"Курс — одиночество" - читать интересную книгу автора (Хаузлз Вэл)

VII

Когда вокруг судёнышка сгустился мрак, оно стремительно летело вперёд, подгоняемое свежим до сильного ост-зюйд-остом. Ветер принёс с собой свинцовую облачность и моросящий дождь. Пошла волна с раковины, и небольшие гребни, обрушиваясь у самого транца, заставляли яхту поворачивать к югу. Но тут же флюгер рулевого автомата, ощутив возросшую нагрузку, поворачивал лопасть, руль приводился к ветру, и яхта возвращалась на прежний курс. Эта погода была словно создана для рулевых автоматов. Какой разумный человек захочет сидеть в кокпите под выматывающим душу градом солёных брызг, которые рано или поздно просочатся по обмотанной полотенцем шее и побегут извилистыми леденящими струйками вниз вдоль позвоночника, образуя лужицу под вашей кормой?

Автоматический рулевой «Эйры» (моя конструкция) исправно нёс службу, однако он выглядел громоздким комбайном рядом с хитроумным устройством «Шутника». И Блонди оказался прав, мой автомат в самом деле был склонен чересчур нажимать на руль, но я решил эту проблему, ограничив румпель-тросами ход румпеля, а значит, и руля; кроме того, наладил амортизационные тросы, которые принимали на себя часть рывка на сильной волне. Конечно, моему изделию было далеко до совершенства, но я был весьма доволен тем, как идёт яхта под управлением Железного Майка, пока я в тёплой сухой каюте наслаждался Тэрбером и Уайтом, изредка выглядывая наружу, чтобы удостовериться, что путь свободен. К полуночи я закончил читать книгу и снова высунулся из люка. Дождь перестал, но по-прежнему дул свежий зюйд-ост. Облачно, однако видимость хорошая. До обычных пароходных маршрутов далеко, и мысль о чудесном тёплом спальном мешке побудила меня вывесить «пароходное пугало», после чего я проворно влез в мешок и мигом уснул.

Проснулся я в каком-то напряжённом, настороженном состоянии. Глянул на часы — половина четвёртого. Лихо подремал. Но откуда это возбуждение? Ну-ка, парень, марш на палубу и осмотрись, хватит пребывать в горизонтальном положении.

Холодно босым ногам на ступеньках трапа, голове и плечам над люком — по телу бежит холодок с головы до ног. Вовремя же ты поднялся, примерно в двух румбах справа по носу виден красный огонь, это пароход идёт на пересечение курса. Ничего страшного, мы пройдём у него далеко за кормой. Постой, что за странное сочетание огней? Три белых один над другим сразу за красным отличительным.

— Три белых один над другим… Три белых один над другим! Силы небесные! Это же паровой корабль с буксиром.

Выбираюсь из люка и ныряю в кокпит; стоя на коленях на кормовой палубе, освобождаю контргайку флюгера. В это время корма валится под хороший гребень, и меня промачивает насквозь. Руль на ветер, вернуть на место вынесенный стаксель. И сразу яхта резко уваливается. Оглядываясь, я успеваю в последний раз заметить красный отличительный огонь, прежде чем он исчезает из поля зрения, сменяясь белым. Далеко за кормой парохода что-то смутно вырисовывается. Очевидно, буксируемый корабль.

В свете кормовых огней виден свисающий с гака и уходящий в мрак тяжёлый буксирный трос.

— Мощный океанский буксир, тянет что-то вроде плавучего дока.

А я собирался пройти между ними.

Не дай бог!

Когда буксируемый корабль вышел на траверз, я различил у него на корме подобие вывешенного огня — слабенький, еле видимый. Как только мы разошлись, я снова наполнил паруса, даже отпустил стаксель, чтобы поскорее уйти от опасного соседа.

Спустившись в каюту, сбросил мокрую одежду и попытался энергичным растиранием унять дрожь. Но испуг так легко не проходит, понадобилось не один десяток раз выглянуть из люка для верности и выпить кружку горячего, сладкого чая, сдобренного виски, прежде чем я овладел собой. Остаток ночи я не спал и успешно выполнял роль образцового вперёдсмотрящего.

К десяти часам я уже произвёл удачно утреннюю обсервацию, заполнил судовой журнал, управился с завтраком и отметил, что прошла ровно неделя с той минуты, как в Плимуте прозвучал стартовый выстрел. Не могу сказать, чтобы я был очень доволен тем, сколько прошёл и что проделал за эту неделю. Координаты в полдень: 46° 51 северной широты, 13° 28 западной долготы, лаг 359 — свидетельствовали, что мы отошли от Плимута на четыреста двадцать пять миль, но это, к сожалению, не означало, что мы настолько же приблизились к Нью-Йорку. Неделя, как вышел из Плимута, и до сих пор не смог ничего передать жене. Эта мысль упорно отодвигала на второй план всё остальные. Первые дни перехода была такая свистопляска, что я не думал ни о чём и ни о ком, кроме своего бедненького «я». Нет, нет, конечно, иногда я испытывал угрызения совести. Мореплаватель-одиночка первый скажет вам, что избранный им способ передвижения прививает известный эгоизм; авось мы от него излечимся. Но теперь, когда погода стала смирнее, когда мы с яхтой благополучно перенесли нежданные осложнения и хоть немного продвинулись к Нью-Йорку, — теперь я чувствовал потребность общаться, и отсутствие связи с домом начало меня беспокоить. Нет, я не опасался, что, не получая от меня вестей, моя жена Эйра ударится в скорбь и закажет вдовий траур. Я достаточно хорошо её знал. Если характер весит больше опыта, ей, а не мне, следовало находиться на яхте, и, наверно, она преуспела бы лучше моего. И она не будет порицать меня за неудачу с радио. После того как рация вышла из строя, в моём распоряжении оставалось лишь три способа общаться с проходящими судами. Международный свод сигналов, собственный слабый голос и, наконец, освящённая временем, всем понятная жестикуляция двумя пальцами, которая хотя и доставляет своеобразное ребяческое удовольствие, сильно ограничивает выразительные возможности. Из моей неудачной попытки наладить общение с траулером вытекало, что нужно вести очень чёткое наблюдение, если я хочу своевременно заметить встречное судно и изменить курс так, чтобы сблизиться с ним на полмили и меньше. Учитывая соотношение скорости моей скорлупки и океанского лайнера, а также предел видимости, определяемый высотой моих глаз над уровнем моря, я рассчитал, что при скорости корабля в двадцать узлов, яхты — четыре узла и дистанции в десять миль, для того, чтобы мы сошлись на обусловленное размерами флага (восемнадцать дюймов) расстояние в полмили, при котором возможна сигнализация, встречный корабль должен идти под углом не больше пятнадцати градусов к курсу фолькбота. Да ещё многое зависит от направления ветра и от того, пройдёт ли корабль с наветренной или подветренной стороны. Если с подветренной, грот может заслонить поднятый сигнал. Как это часто бывает, когда вычисляешь степень вероятности того или иного явления, итог меня огорчил. Закончив это маленькое упражнение ума, я поднялся на палубу подышать свежим воздухом. Славный денёк, но ветер спал почти до тихого, и Железному Майку трудно давалось управление — так мала была нагрузка на флюгер. По привычке я осмотрел горизонт. Дым на юге. Пройдёт за кормой северным курсом. Но и впереди тоже видно пятнышко. Памятуя только что произведённый расчёт, я не спешу кричать «Вижу корабль!» и поднимать М-И-К, а набираюсь терпения и ныряю в своё логово. Через несколько минут снова вскакиваю. Пятнышко превратилось в дымовую трубу и стеньгу. Снова вниз, ещё десять минут в обществе Тэрбера и Уайта. И опять наверх, проверить, идёт ли корабль по-прежнему в мою сторону. Вниз за флагами. Наверх, чтобы вывесить их. Теперь я по-настоящему волнуюсь. Перспектива установить связь и передать послание сейчас важнее всего на свете. Корабль приближается, уже можно разобрать на носу название — «Брунзек». Немного изменил курс, пройдёт совсем рядом. Вижу, как старпом, перегнувшись через поручни на крыле мостика, глядит в бинокль — на меня глядит. Мне как-то неловко под его испытующим взглядом, словно меня застали с женщиной. Машу рукой — медленно, чтобы не выдать своё возбуждение. Он машет в ответ. Показываю на вывешенный сигнал М-И-К:

Он снова машет рукой, показывает два больших пальца, и вот уже прошёл мимо. Смотрю на корму — «Брунзек», Гамбург. И, разом обмякнув, опускаюсь на банку кокпита. Всё. На душе не совсем обычная для меня смесь грусти и облегчения; я несколько стыжусь собственной слабонервности. Вернувшись вниз в свой уютный маленький мирок, где всё под рукой, я чувствую себя почти как дома и принимаюсь готовить ужин.

После ужина ветер стих, и к десяти часам мы фактически заштилели, лишь чуть-чуть тянуло с запада. Чтобы получше использовать этот зефир, я сменил Майка у румпеля. К полуночи установился полный штиль, хочешь не хочешь — убирай стаксель и грот. Всю ночь было одно и то же: облачность, гладкое море, лёгкая зыбь, временами моросящий дождь. Я ворочался с боку на бок на своей койке и не смог уснуть. Утром я чувствовал себя скверно. Голова тяжёлая, веки тоже, словно я наглотался наркотиков. Самая пора воспользоваться аптечкой Дэвида, кстати, к ней была приложена полная инструкция, где подробно и со знанием дела говорилось обо всех хворях и недугах, какие могут постичь одиночку, включая укус морской змеи. Несмотря на склонность Дэвида к юмору, получился грозный список опасностей, которых надо было остерегаться, в особенности перелома тазобедренной кости. Впрочем, можно назвать кучу других травм, способных положить конец вашему участию в гонках. Но пока до этого не дошло, я обратился к керосину, в целебности которого был уверен.

Боязнь травмы не покидала меня во время моего первого одиночного плавания в Испанию. Находясь один на малом судне, всякий человек, располагающий богатым воображением и избытком свободного времени, может, если у него на это хватает ума, довести себя до холодного пота размышлениями о грозящих ему опасностях. Пустое занятие, ради душевного равновесия стоит им пренебречь. Памятуя прошлогодний опыт, я соблюдал осторожность, ел и пил умеренно, заботился о достаточном запасе керосина и не пускал в голову мрачные мысли. Когда плывёшь один и с тобой случилась беда, встречный пароход поможет вам гораздо лучше, чем аптечка. Если вы, не дай бог, оказались жертвой несчастного случая, самое верное — сделать себе укол морфия или чего-нибудь в этом роде и постараться установить связь с первым же судном. Флаги, как вы видели, для этого не очень-то годятся. Мне кажется, больше всего подходит — разумеется, наряду с парашютными осветительными ракетами — ручной сигнальный фонарь Олдиса. Он годится и днём и ночью, для судов и самолётов; словом, полезная штука. Я по глупости оставил его на берегу вместе с хронометром, всё из-за того же стремления освободить место для припасов. Если бы я подумал головой, я перевёл бы осветительную сеть яхты с шести на двенадцать вольт, это вдвое сократило бы мою потребность в низковольтных лампочках и позволило бы подключить сигнальный фонарь к аккумулятору сети. Кстати, был бы резервный источник питания для передатчика.

Воскресенье протекает в праздности, я большей частью сижу в кокпите, который с каждым часом становится всё жёстче и неудобнее. Барометр держится устойчиво на высоком уровне в отличие от моего настроения — оно, подстёгнутое было большим пальцем немецкого помощника капитана, снова падает. Пополудни ровную голубую гладь моря тут и там морщат как будто не связанные между собой небольшие воздушные потоки, они бесцельно слоняются над океаном, ожидая когда склонение стрелка барометра выстроит их во фронт. Один такой метеорологический кочевник прошёл над яхтой и в одно мгновение окутал её и меня роем крохотных чёрных мушек. Какая гадость, я с бранью начинаю бить и стряхивать их с себя. Они набились в волосы, ползут по шее, скапливаются в уголках рта и глаз — отвратительные козявки, инородное тело в чистом, незапятнанном океане. Из-за них моё судёнышко уподобилось гниющей падали, причём мушки не помышляют его покидать. Заметив, что они как будто вообще не способны летать, иду в решительное наступление. Вооружённый всё тем же заслуженным пластмассовым ведром, принимаюсь окатывать нахлебников каскадами морской воды, топлю их тысячами. Немногих захватчиков, проникших в каюту, я сметаю щёткой в бумажные кульки и выбрасываю за борт. Не поддающиеся щётке собираются в маленькие противные шарики, но и до них добирается швабра. Вернувшись на палубу, сплёвываю в море, приглядываюсь и вижу, что оно сплошь покрыто этой дрянью, меня окружает мушиное кладбище. Ветром и не пахнет, а мне не терпится очистить свой участок океана, поэтому я отвязываю длинное весло и разгребаю, разгребаю воду, с меня уже льёт пот, но я так разошёлся, что сбрасываю одежду и продолжаю голый орудовать веслом, стою, широко расставив ноги, на банке кокпита, гребу то с одной, то с другой стороны, тело и яхта ритмично качаются, подчиняясь порыву моих рук. Наконец, тяжело дыша, зато успокоенный, откладываю в сторону весло, расчёсываю волосы и, пройдя неверными шагами по узкому кормовому релингу, с радостным криком прыгаю в море. Освежающее купание помогает восстановить душевное равновесие. Своими упражнениями с веслом я разогнал яхту, поэтому, вынырнув, вижу, что она уже ушла на несколько футов и медленно продолжает удаляться. Три-четыре взмаха руками, я берусь за руль, по-тюленьи поднимаюсь из моря и встряхиваю головой, чтобы стекла вода с волос и бороды. Только что я был разгорячённый и потный, теперь же озяб, и хочется скорей вернуться на судно. Влезть на яхту по румпелю очень просто, я проделывал это сотни раз, но меня, очевидно, подгоняет подсознательный страх, от которого не свободен ни один одиночка, и я облегчённо вздыхаю, очутившись на палубе.

Моя дезинфицирующая ванна означает, что я буду ходить солёный до следующего банного дня, но это не страшно, говорю я себе, вытираясь полотенцем. А затем пора готовить ужин. По случаю воскресенья трапеза обильная и сопровождается глотком джина с лимонным соком. Мысли вращаются вокруг того, что мне сейчас кажется главным столпом существования, — вокруг еды, в частности, её запасов на борту. У меня горы консервов, множество галет и масла, в избытке чай, сахар, какао, шоколад, ячменный сахар и тому подобное. Вода — вот что меня заботит. Да ещё обезвоженные концентраты, которых должно хватить на тридцать восемь порций. Меня лимитировала цена этих продуктов, предоставленных министерством сельского хозяйства, рыбного промысла и пищевой промышленности. При таких темпах переход вполне может продлиться больше полутора месяцев, а потому пора на всякий случай ввести нормирование. Именно: горячее блюдо из обезвоженных концентратов через день, главный упор на консервы, сыр и галеты, иногда можно открыть банку саморазогревающегося супа, если захочется приготовить быстро и без хлопот. Такое питание может показаться спартанским, на самом же деле я не испытывал лишений.

Я уже установил, что не нуждаюсь в таком количестве пищи, как на берегу, — вероятно, потому что сознательно берёг силы, проводя ночи, а также немалую часть дня в горизонтальном положении. Это было не так утомительно, как может показаться. Ограниченное межпалубное пространство оставляло небольшой выбор — либо сидеть, чаще всего наклонив голову, либо гнуть спину над камбузом или столом для прокладки курса. Однако самое лучшее — вытянуться во весь рост на койке. Мой запас пива и спиртного тоже был ограничен. По дюжине банок «Гинеса» и «Слабого эля». Бутылка виски. Две бутылки бренди и ещё две — джина. Но ведь и тут мои потребности были очень скромными, если сравнить с потреблением на берегу. Когда я говорю о «глотке джина», имеется в виду крошечный глоток. Действие выпитого подтверждало мой прежний опыт. Очевидно, из-за более скудного стола (прежде всего, количественно) любой алкогольный напиток, даже слабое пиво, сразу ударял мне в голову. Не очень-то желанное ощущение на судёнышке, которое чутко отзывается на малейший вздох вечно беспокойного океана. Убедившись, что провизии хватит, свободный от сердечных и прочих тревог, я спокойно проспал ещё одну ночь.

Следующие сутки погода оставалась прежней. Иногда вдруг рождался тихий норд-вест, однако стоило мне поднять грот и генуэзский стаксель и заставить их работать, как ветер спадал, оставляя меня в нерешительности — убирать или не убирать паруса. Но их бесполезная трёпка пробуждала во мне совесть, и я шёл на нос с негромкой бранью, которая, услышь её распорядитель погоды, несомненно, вызвала бы столь же пагубные последствия, как убийство альбатроса.

Наконец налетел ветер, и, конечно, это был зюйд-вест. Крепкий зюйд-вест. Всё утро я шёл крутой бейдевинд, изрядно поработал. Впрочем, это куда лучше, чем сидеть сложа руки. Теперь дел хватает. Взять два рифа на гроте, потом и вовсе его убрать, так что некоторое время идём под одним стакселем; тем не менее удаётся произвести полуденную визировку. Зюйд-вест немного утих, надо ставить грот с двумя рифами. Ветер сместился к западу — поворот оверштаг. После четырёх часов ходу правым галсом вам сдаётся, что пора поворачивать, хватит сваливаться к югу. Снова поворот оверштаг. И так далее. Два штилевых дня сделали меня лентяем, и я успел отвыкнуть от треска, скрипа и глухих ударов вкупе с солёным душем — неизбежного аккомпанемента лавировки. В океане крутоверть.

Волна? После каких-нибудь двенадцати часов умеренного до свежего ветра мирно дремавший великан превратился в буяна, словно богатырь вдруг облачился в доспехи. Продолжаю лежать на койке, не сомневаясь, что яхта справится с трудностями. Как напрягается — авось не надорвётся. Короткие крутые волны стучатся в лиственничную обшивку, будто просят разрешения войти, но сноровка судостроителя преграждает им путь. Я чувствую себя вполне надёжно, крыша плотная, стены без единой щели, пол опирается на океанскую толщу — две тысячи саженей. Добавьте ещё сажень, и кое-кто начнёт бодриться («братья, устоим против волны»), обороняя душу от мрачных предчувствий.

В полночь стало потише, и ветер отошёл на один румб. Прежде чем выходить на палубу, я разжёг примус под всегда готовым чайником и отмерил какао, сахар, молоко. А теперь наверх, помогать.

— Эй, на носу! Нагрузить топенант. Да повеселей. Один человек на тали шкотового угла, один на галсовый угол, двое на ходовые концы… Пошёл!

— Потравливай грота-шкот, живо… Выбирай грота-фал.

— На лебёдку его, боцман, переднюю шкаторину добрать.

— Есть, сэр… Ну, ребята, слышали, что сказал старпом, ну-ка взяли, хорошенько. Вот так… ещё сильней… закрепляй.

— Потравить топенант. Помалу… Помалу.

— Рулевой, курс?

— Вест-норд-вест, сэр.

— Лечь на вест-тен-норд.

— Есть, сэр… Вест-тен-норд… Есть вест-тен-норд.

— Подвахтенным отдыхать. Молодцы, ребята… Порядок, боцман, они у тебя сегодня хорошо работают.

— Так точно, сэр. Совсем другое дело, когда внизу ждёт добрая похлёбка. Что значит кок хороший, сэр.

— Верно, боцман, совсем неплохой.

После ночи, насыщенной снами, утром я взял высоту солнца, и при виде этой зарядки стайка дельфинов со смехом выскочила из воды. Я улыбнулся им в ответ и, честное слово, прочёл в их глазах весёлое изумление. С полчаса они кружили около яхты, причём некоторые подгадывали так, что, когда они с хрюканьем выскакивали на воздух, наши глаза были на одном уровне; стоило протянуть руку, и я мог бы к ним прикоснуться. Меня пленили их лёгкие движения, их размеры (до десяти футов в длину), весёлый компанейский нрав, наконец интерес ко мне, незваному, но потешному гостю, с таким трудом и шумом прокладывающему себе путь через океан, по которому они носились как хотели. Теперь они спрашивали, что я тут делаю, и моя нелепая фигура их смешила.

Чу, небольшой дельфин выпрыгнул из воды — весь в шрамах, блестящая кожа заметно изношена. Он пристально посмотрел мне в глаза, улыбнулся и подмигнул. Он был потучнее остальных и шлёпнулся в воду с громким плеском. И сразу все дружно развернулись и пошли на запад со скоростью двадцати с лишним узлов, предоставляя нам с фолькботом тащиться следом по их волновой дорожке.

Остаток дня прошёл без приключений. Определившись в полдень, я помогал «Землепроходцам» перегонять стада через равнины Центральной Австралии (Джек верно сказал — всё-таки разнообразие, однако сквозь полчища мычащего скота и облака удушливой пыли упорно проглядывала смеющаяся морда моего маленького дельфина, и в конце концов намёк был мною понят).

Снова подул вест-зюйд-вест, опять пора ложиться на другой галс. Ещё несколько простых маневров в этом роде, и вот уже утро четверга. Ветер — зюйд-вест, четыре-пять баллов. Сильная облачность. Умеренное волнение и зыбь, но видимость хорошая. Вскоре после рассвета на траверзе, как я и ожидал, снова появились мои друзья дельфины. Они не стали докучать мне расспросами, просто поздоровались, и я ответил им самым учтивым образом.

Пасмурная погода не позволила взять высоту солнца в полдень. Это меня ничуть не обеспокоило, однако вызвало недуг, которого я прежде не знал. Впервые с начала гонок приступ скуки, так сказать, профессиональное заболевание, грозящее любому одиночке, а впрочем, вполне излечимое.

Вспомнились вопросы, которые мне задавали после моего первого одиночного плавания.

Люди часто говорят о скуке, ставя знак равенства между ею и одиночеством. Всю жизнь они пребывают в заблуждении, причём настолько погружены в свой искусственный мирок, что им недосуг вникать в душу и чувства тех, кого они призваны стимулировать.

«Чем нам ещё заняться?» — плачут их дети, а в ста ярдах — река, которую надо пересечь, горка, на которую надо взобраться, угол, за который надо завернуть, и откроется богатейший мир, а не сделают этого, не вырвутся на волю — и не оценят её, тоже всю жизнь будут стремиться туда, где людно.

Я порой сержусь, когда меня считают способным скучать, зато мне почему-то льстит вопрос, бываю ли я одиноким. Сержусь, потому что хочу этим показать, что я и мог бы скучать, да не до этого, одиноким — да, бываю, бывал и сейчас бы не прочь побыть один. И все это не может заслонить того факта, что в четверг, 23 июня, в четыре часа дня я заскучал. А кто меня упрекнёт? Один на маленькой яхте и одинаково далеко до Азорских островов, юго-западной Ирландии, островов Силли, Ушанта и Кабо-Вильяно.

Как это бывает с большинством людей, томящихся от безделья, куча вещей требовала моего внимания. Один из рабочих стакселей сильно истрепался в тех местах, которые постоянно тёрлись о ванты. Соображая, из чего бы сделать заплату для териленового паруса, я с радостью вспоминаю, что в аптечке есть липкий эластичный бинт для накладывания шин на сломанные конечности. Заключаю — быть может, несколько поспешно, — что он мне не понадобится, зато будет отличная предохранительная накладка, и сперва леплю, потом пришиваю бинт на самые износившиеся участки стакселя. Воодушевлённый своим открытием, тотчас нахожу ему новые применения. Перекрещивающиеся шкоты, гремучие кружки, дребезжащие стаканы, подвернувшийся карандаш — всё изолируется от своего непосредственного окружения. Яхта становится похожей на перебинтованного кулачного бойца. Увлёкшись ролью делателя добрых дел, я перемыл кастрюли, смотал тросы, прочистил форсунку, вымел пух от одеяла и смазал вертушку лага. Словом, не давал себе передышки. А на душе всё равно скука смертная. Оставалась одна панацея — стаканчик спиртного, да покрепче.

Вечером, приняв любимую позу — плечи опираются на трап, одна нога уперта в елань каюты, вторая лежит на ступеньке, — я уныло смотрел под ветер и впервые чувствовал себя слегка раздражённым, может быть, чуточку захмелевшим (с трёх напёрстков виски!) и несколько обескураженным тем, что моя страсть к одиночным плаваниям через Атлантический океан оказалась не такой сильной, как я думал. Малодушие тут ни при чём, я твёрдо верил, что мы с яхтой в конечном счёте доберёмся до Нью-Йорка, не сомневался, что мой опыт и удача решат исход, но меня разочаровал темп продвижения. Посмотри из люка — насколько хватает глаз, простирается океан. Дальше его протяжение ограничивалось пределами моей фантазии, но, если ей помочь, если взглянуть на карту, можно очень чётко сопоставить предстоящие тысячи миль с пройденным путём. Я сопоставил — и перспектива многонедельного одиночества принялась подрывать мой дух. Вечером я слушал радио с небывалым удовольствием; вероятно, ещё один признак того, что начинала сказываться изоляция.

А на следующий день настроение снова подскочило вверх, всецело благодаря тому, что из-за линии горизонта на юге появились два стремительных патрульных судна, два американца. Они неслись по волнам, словно возбуждённые терьеры, почуявшие нору, и я восхищённо смотрел, как они выписывают сложные кривые, очевидно связанные с противолодочным патрулированием. Завершив серию маневров, оба на высокой скорости ринулись ко мне; острые носы легко резали волну, зачехленные пушки смотрели на меня. Будь я кроликом, я бы пустился наутёк. Но вот они сбавили ход и закружили поодаль, как осторожный, опытный пёс ходит вокруг колючего ежа. Наконец один из них разорвал кольцо и подошёл вплотную, чтобы обнюхать меня.

— Привет.

Я поднял руку в ответ.

— Далеко вы забрались.

— Ага.

— Всё в порядке?

— Всё.

Вдоль борта выстроились глазеющие матросы, загорелые третьекурсники из ВМУ, которые могли бы составить гордость любых военно-морских сил. Если бы они не жевали резинку.

— Куда следуете?

Изо всех сил стараясь говорить небрежно, бросаю:

— В Нью-Йорк.

Они дружно, как по команде, перестали жевать, и ряды ровных белых зубов сверкнули над релингом, отороченным полосой смуглых волосатых рук.

— Далековато на таком судёнышке.

Что ответить на это коллективное заявление, в котором уже заложен исчерпывающий ответ? Я настолько пленён зрелищем такого количества людей, что должен сделать над собой усилие (надеюсь, не очень заметное со стороны), чтобы уловить смысл следующей реплики капитана.

— В чём-нибудь нуждаетесь?

— Вообще-то есть одно дело. Вы не могли бы передать моё послание в Соединённое Королевство?

— Ну конечно, охотно передадим.

Я сообщил им все данные и попросил радировать Королевскому западному яхт-клубу в Плимут. Моряки заверили меня, что всё будет сделано, и с весёлыми возгласами пошли дальше, опять пустив челюсти на полный ход. Говорят: желудок двигает войско; может быть, матросы попросту озабочены тем, чтобы мотор не останавливался? Или как сказал бы Поль: лучше жевать, чем сжигать.

Это соприкосновение с внешним миром здорово меня воодушевило и внушило полную уверенность, что мои близкие получат ещё одну весточку (а может быть, первую? Я никак не мог отделаться от подозрения, что радиограмма, переданная через немца, застряла в пути). Меня уже не раздражали ни пасмурное небо, ни тесная каюта, ни ограниченное количество чтива. Чёрт возьми, почему я не попросил у них несколько журналов и книжек? Ладно, Тэрбер выдержит и второй заход. И можно заняться изучением морских птиц.

Вечером яхта шла вполветра бортом к волне под полным гротом и стакселем, работал зюйд-зюйд-ост, крепчая так медленно, что я час торговался с собой — уменьшать или не уменьшать парусность, чтобы было полегче судёнышку и мне. Наконец ветру надоела моя болтовня, и он отошёл на восток, вынудив меня подняться на палубу, убрать грот и вынести стаксель. Сразу всем стало легче. Давно пора, заметил Майк.

И вот уже опять среда, и ровно в десять исполнилось две — целых две недели, как мы вышли в море.