОБЫ ПОЕЗДКА ДОСТАВИЛА ТЕБЕ УДОВОЛЬСТВИЕ. НЕ ВОЛНУЙСЯ. ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. ИЛАНА

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ГОСПОЖЕ СОМО ДОМ ГИДОНА ВОЗЛЕ ЗИХРОН-ЯАКОВА ИЗРАИЛЬ. ИЛАНА НЕМЕДЛЕННО ВОЗВРАЩАЙСЯ С ДЕВОЧКОЙ ДОМОЙ, ИНАЧЕ ОБРАЩУСЬ К ЭЛЬМАЛИЯХУ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ВЕРНУЛИ ДОМОЙ В ПАТРУЛЬНОЙ МАШИНЕ. Я ВЫНУЖДЕН ОСТАТЬСЯ ЗДЕСЬ ЕЩЕ НА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ. РЕЧЬ ИДЕТ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ. Я ПРОСТИЛ ОТ ВСЕЙ ДУШИ, НО ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО ВЕРНЕШЬСЯ ДОМОЙ ЕЩЕ СЕГОДНЯ. Я НЕ СОГРЕШИЛ ПЕРЕД ТОБОЮ И НЕ ЗАСЛУЖИЛ ОТ ТЕБЯ ЧЕГО-ЛИБО ПОДОБНОГО. С ВЕЛИКИМ ПРИСКОРБИЕМ.

МИШЕЛЬ

* * *

Госпоже Жанин Фукс

ул. Лимон, 4, Рамат-ха-Шарон

31 августа, 23 ч. 35 мин.

Дорогая Жанин!

Вот уже два дня я разыскиваю тебя по телефону, а сегодня вечером я сам прибыл сюда, в ваш дом, но обнаружил, что все закрыто и заперто на замок. У соседей я выяснил, что вы отправились в организованную экскурсию на Родос и должны вернуться рейсом авиакомании "Эль-Аль" из Афин примерно на рассвете. Поскольку я буду в Эйлате по служебным делам, я решил сунуть это письмо под дверь в надежде, что ты его найдешь. Дело касается нашего общего друга Мишеля (Сомо). Мишель ездил в Париж в связи с неким общественным делом (а также навестить родителей, которые живут сейчас в Марселе по соседству с его сестрой). Когда он вернулся позавчера в Израиль, то оказался в весьма трудной ситуации в результате шага, предпринятого его женой по собственной инициативе: она вместе с дочкой отправилась к сыну от первого брака, который проживает в заброшенном строении между Зихрон-Яаковом и Биньяминой. Стало также известно, что за день до того, как вернулся Мишель, там появился и ее первый муж (ученый, уехавший в Америку). Можешь себе представить тот шок, что пережил Мишель, и тот стыд, подобного которому еще не приходилось испытывать семье нашего друга Сомо. Ситуация унизительная: она пребывает в обществе первого мужа, давая повод злословию, и покамест отказывается вернуться домой к Мишелю, чей мир просто рухнул.

Я вместе со старшим братом Мишеля и еще двумя друзьями ездил вчера туда, поговорить с ней по душам. И что же вышло? Она отказалась даже увидеться с нами! Так мы и вернулись в Иерусалим не солоно хлебавши и просидели, скорбящие, понурив головы, в кругу семейства Сомо до половины четвертого ночи. Нашли следующий выход. Мишель подаст на нее официальную жалобу – за самовольный, без согласия отца, увод из дому дочери, что граничит с похищением ребенка.

Беда в том, что Мишель впал в душевную депрессию и уперся, как осел, на том, что в жизни не подаст жалобу на уголовное поведение своей жены, мол, лучше бы ему умереть, сделанного не воротишь и прочие подобные глупости. Он, как мне кажется, совсем убит и пал духом. Что касается меня – без его официальной жалобы мои руки связаны. Брат его и кузены решили было отправиться туда и совершить необдуманный поступок, о котором я даже и писать не стану. Но с большим трудом мне удалось отговорить их от этого.

Короче, дорогая Жанин, поскольку у тебя и Бруно вполне хорошие личные связи со всеми вовлеченными в конфликт людьми, то есть, и с Мишелем, и с Иланой, а также с сыном ее Боазом, который жил у вас какое-то время после того, как я освободил его, и поскольку Бруно когда-то служил в армии под командованием ее первого мужа и знаком с ним еще с тех времен, то, быть может, имеет смысл, чтобы вы поехали туда и поговорили с ними по душам? До того, как, не приведи Господь, разразится публичный скандал – с прессой, неприятностями, унижениями, – что очень больно ударит по Мишелю и по всему клану Сомо. Я умоляю вас от имени семьи и друзей. На вас возлагаем мы все наши надежды!

Если вам покажется целесообразным, чтобы и я присоединился (сняв форму полицейского), разумеется, я готов немедленно по возращении из Эйлата поехать туда с вами. Только оставьте мне телефонное сообщение в штабе полиции тель-авивского округа на имя старшего инспектора Эльмалияха, а уж там мне сумеют передать по связи. А может, лучше не терять времени и вам стоит поехать туда вдвоем при первой же возможности? Кроме того, Жанин, пожалуйста, позвони немедленно Мишелю, ибо он в ужасном состоянии, и попытайся уговорить его, чтобы он не делал глупостей и не слушал дурных советов.

С благодарностью и надеждой, что вы добьетесь успеха, и – как всегда, – с дружескими чувствами

ваш Проспер Эльмалиях

* * *

Господину А. Гидону

Дом Гидона, Зихрон-Яаков

Передать лично в руки

С Божьей помощью Иерусалим,

Канун Святой Субботы

8 день месяца элул 5736 (3.9.76)

Мой господин!

Это письмо Вы получите из рук специально посланного человека до наступления Субботы – таким образом, мы предоставляем Вам еще около тридцати часов на размышления, дабы Вы дали себе отчет в своих поступках, поскольку в воскресенье в девять тридцать утра прибудут к Вам несколько моих друзей с целью вернуть домой мою дочь Мадлен-Ифат (добром и с соблюдением всех правил учтивости или путем иным – все в соответствии с Вашим поведением). Что же до той несчастной женщины, что пребывает в Вашем обществе, то она будет предоставлена собственной судьбе. Как увижу я лицо ее, когда сердце мое опустошено? Как соизволил разъяснить мне вчера почтенный раввин Бускила, ее статус все еще нуждается в выяснении: весьма вероятно, что, в соответствии с еврейским религиозным законом – Галахой, она ныне находится в ситуации женщины «запрещенной мужу» и «запрещенной любовнику» – она изгнана из этих двух миров. Во всяком случае, мое настоящее требование касается только дочери, Мадлен-Ифат, на которую, по законам божьим и по законам государственным, нет и не может быть у Вас ни малейшего права, ни малейшей претензии, ни малейшей зацепки, и потому лучше Вам вернуть ее миром в воскресенье утром, ибо в противном случае Вы вынудите нас принять меры. Знайте, Вы предупреждены, мой господин.

Подписано: Михаэль (Мишель – Анри) Сомо

Р.S. Убейте меня, но в голове не укладывается, даже если вывернуть мозги наизнанку, как вы могли совершить подобную низость? И такую жестокость! Даже среди поганых язычников, даже в шайках разбойников и грабителей такое не принято!

Слышали ли вы, мой господин, о пророке Нагане? О грехе царя Давида, который взял себе в жену чужую жену Бат-Шеву? Или, может быть, в наши дни современные профессора уже свободны от необходимости знать, что написано в Священном Писании?

… Вот уже три дня брожу я по Иерусалиму, щетина покрывает мои щеки – ибо как могу я сбрить этот знак скорби? Я брожу и спрашиваю себя: «Еврей ли ты или амалекитянин?» Человек ли ты, созданный по образу и подобию Божию, или – не приведи Господь – один из демонов- разрушителей? Все преступления, что совершил ты против этой женщины и ребенка, белы, как снег, по сравнению с новой твоей гнусностью. Даже жители Содома и Гоморры не потерпели бы тебя! После издевательств над женщиной, после того, как ты отшвырнул от себя ребенка, словно гнилой плод, ты не сказал себе: «Хватит!» – а вновь протянул свои грязные лапы к единственной овечке бедняка. Пролил ты мою кровь и стоишь на крови.

По правде говоря, я сомневаюсь, есть ли у человека, тебе подобного, злодея, на котором пробы ставить негде, негодяя, отлитого из подлости, есть ли в тебе вообще хоть капля страха Божьего, или пусть хоть капля совести. По-видимому, нет. Я слышал здесь, в Иерусалиме, от некоторых людей, что ты – большой приверженец арабов. Согласно твоим «взглядам», тут, по-видимому, земля Измаила, обещанная Небом потомкам Ибрагима, та земля, которую Муса видел издали и которою правил царь Дауд, а нам, евреям, здесь и искать нечего. Если это так, то почему бы тебе не счесть меня хотя бы арабом? И не вести себя в соответствии с твоими замечательными принципами, касающимися арабов? Разве ты отобрал бы у араба его жену? Его дочку? Его «овечку бедняка»? Наверняка ты бы, не сходя с места, принялся писать об этом статьи в газету, устраивать демонстрации, подписывать петиции, ты бы потряс и небо, и землю, если бы кто-нибудь посмел сотворить нечто подобное с последним из арабов. Но мы – наша кровь – ничего не стоим, мы – позор для соседей наших, посмешище в глазах всех, кто нас окружает. Наступили уже «грозные дни», канун Дня Искупления, господин Гидон, и лучше бы Вам вспомнить, что Тот, Кто воздает по заслугам тщеславным, Он не потерпит ни насмешки, ни легкомыслия. Или я пребываю в заблуждении?

Быть может, не приведи Господь, Небеса пусты? Нет ни Правосудия, ни Судьи? Быть может, весь мир погружен в беззаконие?

… Правда в том, что уже с самого начала было у меня подозрение, что, как говорят у нас, «семь гнусностей у тебя в сердце». С тех пор, как началась твоя переписка с этой несчастной, вдруг рухнули естественные барьеры. С тех пор, как твои чеки начали заливать нас, словно проливные дожди, по ночам, бывало, все нутро мое ныло от страха: а вдруг ты разбрасываешь у ног наших сеть, чтобы опутать нас? Что это? Новое сердце вдруг забилось в твоей груди? Или это Сатана приплясывает перед нами? Для чего заливает он нас этим потоком денег? Быть может, всего лишь подстерегает в засаде, чтобы схватить бедняка, увлекая его в сети свои, как написано в Книге Псалмов? Но я говорил себе: «Быть может, мой долг выстоять перед этим испытанием». Не поддаваться подозрениям. Использовать возможность трактовать сомнения в твою пользу и открыть перед тобою Врата раскаяния. Слишком чистые глаза, чтобы видеть зло, – вот каким был я, а следовало бы мне пресечь эту нечистую связь еще в самом зародыше.

Стало быть, и я согрешил? Корысть застила мне глаза?

О грехах своих я вспоминаю ныне, перечитав сказанное: «Не будь чрезмерно праведным». А сейчас Небо взыскивает с меня семикратно. Дабы извлек я должный урок: не подставлять спину свою под удары и не «подставлять вторую щеку» (это не в традициях иудаизма), а поступать с нечестивым так, как повелевает нам Пасхальная хаггада. Ныне я подвергаюсь наказанию, а ты – всего лишь плеть, опускающаяся на мою спину. Лет пять-шесть прожил Михаэль Сомо с поднятой головой, лет пять-шесть было дано ему прожить, чуть-чуть распрямившись, – в роли отца, мужа, человека, а теперь с него требуют оплаты по счету, да еще с процентами, требуют, чтобы снова он стал нулем. Возвратился в прах, из которого он имел наглость попытаться выбраться наверх.

Сегодня вечером, в предзакатный час, отправился я в рощу Тальпиот, чтобы, как сказано в Псалмах, «возвести очи мои к горам, откуда придет помощь моя». Но где Сомо, а где горы? Горы молчали, не удостоив меня ответом на извечный вопрос: доколе будут радоваться нечестивые? Судия всей земли поступит ли неправосудно? Вместо ответа окутались горы тьмой. Кто я такой, чтобы жаловаться? Раввин Бускила посоветовал мне принять страдания с любовью. Напомнил, что вопросы эти оставались без ответа даже тогда, когда тысячелетия назад задавали их люди позначительнее и получше меня.

Горы окутались тьмою, не обратив на меня внимания, а я постоял там еще немного, дивясь движению ветра, ласкающего такого, как я, поражаясь звездам, являющим себя не человеку, а червю малому, – пока не стало прохладно. И тут-то я, кажется, постиг, что Сомо – ничтожно мал. Что горе его – как тень проходящая. И запрещено ему пытаться понять то, что повергает его в изумление. Лишь на миг задумался я о путях Провидения, на мгновение взалкал я смерти, и даже промелькнула во мне жуткая мысль: пойти и убить тебя собственными руками, – но уже в следующую секунду я передумал и сдался. К тому времени, когда выплыла луна, я уже успокоился, и душа моя застыла. «Дни мои – как тень склоненная, и я иссох, как трава».

Ну, а вы-то, мой господин? Вы-то как не боитесь? Куда устремите глаза Ваши? И к кому возденете руки, полные кровавых денег?

Правда в том, что Вы, хоть и являетесь, по-видимому, великим заступником арабов и ненавистником сынов Израиля, крови арабской пролили, как воды, во время войн, да и между войнами сгубили их немало. Между тем, как я, якобы националист и фанатик, во всю свою жизнь не пролил чужой крови. Ни единой капли! И по моей вине даже волос не упал с головы араба, несмотря на то, что и я сам, и предки мои сыты по горло и позором, и плевками, да и вещами похуже того. Я не причинил зла ни еврею, ни иноверцу, я всегда терпел и молчал. Вот вы считаетесь великим гуманистом, добросердечным, готовым на всяческие уступки, а я – жестокий фанатик. Вы – человек Вселенной, а я – ограничен, узок мой горизонт. Вы – лагерь мира, а я – замкнутый круг кровопролития. Почему же эта злосчастная клевета разлетается по свету, как на крыльях? Потому что Вам и Вам подобным приличествует слава, а мне и мне подобным – молчание. Наверняка по количеству пролитой Вами арабской крови стали Вы асом кровопролития. Но как же мы восхищались вами в юности! Как из нашего далека обращали к вам свои взоры! Великолепные герои! Сыны великанов! Возрожденные львы Иудеи!…

Но к чему мне спорить с Вами и изливать перед Вами свои обиды? Вы обязаны вернуть мне мою дочку в воскресенье утром, а после этого – ступай гореть в аду!

… Может, все здесь написанное ты прочтешь с презрительным смехом, передразнивая мой акцент, уничижительно отзываясь о моем менталитете, а она упрекнет тебя: дескать, «прекрати, негоже потешаться над несчастным», но и она не сможет сдержать улыбки. Что мною утрачено – то утрачено.

Не зря не дано было царю Давиду построить Храм. На Небесах запомнили зло, им совершенное: его руки были обагрены невинной кровью. Только наказание это не утешит тех, чья кровь пролита. Конечно, кому довелось родиться в качестве Сомо во времена царя Давида, тому и тогда приходилось несладко. Мы – солома в пыли. Полова пред лицом ветра. Порог, попираемый ногами.

Родственники, друзья, знакомые приходят и сидят у меня с утра до вечера, как принято это делать, утешая скорбящих. Входят в дом, склонив головы, словно в доме – покойник, крепко жмут мою руку, говорят: «Крепись и мужайся!» Уподобился я человеку, которому полагается отсидеть в доме семь дней траура по покойнику, только сердце мое все еще не позволяет исполнить древний траурный обряд по ней – обряд разрывания одежд. Быть может, остается во мне тень сомнения? И сомнение это трактуется мною в ее пользу. Разумеется, на условиях, которые я ей поставлю, и в соответствии с вердиктом, вынесенным высокочтимым раввином Бускилой. Но мою дочку Вы возвращаете мне в воскресенье утром без проволочек, дабы не вынуждать меня предпринять шага отчаяния. Я даже думал: приеду к вам, днем и ночью буду стоять у порога Вашего дома с плакатом в руках: «Подлость совершена в Израиле». Родственники мои и друзья говорят даже о более суровых мерах, которые следует предпринять против Вас. Но, быть может, само Небо удерживает меня. Чтобы не пасть мне столь же низко, как пал ты.

Целый день находится со мной рядом дорогая супруга брата моего. Оставила она детей своих, пришла побыть со мною в горе, меня постигшем. Она угощает гостей содовой со льдом, закусками, черным кофе, опорожняет пепельницы, сурово уговаривает меня: «Ешь, ешь!» – и я покоряюсь ей и в слезах ем хлеб свой. Добрые люди изо дня в день стараются отвлечь меня от навалившегося на меня несчастья. Говорят со мной о правительстве, о следственной комиссии, возглавляемой Верховным судьей Агранатом, о Рабине, Киссинджере, короле Хусейне. Я изо всех сил притворяюсь, что слушаю их. Даже господин Закхейм побывал здесь. Произносил витиеватые речи и предлагал себя в качестве посредника. Но зачем мне посредники, мой господин? Только верните мне мою девочку, а дальше – предстаньте перед собственной судьбой. А та женщина пусть предстанет перед собственной судьбой.

Вчера вечером, когда ушел последний из гостей, появился мой брат, принес бутылку коньяка, обнял, поцеловал меня и сказал с грустью: «Нельзя нам на них жениться. Они заражены какой-то порчей, чем-то, что нам неведомо и непонятно, и потому, чтобы не заразиться, должны мы оставаться среди своих». Так сказал он, а затем взял свою жену и они ушли. И я вслед за ними вышел из дому – побродить немного по улицам. Я поднялся на холм, чтобы увидеть закат солнца и вновь задать эти вечные вопросы. Но ответом мне был лишь шелест деревьев. А может, все – лишь ошибка? И Райский Сад, и всемирный потоп, и жертвоприношение на горе Мория, и неопалимая купина – всего этого никогда не было, все это лишь притча? Может, великие мудрецы ошиблись в своих определениях, и не здесь древний Иерусалим, не здесь Эрец-Исраэль, о которой повествует Священное Писание, а где-то совсем в другом месте? За далекими темными горами? Могла ведь случиться подобная ошибка? Разве ученые никогда не ошибаются? Может быть, потому нет Бога в здешних местах?

Луна выкатилась из-за гор, и я направился домой. Не хочу я иметь дела с луной, чтобы снова не овладели мною темные инстинкты и не захотелось мне умереть или задушить Вас, мой господин.

А по возвращении в мой опустевший дом – что еще оставалось мне делать? Я налил себе того самого коньяка, что принес мой брат, включил телевизор и, сидя в потемках, смотрел, как ловкие, атлетически сложенные сыщики гоняются с пистолетами за каким-то преступником где-то на Гавайях, в Америке…

Но сердце мое было не на месте: что мне до восстановления справедливости на Гавайях? В самый разгар стрельбы, трюков, погони я встал и оставил их. Не надо доставлять мне удовольствия. Пусть себе мелькают в темноте. Вместо этого я вышел на балкон поглядеть, все ли еще стоит земля на своем месте и по-прежнему ли подвешена на серебряных нитях луна – несмотря на подлость, которая совершена в Израиле? Прохожие шли по тротуару, каждый своим путем – к себе домой, к своей жене, к своим детям. И взгляд мой провожал их тени: а вдруг найдется и для меня место, куда снесу я свой позор?

Наконец, улица опустела, я вернулся в комнату и увидел, что тем временем на Гавайях все устроилось. Может, и я возьму свою дочурку и отправлюсь жить на Гавайи?

Я сижу в кухне, предо мною – ее передник на крючке, я считаю шаги соседей за стеной, а также наверху, долго перелистываю Книгу Псалмов, ища утешения. Хотя более всего пристало бы мне сейчас читать Книгу Иова. Почему обуяла меня гордыня? Почему женился я на женщине из высшего общества? Зачем замахнулся на то, что мне не по росту?

Усталыми, измученными глазами вчитываюсь я в написанное: «Да устыдятся и посрамлены будут ищущие души моей; да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие мне зло. Да будет путь их темен и скользок, ибо они без вины уготовили мне яму, скрыв ее своими сетями, без вины подкапывались они под душу мою. Справедливость Твоя, как горы Божьи, и суды Твои – бездна великая…» И так далее…

Что пользы мне от стихов этих, когда сердце мое умерло во мне? Сделанного не воротишь, и того, что искривлено, мне не выпрямить. Мне – позор, а не тем, кто ищет душу мою. Оставлен, словно одинокий тамариск в степи. Путь мой труден, застилает его тьма, а ты на свой мир глядишь с улыбкой. Отчего это так? Велика пропасть меж нами. В чем согрешил я перед Вами, господин мой? И что пользы Урии Хеттеянину, погубленному мужу Бат-Шевы, от того, что в конце концов царь Давид был слегка наказан за то, что отобрал у него жену? И даже теперь, спустя три тысячи лет, мы со священным чувством все еще читаем псалмопевца Давида, сына Ишая, а причитания Урии и не прозвучали никогда. Хотя, быть может, и слышали их во время оно, а потом они забылись, и даже память о них изгладилась? Всевышний предпочел Авеля и дар его, а на Каина и на дар его внимания не обратил. И каков же удел Авеля? Авель умер, а Каин живет и существует, и «каинова печать», которой отметил его Господь, обеспечила Каину неприкосновенность, и ничто уже не мешает ему разбогатеть, прославиться, вкусить любых удовольствий.

Я встаю и начинаю ходить по комнате. Открываю шкаф, и вот предо мною – ее платья, иду в ванную умыть лицо, а там – ее косметика. Прохожу мимо детской – оттуда глядит на меня медвежонок. Этот тот самый мишка, которого привез ваш сын на праздник Песах девочке в подарок. Вернете ли Вы мне дочь, господин мой?

К чему мне умолять Вас? Земля – в руках нечестивых. Вы – соль земли, вам – и богатство, вам – и мудрость, и правосудие, а мы – прах под ногами вашими. Вы – священники, вы – левиты, те, кому предназначено служить во Храме, а мы – водоносы. Вы – слава Израиля, а мы – толпа, мы – сброд. Вас избрал Он, вас освятил Он как сынов Благодати Божьей, а мы – пасынки. Вам даны и почести, и слава, и прекрасный рост, весь мир поклоняется вам, а нам – и душа низменная, и рост низкий, и разница между нами и арабами – не шире волоса. Возможно, нам следует быть благодарными за выпавшую на нашу долю честь: быть для вас дровосеками, стыдливо подбирать объедки вашей роскошной трапезы, жить в домах, которые вам самим уже надоели, делать за вас работу, которая вам кажется омерзительной, – особенно это относится к строительству Эрец-Исраэль. И иногда – жениться на ваших разведенных женах, которых вы выбрасываете на помойку, снисходительно позволяя нам испить из колодца, в который вы плюнули, и попытаться усвоить ваши обычаи и нормы поведения, дабы снискать милость и благоволение в глазах ваших.

Да будет известно Вам, что такой человек, как я, простой еврей, одни из многих, готов простить и забыть о грехах Ваших. Но – не сейчас, господин мой, а лишь тогда, когда к Вам перейдет чаша сия. После того, как покаетесь в грехах и скажете: «Мы виноваты. Мы предали». После того, как свернете с пути зла и вновь станете служить нашей Стране, вместо того, чтобы, заботясь только о себе и доме своем, разрушать ее, да к тому же еще позорить перед всем миром клеветой и злословием. Ваша всемирная известность и дешевая слава не стоят в моих глазах и чесночной шелухи: Вы опозорили доброе имя Израиля в книге, написанной для иноверцев. Я этой книги не читал и читать не собираюсь, с меня достаточно и того, что было написано о ней в вечерней газете «Маарив». «Сионистское безумие!» Как вы могли? Как не дрогнула рука? Да еще по-английски! На радость ненавистникам нашим!

Когда в юности я жил в Париже, мне пришлось работать официантом – и некоторые из моих клиентов, включая и евреев, ошибочно принимали меня за маленького арабчонка и, бывало, звали Ахмедом. И это после всего того, что причинили нам арабы. И вот я репатриировался в Эрец-Исраэль, исполненный веры, что здесь – мы все братья, и Мессия придет царствовать над нами. Как же приняла эта земля молодого человека, идеалиста, прибывшего сюда, к Вашему сведению, прямиком из Сорбонны? Строительный рабочий. Ночной сторож. Кассир в кино. Привратник. Короче – лисий хвост. Абсолютный осел во все дни жизни своей, а сейчас, по Вашей милости, господин профессор, – осел-рогоносец, если вы в состоянии вообразить себе, как выглядит подобное животное. Или пес, у которого отобрали кость, которую он нашел под столом…

А я – то необдуманно поспешил сказать: «Почему бы нет?» Почему бы мне не взять под свое крыло и сына его? Он бросил, а я подберу. Он растоптал, а я взращу. Буду сыну вашему и отцом, и наставником – воздам таким путем добром за совершенное зло, спасу одну из душ народа Израиля, а быть может, – и две. Я был простодушен. Или глуп. Верно, что у нас сказано: «Блаженны те, чей путь непорочен». И еще: «Хранит Господь непорочных». Но кажется мне, что эти изречения нельзя понимать буквально. Тот, кто писал их, подразумевал не Сомо, а кого-нибудь получше. «Путь нечестивых успешен». «Страна отдана в руки нечестивых». Вот они, актуальные изречения. И я приемлю приговор. Только верните мне мою девочку. На нее у тебя нет прав.

И вообще, какие у вас права? Героя войны? Даже легкомысленные сыновья Цруи, даже нечестивый царь Ахав, о которых повествует Священное Писание, даже они были на войне великими героями. А в промежутках между войнами что сделали вы с нашей страной? Изгадили ее? Продали за чечевичную похлебку? Съели ее без соли?

Итак, ваше время кончилось. По вас звонят колокола. Сейчас – за полночь, скоро утро пятницы, и здесь, на юге Иерусалима, слышны колокола. Кончилось ваше царство, мой господин, и скоро оно перейдет в руки друзей ваших, которые лучше вас.

Я не утверждал, что я безупречен. Быть может, согрешил я, потянувшись за женщиной, предназначенной кому-то иному, кто выше меня. Она выше меня. И она красива. А я? Кто я вообще такой? Все те годы, что был я женат на ней, тень грехов твоих всегда нависала над нашей жизнью. Сколько бы усилий ни прилагал я – всегда чудилось мне, что ты смеешься надо мной из темноты. А ныне, по-видимому, на Небесах решили взыскать с меня. Или, не приведи Господь, нет больше Бога в этом месте? Переселился Он на Гавайи?

Правда и то, что к письму этому примешана четверть бутылки коньяка, которую оставил мне мой брат, да еще две успокоительные таблетки, найденные мною в ящике. В ее ящике, где хранился также старый снимок из газеты, на котором – ты в военной форме, со всеми знаками отличия и наградами, и к тому же красив, словно высшее существо…

Пора мне остановиться. Я и так уже написал слишком много. Утром мой шурин приедет на своем грузовичке «Пежо», чтобы забрать у меня это письмо и доставить его в Зихрон-Яаков. Вместо того, чтобы продолжать писать, я отправлюсь пешком к Стене плача, чтобы свершить полуночную молитву, хоть и неведомо мне, могут ли достичь небес молитвы такого человека, как я. Наверняка они производят плохое впечатление. Но нет худа без добра: «левая рука сокрушает, а правая исцеляет», – как написано у нас. И теперь, когда ничего у меня не осталось в этом мире, отныне и навсегда я посвящу всего себя делу вызволения Земли Израиля, и в этом моя месть, ибо Вы и Вам подобные могут выходить из себя, но мы будем вызволять эту Землю. Пока не переполнится чаша страданий Сомо, и не призовут его на Небо, дабы отдохнул он от всех трудов своих. И на сем покончим.

И на том свете, возможно, требуются и повара, и часовые у ворот, так что, вполне вероятно, вам доведется увидеть меня на въезде берущим под козырек, но Вы, скорее всего, не обратите внимания.

И кое-что еще: хотя бы на этот раз ведите себя но отношению к ней… с пониманием? с долей сострадания? Не издевайтесь над ней более, ибо на ней не осталось живого места.

А дочку мою верните добром.

Подписываюсь с холодным презрением

М. С.

* * *

Г-ну Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

Дом Гидона в Зихрон-Яакове

Суббота, 4.9.76

Здравствуйте, господин Сомо!

1. Вчера Ваш шурин привез мне Ваше гневное письмо. Для Ваших подозрений нет никаких оснований: никто Вас не обманывал. И хотя Ваши чувства мне хорошо понятны и в определенном смысле не чужды, но дело в том, что Ваша супруга сама, по собственному желанию решила задержаться здесь на несколько дней и позаботиться обо мне до тех пор, пока (очень скоро) я не буду госпитализирован, чтобы пройти курс облучения, и тогда она, разумеется, немедленно к вам возвратится. Выражаю надежду, что Вы, господин Сомо, не будете к ней слишком суровы, когда она вернется. В конце Вашего письма Вы отмечаете, что «на ней не осталось живого места», и я с Вами полностью согласен. Поэтому мне не остается ничего другого, как именно Вам переадресовать Вашу же просьбу: проявите по отношению к ней милосердие.

2. Из больницы «Хадасса» мне, по-видимому, выйти не суждено. Год тому назад я заболел раком почек и был дважды оперирован. А теперь опухоль распространилась на всю брюшную полость. Врачи в Нью-Йорке сочли, что делать еще одну операцию не имеет смысла. Состояние мое весьма плачевно, из чего Вы можете ясно понять, что для ваших ревнивых фантазий нет никаких оснований. И нет смысла углубляться во времена Урии Хеттеянина. Или уплывать на Гавайи. Вполне достаточно вернуться на несколько лет назад. Как Вам известно, я женился на Илане в сентябре пятьдесят девятого – это было скорее ее желание, чем мое. Спустя несколько месяцев она забеременела и родила Боаза, приняв это решение самостоятельно: я не считал себя подходящим для роли отца, о чем и предупредил ее заранее. А дальше наша совместная жизнь осложнилась. Выяснилось – и сомнений в этом не оставалось, – что я стал причиной ее страданий. Возможно, она сама хотела, чтобы это было так (я не специалист в подобной области). Исключительно в силу слабости своего характера я все откладывал наш развод – до сентября шестьдесят восьмого. Условия развода были жестокими с обеих сторон, а с моей стороны – еще и мелочными: поведение мое диктовалось чувством ненависти и желанием отомстить. А затем я оставил Израиль. Прервал все контакты. Окольным путем дошло до меня известие о вашем браке. А в начале этого года я получил просьбу о помощи – от нее, а может быть, от вас обоих. Мне самому непонятно, какими доводами я руководствовался (возможно, они – следствие моей развившейся болезни), но я счел, что мне следует ответить положительно. Есть две-три вещи, в которых теперь, на закате моей жизни, я начал раскаиваться. Именно поэтому на прошлой неделе я прибыл (без предварительного уведомления) в Израиль, чтобы увидеть Боаза и побыть в доме, где я вырос. Здесь я встретил Илану, которая решила, что будет ухаживать за мной – как сестра милосердия. Не я пригласил ее сюда, но и причины вновь изгонять ее у меня не было. Тем более, что дом практически принадлежит Боазу, хотя формально все еще записан на мое имя. Отношения, которые установились здесь между мною и ею, господин Сомо, ни в коем случае не являются отношениями мужчины и женщины – с какой бы стороны их ни рассматривать. Если у Вас есть в том необходимость, я сформулирую письменное заявление для вашего раввина, в котором засвидетельствую ее полную и абсолютную невиновность.

3. Согласно моим указаниям, заново написано завещание, которое наилучшим образом обеспечит и будущее Боаза, и будущее Вашей семьи. Если Вы не растратите средства на всевозможные мессианские проекты и т.п., то дочь ваша будет полностью застрахована от лишений и бедности, которые некогда были Вашим уделом и которые красочно описаны в Вашем письме.

Кстати, малышка кажется мне нежной и щедрой: так, ранним утром, когда вся здешняя коммуна еще спит, она пришла, уселась на краешке моей кровати и сообщила, что придумала для меня некое лекарство (кажется, это керосин и листья тутовника) и принесла мне в подарок мертвую стрекозу в целлофановом мешочке. В обмен она попросила (и получила) три бумажных кораблика. Между нами состоялась краткая философская беседа о природе воды.

4. Что же касается остальных Ваших претензий, обращенных ко мне во втором лице единственного числа, а также и тех, которые вы предпочли адресовать мне во втором лице множественного числа, – в аспектах идеологических и политических, – мне ничего не остается, как признать себя виновным по большинству пунктов обвинения. Это – при условии, что Вы позволите мне прежде устранить некоторые преувеличения, вызванные всплеском чувств, которые я склонен отнести за счет охватившего Вас гнева или накопившейся в Вас горечи. Попросту говоря, господин Сомо, я не только вижу в Вас человека, который ЛУЧШЕ меня, – в этом нет ничего удивительного, – но я вижу в Вас ХОРОШЕГО человека. Точка. О Ваших превосходных качествах я многое узнал в течение последнего года, в особенности – в последние дни. Как от Иланы, так и от Боаза. А также – косвенно: пристально вглядываясь в Вашу дочь. (В эту минуту она вновь зашла ко мне. Одним пальчиком настучала с моей помощью свое имя на моей портативной пишущей машинке. На сей раз она преподнесла мне шесть муравьев в кружке и пригласила меня на танец. Я вынужден был уклониться от приглашения, сославшись на болезнь, а также и потому, что мне никогда не удавалось научиться танцевать.)

5. В то время, как Вы, по Вашим словам, относитесь ко мне «с холодным презрением», я испытываю к Вам определенное уважение – поверх существующих между нами разногласий. И я приношу Вам свои извинения за то горе, что причиняет Вам само мое существование.

6. Вы совершенно справедливо отмечаете мое высокомерие. В противоположность Вам, господин Сомо, я всегда имел обыкновение смотреть на людей сверху вниз. Быть может, потому, что глупость была столь распространена везде, где доводилось мне бывать, а еще, возможно, по той причине, что с самого моего детства окружающие почему-то смотрели на меня снизу вверх. А теперь, когда мне почти не удается по-настоящему уснуть, и в то же время я не ощущаю себя бодрствующим, – в этом состоянии мне кажется, что я ошибался. Пристальное внимание, смешанное с неким опасением, – вот что отличает мое теперешнее отношение к тем, кто меня здесь окружает (хотя я не уверен, что они это замечают). Если бы у меня еще оставалось время, возможно, я бы предложил, чтобы мы с Вами попытались как-нибудь однажды встретиться и посмотреть друг на друга на равных. Возможно, нам не было бы скучно. Только и в самом деле, как с интуитивной проницательностью отметили Вы в своем письме, мое время кончилось, господин Сомо. И в самом деле, по мне звонят колокола.

И я имею в виду не символические колокола, а настоящие: Боаз соорудил тут в одной из комнат наверху что-то вроде ксилофона, на котором играет ветер: к потолку на нитях подвешены бутылки. На каждое дуновение ветра, долетающего с моря, ксилофон отзывается грустной, все время повторяющейся мелодией. Случается, что эта мелодия поднимает меня с моей сооруженной из досок кровати. Вчера с помощью палки, которую Боаз смастерил для меня, мне удалось встать и сойти в погружавшийся в темноту сад. Восемь молодых людей, которые живут здесь, выпалывали колючки и пырей, разбрасывали козий помет (его резкий запах вызвал в моей памяти запахи моего детства), рыхлили мотыгами землю. Вместо экзотических сортов роз, которые разводил мой отец, теперь здесь – овощные грядки. Илана вызвалась изготовить из тряпок огородные пугала (мне кажется, что на птиц эти чучела особого впечатления не производят). А дочь Ваша дважды в день поливает эти грядки из лейки, которую ей купили по моей просьбе в лавке в Зихроне. Между грядок, рядом с восстановленным мраморным бассейном, в котором снова плавают рыбы (карпы вместо золотых рыбок), я обнаружил два соломенных кресла. Илана приготовила себе кофе, а мне чай из мяты. И если интересуют Вас подробности, так вот, сидели мы с ней спиной к дому, а лицом – в сторону моря. Сидели до полного наступления темноты. Мы не разговаривали, разве что обменивались время от времени самыми необходимыми словами. Возможно, Илана потрясена тем, как бледны мои впалые щеки. А я снова не нахожу, что сказать ей, кроме, пожалуй, того, что платье ее красиво, да и длинные волосы ей очень идут. Не стану отрицать, что за все годы нашего супружества мне и в голову не приходило говорить с ней так: чего ради? А Вы, господин Сомо, хвалите ли Вы ее платья? Ждете ли, что она похвалит Ваши брюки?

Она прикрыла одеялом мои колени. А когда ветер усилился, я набросил это одеяло и на ее колени. Я вновь заметил, как постарели ее руки. Хотя лицо у нее молодое. Но я не сказал ни слова. Почти полтора часа провели мы в молчании. Вдалеке, рядом с загоном для коз, Ваша дочь смеялась и вскрикивала, потому что Боаз резким движением поднял ее на плечи, затем посадил себе на голову, потом – на спину осла. Илана сказала мне: «Посмотри!» Я ответил: «Да». Илана сказала: «Не беспокойся». И я ответил: «Да». И снова мы погрузились в молчание. Мне нечего было сказать ей. Да будет Вам известно, мой господин, что именно так пользуемся мы с ней теперь языком: «Нет. Да. Холодно. Хороший чай. Платье нравится. Спасибо». Словно двое маленьких детей, которые не умеют разговаривать. Или контуженные солдаты, которых я видел после войны в одном из реабилитационных центров. Я останавливаюсь на этих подробностях, чтобы вновь подчеркнуть: для Ваших подозрений нет никаких оснований. Между мной и Иланой нет даже настоящего словесного общения. Но зато пробудилось во мне желание написать Вам эти страницы. Хотя я понятия не имею – зачем. Ваше письмо, которое, возможно, имело целью причинить мне боль, цели этой не достигло. Напротив, оно было мне приятно. Как это объяснить? Не имею ни малейшею представления.

В семь солнце утонуло в море, и все окутали сумерки. Из кухни долетали до нас звуки губной гармошки. И гитары. И аромат выпечки (они сами пекут здесь хлеб). А в восемь или чуть попозже босоногая девушка принесла нам керосиновую лампу, а также горячую, прямо из печи, лепешку, маслины, помидоры, йогурт (он тоже домашнего приготовления). Я заставил себя поесть немного, чтобы Илана поела тоже. И она без всякой охоты пыталась есть, чтобы возбудить во мне желание последовать ее примеру. В четверть десятого я сказал: «Становится прохладно». Илана ответила: «Да». И добавила: «Давай пойдем». А я ответил: «Ладно».

Она помогла мне подняться в мою комнату, снять одежду (джинсы и трикотажную рубашку с изображением Попаи- морехода). И лечь на мою кровать из досок. Уходя, она заставила меня пообещать, что я позову ее, если ночью будут сильные боли (Боаз укрепил у моей кровати конец веревки. Если я дерну за нее, зазвенят жестяные кружки, подвешенные у изголовья Иланы на первом этаже).

Это свое обещание я не сдержал. Но я встал, подтащил стул и просидел несколько часов у темного окна, стекла которого прикреплены к раме лейкопластырем. Я пытался вобрать в себя ночь и выяснить, что это вытворяет там, на востоке, луна с горами Менашше. Мать моя имела обыкновение сидеть вот так в ее последнее лето…

Можете ли Вы представить себе, каково это – швырнуть три ручные гранаты в бункер, переполненный египтянами? А затем ворваться внутрь с автоматом, изрыгающим огонь, – среди криков, стонов и предсмертного хрипения? Когда и одежда, и лицо, и волосы твои обрызганы разлетевшимися мозгами и кровью? Когда ботинок твой погружается в развороченное брюхо, откуда, пузырясь, вытекает густая кровь?…

До двух часов ночи сидел я у окна, вслушиваясь в голоса собранной Боазом компании. У тлеющего костра, который был разведен в саду, пели они песни, мне не знакомые. Девушка играла на гитаре. Самого Боаза я не заметил, да и голоса его не слышал. Может, он забрался на крышу, уединившись со своим телескопом. А может, спустился к морю. (У него есть небольшой плотик, сработанный без единого гвоздя. Он несет его до самого берега – в пяти километрах отсюда – на спине. Когда он был ребенком, я учил его строить «Кон – Тики» – из легкого дерева, связанного веревками. Оказывается, он не забыл.)

В два часа ночи весь дом окутала тьма и глубокая тишина. Только лягушки не унимались. И какие-то собаки вдалеке, которым отвечали наши псы во дворе. Лиса и шакал, которые рыскали здесь по ночам в дни моего детства, исчезли, и даже памяти о них не осталось.

До рассвета просидел я у этого окна, закутавшись в шерстяное одеяло, словно еврей во время молитвы. Я воображал, будто слышу шум моря. Хотя, наверняка, это был всего лишь ветер в кронах пальм. Я размышлял о жалобах, прозвучавших в Вашем письме. Если бы у меня еще оставалось время, я вытащил бы Вас из будки часового. Сделал бы Вас генералом. Вручил бы вам ключи, а сам отправился бы философствовать в пустыню. Либо занял бы Ваше место кассира в кинотеатре. Хотели бы Вы поменяться местами, господин Сомо?

Маленькая коммуна «хиппи» даже в дневное время обитает рядом со мной словно бы шепотом, на цыпочках. Словно я – это привидение, вырвавшееся из подвала и предпочитающее гнездиться в комнатах. А уж комнат здесь – предостаточно. Большинство из них все еще заброшены. В их оконные проемы прорастают ветви смоковницы и тутового дерева.

Мне симпатичен тот стиль, в котором Боаз ведет здесь дела, – не управляет, а только выступает в роли первого среди равных. Приятно мне их пение в кухне, за работой или у разведенного во дворе костра, возле которого они сидят до полуночи. И звуки губной гармошки. И дым, когда они что-то варят. И даже павлин, расхаживающий здесь по комнатам и лестницам среди армии голубей, как глупый самодовольный полководец.

И устремленный в небо телескоп, что установлен на крыше. (Мне хотелось бы вскарабкаться туда. Я хочу попросить Боаза, чтобы он пригласил меня на маленькую экскурсию к звездам. Хотя я мало что понимаю во всем воинстве Небесном, кроме, пожалуй, правил ориентироваться по звездам в ночных походах.) Главное в том, что мне не одолеть веревочной лестницы. У меня то и дело начинается головокружение. Даже когда я пытаюсь самостоятельно передвигаться между постелью и окном. А кроме того, Боаз избегает вступать со мной в разговоры, произнося лишь: «Доброе утро… Как здоровье?.. Не нужно ли чего-нибудь в городском магазине?» (Этим утром я попросил стол, чтобы поставить на него свою портативную машинку, на которой и пишу это письмо. Спустя полтора часа он поднялся ко мне со столом, который соорудил из ящиков и эвкалиптовых веток – с наклонной, чтобы мне было удобно, подставкой для ног. По собственной инициативе он купил мне вентилятор.)

Большую часть времени он, по-видимому, работает в джунглях, которые некогда были плантацией: вырубает сухостой, подрезает ветки, очищает землю от камней (корзину с собранными камнями он носит на обнаженном плече и выглядит, словно живое воплощение титана Атласа), окапывает деревья, катит одноколесную тачку с мусором. Иногда его можно увидеть во флигеле: он перемешивает лопатой или широкой мотыгой цемент со щебенкой и гравием, заливает бетоном сетку из железных прутьев, которые он сам связал, чтобы настлать новый пол.

Бывает, что в конце дня я вижу его на верхушке одного из старых эвкалиптов, посаженных моим отцом пятьдесят лет тому назад, – Боаз сидит там на стуле, который он подвесил на высоте восьми метров, и, к моему удивлению, читает какую-то книгу. Или считает близко проплывающие облака. Или разговаривает с птицами на их языке.

Однажды я остановил его у сарая, где хранятся инструменты. Спросил, что он читает. Боаз дернул плечом и ответил нехотя:

– Книгу. А что?

Я поинтересовался, какую книгу.

– Книгу по языку.

– То есть?

– Грамматика… Как одолеть правописание, и все такое…

– Можно ли читать «книгу по языку», словно это обычная книга для чтения, за которой проводят время?

– Слова и все такое, – он одарил меня своей медленной улыбкой, – это все равно как узнавать про людей. Откуда они пришли. Кто чей родственник. Как каждый из них ведет себя в разных ситуациях. И кроме того…

Он замолкает. Отправляет правую руку в длинное путешествие вокруг своего мощного черепа, почесывает ею левый висок – движение нелепое, но, вместе с тем, почти царственное.

– И кроме того, нет такой вещи: «провести время». Время вообще провести нельзя.

– Нельзя? Что это значит?

– Откуда мне знать? Может, все наоборот. Может, это мы проходим сквозь время. Я знаю? Может, это время проводит людей… Нет ли у тебя желания посидеть немного – перебрать семена? Это в амбаре. В тени. Но только тогда, когда тебе хочется что-то делать. Или, может, тебе будет нетрудно складывать пустые мешки?

Так я был включен – более или менее – в их трудовой распорядок (около получаса – каждое утро, если боли не слишком сильны; случается мне, сидя там, и задремать).

Девушки, живущие здесь: две или три из них – американки, одна – француженка. И есть такая, что видится мне израильской гимназисткой из хорошей семьи, которую привел сюда романтический побег из дому. Или желание самореализации, которое может быть альтернативой самоубийству. Все они – по-видимому, его любовницы. Возможно, что и юноши – тоже. Но что смыслит в этом человек вроде меня? (В его возрасте я все еще был онанирующим девственником. Наверное, и с Вами, господин Сомо, происходило нечто подобное? Я даже женился девственником. А как это было у Вас, мой господин?)

Боаз, по моим оценкам, приближается к метру девяносто пять и весит, по меньшей мере, девяносто килограммов. Но при этом движения его легки и напоминают повадки барса. Дни и ночи расхаживает он босиком и, кроме выцветшей набедренной повязки, на нем нет никакой одежды. Его вьющиеся волосы цвета тусклого золота ниспадают до плеч. Его белокурая мягкая борода, полузакрытые глаза, губы, которые не сжаты, а наоборот, слегка приоткрыты – все это придает ему облик Иисуса со скандинавских икон.

И все-таки он как бы погружен в сон. Он здесь и не здесь. И молчит. Кроме телесной мощи, я не нахожу в нем никакого сходства с моим по-медвежьи грузным отцом. Напротив, чем-то неуловимым он похож на Илану. Быть может, нежностью голоса. Или своим размашистым, пружинящим шагом. Или своей полусонной улыбкой, которая кажется мне одновременно и детской, и лукавой. «Ты восстановишь фонтан, Боаз?» – «Не знаю. Может быть. Почему бы и нет?» – «А флюгер, что был на крыше?» – «Может быть. А что такое флюгер?»

За окном моей комнаты – грядки лука и перца. Куры разгуливают вокруг и клюют – словно это арабская деревня. Всякие беспородные собаки, приблудившиеся сюда издалека, нашли тут и пищу, и ласку. Эвкалипты. Кипарисы. Оливы. Смоковницы. Тутовое дерево. А дальше – запущенная плантация. Красные крыши на противоположном холме, метрах в восьмистах отсюда. Горы Менашше. Леса. И там, на западе, легкий пар или дымок у линии горизонта…

Даже ксилофон из бутылок в мансарде, в той самой комнате, где сорок один год назад зимней ночью умерла моя мать, даже он, кажется мне, метит точно в цель. Впрочем, его странные звуки, по-видимому, нацелены только в меня. Если Вы нарисовали в своем воображении картины разврата, которому в полумраке днем и ночью предается Ваша жена в объятиях жестокого дьявола, – то вот Вам простая правда: нет никакого полумрака, а есть либо пронзительный свет лета, либо – тьма. Что же до дьявола, он по большей части спит, находясь под воздействием болеутоляющих средств, привезенных из Америки. (Кроме лекарств, кроме его портативной пишущей машинки, пижамы и трубки, – все остальное до сих пор в нераспакованных чемоданах, брошенных в углу комнаты. Да и трубка служит ему не для курения, а для того, чтобы держать ее в зубах. Курение вызывает у него рвоту.) А когда заснуть ему не удается? Лежит он на своей кровати из досок, уставившись в пространство, у окна. Недолго – пока хватает сил – перебирает семена в прохладном амбаре во дворе. Дьявол- скиталец, чье наказание – не находить покоя. Одурманенный таблетками. Вежливый, притихший дьявол, изо всех сил старающийся не быть обузой, почти обходительный. Быть может, уподобился он своему отцу, превратившемуся из медведя в овцу в своем санатории на горе Кармель.

А то, потрепанный и исхудавший, опираясь на свою новую палку, в сандалиях, изготовленных его сыном из куска автопокрышки и веревок, в вылинявших джинсах, в подростковой рубашке, на которой нарисован Попай-мореход, тащится он из комнаты в комнату. Из коридора – в вестибюль. Из отремонтированного крыла дома – в сад. Останавливается, чтобы побеседовать с Вашей дочерью. Пытается научить ее игре в камешки. Дает ей поносить свои наручные часы. И продолжает свой путь, пересчитывая и каталогизируя тени своего детства и своей юности. Здесь была башня, где содержались шелковичные черви… Здесь он зарезал и похоронил попугая… Здесь он запускал (а потом – подорвал с помощью пороха, набранного из патронных гильз) электрическую железную дорогу, которую привез ему отец из Италии. Здесь он прятался два дня и целую ночь после того, как отец ударил его. Сюда он, бывало, приходил онанировать. Здесь он завоевывал Западную Европу, втыкая в карту булавки и стрелы. Здесь он сжег живую мышь в мышеловке. А здесь он показал свой член внучке слуги- армянина и пощупал, словно в обмороке, ее промежность. Здесь с его помощью приземлились завоеватели с Марса, а тут он тайно испытал первую еврейскую атомную бомбу. Там он однажды обругал своего отца, за что получил сокрушительный удар в нос и потом валялся к одиночестве, окровавленный, словно поросенок. А здесь он спрятал легкие сандалии, найденные им в вещах, оставшихся после матери (и вот позавчера он обнаружил под колеблющимися плитками пола их сгнившие остатки). Здесь уединялся он с Жюлем Верном и покорял далекие острова. А тут, в тесном пространстве под задней лестницей, скрючился он и плакал, скрытый от глаз людских, плакал последний раз в своей жизни: когда отец казнил его обезьянку…

Ибо в этом доме он вырос. А теперь пришел умереть в нем.

Бывает и так… Без двадцати восемь, после заката и перед тем, как там, у горизонта, над морем, дотлеют последние головешки солнечного костра… И непременно на разбитой скамье, поближе к обрыву, напротив фруктового сада, превратившегося в субтропический лес, который под руками Боаза начал приобретать свой первоначальный облик. Есть там и груда камней на том месте, где прежде был колодец. Не колодец, а яма для сбора воды, которую выкопал отец, намереваясь в будущем собирать здесь дождевую воду. Илана сядет рядом. И две его застывших руки окажутся между ее ладоней: ибо случается, что она и я – словно двое детей, стесняющихся друг друга, – мы молчаливо сплетаем наши руки. Ведь Вы, человек благородной души, не помянете ей это злом…

К пока я пишу эти листки, что перед Вами, я все более склонен прислушаться к моему сыну, который вчера сказал мне своим ровным невозмутимым тоном, что вместо того, чтобы гнить в больнице «Хадасса» (это, наверняка, мне уже не поможет), лучше уж оставаться здесь, «словить», как он говорит, немного покоя.

Не мешает ли им мое присутствие?

– Ты платишь.

Не хотят ли они, чтобы я был им чем-нибудь полезен? Например, вел какие-либо занятия? Читал лекции?

– Но ведь здесь никто не указывает другому, что ему делать.

Делать? Но я ведь почти ничего не делаю?

– Самое лучшее для тебя – сидеть спокойно.

Итак, я останусь здесь. Пребывать в покое. Не проявите ли Вы свое милосердие – не позволите ли им остаться здесь еще немного? Каждый день я буду забавлять Вашу дочь. Я создам для нее театр теней: на стене появятся образы чудовищ, сотворенные моими пальцами (этому меня научил Закхейм, когда мне было шесть или семь лет). Я по-прежнему буду обмениваться с ней соображениями о природе огня и воды и о том, что снится ящерицам. Она изготовит мне лекарства из грязи, мыльной воды и шишек. И каждый день, в час, когда задует вечерний ветер, я буду сидеть с Иланой на скамейке и слушать, как шумят сосны.

Речь идет о весьма кратком отрезке времени.

И Ваше полное право – отказать и потребовать, чтобы они вернулись без промедления.

Кстати, Боаз предлагает, чтобы и Вы присоединились к нам. По его словам, Вы сможете внести свой вклад – Ваш опыт строительного рабочего здесь может быть очень полезен. Однако, есть одно условие: Вы не станете инспектором по соблюдению кашерности – так говорит Боаз. А что Вы думаете на этот счет?

Если Вы того потребуете, я немедленно отправлю их на такси в Иерусалим и не стану на Вас сердиться (да и какое у меня право сердиться на Вас?).

Знаете ли, господин мой? Я приемлю свою смерть. Не поймите превратно: речь идет не о желании умереть и тому подобном (это ведь трудности не представляет: у меня есть отличный пистолет, подаренный мне однажды неким генералом из Пентагона), нет, речь о совершенно ином желании – вообще не существовать. Ретроактивно уничтожить свое присутствие. Сделать так, словно я и не появлялся на свет. Перейти изначально в некое иное модальное состояние – эвкалипт, к примеру. Или пустынный холм в Галилее. Или камень на поверхности Луны.

Кстати, Клане и Ифат отвел Боаз лучшую часть дома: он разместил их на первом этаже в полукруглой комнате с венецианскими окнами, из которых видны крыши домов соседнего, прямо под нами расположенного киббуца, банановые плантации, полоска берега и море. (Чайки на рассвете. Глубокое сияние в полдень. Голубоватая дымка к вечеру.) «Когда-то в этой комнате была грандиозная библиотека моего отца (хотя я никогда не видел, чтобы он открывал книгу). Теперь эту комнату выкрасили в какой-то пронзительно голубой цвет. Старая рыбацкая сеть украшает се высокий потолок. А еще в этой комнате, кроме четырех постелей, застланных шерстяными армейскими одеялами, да рассохшейся облупившейся тумбочки, свалены в кучу мешки с химическими удобрениями. И стоят несколько бочек солярки. Какая-то влюбленная девушка нарисовала во всю стену портрет Боаза – обнаженный и окруженный нимбом, шествует он с закрытыми глазами по тихим водам.

Но вместо того, чтобы шествовать по воде, он проходит сейчас под моим окном и садится за руль маленького трактора, который приобрел совсем недавно (на мои деньги). Тащит дисковый плуг. А дочка Ваша, словно маленькая обезьянка, – в его объятиях, ручки ее – на руле трактора между его руками. Кстати, она уже научилась ездить верхом на осле, почти без посторонней помощи. Такой маленький послушный ослик. (Вчера в темноте я по ошибке принял его за собаку и даже едва не погладил. С каких это пор я занимаюсь тем, что глажу собак? Или ослов?) Однажды возле Бир-Томаде, в Синае, какой-то глупый верблюд забрел в мою зону огня. Медленно-медленно передвигая ноги, тащился он по склонам холмистой гряды – на прицельном расстоянии в две тысячи метров. Чуть пониже бочки, что служила нам целью во время учебной стрельбы. «Пушкарь» бахнул по нему двумя снарядами и промахнулся. Радист-заряжающий попросил дать ему попробовать – и промазал. Тут уж я ударился в амбицию: спустился на сидение стрелка и выстрелил. Но и я не попал. Верблюд остановился и взглядом, исполненным неизъяснимого покоя, измерил расстояние до места, где приземлялись снаряды. Четвертым выстрелом я размозжил ему голову, снеся ее с высокой шеи. В бинокль мне хорошо был виден фонтан крови высотою в один- два метра. Обезглавленная шея еще поворачивалась из стороны в сторону, словно искала снесенную голову, затем, обернувшись назад, облила кровью горб, подобно тому, как слон хоботом поливает свою спину., и, наконец, с какой-то утонченной медлительностью подломил он свои тонкие передние ноги, подвернул под себя задние, рухнул, приземлившись на брюхо, воткнул шею, фонтанирующую кровью, в песок – и так застыл на склоне, словно странный монумент, который я безуспешно пытался разнести тремя дополнительными снарядами. Внезапно в «мертвой зоне» появился какой-то бедуин, размахивающий руками, и я приказал прекратить огонь и убираться восвояси…

Вот снова ветер с моря прошелся по ксилофону из бутылок. Я останавливаюсь, отрываюсь от пишущей машинки, чтобы спросить себя: не повредился ли я в уме? С какой стати изливать мне душу перед Вами? Сочинять для Вас исповедь? Из болезненного желания стать посмешищем в Ваших глазах? Или, напротив, получить отпущение грехов? От Вас? Месье Сомо, на чем основана Ваша слепая уверенность в существовании «Божественного Провидения»? Искупления? Воздаяния и наказания? Или милосердия? Где Вы наскребли все это? Вы соизволите представить мне доказательства? Совершите маленькое чудо? Превратите посох мой в змия? А жену Вашу – в соляной столб, наверное? Либо Вы встанете и признаете, что все это – лишь глупость, невежество, недомыслие, обман, унижение и кошмар.

Закхейм описал мне Вас как хитрого, амбициозного фанатика, при этом не лишенного иезуитских талантов и тонкого политического инстинкта. Но, по утверждению Боаза, Вы – не более, чем нудный тип с добрым сердцем. Илана – в своем обычном стиле – наделяет Вас едва ли не святостью архангела Гавриила. Или, по крайней мере, нимбом тайного праведника. Впрочем, пребывая в ином настроении, она находит в Вас и левантийские черты. И Вам удалось возбудить во мне определенное любопытство.

Но что такое святость, господин Сомо? Около девяти лет потратил я на бесплодные поиски более или менее подходящего определения. Лишенного каких бы то ни было эмоций. Быть может, найду я благорасположение в глазах Ваших, и Вы согласитесь просветить меня? Ибо и по сию пору нет у меня об этом ни малейшего представления. Даже то определение святости, что приведено в словаре, кажется мне мелким и пустым, если не тавтологическим в основе своей. И все еще жива во мне некая потребность – успеть кое-что расшифровать. Хотя время мое подошло к концу. И все-таки: святость? Или стремление к цели? Милосердие? Что понимает волк в луне, на которую он воет, вытянув шею? Что знает ночная бабочка об огне, в который она попадает? Убийца верблюдов – об Избавлении? Сможете ли Вы помочь мне?

Только без велеречивых проповедей, Вы, бурдюк, полный лицемерия, осмелившийся хвалиться передо мной тем, что никогда не пролили и капли крови. Не тронули и волоса на голове араба. Освобождающий Эрец-Исраэль – подобострастным лизанием… Выметающий всех этих чужаков со Святой Земли нашептываниями да заклинаниями, сдобренными моими деньгами. Очищающий наделы предков наших рафинированным оливковым маслом. Трахающий мою жену, наследующий мой дом, спасающий моего сына, инвестирующий мои капиталы и при этом поливающий меня библейскими сентенциями, призванными потрясти меня низостью моего морального падения. Вы доводите меня до полной потери сил. Раздражаете, словно комар. Вы не в состоянии сказать мне ничего нового. Я уже давно перестал заниматься Вам подобными и перешел к более сложным типам. Берите деньги и убирайтесь от меня подальше.

Что же до меня, то что нового могу сказать Вам я, кроме того, что скоро сдохну? Вы, в своем письме, желаете, «дабы досталась мне чаша сия». И вот, и в самом деле, она досталась мне и уже почти пуста. Вы обличаете меня за то, что отобрал у вас «безмолвную овечку» да последние крохи, составляющие Вашу трапезу. Но, по сути, именно я подбираю крохи с Вашего кашерного стола. Вы угрожаете мне, что «вскоре предстану перед собственной судьбой», а я уже и стою-то с трудом. Вы слышите колокола, а колокола – они здесь, как раз надо мною. Что еще попросите Вы, господин мой? Съесть жертвоприношения мертвых?

И, кстати, о жертвоприношениях мертвых: дорогой наш Закхейм оценивает меня приблизительно в два миллиона долларов. Так что даже после отчисления половины в пользу Боаза, Ваша доля «жертвоприношений мертвых» воистину – какой-то пустячок. Вы сможете мотаться в лимузине между Вашими «первыми ростками Избавления».

Закхейм и его желтоволосая дочь грозят приземлиться здесь еще на этой неделе: он полон решимости отвезти меня «даже силой» на своей машине в Иерусалим, чтобы я прошел в больнице «Хадасса» курс облучения и заодно вернул Вам утерянных овечек Ваших. Только я, со своей стороны, в процессе написания письма окончательно решил: остаюсь здесь. Чего искать мне в Иерусалиме? Околевать среди слюнявых пророков и заходящихся лаем мессианских безумцев? Я остаюсь у своего сына. Буду складывать мешки до конца. Перебирать редиску. Сматывать старые веревки. Возможно, пошлю кого-нибудь, чтобы привезли мне сюда из Хайфы этого шута, который был моим отцом: мы сможем организовать здесь марафонский биллиардный турнир, пока я не свалюсь и не умру. Позволите ей остаться со мной еще немного? Пожалуйста? Быть может, Вы будете удостоены за это дополнительного купона, который зачтется в Книге Ваших добрых дел?

Боаз рассказывал мне (с какой-то кривой усмешкой, выражающей нечто среднее между скукой и презрением), что одна из его здешних возлюбленных в прошлом была ученицей старого гуру из штата Висконсин, который, по ее словам, умел изгонять смертельные болезни с помощью жалящих пчел. И я, к собственному изумлению, нынешним утром тешился тем, что тыкал палкой в улей. Да только пчелы Боаза – рассеянные и сонные, подобно мне, или убежденные сторонники мира, подобно ему, – все жужжали и жужжали вокруг меня, но так и не соизволили ужалить. Быть может, запах смерти, исходящей от меня, отталкивает их. Или нет у этих пчел желания излечивать маловеров?

Вот так, незаметно, вновь овладел мною мой старый бес: превратить любую глупую пчелу в носителя теологической проблемы – только лишь для того, чтобы наброситься на нее, скрежеща зубами, и изничтожить ее самое вместе с теологической проблемой. И из этого опустошительного уничтожения извлечь новую проблему, которую я поспешу раздолбать прямой наводкой, одним снарядом. Девять лет я сражаюсь с Макиавелли, разлагаю на составные части Гоббса и Локка, распарываю по швам Маркса – одержимый страстью доказать раз и навсегда, что не эгоизм, не низость и не жестокость, заложенные в нашей природе, превращают нас в биологический вид, уничтожающий самого себя. Мы истребляем самих себя (и вскоре сотрем, наконец-то, начисто и себя, и нам подобных) как раз в силу присущих нам «благородных» устремлений. Из-за религиозных войн. Из-за жгучей потребности «быть спасенными». Из-за всех безумств Избавления, призванных, казалось бы, спасти, освободить человека от зла, угрожающего его существованию. Что они такое, все эти безумства? Всего лишь маскировка, скрывающая всеобщее отсутствие фундаментального ТАЛАНТА К ЖИЗНИ. Талант, которым наделена любая кошка. Мы же – подобно китам, выбрасывающимся на сушу в каком-то импульсивном порыве массового самоубийства, – страдаем от прогрессивного паралича, поразившего наш ТАЛАНТ К ЖИЗНИ. А отсюда и столь распространенное стремление истребить и утратить все, что у нас есть, дабы пробить дорогу в некие сферы Избавления, которых нет, никогда не было, и существование которых вообще несбыточно. С упоением принести в жертву наши жизни, охватить ближних пламенем экстаза – ради туманных, обманчивых грез, обещающих нам «Землю Обетованную». Такой – или ему подобный – мираж считается «превыше самой жизни». А что НЕ считается у нас превыше самой жизни? В городе Упсала, в четвертом веке, поднялись два монаха и в одну ночь зарезали девяносто восемь сирот, а затем сожгли самих себя, потому что голубая лиса возникла в окне монастыря, своим появлением подав знак, что Дева ждет их. Стало быть: устилать вновь и вновь землю «ковром из наших расплескавшихся мозгов, словно белыми розами», – ковром, предназначенным для чистых шагов некоего неземного Избавителя (строки – из поэмы местного фанатика, который и в самом деле приложил усилия и добился успеха, организовав себе чудесное извержение собственных мозгов, – с помощью двадцати пистолетных пуль, всаженных британцами в его голову). Или другая местная формула: «Так как покой – это тина болотная, отдай свою кровь и свою душу во имя сокрытого Великолепия». Что есть сокрытое Великолепие, господин Сомо? В своем ли Вы уме? Взгляните как-нибудь на Вашу дочь: она и есть сокрытое Великолепие. И нет иного. Жаль тратить на Вас слова. Вы ее убьете. Убьете все живое на земле. И назовете это «родовыми муками Мессии», и скажете: «Справедлив Суд небесный». Возможно, что Вы даже до меня доберетесь: Вам удастся убить, не пролив ни капли крови. Кинете в кипящее оливковое масло, трижды пробормотав: «Свят, свят, свят».

Сейчас был короткий перерыв на обед. Босоногая девушка, которую зовут Сандра, поднялась ко мне в комнату и, улыбаясь улыбкой человека, погруженного в грезы, поставила передо мной жестяной чайник, наполненный душистой настойкой из трав, и тарелку, прикрытую другой тарелкой. Крутое яйцо, разрезанное пополам. Маслины. Нарезанные помидоры и огурцы. Кружочки лука. Два ломтика хлеба домашней выпечки, поверх которых – козий сыр с чесноком. И мед в маленьком блюдечке. Я откусил кусочек, отпил и налил себе еще. Сандра, в арабском платье «галабия», продолжала стоять и разглядывать меня с нескрываемым любопытством. Быть может, получила инструкции – посчитать, сколько раз я откушу. Несмотря на это, она, словно побаиваясь меня, осталась стоять у двери, не закрыв ее за собой. Я решил завязать с ней легкую беседу. Хоть я и не очень искушен в легких беседах с незнакомыми людьми.

Можно ли узнать, откуда она?

Омаха. Штат Небраска.

Известно ли ее родителям, где она находится и чем занимается?

Значит, так: ее родители – не совсем ее родители.

То есть?

Вторая жена ее отца и новый муж ее матери дали ей некую сумму денег, чтобы она в конце года записалась в колледж.

И чему она собирается учиться?

Пока еще не знает. А вообще-то тут она учится многому.

Чему, к примеру? Введению в примитивное сельское хозяйство?

Понимать себя. Немного. А также разобраться в том, что есть«meaning of life».

Согласится ли она просветить меня? В чем же этот самый «meaning»?

Но ведь это, по ее мнению, «не стоит облекать в слова».

Быть может, она укажет мне общее направление? Даст намек?

К этому каждый должен прийти сам. Разве нет?

У нее наивная привычка заканчивать каждую фразу вопросом, но это не вопрос, ею задаваемый, а удивление человека, испытываемое им от своих же собственных слов.

Я настаиваю на своей просьбе: услышать хотя бы легкий намек по поводу смысла жизни.

Смущена. Моргает. И улыбается, словно увещевает меня: «Отступитесь». Очень красива. И застенчива. На удивление инфантильна. Заливается румянцем и пожимает плечами, когда я предлагаю ей присесть на минутку. И возлюбленная моего сына, одна из его возлюбленных, остается стоять на пороге, настороженная, словно преследуемая лань. Готовность к бегству заставляет ее трепетать. Еще одно слово – и она исчезнет. Но я настаиваю:

– С чего же начать, Сандра?

– Я думаю – просто сначала.

– Где же начало?

– Я думаю, там… возможно, так далеко, как способна проникнуть ваша память.

– До моего обрезания – этого достаточно? Или следует поискать еще раньше? (Я давно устал от этих банальностей.)

– До того момента, когда вас впервые обидели, разве не так?

– Обидели? Погоди секунду. Сядь. Так случилось, что я – из тех, кто обижает. Не из тех, кого обижают.

Но она отказывается присесть. Ее ждут внизу. Боаз. И друзья. Сегодня все мобилизованы – они собираются сообща отрыть заваленный колодец. Тот, что с водой.

– Так, быть может, поговорим потом? Кстати, возможно, тебе нужны деньги? Не пойми меня превратно. Ну так что? Мы сможем немного поговорить вечером?

– Это возможно, – говорит она с удивлением в голосе, игнорируя мое предложение насчет денег. И после мечтательного раздумья спрашивает с осторожностью:

– О чем тут говорить?

И собирает посуду, и мой обед, к которому я почти не притронулся, и выходит из комнаты подпрыгивающей походкой (чай и мед она все-таки соизволила мне оставить). За дверью, из темноты коридора она добавляет: «Never mind. Be in peace. It’s simple».

Чокнутая. А быть может, накурилась наркотиков. Еще несколько лет, и явятся сюда русские и сожрут их без соли.

И все-таки: где же начало?

Его первое детское воспоминание – картина знойного летнего дня, сдобренного горьким дымом костров из эвкалиптовых веток, разожженных на спуске прилегающего к усадьбе двора. Дым, смешавшийся с легкой мглой, принесенной сухим ветром пустыни – хамсином. Плотное облако летающих муравьев – быть может, это была саранча? – опускается на голову мальчика, на плечи, на колени, не прикрытые короткими штанишками, на босые ноги, на пальцы рук, занятые разрыванием кротовьих нор…

Или – осколок стекла, найденный им на земле в саду: с помощью этого стекла он сфокусировал солнечные лучи и зажег клочок бумаги от пачки сигарет («Саймон Артц»?). Густая тень упала на него и заслонила весь мир. Его отец. Который затоптал огонь. И разгневанный, как библейский Иегова, ударил его по голове.

И сад: чего там только не росло! Морской лук и щавель – каждый в свое время. Цикламены, и турмус, и крестовник – в конце зимы. Белые маргаритки. И маки. И цветок, который у нас называют «кровь Маккавеев»… Но все они были презираемы моим отцом, и он выпалывал их ради грядок своих роз, редких, экзотических сортов, которые заказывал он на Дальнем Востоке, а быть может – в Андах. И были насекомые, мелкие кишащие создания, и ящерицы, и перевернутые кафедральные соборы, сотканные из паутины, и черепахи, и змеи, пойманные мальчиком, – он держал их в погребе, в жестяных и стеклянных банках. Случалось, они убегали из погреба, прятались в расселинах камней, а то и селились в самом доме, отвоевав себе часть территории. И шелковичные черви, которых собирал он в густой листве тутовника, надеясь превратить их в бабочек, но всегда, без каких бы то ни было приключений, у него оставались от них только зловонные тусклые пятна…

Самовар в столовой – тяжело дышащий дьявол. Фарфоровая посуда за стеклами буфета – она была похожа на красочный парад солдат, готовых отправиться в бой. Летучие мыши под стропилами крыши – ракеты, прилетевшие издалека и приземлившиеся здесь. В библиотеке стоял коричневый массивный радиоприемник, подмигивающий в темноте зеленоватым бесовским глазом, он светился изнутри, и в этом свете были видны Вена, Белград, Каир, Киренаика – на шкале настройки. И был еще граммофон с заводной ручкой и раструбом, из которого временами исступленно низвергалась опера – ее обычно сопровождало мычание его отца. Босиком, крадучись, словно вор, ускользал мальчик в дальние углы дома и сада. Создавал себе из грязи возле какого-то проржавевшего крана города, деревни, мосты, замки, башни, дворцы, которые обычно разрушал, бомбардируя их шишками с воздуха. Далекие войны бушевали в Испании, в Абиссинии, в Финляндии.

Однажды он заболел дифтеритом. В полузабытье, охваченный жаром, он видит и не видит своего отца, который входит в комнату голым по пояс – бурная седая растительность покрывает его широкую загорелую грудь, – и тот распластывается над сиделкой. Слышит и рычание, и мольбы, и какой-то лихорадочный шепот… И вновь горячечное забытье, когда память тонет в обрывках сна.

По утрам, на исходе лета, как и в это субботнее утро, бывало, приходили феллахи из арабской деревни, расположенной на берегу моря. В темных «абайях» – своей национальной одежде, с подрагивающими усами, с суматошными гортанными уговорами… Они сгружали со своих покорных осликов плетеные корзины. Темные гроздья муската. Финики. Коровий навоз. Зеленовато-фиолетовые фиги… Смутный запах приехавших с ними женщин заполнял весь дом, оставаясь там и после их ухода. Отец, бывало, посмеивался: «Эти порасторопнее, чем русские мужики, не напиваются, не матерятся, только пачкают и немного воруют, дети матушки-природы, но если дать им забыть, где их место, – они и зарезать способны».

Порой просыпался мальчик на рассвете от голосов перекликающихся верблюдов. Караван из Галилеи или пустьши доставил строительный камень. А иногда – арбузы. Из своего окна видел он, как мягки верблюжьи шеи. С каким презрительно печальным выражением смотрят верблюды на все вокруг. Как утонченны линии их ног…

По ночам в своей комнате в конце второго этажа он ловил доносившиеся к нему всплески веселья: временами отец закатывал приемы. Британские офицеры, греческие торговцы, купцы из Египта, посредники по торговле земельными участками из Ливана (если не считать Закхейма, сюда почти не ступала нога еврея) – все собирались в зале, чтобы провести вечер в мужской компании за выпивкой, анекдотами, картами (иногда все это сопровождалось пьяными рыданиями). Зал был вымощен мраморными плитками нежных тонов, привезенными отцом из Италии (все эти плитки были украдены в тот период, когда дом был заброшен, вместо них Боаз вымостил пол серыми бетонными плитами). И были мягкие восточные диваны, низкие, с вышитыми подушками. Чужие люди имели обыкновение заваливать мальчика игрушками, хитроумными и дорогими, но недолговечными. Или коробками конфет, которые он с младенчества ненавидел (однако вчера послал купить в лавке в Зихроне две коробки, чтобы побаловать Вашу дочь).

Мальчик – постоянно что-то замышляющий, прислушивающийся, подглядывающий и исчезающий, словно тень, плетущий мелкие интриги, полный горечи и высокомерия, – из лета в лето слонялся по пустынным дорожкам усадьбы. Не имея ни матери, ни брата, ни друга, никого, кроме своей обезьянки. Его отец эту обезьянку казнил, а мальчик воздвиг на ее могиле какой-то исторический мавзолей, который сегодня превратился в развалины, и в них Ваша дочь растит черепаху. Ту самую черепаху, которую нашел для нее Боаз.

А но ночам – молчание темноты. Которое вовсе не было молчанием.

Дом стоял одиноко. Около трех километров отделяли выходящее на север окно от последнего городского дома. На краю фруктового сада было пять-шесть хижин, которые отец велел построить из жести и цементных блоков для своих рабочих- черкесов – он привозил их из Ливана или Галилеи. Неясные, приглушенные, взвивались в ночи их голоса – они пели песню, в которой было всего лишь две ноты. Во тьме лаяли лисицы. Шакал заходился жалобным воем на расстилавшейся вокруг дома пустоши, усеянной валунами, заросшей колючками, шелестящей мастиковыми деревьями. Однажды в полнолуние у сарая, где хранились инструменты, появилась гиена. Отец выстрелил в нее и убил. Утром труп ее был сожжен на склоне, внизу.

Четыре пустых комнаты, коридор и шесть лестниц разделяли комнату мальчика и спальню отца. И все-таки, случалось, долетали оттуда женские стоны. Или низкий, сочный смех…

Каждое утро будили его голоса ворон и голубей. Настойчивая кукушка имела обыкновение повторять свой ежеутренний, постоянный, упрямый пароль. Она и по сей день здесь – и повторяет его. Тот же самый пароль. А быть может, правнуки ее вернулись, чтобы научить Боаза тому, что отец его уже начисто забыл. Иногда, выстроившись клином, пролетает стая диких странствующих гусей. Цапли останавливались здесь, но уже снялись с места. А можете ли Вы, господин Сомо, отличить цаплю от дикого гуся? Шакала от лисицы? Мак от цветка «кровь Маккавеев»? Или Вы умеете отличать только святое от будничного? Одну вечернюю газету от другой, скажем, «Едиот ахронот» от «Маарив»? Не беда. Возможно, Ваша дочь уже будет это уметь.

Примерно лет до четырех мальчик не мог научиться говорить. Возможно, он особо и не старался. Однако в четыре года он уже умел подбить камнем голубя и удушить крота дымом. И впрячь осла в двуколку (завтра я научу этому Вашу дочь, если Боаз не опередил меня).

Часами напролет, в одиночестве, летел он в заморские страны (Атлантиду, Кахамарку, Эльдорадо) – на качелях, которые слуга- армянин устроил для него в саду. В семь лет он соорудил себе наблюдательный пункт в кроне одного из эвкалиптов – туда вела веревочная лестница. Он взбирался по ней вместе со своей обезьянкой, чтобы заглянуть за Великую Китайскую стену и уточнить маршрут путешествия Кублай-хана. (И по сей день видны мне из моего окна остатки этого наблюдательного пункта. Даже сейчас, когда я пишу эти строки. Один из недотеп Боаза, голый, бритоголовый, разлегся там и играет на губной гармошке. Отрывистые, меланхолические звуки временами долетают до меня.)

Десять скучнейших лет отбыл тот мальчик – был он выше всех ростом, но тонким и костистым, как бедуин, – в классе месье Марковича в Зихрон-Яакове. Всегда – на последней скамейке. Старательно исполняющий все, что от него требуют, и все-таки отделенный от всех кругом упрямого одиночества. Читает в одиночестве и молчит. Читает даже на переменах. Вглядывается в страницы атласа. А однажды, в приступе ярости, схватил он стул и сломал месье Марковичу нос. Такие взрывы гнева случались редко, но, бывало, они кончались даже кровопролитием, и это окружало ею неким ореолом – его следовало опасаться. Этот ореол окружал его всю жизнь, и всегда казался ему самым надежным укрытием от всеобщей глупости.

Когда ему исполнилось девять, он начал – так велел отец – ездить дважды в неделю в Хайфу, брать там частные уроки бокса. В десять лет отец научил его разбирать и собирать пистолет. Вскоре они уже соревновались на склонах холмов в меткости стрельбы. Отец решил также посвятить его в тайны кинжала и научил его владеть им: в отцовской коллекции были всякие кинжалы – кривые, бедуинские, друзские, дамасские, персидские; все это занимало половину стены в библиотеке. Умеете ли Вы, господин Сомо, владеть кинжалом? Может, мы устроим легкую дуэль?

И просторный, грубо сработанный дом… Он был выстроен так, словно некий пьяница заключил пари: одним махом угрохать дикое количество денег. Из местного камня, почти черного. С карнизами из другого камня, добытого в горах южнее Хеврона или в горах Шуф. Стены, возведенные с возмутительной алогичностью. Запутанные переходы, винтовые лестницы, скопированные с подобных лестниц в монастырях Иерусалима, кладовки, потайные ниши, коридоры, которые никуда не ведут, разве что к другому такому же коридору. И тайный тоннель, которым можно было прямиком пройти из подвала под домом к беседке в саду (сейчас все это забито землей).

Когда Вы приедете сюда однажды с визитом – после того, как меня не станет, – Боаз наверняка окажет Вам честь и проведет для Вас экскурсию с пояснениями. Вы сможете все увидеть собственными глазами и произнести соответствующее благословение. Быть может, к тому времени откроют забитый землей тоннель, так же, как сейчас они чистят резервуар для сбора воды, который ошибочно принимают за колодец.

Кстати, мой отец купил Боазу гору в Тибете, которая официально носит название «пик Боаза Гидона». Может, я позвоню в эту итальянскую фирму мошенников, чтобы и для вашей дочери купить какую-нибудь гору…

Чем объяснить это охватившее меня желание – написать для Вас воспоминания о моем детстве? Вы найдете мне соответствующий стих из Священного Писания? Или остроумное талмудическое толкование? Историю некоего рабби, перед которым открылась бездна? Быть может, меня тронул Ваш рассказ о днях юности Вашей или задело то презрение, которое Вы испытываете ко мне?

Или вновь овладел мною инстинкт – все приводить в порядок, и это вынуждает меня передать некий отчет в надежные руки? Не рассказывала ли Вам Илана о моем сумасшедшем стремлении к порядку? Которое всегда ее забавляло. Посвятила ли она Вас, господин Сомо (или позволите обращаться к Вам по имени – Марсель, кажется? Мишель?), и в иные забавы тех дней ее первого замужества?

С детства я настаивал на том, чтобы каждая вещь была на своем месте. Мои рабочие инструменты – отвертки, напильники – были всегда закреплены в моей комнате на стенде из пробкового дерева, словно на музейной витрине. Игрушки были разобраны и разложены в соответствии с их типом и местом, где они были произведены. И по сей день мой письменный стол в Чикаго полностью готов к инспекторской проверке. Книги выстроены по росту, как почетный караул. Бумаги в образцовом порядке разложены по шапкам. Во время Войны Судного дня в жестоком сражении, когда нам пришлось выступить сразу против двух египетских армий, я был единственным израильским офицером, который шел в бой выбритым, в свежей, накрахмаленной гимнастерке. В моей холостяцкой квартире – и до, и после Иланы – простыни уложены в шкафу с прицельной точностью, пластинки – в алфавитном порядке. В армии меня называли за спиной «прямой угол». Всякий раз, стоило Илане увидеть, с какой аккуратностью расставлена моя обувь, как она заливалась громким смехом. Рассказывала ли она о наших ночах? О моем ранении? Об уничтожении Хирбат-Вахадне? Каким я Вам кажусь, Марсель: просто мерзавцем или мерзавцем, который к тому же смешон?

Но какое мне до этого дело? С каких это пор волнует меня, как выгляжу я в глазах часового у ворот?

И вообще, господин Сомо, Мишель, стоит и Вам немного поостеречься. Старая и больная змея еще может напоследок ужалить. Возможно, еще осталась у меня капля яда. Почему бы именно в этот момент не открыть Вам, что Ваша красавица-супруга взбирается ко мне сюда по ночам? Впархивает в мою комнату в ночной рубашке, когда все засыпают. Фонарь, каким обычно пользуются следопыты и разведчики (принадлежащий Боазу), трепещет в ее руке, и дрожат бледные круги на моей стене с облупившейся штукатуркой. Сдергивает с меня одеяло. Рука ее скользит по моему животу. Губы ее в темноте пробегают по редеющим волосам на моей груди. Быть может, она ждет от меня неосознанной, в полудреме, близости. И быть может, добивается успеха. Об этом я не могу сообщить Вам с уверенностью: мое бодрствование подобно сну, а мой сон похож на, вялый бой обреченного, оттягивающего свой конец. Быть может, все это происходит в моих грезах? В ее фантазиях? В Ваших фантазиях, Марсель?

Почему бы мне не натравить на вас Закхейма? Я еще успею изменить завещание. Поделить все между Организацией по защите животных и Комитетом по примирению с палестинцами. Я раздавлю тебя, дружище, если снизойдет на меня злой дух.

Но духу не хватает. Силы зла все больше покидают меня – вместе с выпадающими волосами, вместе со щеками, что вваливаются внутрь, вместе с губами, что втягиваются в пустоту рта, оставляя лишь дьявольскую щелку.

Зачем мне давить Вас?

Теперь, когда исчерпан запас зла.

Вы уже свое получили с лихвой. И теперь моя очередь платить, а Ваша – получать репарации. Вы ведь не откажетесь, верно? Я возьму на себя миссию быть Вашим Мессией. Вывести Вас из рабства на свободу и из нищеты – к великому богатству. Как там у вас написано: и поднимется семя твое и овладеет вратами врагов твоих.

Успокойтесь, Марсель: Ваша жена хранит Вам верность. Никаких ночных налетов и никаких предсмертных сношений. Кроме, как в воображении нашем, всех троих. А туда нельзя ворваться ни на танках, ни с помощью «искр Избавления». И ваша маленькая дочь не забывает Вас: вот она вошла в мою комнату и решила возвести электробритву в ранг телефона (ибо его здесь нет) и использовать ее, чтобы доложить Вам, в Иерусалим, в получасовой беседе о том, как развиваются ее отношения с козами, гусями и павлином. Говорил ли я Вам, что Боаз нашел ей черепаху?

Я заканчиваю, мой господин. Не беспокойтесь. Каин вот-вот окочурится. И Авель вступит в наследство. И не только на Гавайях справедливость в конце концов восторжествует. Ваш древний теологический вопрос: доколе нечестивые будут радоваться? – получает в рассматриваемом нами случае конкретный и простой ответ. До сентября. До октября. Самое большее – до декабря.

А потом – как там у вас написано: человек и скот удостоятся Избавления, и из потока услад Твоих Ты напоишь их.

У меня здесь нет телефона, и поэтому, чтобы убедиться, что Вы не сорветесь и не сбежите, пока суд да дело, на Гавайи, я сейчас попросил Боаза, чтобы он подскочил на своем велосипеде в Зихрон и заказал такси. За сорок- пятьдесят долларов (сколько это нынче в израильских лирах?) водитель наверняка согласится доставить это письмо прямо Вам домой и вручить его Вам в руки как раз на исходе субботы. Я немного устал, Мишель. Да и боли одолевают. Итак, на этом заканчиваю. Довольно. Водитель получит указание подождать, пока Вы не напишете ответ, который он привезет мне. Но вот что я хотел бы спросить: Вы все еще настаиваете на своем праве получить их обеих назад? Если это так, то я отошлю их завтра утром, и дело с концом.

Если же, напротив, Вы согласитесь оставить их еще на какое-то время, то Вы получите половину моего наследства. Да еще зачтется Вам благодеяние самой что ни на есть высокой степени. Обдумайте и решайте побыстрее. Я жду, что водитель такси привезет Ваш ответ еще сегодня ночью.

Берегите себя, дружище. И ничему не учитесь у меня.

А. Г.

* * *

Господину А. Гидону

Дом Гидона,

Зихрон-Яаков

(Посланец, совершающий благое дело,

должен передать письмо лично в руки)

С Божьей помощью

Иерусалим, исход Святой Субботы

9 день месяца элул 5736 (4.9.76)

Господину Гидону.

С помощью водителя, посланного Вами, который ждет здесь и который был так добр, что согласился пока что выпить у меня чашку кофе, я передаю Вам несколько коротких строк в ответ на Ваше утреннее письмо.

Прежде всего попрошу Вас простить мне все те тяжкие и неправомерные оскорбления, что нанес я Вам в своем позавчерашнем письме, не зная, Боже упаси, что Вы смертельно больны и прикованы к постели. Написано у нас: не судят человека в горе его, – а я, когда писал Вам, был погружен в горе весьма великое.

А ныне стоим мы на пороге Дней трепета, предшествующих Судному дню, когда Врата Раскаяния и Милосердия раскрыты настежь. Посему я предлагаю: пусть Илана и Ифат вернутся завтра утром домой, а также и Вы сами приезжайте сюда без промедления, чтобы получить подобающую медицинскую помощь в больнице «Хадасса». Я предлагаю тебе, Александр, остановиться в нашем доме. И разумеется, чтобы сюда приехал Боаз, ибо нынче его святой долг – быть рядом с отцом и ухаживать за ним во дни болезни его. Ваше раскаяние, Ваши страдания, Ваши героические подвиги во имя Всевышнего, проявленные в войнах Израиля, – все это позволяет мне верить, что к Вам будет проявлено Милосердие Небесное, и Вы поправитесь. А до этого – Вы, безусловно, будете жить здесь, у нас. Не у Закхейма, не в гостинице. И ни на йоту не интересует меня, что будут говорить за моей спиной всякие людишки с черствым сердцем. Завтра утром я отправляюсь к высокочтимому раву Бускиле, чтобы обсудить с ним случившееся. Острым взором своим он, наверняка, проникнет в самую суть дела. Я попрошу его, чтобы принял он Вас как можно скорее и не лишил своего благословения, которое сотворило немало чудес даже с самыми безнадежными больными. Кроме того, я позвонил племяннику своей золовки, который работает в онкологическом отделении «Хадассы», чтобы Вам было обеспечено особое обслуживание: они сделают для Вас все возможное, и даже сверх того.

И еще, Александр. Как только водитель покончит с кофе и отправится назад с этим письмом, я пойду к Стене Плача, помолюсь там за Вас и положу между камнями записочку с просьбой о Вашем выздоровлении. Ныне – Дни Милосердия. Пожалуйста, будьте добры, скажите еще сегодня Илане и Боазу, что мы простили друг другу, что я прощаю Илане и уверен, что Небо простит всех нас.

С пожеланиями счастливого Нового года, полнейшего выздоровления, не помня зла, которое, возможно, было прежде,

Михаэль (Мишель Сомо)

* * *

Мишелю Сомо

ул. ТАРНАЗ, 7,

Иерусалим

21 октября 1976 (четверг)

Дорогой Мишель!

С ночи идут дожди. Серый свет встал этим утром в окнах. А на горизонте, где небо сливается с морем, пляшут молнии, острые и безмолвные, молнии без грома. Голуби, ворковавшие до вчерашнего дня, сегодня молчат, словно задремали. Только лай собак во дворе время от времени рассекает шум падающей воды. Вновь стоит большой дом заброшенным и погасшим: его вестибюли, комнаты, подвалы и мансарды – все вновь отдано во власть старых привидений. Жизнь отступила в кухню: утром Боаз разжег там в камине большой и красивый огонь из веток. Они сидят перед этим огнем, либо валяются на своих матрасах, праздные, дремлющие, часами напролет тревожащие сердце этого пустого дома игрой на гитаре и своим низким, протяжным пением.

Боаз властвует над ними, почти не прибегая к словам. Завернувшись в накидку, которую он соорудил себе из шкуры козленка, сидит он в углу кухни и молчаливо шьет мешки. Никакой труд ему не претит. На прошлой неделе, словно предвидя первый дождь, он открыл, прочистил, отремонтировал каминный дымоход. Трещины заделал цементом.

Сегодня я провела с ними целое утро. Пока они пели и играли на гитаре, я почистила картошку, сбила масло, замариновала в стеклянных банках огурцы в уксусе, с чесноком и петрушкой. На мне широкое черное бедуинское платье с вышивкой (я одолжила его у девушки по имени Эйми), клетчатый платок на голове – я совсем, как польские крестьянки времен моего детства. И ноги мои босы, как у них…

Сейчас два часа дня. Я закончила свою работу на кухне и пошла в заброшенную комнату, где прежде жили мы с Ифат, – пока ее не забрали от меня по твоему требованию. Я зажгла керосиновую лампу и села писать тебе эти страницы. Я надеюсь, что в такой дождь вы с Ифат постелили себе циновку на полу. Что ты не забыл надеть ей нейлоновые трусики под фланелевые брючки. Что изжарил ей и себе вашу любимую глазунью и снял пенки с какао. Что вы собираете самолет «Бар-бар-Хана» для ее плачущей куклы, либо уплываете в ящике для постельных принадлежностей на охоту за морским чудовищем. А потом ты приготовишь ей ванну, вы станете пускать мыльные пузыри, расчесывать друг другу ваши курчавые волосы, ты оденешь ее в теплую пижаму и споешь «Субботу-невесту». Она начнет что-то сонно бормотать, ты ее поцелуешь и произнесешь волшебные слова: «Истра Бильгина, Киш-Киш Кария – не вылезать из-под одеяла!» Пойдешь и включишь телевизор, вечерняя газета у тебя на коленях, ты посмотришь по арабской программе новости и комедию, а на иврите – новости, видовой фильм, драму и «Изречение дня». И возможно, задремлешь, сидя в носках у телевизора. Без меня. Я – грешна, а ты несешь наказание. Ты не передал ее своей золовке? Племяннице и ее мужу? Не подвел ли ты черту, чтобы начать новую жизнь. Или, быть может, твоя поразительная семья уже присоветовала тебе новую подругу жизни? Этакое благочестивое создание, низкорослое и послушное, в чепце и толстых шерстяных носках? Вдова? Или разведенная? Ты уже продал нашу квартиру и переселился в свою Кирьят-Арбу? Молчание. Мне знать это не дано. Жестокий Мишель. Несчастный. Твоя нежная, покрытая волосами рука блуждает по ночам среди складок одеяла в поисках моего тела, которого там нет. Губы твои ищут во сне мои груди. Ты не забудешь меня.

Неясный чувственный запах пробирается ко мне со двора. Это запах дождевых капель, падающих на отяжелевшую, прокаленную летним солнцем землю. Ветер прошелестел листьями деревьев в саду. Туманом затянуты поросшие лесом горы на востоке…

Бесполезно это письмо: ты его, скорее всего, не прочтешь. А если прочтешь – не ответишь. Или ответишь через своего брата, который вновь настоятельно потребует от меня, чтобы я прекратила мучить тебя и навсегда исчезла из твоей жизни, которая, благодаря мне, превратилась в ад. И еще он напишет, что своими дурными поступками я лишила себя прав на девочку, и что есть Суд, и Судия, и что мир этот – отнюдь не сплошная анархия.

Еще немного – и пройдет под моим окном девушка, пригнувшись под дождем, прикрыв голову и плечи грубым куском брезента, – Сандра, или Эйми, а может, Синди, – чтобы покормить животных во дворе. Собаки последуют за ней. А пока – только завеса дождя в окне. Ни один звук не проникает снаружи, кроме шепота секретничающих друг с другом сосен и пальм, когда касается их верхушек влажный ветер. Тихо и внутри – уже смолкли в кухне и пение, и музыка. Маленький ручеек струится по пустой горке, которую построил Боаз для Ифат. А сверху доносится до меня отзвук размеренных шагов. Постукивание палки, помогающей при ходьбе, палки, которую смастерил ему его сын. Этими странными шагами меряет он вновь и вновь три пустых метра, между стеной и дверью, в новом месте его пребывания – мансарде. Три недели тому назад он вдруг приказал Боазу убрать ксилофон из бутылок и перенести все его вещи в комнату, некогда принадлежавшую его матери. На обшарпанной, с облупившейся штукатуркой стене нашел он ржавый гвоздь и повесил на него остатки сандалий своей матери, которые он откопал под какой-то незакрепленной половицей в крыле дома. В одном из ящиков в подвале он нашел портрет матери, коричневый, тронутый пятнами сырости. И поставил этот портрет на свой стол. Хотя и без подсвечников и без цветов бессмертника, которые его отец обычно ставил возле этой фотографии в своей старой библиотеке.

Отныне она всматривается в него мечтательными русскими глазами, коса ее уложена, будто венок, вокруг головы, тень легкой грустной улыбки словно витает у ее губ. Алек разговаривает с ней раздраженным детским голосом, подобно избалованному подростку, который не может ни минуты побыть наедине с собой. И я не в состоянии успокоить его. Я пытаюсь рассказать все это для того, чтобы сообщить: я тоже перебралась ночевать туда. Только для того, чтобы ухаживать за ним по ночам. Он часто просыпается в паническом ужасе. Садится на своей постели и начинает бормотать какие-то неразборчивые команды – словно никак не может выбраться из приснившегося кошмара. И я тороплюсь вскочить с матраса, который расстелила на полу возле его кровати: отпаиваю ею чаем из трав, заваренным в термосе, втискиваю ему между губами две-три таблетки, держу его руку в своих ладонях – пока он, с отрывистым хрипом страдания, вновь не погружается в дрему.

Лицо твое помрачнело от ревности? Ненависть затмила глаза твои? Не бросай в меня камень. Наверняка ведь написано в одной из твоих святых книг, что я делаю благое дело? Проявляю милосердие? Не откроешь ли передо мной те самые Врата раскаяния?

Каждое утро я брею его щеки электрической бритвой, работающей на батарейках. Причесываю остатки его волос. Одеваю и обуваю его, завязываю шнурки на его ботинках. И с осторожностью усаживаю его за стол. Повязываю ему салфетку и ложечкой кормлю его. Яйцо всмятку и йогурт. Или молочная каша и хлопья. Утираю ему подбородок и рот…

А в это время ты заканчиваешь пить кофе, складываешь утреннюю газету, идешь, чтобы опустить сетку на детской кроватке, прокричать Ифат бесподобное «кукареку» и сказать: «Бонжур, мамзель Сомо, вставай, встряхнись, словно львица, чтобы служить Создателю».

Спрашивает ли она обо мне? Я – «уехала далеко-далеко»? Требует ли она, чтобы ты сказал ей, когда я вернусь? Когда я вернусь, Мишель?

В те дни, когда не очень холодно, я обычно усаживаю его на полчаса в кресло, которое Боаз поставил на балконе, надеваю ему темные очки и наблюдаю за ним, пока он дремлет на солнышке. Иногда он просит, чтобы я рассказала ему какую-нибудь историю. Я вспоминаю для него эпизоды из романов, которые ты, бывало, приносил мне из библиотеки. Он проявляет теперь какое-то легкое, рассеянное любопытство к рассказам о жизни других людей. К историям, о которых он, как и ты, всегда отзывался с полным пренебрежением: «Отец Горио», Диккенс, Голсуорси, Соммерсет Моэм. Может быть, я попрошу Боаза, чтобы он купил телевизор. Мы уже подсоединены к электросети.

Боаз ухаживает за ним с каким-то деятельным смирением: укрепил на окне жалюзи, вставил новые стекла, постелил ему в уборной коврик из шкуры козленка, аккуратно следит за покупкой лекарств в аптеке Зихрона, собирает и приносит каждый день пучок мяты, чтобы меньше чувствовался запах болезни, и все это – в напряженном молчании. Упорно уклоняется от разговоров – ничего, кроме: «Доброе утро», «Спокойной ночи». Словно Пятница и Робинзон Крузо.

Случается, что мы с ним проводим большую часть утра за игрой в шашки. Либо играем в карты – бридж, реми, канасту. Когда он выигрывает, его охватывает детское веселье, и он становится похожим из избалованного подростка. Если же выигрываю я – он начинает топать ногами и жаловаться своей матери, что я мошенничаю. Я веду нашу игру так, что почти всегда выигрывает он. Если он пытается обмануть меня – оставить на доске шашку, которую мне удалось «съесть», или подсунуть себе лишнюю карту – я хлопаю его по руке и выхожу из комнаты. Даю ему возможность поумолять меня и пообещать, что отныне он будет вести себя хорошо. Дважды случалось, что, устремив на меня странный взгляд и улыбаясь полубезумной улыбкой, он просил, чтобы я разделась. Однажды потребовал, чтобы я послала Боаза в Зихрон – позвонить но телефону и срочно доставить ему министра обороны и командующего Армией обороны Израиля: мол, оба они – его давние знакомые, дело не терпит отлагательств, но знать о нем мне не положено. А в другой раз, напротив, он поразил меня стройной, захватывающей, блестящей, предельно четкой лекцией – о том, как в девяностые годы арабские армии нанесут поражение Израилю.

Но, по большей части, он молчит. Прерывает свое молчание, чтобы попросить меня проводить его в туалет. Отправления его затруднены и болезненны, и я должна помогать ему во всем, так, словно я ухаживаю за младенцем.

К обеду, как правило, его самочувствие улучшается. Он встает, ходит по комнате и начинает, словно в приступе безумия, укладывать каждый предмет на свое место. Складывает мои вещи, брошенные на спинку кресла. Собирает карты в коробку. Охотится за каждым клочком бумаги. Убирает пустые стаканы на стоящую в коридоре скамейку. Битый час возится он, выравнивая одеяло, будто здесь – учебная рота новобранцев. Выговаривает мне за то, что я оставила свою гребенку на краю стола.

В обед я кормлю его картофельным пюре или рисом, сваренным в молоке. Пою его морковным соком. А затем я спускаюсь, чтобы два-три часа поработать в кухне или в одной из кладовых, забираю с собой грязную посуду со скамейки в коридоре, накопившееся грязное белье. А он, стуча палкой, начинает свое ежедневное хождение между стеной и дверью – всегда по одному маршруту, как зверь в клетке. До четырех-пяти часов пополудни, до сумерек, когда он, нащупывая палкой ступеньку за ступенькой, спускается на кухню. Боаз сплел для него нечто вроде кресла для лежания - веревочный гамак с рамой из эвкалиптовых веток. Он свертывается в нем клубком, завернувшись в три одеяла, поближе к пылающему камину, и молча разглядывает девушек, готовящих ужин. Или наблюдает за Боазом, занятым изучением грамматики. Иногда он засыпает в своем гамаке и не чувствует во сне боли, большой палец во рту, лицо его становится умиротворенным, он дышит ровно и размеренно. Это – самое легкое его время. Когда он просыпается, на улице уже совершенно темно, кухня освещена желтым электрическим светом и огнем камина. Я кормлю его. Подаю ему таблетки и стакан воды. Потом он сидит в гамаке, опираясь на подушки, сшитые Боазом из мешковины, и заполненные морскими водорослями, и почти до полуночи слушает игру на гитаре. Один за другим, а иногда парами, они поднимаются со своих мест, с молчаливой вежливостью прощаются с ним издали – и исчезают. Боаз наклоняется над ним осторожно, берет его на руки и молча несет вверх по лестнице в нашу мансарду. Бережно укладывает его на кровать и выходит, прикрыв за собою дверь.

Он выходит, а я вхожу. Приношу термос с чаем на ночь и поднос с лекарствами. Подкручиваю керосиновый обогреватель. Опускаю жалюзи, которые Боаз смастерил для нас. Заворачиваю его в одеяла и напеваю ему колыбельную. Если ему кажется, что я допустила какую-то небрежность – повторила одни и те же слова или не допела до конца, – он обращается к своей матери с жалобой на меня. Но случается, острый блеск, быстрый, хитрый блеск вспыхивает и гаснет в его глазах, и волчья улыбка пробегает по губам. Словно намек мне, что, несмотря ни на что, – он все еще хозяин игры и по собственной воле решил прикинуться дурачком, чтобы позволить мне сыграть роль сестры милосердия. Если от сильных болей на его высоком, бледном лбу проступает пот, я вытираю его своей ладонью. Провожу пальцами по лицу и по остаткам волос. А затем – его рука в моих ладонях, и молчание, и дрема, и ритмично булькает в обогревателе керосин, который вытекает из резервуара и движется по направлению к фитилю, горящему синим пламенем. В полусне он, бывает, жалобно бормочет:

– Илана, мокро.

И я меняю ему трусы и простыню под ним, не поднимая его с постели. Я уже набралась опыта в этом деле. На матрас я постелила клеенку. В час ночи он вскидывается, садится в постели и требует от меня записать то, что он продиктует мне. Я сажусь к столу, зажигаю лампу и снимаю чехол с портативной пишущей машинки. Жду. Он колеблется, покашливает и, наконец, бормочет: «Не имеет значения. Иди спать, мама. Ты тоже устала». И снова сворачивается под своими одеялами. В молчании ночи раздастся спустя два часа его низкий, глубокий голос: «Тебе идет бедуинское платье». Или: «Была там резня, а не бой». Или: «Ганнибал прежде всего должен был добиться преимущества на море». Когда он, наконец, засыпает, я должна оставить настенную лампу зажженной. Я усаживаюсь за вязанье. Под аккомпанемент собачьего лая да ветра, прочесывающего темный сад. Пока глаза мои сами не закроются. За четыре последние недели я связала ему жилет, шапку и шарф. Для Ифат я связала перчатки и кофту с застежкой спереди. Я и для тебя кое-что свяжу, Мишель: жилет. Белый. В полоску. Кто же там гладит твои рубашки? Твоя золовка? Племянница? Низкорослое создание, что тебе присватали? Ты, наверное, уже сам научился стирать и гладить одежду Ифат и свою собственную? Молчание. Ты не ответишь. Изгнание. Будто меня нег и я никогда не существовала. Я слишком незначительна даже для тех наказаний, к которым вы там меня приговорили по законам Священного Писания. Что ты сделаешь, если завтра под вечер появлюсь я в дверях? Чемодан в правой руке, пластиковая сумка на плече, игрушечный медвежонок для Ифат, галстук и лосьон после бритья – для тебя. Я позвоню, ты откроешь двери и я скажу: «Вот, я вернулась». Что ты сделаешь, Мишель? Куда заведет тебя чувство, что ты опозорен? Ты захлопнешь передо мной дверь? Не вернутся больше те субботние утра в нашей квартирке – воробьи щебечут в ветвях оливкового дерева за окном, их щебет врывается в наш поздний сон, Ифат со своей куклой, в пижамке, на которой нарисованы цикламены, забирается под одеяло, устраивается между нами и требует, чтобы мы соорудили ей пещеру из подушек. Твои теплые руки – они еще во власти сна, ты еще не открыл глаза – твои руки начинают вслепую перебирать мои длинные волосы и ее кудряшки. Утренние поцелуи, которыми мы все трое, словно исполняя какой-то обряд, осыпаем лысую пластмассовую голову куклы. По своему обыкновению, по утрам в субботу ты приносишь нам в постель стакан апельсинового сока и чашку процеженного какао. Ты сажаешь Ифат на мраморную плиту у раковины в ванной комнате, намыливаешь ее и свои щеки пеной для бритья, соревнуешься с ней – кто лучше почистит зубы, а я в это время готовлю завтрак, и воробьи кричат за окном, словно обуяла их такая радость, что они и снести ее не в силах. Наши субботние прогулки по пересыхающему руслу ручья – «вади», лежащему у подножия монастыря. «Песнь Восхождения», исполняемая на веранде трио Сомо. Великая подушечная баталия, и притчи про зверей и птиц, и строительство на циновке Иерусалимского Храма из кубиков – тесаный камень заменяют костяшки домино, а цветные пуговицы из моей корзинки для шитья исполняют роли священников и левитов. Отдых в субботу после обеда среди вороха вечерних газет – их листы рассыпаны на кровати, на кресле, на циновке. Попурри из твоих рассказов о Париже. Ты подражаешь пению парижских клошаров, и мы смеемся до слез. Слезы проступают на моих глазах и сейчас, когда я это вспоминаю и пишу. Однажды Ифат разрисовала губной помадой карту наделов, завещанных десяти коленам израилевым, висевшую над твоим письменным столом (подарок газеты «Маарив» своим читателям), и ты, рассердившись, запер ее на веранде, «дабы задумалась она о своих поступках и исправила свое дурное поведение». И заткнул себе уши ватой, чтобы не смягчилось сердце твое от ее тоненького плача. И мне запретил жалеть ее, ибо написано: «Кто жалеет розгу, тот ненавидит сына своего». Но когда вдруг плач оборвался, и воцарилась странная тишина, ты рванулся на веранду и заключил в объятия ее маленькое тельце, упрятав ее под свой свитер. Будто ты был беременей ею. Не помилуешь ли и меня, Мишель? Не вберешь ли меня в твое теплое волосатое лоно, под рубашку твою, когда отбуду я свое наказание?

Накануне нашего Нового года, месяц тому назад, послал ты своего кузена Армана, чтобы он на своем маленьком грузовичке «Пежо» привез Ифат к тебе. Через раввина Бускилу ты объявил мне письменно, что начинаешь процесс расторжения брака, что статус мой определен, соответственно еврейскому религиозному закону, как «взбунтовавшаяся жена», и что ты начал брать разные ссуды, чтобы отдать «ваши нечистые деньги». В начале недели были здесь Рахель и Иоаш: приехали уговаривать меня, чтобы я взяла адвоката (не Закхейма), чтобы я настояла на своем праве – знать, что ты сделал с моей дочерью, видеться с нею, чтобы я ни в коем случае от нее не отказывалась. Иоаш спустился с Боазом осмотреть насос, подающий воду, а Рахель обняла меня за плечи и сказала: «Адвокат или не адвокат, но у тебя, Илана, нет никакого права разрушить собственную жизнь и бросить Ифат на произвол судьбы». Вызвалась поехать в Иерусалим и поговорить с тобой по душам, добиваясь, чтобы ты соизволил пойти на примирение. Требовала моего разрешения поговорить с Алексом с глазу на глаз. Предложила привлечь Боаза к поездкам в рамках «челночной дипломатии», которые она, по-видимому, планирует. А я сидела перед ней, словно заводная кукла, у которой кончился завод, и ничего не сказала, кроме: «Оставьте меня, наконец, в покое!» Когда они уехали, я поднялась к Алеку – дать ему лекарства. Я спросила его – согласится он он, чтобы ты с Ифат приехали сюда по приглашению Боаза. Алек сухо усмехнулся и спросил – не угодно ли моей душе устроить здесь маленькую совместную оргию? И добавил: «Разумеется, голубушка, я не против – комнат здесь предостаточно, я же заплачу ему сто долларов за каждый день, который он согласится провести здесь». На следующий день он вдруг приказал срочно вызвать сюда Закхейма. Тот прибыл спустя два часа, красный, отдувающийся, гнавший свой «Ситроен» прямиком из Иерусалима, проглотил холодный упрек и получил указание перевести тебе немедленно еще двадцать тысяч долларов. Которые ты, несмотря ни на что, решил, по-видимому, принять, нечистые они или нет: поскольку чек не вернулся к нам и по сей день. А еще приказал Алек Закхейму записать дом и все все земли вокруг дома на имя Боаза. Дорит Закхейм получила в подарок маленький земельный участок в районе Нес-Ционы. А сам Закхейм – на следующее утро – два ящика шампанского.

– Ты ему жена или не жена?

– Я его жена. И твоя жена тоже.

– А девочка?

– У него.

– Поезжай к нему. Одевайся и поезжай. Это – приказ.

А вслед за этим – шепотом:

– Илана. Мокро.

Бедный Мишель: до самого конца победа остается за ним. А я в его власти, и честь твоя – под его ногами. И даже венец жертвы, достойной сострадания, я отобрала у тебя и возложила на его лысеющую голову – поскольку он умирает. Я видела ту, исполненную благородства, записку, которую ты написал и передал ему и в которой ты приглашаешь всех нас приехать в твой дом. Но вместо того, чтобы расплакаться, я вдруг разразилась безудержным смехом и ничего не могла с собой поделать: «Это – ползучая аннексия, Алек. Ему там кажется, что ты ослабел, ему кажется, что пришло время, и сейчас самый раз захватить всех нас и собрать под ею распростертым крылом».

Алек сжал губы в гримасе, которая заменяет ему улыбку.

Каждое воскресенье я езжу с ним на такси в Хайфу, в больницу, где он проходит курс химиотерапии. Облучение они пока прекратили. И как это ни удивительно, заметны улучшения в его состоянии: он все еще слабый, мгновенно устает, дремлет большую часть дня, полубодрствует по ночам, сознание его затуманено лекарствами, но боли уменьшились. У него уже появились силы вышагивать два-три часа в день от стены к двери. Постукивая палкой, он под вечер самостоятельно добирается до кухни. Я разрешаю ему находиться там, пока все они ближе к ночи не разойдутся по своим комнатам. Я даже поощряю его беседы с ними – лишь бы отвлечь его от грустных мыслей. Но однажды, на прошлой неделе, случилось так, что он не смог сдержать отправление своих естественных надобностей и испачкал себя в их присутствии. То ли поленился, то ли забыл попросить меня проводить его в туалет. Я велела Боазу немедленно отнести его в нашу комнату, вымыла его, сменила одежду, а назавтра – в качестве наказания – запретила спускаться в кухню. С тех пор он держится изо всех сил. До дождей, которые пошли только вчера, он даже гулял понемногу в саду: худой, высокий, в своих потертых джинсах, в какой-то смешной рубашке. Когда он ведет себя плохо, я, не колеблясь, могу поколотить его. Например, когда однажды ночью он спрятался от меня и тайком вскарабкался на крышу, где стоит телескоп, устремленным в звездное небо. Возвращаясь, он потерял сознание, свалился с веревочной лестницы и лежал, оглушенный, в коридоре, пока я не нашла его. Я отлупила его, словно собачонку, и теперь он ясно сознает, что преодоление лестниц ему уже не под силу, и позволяет Боазу относить его каждый вечер в нашу комнату. Мы научились у тебя милосердию.

А ты? Освобождаешься ли ты от своих занятий, от своего служения делу Избавления, чтобы успеть в половине второго забрать Ифат из яслей? Поешь ли ты ей своим хриплым голосом «Благодарим Тебя за хлеб насущный»? «Как прекрасна ты»? «Велик Ты в Царстве Своем»? А быть может, ты уже внедрил ее в семейство своего брата: перенес туда в коричневом чемодане всю ее одежду и игрушки, а сам держишь путь к скалистым горам Хеврона?

Если ты приедешь и привезешь ее – я прощу тебя, Мишель. Я даже буду спать с тобой. Сделаю все, что ты попросишь. И даже то, что ты постесняешься попросить. Время течет, и каждый минувший день, и каждая ночь – это еще одна высота и еще одна глубина, которые потеряны для нас. Они не вернутся. Ты молчишь. Мстишь, затаив обиду, верша суд всей строгостью своего молчания. Ты милосерден ко всему Израилю, милосердие твое распространяется и на древние руины, и на Боаза, и на Алека, но не на твою жену и твою дочь. Даже о том, что тобой предприняты шаги к разводу, ты посчитал нужным сообщить мне через твоего раввина. Который уведомил меня от твоего имени, что я – «взбунтовавшаяся жена», а посему отныне и в дальнейшем мне запрещено видеть Ифат. Неужели я недостойна даже того, чтобы ты потребовал от меня объяснений? Чтобы ты сам, накладывая на меня аскезу, указал мне путь к раскаянию и исправлению? Чтобы ты сам написал мне библейское проклятие? Боаз говорит:

– Лучше всего для тебя, Илана, дать ему возможность покончить там со своей злостью. Пусть он выместит все это на своих религиозных фанатах. А потом он, наверняка, успокоится и уступит тебе во всем, чего ты пожелаешь.

– Ты думаешь, я грешна перед ним?

– Никто не лучше другого.

– Боаз, по-честному, ты думаешь, что я сумасшедшая?

– Никто не более нормален, чем другой. Может, тебе хочется немного заняться сортировкой семян?

– Скажи, зачем ты строишь эту карусель?

– Для малышки, для кого же еще? Когда она вернется сюда.

– Ты веришь?

– Не знаю. Может быть. Почему бы и нет?

Нынче утром я снова врезала ему: он вышел без разрешения на балкон, стоял там под дождем, вымок. Его измученное лицо приобрело выражение полной отрешенности. Он что, решил покончить жизнь самоубийством? Усмехнувшись, он ответил мне, что дождь – это благо для полей. Я схватила его за рубашку, втащила в дом и отвесила ему пощечину. Я не смогла сдержаться: колотила кулаками по его груди, швырнула его на кровать и молотила его до тех пор, пока руки не заболели.

А он не переставал улыбаться, словно испытывал удовольствие, доставляя мне радость. Я лежала рядом с ним, целовала его глаза, его впалую грудь, его лоб, ползущий все вверх и вверх – потому что все больше выпадает волос. Гладила его, пока он не задремал. Тогда я встала и сама вышла на балкон: поглядеть – что же дождь сотворил с полями, да омыть свои раны – те, что причиняет мне тоска по тебе, по запаху твоего волосатого тела, запаху хлеба, и халвы, и чеснока. По твоему севшему от курения голосу, по твоей твердой сдержанности… Ты приедешь? Привезешь Ифат? Мы будем здесь все вместе. Здесь красиво. Удивительно спокойно.

Вот, к примеру, разрушенный бассейн, где плавали рыбки: стены его вновь зацементированы, и вновь резвятся в нем рыбы. Карпы – вместо золотых рыбок. Восстановленный фонтан отвечает дождю на его же языке: не бьет струей, а роняет каплю за каплей. А вокруг застыли в сером безмолвии фруктовые деревья и подстриженные кусты, и весь день их омывает нежный дождь. Нет у меня никакой надежды, Мишель. И письмо это – понапрасну. Едва узнав мой почерк на конверте, в тот же миг ты изорвешь письмо в мелкие клочки, бросишь в унитаз и спустишь воду. Ведь ты уже исполнил древний обычай: разорвал свои одежды и отсидел на полу семь дней траура по мне. Все потеряно. Что мне осталось? Разве что проводить в могилу свое безумие.

А затем – исчезнуть. Небытие. Если Алек оставит мне в наследство немного денег – я уеду из Страны. Сниму себе маленькую комнатку в каком-нибудь далеком большом городе. А когда одиночество станет нестерпимым, я буду отдаваться незнакомым мужчинам. Зажмурю крепко глаза, и в этих мужчинах обрету и тебя, и его. Я все еще способна вызывать полные стыдливого вожделения взгляды у трех чудаковатых парней, что крутятся здесь среди всех этих девушек, каждая из которых моложе меня на двадцать лет.

Коммуна Боаза понемногу расширяется: время от времени появляются у нас сбившиеся с пути души. И вот уже парк ухожен, во фруктовом саду подрезаны деревья, молодые саженцы высажены на склоне холма. Голуби изгнаны из дома и живут теперь в большой голубятне. Только павлину все еще позволено разгуливать в свое удовольствие по комнатам, коридорам и лестницам. Большинство комнат уже приведено в порядок. Исправлена и электропроводка. У нас есть около двадцати керосиновых обогревателей. Купленных? Украденных? Трудно сказать. Вместо запавших плиток на полу отлито бетонное покрытие. В пламени кухонного камина горят пахучие ветки. Маленький трактор стоит под навесом из жести, а вокруг него – навесные орудия: распылитель, устройство для стрижки газонов, культиватор, дисковый плуг. Не зря посылали мы Боаза учиться в сельскохозяйственной школе. Все эти орудия он приобрел на деньги, которые дал ему отец. А еще есть пчелиные ульи, сарай, где содержатся козы, стойло для ослика, птичник, где размещаются гуси, за которыми я научилась ухаживать. Впрочем, курицы все еще шастают по двору, клюют что-то между грядками (картинка, как в арабской деревне), а собаки гоняются за ними. За моим окном ветер треплет остатки пугал, которые мы с Ифат поставили на овощных грядках до того, как ты прислал за ней, чтобы отобрать ее у меня. Просится ли она вернуться сюда? Расспрашивает ли о Боазе? О павлине? Если она снова станет жаловаться на боль в ушах – не спеши с антибиотиками. Выжди день- другой, Мишель.

Бугенвиллеи и дикие олеандры вытеснены из дома. Трещины в стенах заделаны. Нет больше мышиной беготни но всему полу посреди ночи. Подруги и друзья Боаза сами пекут хлеб – его теплый, перехватывающий горло аромат вызывает во мне тоску по тебе. И йогурт, и даже сыр из козьего молока мы приготовляем сами. Боаз скрепил обручами две деревянные бочки, и будущим летом у нас будет свое вино. На крыше установлен телескоп, в ночь перед Судным днем я была приглашена подняться туда и поглядеть в телескоп: я увидела мертвые моря, раскинувшиеся на поверхности Луны. Несильный, упрямый, ровный дождик все продолжает идти. Наполняет вымощенную камнем яму, ту самую яму, которую вырыл Володя Гудонский, а внук его вычистил и подправил. Ошибочно они называют эту яму «колодцем». Кладовые, склады, навесы заполнены мешками с семенами, мешками с органическими и химическими удобрениями, бочками с керосином и соляркой, пестицидами, жестяными банками с машинным маслом, трубами, разбрызгивателями и прочими приспособлениями для полива. Иоаш присылает каждый месяц журнал «Поле». Из разных мест собрана старая мебель: раскладушки, матрасы, тумбочки, шкафчики, разномастная столовая и кухонная посуда. В импровизированной столярной мастерской в подвале Боаз делает столы, скамейки, кресла-лежанки, предназначенные для его отца. Пытается ли он сказать что-либо Алеку с помощью двух своих огромных рук? Или, что тоже характерно для него, одержим какой-то неведомой силой? В яме, выкопанной под ржавым бойлером, обнаружился клад, зарытый отцом Алека. А в нем – всего лишь пять золотых турецких монет, которые Боаз бережет для Ифат. Тебе он предназначил здесь роль строителя, потому что я ему рассказывала, как в первые годы своей жизни в Израиле ты работал строительным рабочим.

Ксилофон из бутылок, на котором играет ветер, звучит на первом этаже, потому что сделанная из досок кровать Алека, его стол, кресло и пишущая машинка подняты в бывшую комнату его матери, из окон которой и с маленького ее балкончика открывается вид на море и прибрежную полосу. Он ничего не пишет, ничего мне не диктует. Пишущая машинка покрывается пылью. Книги, которые по его просьбе Боаз купил в Зихроне, стоят на полке, выстроенные по росту, но Алек не прикасается к ним. Он довольствуется историями, которые я ему рассказываю. Только словарь иврита да книга по грамматике лежат открытыми у него на столе. Ибо в часы прояснений, в полдень, случается, что Боаз поднимается к нам: Алек обучает его правописанию и основам синтаксиса. Они напоминают мне Пятницу и Робинзона Крузо.

Выходя, Боаз слегка пригибается в дверях, словно удостаивает нас двоих поклоном. Алек берет свою палку и начинает мерять комнату своими монотонными шагами. Сандалии из автопокрышки с веревочками, сделанные для него Боазом, издают такой звук, будто он топчется на месте. Бывает, что он останавливается, осматривается с удивлением, в зубах у него – погасшая трубка, и, наклонившись, он поправляет положение кресла относительно стола. Аккуратно расправляет складки на своем одеяле. Столь же сурово относится он и к моему одеялу. Снимает мое платье с крючка у двери и перевешивает его в ящик, которьш служит нам платяным шкафом. Чуть сутулый, лысеющий человек, кожа его истончилась, всем своим обликом он напоминает сельского пастора из Скандинавии. В лице его – странное сочетание отрешенности, глубоких раздумий и иронии. Плечи его опущены, спина костлява, и в ней ощущаются твердость и упорство. Только серые его глаза кажутся мне затянутыми облаками, угасшими, словно у закоренелого пьяницы. В четыре я поднимаюсь к нему с чаем из трав, свежей, прямо из печи лепешкой и небольшим количеством козьего сыра, которьш я сделала своими руками. И на том же подносе – чашка кофе для меня. В большинстве случаев мы пьем молча. Но однажды он произнес без вопросительного знака в конце фразы:

– Илана. Что ты делаешь здесь.

И ответил вместо меня:

– Тлеющие угли. Но ведь нет тлеющих углей.

И следом:

– Карфаген разрушен. Ну и что из того, что разрушен. А если бы не был разрушен – что было бы? Беда совсем в другом. Беда в том, что здесь нет света. Куда ни двинься – на что-нибудь наткнешься.

На дне его чемодана я нашла пистолет. Отдала его Боазу, приказав запрятать подальше.

Осталось уже недолго. Скоро зима. Когда придут большие дожди, необходимо будет разобрать и спустить с крыши телескоп. Боазу придется отказаться от своих одиноких прогулок но Кармелю. Теперь у него не будет больше возможности исчезать на три-четыре дня, прочесывать поросшие лесом ущелья, исследовать заброшенные пещеры, спугивать ночных птиц из их гнезд, пропадать в зарослях кустарников. Не удастся ему спускаться к морю, чтобы поплавать на своем плоту, сделанном без единого гвоздя. Он убегает? Преследует кого-то? Ждет вдохновения от звезд? Рыщет в безлюдных просторах косноязычный гигант-сирота – в поисках утраченного лона, магически притягивающего его…

В один прекрасный день он отправится в свои странствия и не вернется. Пару недель друзья подождут его здесь, а затем, пожав плечами, исчезнут один за другим. Коммуна разлетится на все четыре стороны. Не останется ни одной живой души. Большая ящерица, лиса и гадюка вновь унаследуют дом, и вновь прорастет он дикими травами. Я останусь здесь в одиночестве – наблюдать за агонией.

А потом? Куда я пойду?

Когда я была маленькой девочкой, дочкой иммигрантов, сражающейся с остатками вызывающего насмешки акцента и следами манер, привезенных из иных мест, вдруг околдовало меня обаяние старых песен об Эрец-Исраэль, песен, которые тебе не знакомы, потому что ты приехал позднее. Мелодии, будившие во мне неясные желания, тайную женскую тоску, еще до того, как стала я женщиной. И сегодня я вздрагиваю, когда звучит по радио «Любимая земля отцов наших». Или «Жила-была девушка на Киннерете». Или «На холме». Словно издалека напоминают они мне клятву верности. Словно говорят: «Есть, есть Земля обетованная, но мы ее не нашли. Какой-то замаскировавшийся шутник-злодей затесался меж нами и сбил нас с пути, и вот в какой мерзости мы оказались. Уничтожено все, что нам дорого, и этого уже не вернуть. Тянуло нас к очаровывающим соблазнам, пока не заблудились мы начисто, – и завела нас тропа в болото, и тьма опустилась на нас». Помянешь ли ты меня в своих молитвах? Пожалуйста, скажи от моего имени, что я жду милосердия. Которое будет ниспослано и мне, и ему, и тебе. Его сыну. Ифат и моей сестре. Скажи в своих молитвах, Мишель, что одиночество, томление и тоска – они выше того, что в состоянии мы снести. А без них мы – как погасший огонь. Скажи, что хотели мы ответить любовью на любовь, да вот – ошиблись. Скажи, чтобы не забывали о нас. Скажи, что мы все еще мерцаем во тьме. Попробуй выяснить, как мы выберемся из этой тьмы. Где она, та обетованная земля.

Или нет. Не молись.

Вместо молитвы построй с Ифат «Башню Давида» из кубиков. Своди Ифат в зоопарк. В кино. Приготовь ей вашу яичницу-глазунью, сними пенки с какао, скажи ей: «Пей, Киш-Киш-Карья!» Не забудь купить ей к зиме фланелевую пижаму. И новые ботиночки. Не отдавай ее золовке. Думай иногда о том, как Боаз носит на руках своего отца. А по вечерам, когда возвращаешься ты из своих поездок, – сидишь ли ты в носках перед телевизором, пока не свалит тебя усталость? Засыпаешь одетым в кресле? Прикуриваешь сигарету от сигареты? Или сидишь ты у ног своего раввина и в молчании изучаешь Священное Писание? Купи себе теплый шарф. От меня. Не простудись. Не заболей.

А я стану ждать тебя. Попрошу Боаза смастерить широкую кровать из досок и набить матрас морскими водорослями. Без сна, с открытыми глазами, вслушиваясь в себя, мы будем лежать в темноте. Дождь будет стучать в окно. Ветер пройдется по кронам деревьев. Высокие громы прокатятся в сторону гор, на восток. И залают собаки. Если застонет умирающий, если пронзит его холодная дрожь и начнет бить острый озноб, мы сможем – ты и я – обнять его с двух сторон, пока не согреется он между нами. Если ты захочешь меня – я прильну к тебе. И пальцы его скользнут по нашим спинам. Или ты прижмешься к нему, и я стану ласкать вас обоих. Ведь ты вожделел издавна: слиться с ним и со мной. Слиться в нем – со мной, и во мне – с ним. Чтобы мы трое стали чем-то единым. И тогда с улицы, из темноты, через щели в жалюзи войдут ветер, дождь, море, облака, звезды – и в молчании накроют нас троих. А утром мой сын и моя дочь выйдут с плетеной корзинкой выкапывать редиску в огороде. Не грусти.

Ваша мама

* * *

Господину Гидону

Госпоже (в ответ на посланное мне письмо)

и дорогому Боазу

Дом Гидона, Зихрон-Яаков

С Божьей помощью

Иерусалим

4 день месяца мархешван 5737 (28.10.76)

Мир вам!

Так написано у нас в псалме «Благослови, душа моя, Господа» (Псалмы, 102):

«Жалостлив и милосерден Господь, долготерпелив и велик в благодеяниях. Не вечно будет Он гневаться и не век негодовать. Не по беззакониям нашим сотворил нам и не по грехам нашим воздал нам. Ибо, как высоко небо над землей, так велика милость Его к боящимся Его. Как далек восток от запада, удалил Он от себя преступления наши. Как милует отец сынов, так милует Господь боящихся его. Ибо знает Он, как созданы мы, помнит, что мы – прах. Человек – как трава, дни его – как цветок полевой, так отцветет он. Ибо пройдет над ним ветер, и нет его, и не узнаем более место его. Милость же Господня от века и до века над боящимися Его…»

Амен.

Михаэль Сомо