"Вечер в Венеции" - читать интересную книгу автора (Поплавская Полина)

Глава 18

Его квартира быстро преображалась.

Готовясь к встрече с Боженой, Луиджи, раньше не придававший значения ничему, кроме удобства, впервые осмотрел свое жилище с пристрастием. И результаты этого внимательного осмотра были совершенно неутешительными.

Приходившая к нему в дом прислуга-кухарка – по совместительству прачка и что-то вроде горничной – относилась к порядку в доме весьма поверхностно. Являясь через день, она поспешно включала угрожающих размеров пылесос, когда-то приобретенный Луиджи по ее настоянию (до отъезда матери в Америку дом вообще убирался по-старинке – влажной тряпкой), и энергично передвигалась по комнатам, обращаясь с ревущей машиной подобно укротительнице диких слонов: Бианка – так звали универсальную прислугу – водила пылесос за собой, держа его за длинный серый хобот. И Луиджи, впервые наблюдавший за этим шествием, быстро понял, что оно не имеет ничего общего с настоящей уборкой комнат. А потом Бианка, полноватая женщина неопределенного возраста, произвела на Луиджи совершенно неизгладимое впечатление тем, что вскоре забыла пылесос где-то на полпути и взялась за какой-то попугаистой расцветки венчик, который якобы притягивал к себе пыль – Бианка, будучи натурой увлекающейся, заказала его по телефону, очарованная телевизионной рекламой. От мелькания этого предмета у Луиджи зарябило в глазах. А пыль, как он выяснил во время пристрастного осмотра квартиры, не желала притягиваться к венчику и преспокойно копилась во всех углах и закоулках.

Так продолжаться не могло: Луиджи собрался с духом и решительно рассчитал Бианку. А потом, посоветовавшись с привратником, обратился в агентство, откуда ему через час прислали расторопного юношу с большой сумкой, полной всевозможных жидкостей, щеточек, швабр и очищающих салфеток. За пару дней хрупкий юноша расправился с многолетней пылью, плесенью и паутиной и за небольшую дополнительную плату помог Луиджи отправить на помойку большую часть старой мебели – ту, которую хозяин счел недостойной показаться Божене. А затем, отставив всякую работу, Луиджи уединился в спальне и взялся листать антикварные каталоги – ему предстояло в значительной степени обновить обстановку, уложившись в отведенную на эти расходы, хотя и немалую сумму. Но Венеция всегда славилась любовью к старине и своими антикварными лавками – и он выуживал из журналов вещь за вещью, каждая из которых была бы достойна Божены.

Именно так подбирал он гобелены, недостающие предметы мебели, ковры и другие всевозможные милые вещи и вещицы, которые должны были наполнить и преобразить его дом. В нем вдруг проснулась извечная венецианская страсть к роскоши. Выбрав что-нибудь, он отправлялся по указанному в каталоге адресу и долго беседовал и торговался с антикварами, всесторонне изучая и рассматривая приглянувшееся. Время для покупок было удачное – не сезон, и хозяева магазинов и лавочек охотно шли на скидки, стараясь не упустить придирчивого покупателя.

Первым крупным приобретением стал шелковый гобелен «Борьба сказочных зверей». Его принесли утром, и Луиджи вместе с доставившим покупку посыльным аккуратно разгладил гобелен на стене постепенно преображающейся гостиной. Когда посыльный ушел, Луиджи растянулся, глядя на гобелен, на скрипучей старинной кушетке, которую он сначала хотел, но в последний момент все-таки не решился выбросить, – кушетка напоминала ему о беззаботном детстве: когда-то она стояла в саду, и Луиджи вместе с измазанными соком шелковицы приятелями нередко дремал на ней в послеполуденный зной…

А сейчас он, не отрывая глаз, смотрел на будто ожившую стену: на чистом голубом фоне, оттененном кобальтовым орнаментом, сплетались в немыслимые клубки белоснежные тела единорогов, химер и грифонов. Его вдруг охватили страстные фантазии: великолепное тело Божены, невыразимо желанное, вспыхивающее в его воображении десятком красочных миниатюр, вдруг возникло перед ним и словно застыло на голубом фоне, оплетенное, как и фигуры животных, нежными усиками аканфового листа. Луиджи застонал, и из теплой пелены опалового тумана поплыли и заново захватили его пьянящие подробности их близости – когда он ворвался в Боженино одиночество и смог сделать то, о чем так страстно мечтал со дня их первой встречи на площади Сан-Марко. И он вспоминал и вспоминал все новые подробности тех минут, когда мог касаться ее тела не только глазами, но и губами, пальцами, когда наяву прижимался щеками к ее извивающимся бедрам, захлебывался ароматом ее укромностей и касался их языком, словно пробуя медовые ягоды ее пряной зрелости. «Неужели это возможно? Я и она – и больше ничего, только ночи и дни, проведенные вместе? И музыка воспоминаний, в которую каждое утро будет вплетаться новая пленительная тема…» Луиджи сел на кушетку и сжал голову руками, пытаясь удержать ускользающие видения. Но снова перед ним была лишь блестящая голубизна гобелена.

Все же надежда на скорую встречу не оставляла много времени его любовной тоске, и Луиджи с легким сердцем вернулся к своим приготовлениям. Он еще и сам не понимал, насколько выбираемые им предметы сродни вкусам и пристрастиям Божены. Выискивая из моря старинных вещей достойнейшие, он был так похож на женщину, для которой старался, что если бы Божена могла застать его за этим занятием, ее бы обязательно пронизал сладко-щемящий холодок узнавания себя в человеке, которого она любила – наверное, потому что она так давно ждала такой любви, такого родства душ и тел. И она бы поняла, что страхи, осаждавшие ее в последнее время, хоть и косвенно, но все же были связаны с ощущением пустоты, образовавшейся в ее душе после разрыва с мужем, и желанием заполнить ее…

Но Луиджи не позволял себе и надеяться на то, что он любим не меньше, чем любит сам, и продолжал, сам того не ведая, с удивительной проницательностью, разбуженной в нем любовью, готовиться к свиданию, разгадывая один за другим секреты очаровавшей его женской души, с каждым днем внутренне приближаясь к той, которую любил. Они еще не провели вместе ни одного дня, а Луиджи уже понимал Божену так, как никогда не понимал ее другой мужчина.

Постепенно его дом начинал дышать полной грудью: предметы и вещи, вплетаемые вдохновенным ожиданием этого незаурядного мужчины в уютную ткань его преображенного жилища, всегда оказывались в нем на своем месте – словно нитки в узоре старинного гобелена.

Не следуя моде и не будучи коллекционером, он делал покупки действительно вдохновенно. Особенно его привлекала мебель, которая была рассчитана на двоих. И вскоре в гостиной появились сдвоенные кресла-паучки, готовые обхватить сидящих вишневой вязью деревянных подлокотников, а в спальне – двуспальная кровать в форме двух овалов, наплывающих один на другой. В изголовье кровати Луиджи сам повесил восьмиугольное зеркало из муранского хрусталя, бронзовая рама которого была выложена маленькими мраморными пластинками, чем-то напомнившими ему матовые ноготки Божены.

Не имея возможности купить все, что ему хотелось, Луиджи выбирал самое-самое. А таким неизменно оказывалось то, что как-то связывалось в его воображении с образом любимой. Так пришли в его дом настольные часы с фарфоровыми фигурками влюбленных: нимфа, тающая в объятиях мускулистого красавца в тунике, напомнила ему о Божене упругостью форм, живостью пластики и прической. Молочного стекла декоративная тарелка с эмалью – видом церкви Сан-Джованни э Паоло – заняла свое место на стене в гостиной, потому что, глядя на нее, Луиджи вспомнил о церкви, где исповедовалась Божена. А оплетенный нитями жемчуга светильник из ретичелльского стекла имел изгибы, которые сродни плавным линиям ее шеи…

Когда дом был достойно обставлен, пришло время подумать и о меню. Сначала Луиджи даже не задумывался, чем станет угощать Божену при встрече, но посуда, подбираемая им так же тщательно, как и все остальное, сама подсказала ему, что должно быть на столе. Приобретенная им фаянсовая паштетница в форме рыбы наводила на мысль о паштете из пеламиды – и это было единственное блюдо, которое Луиджи мог приготовить сам. Чашу из агатового стекла, привезенную им с острова Мурано, так и хотелось наполнить орехами. Вызволенная из плена пыльной этажерки, затерянной в сумраке маленькой антикварной лавки, чаша из сетчатого стекла, подобно тончайшей паутине, должна была оплетать сочные фрукты. А узкогорлый кувшин с пурпурной росписью он выбрал для терпкого гранатового сока. Почему-то Луиджи казалось, что это и есть идеальный напиток любви. Ну а для янтарного кьянти он разыскал в чулане потемневший серебряный сосуд, отнесенный туда еще Бианкой: не умея чистить серебро, она просто убрала его с глаз долой и на этом успокоилась.

Луиджи мысленно добавил к сервировке два бокала темного стекла на вытянутых ножках, обнаруженных в недрах отправившегося на помойку шкафа, и старый подсвечник, пылившийся у него в спальне. «Лучи заходящего солнца – окна гостиной как раз выходят на запад! – и тревожные блики свечей сделают наши бокалы бездонными, позолотят волосы Божены и вообще…» – он точно не мог бы сказать, что означает это его «вообще», но, глядя на четыре больших окна, четыре золотистых проема, сквозь которые в гостиную бесцеремонно проникало вечернее солнце, уютно устраиваясь на вычищенном паркете вытянутыми прямоугольниками, похожими на розовые коврики, Луиджи уже предвкушал все прелести скорого свидания.

А следующим утром он понял, что все готово – ничего не забыто, и лучше уже не придумать. И тогда он позвонил Божене и назначил ей время и место для встречи – она согласилась.

Вечером следующего дня Луиджи встретил Божену у ее дома и, сдержанно пожав ей руку, молча повел к уже поджидавшей их в сумерках гондоле. Они поплыли, и вскоре зажглись фонари, закопченными каплями повисшие на облупившихся стенах домов. Зимние звезды тревожно замерцали в еще белесоватом небе. Лодка спокойно двигалась от поворота к повороту, и крошечный позолоченный лев на ее носу размеренно поднимался и опускался в такт движению весла.

Сам вечер был подобен той старинной венецианской песне, что звучала в этот час над каналом: Божена услышала ее мелодию издалека, а потом заметила в окне одного из домов седовласую женщину в светлой одежде, прикорнувшую на подоконнике, – пела она. Нервное напряжение довело Божену до состояния повышенной чувствительности: она словно лишилась кожи. Венеция волновала ее каждым своим изгибом. Тишина, царившая вокруг, казалась ей затишьем перед бурей. А эта мелодия – печальная и немного тревожная – легла ей на сердце, как сухой лист шелковицы, кружащийся на ветру, прилипает к воде канала.

Они миновали еще один поворот и вскоре поравнялись с темной галереей, среди замшелых колонн которой не так давно она ходила вместе с падре, рассказывая ему свою таинственную историю. И вдруг Луиджи показалось, что кто-то смотрит на него: он поднял глаза и увидел седого старика, одетого в черное, который сидел на ступеньках, ведущих к дверям церкви, и пристально разглядывал Луиджи, словно видя его насквозь. И когда их лодка подплыла совсем близко, Луиджи услышал – или это просто показалось ему в плеске воды: «Не искушай провидение, не искушай». Он вздрогнул и спросил у падре: «Простите, вы что-то сказали?» Но тот уже смотрел мимо него, и вскоре его высушенная временем фигура скрылась за очередным поворотом канала. Божена рассеянно опустила глаза и, не подавая виду, что ей знаком этот старик, промолчала.

Не зная, послышались ли ему эти слова или священник действительно заговорил с ним, Луиджи до самого дома повторял про себя: «Не искушай провидение, не искушай», – и его сердце отчего-то все больше трепетало.

Молчаливый гондольер размеренно работал веслом, пышная парадная Венеция давно осталась позади, а пугающая Божену неизвестность неотвратимо надвигалась на нее. Стянув волосы в тугой пучок и вся внутренне подобравшись, она тревожно вглядывалась в темные провалы окон, стараясь понять, куда же направляется их гондола, одиноко разрезающая водную гладь.

И вскоре гондольер ловко причалил у одного из полутемных домов. Луиджи помог Божене сойти.

И она, не оставляя себе больше времени на раздумья, послушно двинулась вслед за ним по широкой, но скупо освещенной мраморной лестнице старинного дома.

Но как только они вошли в квартиру Луиджи, на сердце у Божены сразу потеплело: здесь было светло и просторно. Она почувствовала, что страх перед не всегда понятным ей поведением хозяина квартиры понемногу отпускает ее, а ведь сегодня, готовясь к долгожданному свиданию с ним, она мысленно несколько раз опять произнесла слово «вендетта»…

Солнце, на которое так рассчитывал накануне Луиджи, уже опустилось в бирюзовую дымку, но продуманно размещенные тут и там светильники уютно освещали квартиру и лицо хозяина, немного растерянное и счастливое. Он повел Божену в гостиную. Проходя мимо заранее сервированного стола, Божена почувствовала, как аппетитные запахи, щекоча ноздри, приятно дразнят ее воображение. Она глубоко вздохнула и окинула гостиную взглядом. Она не ожидала увидеть в квартире Луиджи ничего подобного! Вещи, тщательно подобранные, казалось, так и льнули к ней: они все ей нравились! Ей хотелось пощупать их, рассмотреть поближе…

Не стесняясь в волнении наблюдающего за ней Луиджи, Божена, увлеченная обстановкой, легко коснулась кончиками пальцев прохладных фарфоровых фигурок, которые, не замечая ровного шуршания часовых стрелок, предавались своему сладкому объятию, подошла к чудесной голубизны гобелену и вдруг прильнула щекой к нежному шелку. В это мгновение у Луиджи помутилось в глазах.

Он с трудом заставил себя остаться на месте, чтобы не вспугнуть Божену напором своей страсти, рвущейся наружу. Словно оживляя его недавние фантазии, Божена плавно двигалась по комнате… На ходу она подцепила из тонкостенной чаши орешек – и Луиджи слышал, как он маняще хрустнул, прежде чем растаять на ее языке. Она долго не отрывала глаз от луноподобной тарелки, что-то ей неуловимо напомнившей, а потом, опьяненная впечатлениями, сама не замечая и не задумываясь, что делает, медленно потянула за янтарный замочек, расстегивая молнию своего мягкого шерстяного жакета, и принялась вылезать из его рукавов, наклоняя плечи то вправо, то влево. Луиджи сжал за спиной руки, наблюдая, как мягко ходят ее лопатки под тонким трикотажем светлого платья, как нежно прорисовываются под ним холмики ее позвонков. Думая о своем, Божена рассеянно оглянулась, ища, куда бы пристроить жакет, а потом чуть отошла назад и, положив его на двойное кресло, присела рядом. Но тут же, будто вспомнив о чем-то, она встала и вопросительно взглянула на Луиджи. Тот постарался как можно спокойней улыбнуться в ответ и чуть срывающимся, больше обычного хриплым голосом оживленно предложил ей приступить к ужину.

Свечи над столом зажглись, и по голубоватой скатерти забегали теплые блики. Божена поднесла к губам старинный бокал, который Луиджи наполнил своим любимым кьянти, но вдруг, отдернув руку и немного пролив вино на скатерть, она неловко извинилась и смущенно попросила налить ей соку. Луиджи дотянулся до кувшина и, больше глядя на Божену, чем на стол, налил в ее стакан гранатовый сок.

Черный муранский стакан стал на просвет пурпурным и, чуть дрожа в руке Божены, повис над столом. Но поставив и его, Божена вдруг встала и ни слова не говоря вышла в прихожую. Луиджи вскочил со стула и, ругая себя за то, что в пылу своей страсти совершенно забыл о страхах любимой женщины, уже собирался бежать за ней, опасаясь, что Божена сейчас попросту покинет его дом… Но она уже появилась в дверях гостиной, держа в руках маленькую бархатную шкатулку.

– Я принесла перстень с собой, – тихо сказала она и, присев на прежнее место, поставила шкатулку на стол и пододвинула ее к Луиджи. Он, перехватив ее руку, на мгновение удержал ее в своей, а потом, как и Божена несколькими минутами раньше, ни слова не говоря вышел из гостиной – но не в прихожую, а в другую дверь.

В соседней комнате сначала что-то зашуршало, потом Божена услышала звук передвинутого стула, скрип каких-то пружин – и Луиджи вернулся, тоже держа в руках шкатулку. В отличие от Божены, он не сомневался ни в чем и торопил время: прежде чем осуществятся его мечты, ему нужно успокоить Божену и, все наконец объяснив ей, превратить устрашающую неизвестность в занятную старинную историю.

Много думая в последнее время о тех необычайных совпадениях, которые сопровождали их знакомство и так пугали Божену, Луиджи решил пойти по самому простому пути – и оказался прав. Он тоже побывал в квестуре и, воспользовавшись удостоверением репортера, легко получил доступ в хранилище. Не слишком надеясь на удачу, он все-таки решил попытался найти там хоть что-нибудь, связанное с делом Америго Америги, о котором узнал, подслушав исповедь Божены. И, перерыв за полдня целую кучу списанных муниципальных архивов и наглотавшись пыли, Луиджи наткнулся на старую толстую папку, которая содержала в себе подшивку протоколов благотворительных аукционов, проведенных городской администрацией с начала до середины века. Воодушевленный находкой, Луиджи, громко чихая от пыли, внимательно пересмотрел все протоколы и обнаружил-таки в одном из них подробно описанный «перстень, проходивший по делу золотых дел мастера Америго Америги и выставленный на 30-м благотворительном аукционе по истечении срока хранения». Этот перстень был куплен венецианкой по имени… – Луиджи вздрогнул, Сильвия Бевилаква!

Сомнений не было: перстень вместе с конфискованными как вещественное доказательство авторскими эскизами когда-то приобретен его матерью. Посмотрев на дату, Луиджи удивился еще больше: в графе «продано» стоял год его рождения. И тогда он понял: «Так вот почему она оставила его мне! На счастье, как талисман! И наверное он был оплачен тем неизвестным, которого я мог бы назвать своим отцом…»

То, что он узнал, разумеется, взволновало Луиджи, но в то же время не оставило ни капли таинственности во всей этой запутанной истории. Если, конечно, не считать вмешательства самого Провидения, которое свело Луиджи с Боженой тем зимним утром на площади Сан-Марко.

…И сейчас, сидя напротив Божены, Луиджи медленно открыл сначала шкатулку, принесенную ею, а затем свою. Божена, не решаясь взглянуть на то, что он делает, опустила глаза. А Луиджи достал из маминой шкатулки перстень и, положив кисть Божены на свою горячую ладонь, сначала поцеловал ее безымянный палец на левой руке, а потом, боясь, что перстень окажется не в пору, медленно стал надевать его на ее палец. Божена не поднимала глаз, но Луиджи чувствовал, как дрожит ее рука.

Надев перстень, Луиджи встал и отошел от стола. Божена открыла глаза. Она посмотрела на свою руку, и странная тень пробежала по ее лицу. Ее рот приоткрылся, скулы и бледные щеки стали пунцовыми. Будто не доверяя глазам, она прижала палец с перстнем к щеке, потом поднесла близко к лицу, отпрянула от собственной руки, вскочив из-за стола, и вновь застыла, далеко отставив левую кисть. Не снимая перстня, она жалобно взглянула наконец на Луиджи, потом порывисто вернулась за стол, и, пододвинув к себе бокал с вином, легко коснулась лилии на руке. Цветок плавно распустился. И Божена, уже ничему не удивляясь, быстро поднесла руку к бокалу, чуть встряхнула левой кистью, будто стряхивая легчайшую цветочную пыльцу, – и из перстня в вино просыпался белоснежный порошок. В комнате было так тихо, что Луиджи услышал, как зашипело вино в бокале, хрустнули сжимающие тонкую хрустальную ножку пальцы Божены, – а потом она резко отвернулась от него и, высоко запрокинув голову, выпила содержимое бокала. В следующую секунду она вздрогнула всем телом и лишилась чувств – Луиджи едва успел подхватить ее обмякшее тело и вместе с ним опустился на пол.

Засыпав накануне их встречи в тайник перстня шипучий аспирин, он вовсе не рассчитывал напугать Божену – все это должно было лишь рассмешить ее после того, как, выслушав его рассказ и изучая его подарок, она заглянула бы в тайник.

Ужасно испугавшись ее обморока и последними словами ругая себя за неловкую шутку, Луиджи выбежал из комнаты, потом вернулся назад с графином холодной воды, растерянно поставил его прямо на ковер и, приподняв Божену, понес ее в спальню. Но как только он бережно положил ее на один из овалов кровати, она широко распахнула глаза и громко вскрикнула. А когда ее голова, придавив ладонь Луиджи, опустилась на холодную подушку, Божена вдруг облизала губы и сказала, глядя куда-то мимо него:

– Вкус аспирина… А как он шипит!

И она засмеялась сквозь слезы, а потом, задыхаясь от жаркого шепота склонившегося над ней мужчины, то смеялась, то плакала, слушая его рассказ… А он рассказывал ей, как подслушал ее исповедь, и что-то про Сильвию Бевилаква, прекрасную венецианку. Понимая и не понимая, она слушала любимый голос, вдыхала уже ставший для нее родным запах его кожи, волос, одежды, а потом вдруг приподнялась на локте и прервала рассказчика, закрыв его губы своими.

И страх, превратившись в крошечные колючие льдинки, начал покидать Божену, покалывая ее вздымающуюся грудь и кончики пальцев, которые заметались по тонкому платью, помогая рукам Луиджи освобождать ее тело от ставшей лишней одежды. И уже не в силах унять себя, она повернулась на бок и выгнулась навстречу рукам любимого. А он, обхватив за талию, легко приподнял ее, и их взгляды встретились в восьмиугольнике темного зеркала – но лишь на мгновение. А потом их тела в головокружительном забытьи опустились на кровать и отдались безумному вихрю ласк.

Через некоторое время подступающее блаженство обуздало порывистость движений влюбленных, сделав их ритмичными, плавно согласными. Разглаживая губами его пульсирующую горячими волнами плоть, которая от каждого ее прикосновения становилась все тверже и сильнее, Божена впитывала в себя его наслаждение и не прятала своего, отвечая на каждое движение Луиджи. Но ее лоно, обжигаемое неутолимым желанием, уже требовало продолжения, оно жаждало более глубоких касаний – и наконец она почувствовала Луиджи внутри себя, а потом оказалась поднятой в воздух. Невыносимая легкость наполнила ее – и Божена, чувствуя на своих трепещущих бедрах сильные руки Луиджи, поплыла по комнатам, запрокинув голову, а потом ощутила спиной шелковую гладь гобелена.

А еще через некоторое время, отталкиваясь друг от друга, они мешали сок и вино, обливаясь ими, и впивались с двух сторон в бархатную кожу и нежную мякоть персиков. Луиджи, опустив Божену в объятия кресел, осыпал ее грудь, впадину живота и ложбинку сомкнутых ног золотом орехов, а потом искал их губами. И Божене хотелось самой стать горьким миндалем и застыть меж его мягко сомкнутых губ. А потом их тела снова сливались в одно и кружились по комнате, ища новой точки опоры, находя ее и снова отправляясь в сладостный поиск новых ощущений… И шепотом или громко, сливаясь в объятии или расходясь по разным углам, они успели в эту ночь так много сказать друг другу, что это блаженное откровение слов значило для них не меньше, чем разговор тел. А впрочем, все это было нераздельно.

Они заснули под утро, глотая сок прохладного сна – одного на двоих. Во сне Божена все еще прижимала его ладонь к своему животу – и в такт ее мерному дыханию покачивались на нем, изредка ярко вспыхивая в свете уличного фонаря, две бриллиантовые лилии, соединенные этой зимней венецианской ночью.

Прошло несколько недель.

Ранним утром Божена, стараясь не разбудить спящего Луиджи, тихо поднялась с кровати и прошла в свой будуар, стены которого нежно освещали первые солнечные лучи. И поддаваясь их сиянию, она подошла к окну и распахнула его, с жадностью вдыхая свежий влажный воздух, в котором уже явственно и счастливо чувствовался запах венецианской весны. И первое тепло ласково коснулось ее лица.

Медленно, стараясь продлить эти чудесные мгновения, переполненные воспоминаниями о ночных ласках Луиджи и радостью приближения весенних дней, она прошлась по комнате и остановилась у камина, недавно действительно отремонтированного Луиджи, правда, не без помощи приглашенного мастера.

«А где-то здесь, в стене, до сих пор лежат сокровища моего деда, – подумала она, прижавшись к теплой стене щекой. – Но, наверное, дом ювелира и должен быть подобен шкатулке с двойным дном… Во всяком случае, можно будет его еще кому-нибудь завещать. Например, Богумилу. Или – кто знает…» Она опустила руку в карман короткого кружевного пеньюара, подаренного ей Луиджи, и, достав из него маленький календарь с видом площади Сан-Марко на обороте, некоторое время задумчиво смотрела на него…

А потом Божена пошла на кухню, чтобы приготовить завтрак. Сегодня ее мужа ожидал нелегкий день: туристы уже начинали съезжаться в Венецию на очередной карнавал, и Луиджи, оператору национального телевидения, предстояло готовиться к съемкам.