"МЕЧЕТЬ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО" - читать интересную книгу автора (Чудинова Елена)

О потерянных буквах

Я переступила этот рубеж на двадцатиоднолетие. Не так-то просто он мне дался, надо сказать. Джорданвилльского орфографического словаря у меня тогда не было, да я и не подозревала о его существовании. И я просто водрузила на стол несколько дореволюционных книг. Сдается мне, им было не очень-то уютно лежать рядом. Случайно уцелевший агрономический альманах из дедовой библиотеки, монография о миннезанге, купленная в букинисте со стипендии, Не помню, откуда взявшаяся детская книга — как раз из тех, над которыми издевался в «Защите Лужина» Набоков... Страницу за страницей я листала их, пытаясь понять правила. Легче всего далась «i», та самая, без которой из нашего языка ушла прелестная поговорка: расставить точки на «i». Не то, чтобы совсем ушла, но, произнося ее, мы курьезным образом превращаемся в иностранцев. Вот оно что, поняла! Перед гласной, в начале ли слова, в конце ли — эта буква встает перед гласной! «Iисус», «знанiе»! А еще — перед полугласной! «Достоевскiй»! Милая «i», они сделали из тебя чужеземку, но как без твоей помощи отличить «мiр» от «мира»?

С «ъ», как я и думала, вышло легче легкого. В конце слова после согласных и вся недолга. Но сюрприз ждал и тут. Мне, студентке гуманитарного факультета, уже знакомой с исторической грамматикой, сделалось вдруг отчетливо видно, как нелеп «ь» — «ерь» без своей исторической пары — без «ер»! Глядя на старую орфографию, мы, как на археологической экскурсии, видим, что дальние-дальние предки когда-то не знали окончаний на согласную. А потом у них — уж кто теперь знает, почему — некоторые гласные окончания сжались — редуцировались. А потом и вовсе отпали, оставив памятки о себе: твердые — «ер», а мягкие — «ерь». Экая красивая пара! Можно, конечно, сделать язык функциональным, свободным от древней истории, но как это его выхолащивает!

А эти дурацкие «бесстрашный», «бессмертный» — ну какой в них вообще смысл?! «Безстрашный» куда логичнее — без страха.

Я листала старые книги, страницу за страницей, и ругательски себя ругала… Ну отчего не пришло мне в голову озаботиться своей грамотностью хотя бы на год раньше, когда еще жива была бабка, успевшая поучиться в гимназии?! Впереди самая трудная буква — «ять»! Ведь бабка помнила, помнила! Всплывал из детских лет полузабытый стишок на слова исключения:

«Бледно-белый бедный бес, убежал, бедняга в лес. Песни пел, гнездо качал, на пень с веточки съезжал…» А как дальше? Еще он за кем-то «следил»… А если я что-нибудь перевираю? И точно ли был «пень»? Пень вызывает самые гнетущие сомнения. Нет, воспоминания о бабкиных гимназических стишках не помогут. И, разложив несколько чистых телефонных книжечек, я усердно вписывала в алфавитном порядке все попадающиеся в книгах слова с буквой «ять»

…

Современный человек (если уж не вовсе записной графоман) нипочем не срифмует «вести» и «страсти». Но, может статься, у людей рубежа XX века слух был капельку тоньше, и в этих самых «вестях» они еще ловили тонкий фонетический привкус, послевкусие дифтонга? Ну не с дурна же ума срифмовано! «Вести» через «ять» это, конечно, не «вясти», но и не совсем «вести».

Почему превращенных в словарики телефонных книжечек было сразу несколько — это, конечно, понятно. После того, как орфографические труды мои были завершены, я торжественно дарила самодельные словарики друзьям. Принималось с восторгом. Забавные мы, все-таки, были дети — студенты первой половины восьмидесятых.

Ну, еще несколько вечеров, ведь это куда важней подготовки к зачету! Слова-исключения на «ять» выписаны, но не всё можно просто вызубрить. Чем отличается одно «ение» от другого? Почему «привидение» — через «ять», а «значение» — через «е»?! Надо разобраться, разобраться на «ять»!

А кое-что из бабкиного наследства все же пригодилось. Какой смысл гордо строчить письма с ятем, если печатная буква нелепо выпирает из прописного строя? И вдруг вспомнилось. Совсем маленькая, я уныло сижу над прописями. (Препротивное занятие, так бы и писала всю жизнь «печатно» — чем плохо?) Бабушка заглядывает мне через плечо, берет ручку и выводит что-то вроде «п» с округленной завитушечкой: «А вот, чему еще нас учили!» «А какую букву вы так писали?» «Теперь такой буквы нет, Елечка. Это «ять».

Словно наяву неуверенная рука в пигментных «цветах смерти» вновь вывела передо мною — двадцатиоднолетней — закругленный значок. Тут же, боясь позабыть, я схватила ручку, попробовала. «Вере о деле, репу-то съели!» Получилось! Еще как получилось! В написанных моим почерком строках нет ни капли фальши, натужности. Напротив, кажется, будто я всю жизнь только так и писала.

И всю дальнейшую жизнь я действительно пишу от руки только так.

Друзья, одаренные моими крошечными глоссариями с ятями, ижицами и фитами, наигрались примерно за год. Потом надоело, стали опять писать как все люди. Я отдыхала душой, только работая с архивами. Детское воспоминание не подвело — прописные мои яти идеально совпали с ятями на страницах пожелтевших рукописей. В орфографии же я, конечно, лепила иногда ошибки, вот только ловить меня на них, к сожалению, было некому.

Но и по сей день при обстоятельствах официальных мне приходится делать над собою усилие, чтобы не впустить в слово «заявление» напрашивающегося «i».

В языках не бывает лишних букв. Слишком сложного написания тоже не бывает. Живут же англичане и французы, и нимало не тужат, когда пишут made, а читают мейдэн, пишут monsieur, а читают мосьё. И детей учат, и никто еще от этого не заболел.

Никакого практического смысла не было в большевицкой реформе, кроме одного: приспособить великий язык к нуждам недоучек. «Единение в хлеве свином будет легко и просто. И, конечно, не в букве ять здесь дело. Буква ять — это мелочь. Но вся эта история страшна как симптом, как первая веха дурной дороги. Неужели этот путь уготован нам?» — Так писала в 1918 году Тэффи, в рассказе «Контрреволюционная буква». Да, Надежда Александровна, предчувствия Ваши вполне сбылись. Зря Вы только приветствовали февраль, ведь из него октябрь и проклюнулся.

О чем мы еще до сих пор не удосужились пожалеть? О гармоничном и точном Юлианском календаре, который большевики сменили на нелепый, слепленный на скорую руку в конце XVI века Григорианский новодел? (В Российской Империи даже католики и лютеране праздновали «юлианское» Рождество).

А потом мы почему-то говорим о недостатке у нашего народа идентичности. Ну откуда бы взяться недостатку?

А тоска наша по утраченным буквам принимает порой анекдотические формы. Когда РТР экранизировало Достоевского, я обнаружила в почтовом ящике шикарную рекламу, притворившуюся театральным билетом конца XIX века. «Телевiзионный спектакль», было начертано под заглавием. Не помню, заплакала я или рассмеялась. Ах, друзья мои, если вам не жаль кучи денег на полиграфию, но при этом лень один раз позвонить в Институт русского языка, то не надо мне вашей трактовки «Идиота»! Идиотизма с меня уже довольно.

Что еще сказать о потерянных буквах? Есть в моей жизни один их враг — компьютер. А ведь печатная машинка – не мешала. В ее время невозможно было обойтись без рукописных черновиков. Еще бы: захотел переставить одно слово — перепечатывай всю страницу. Все изменения делались от руки. В рукописях и резвились всяческие ижицы. Но уже пятнадцать лет, как я называю рукописью банальную распечатку. Монитор, на котором можно переставлять слова как вздумается, изрядно меня разбаловал.

Бумажных писем я тоже почти не пишу. Для еров и ятей остаются только записные книжки.

Увижу ли я когда-нибудь чаемое прибавление на клавиатуре? Кто знает, не стоит так уж сразу решать, что это невозможно и немыслимо. Все возвращается на круги своя.