"Новые силы" - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

II

У «Сары» уже сидели многие члены кружка за своими стаканами и оживлённо разговаривали. Тидеман был тоже здесь, сияющий и довольный всем, что видел. С тех пор, как его предприятие с закупкой ржи приняло такой неожиданно благоприятный оборот, он всё время улыбался, и никто не видал его в дурном настроении. Теперь рожь уже прибывала, в его складе днём и ночью нагромождали тысячи мешков, горы их росли, негде уже было повернуться, и даже Оле Генриксену пришлось очистить ему помещение для части ржи. Тидеман ходил и любовался на всё это богатство и гордился тем, что и ему удалось совершить маленький подвиг. Ни на одну минуту он не раскаивался, что дал такой неограниченный приказ для закупки.

Когда Оле подошёл, журналист Грегерсен протянул ему один палец и кивнул головой.

— У тебя что-то на уме, Оле? — сказал он.

— Ничего особенного, — ответил Оле. — Я получил письмо от Ойена, он посылает мне своё последнее произведение. Хотите послушать его?

— Он послал тебе своё... он послал тебе рукопись? — спросил Мильде, поражённый. — Никогда не слышал подобной чепухи.

— Ну, ну, ну, без личностей! — заметил адвокат. Оле не ответил ни слова.

— Нет, извини, пожалуйста, почему же он послал его тебе? — спрашивает опять Мильде, который никак не может успокоиться.

Иргенс взглянул на Агату, она, казалось, почти не слышала этого и разговаривала с фру Ганкой. Иргенс обратился к Мильде и сказал ему резким тоном, что есть известная степень нахальства, которую не могут простить даже друзья, неужели он этого не понимает?

Мильде расхохотался. Ей Богу, никогда не видал ничего забавнее, разве кто-нибудь обиделся? Он не хотел сказать ничего неприятного... ничего вредоносного ни для тела, ни для души не заключалось в его вопросе. Просто ему показалось смешным, что... Но если это не смешно, так, сделайте одолжение, ему всё равно.

Оле достал рукопись.

— Это нечто замечательное, — сказал он, — называется: «Старые воспоминания».

— Нет, нет, позволь прочесть мне, — сказал быстро актёр Норем и протянул, руку за рукописью. — Как никак, это ведь всё-таки моя специальность.

Оле передал ему рукопись.

— «Иегова очень занят...» — начал Норем. — Здесь на полях Ойен сделал отметку, что должно быть именно Иегова, а не Иаве, как вы, может быть, думаете.

«Иегова очень занят, у Иеговы много дел. Он был у меня раз ночью, когда я блуждал по лесу, он сошёл ко мне в ту минуту, когда я лежал ниц на земле и молился.

Я лежал в ночи и молился, а лес молчал. А ночь была подобна застывшей, бесформенной бесконечности, а ночь была как молчание, в котором что-то дышало и беззвучно шевелилось.

И вот Иегова сошёл ко мне.

Когда Иегова нисходил, воздух расступался перед ним, как пенящийся вал, птицы разлетелись, а сам я крепко уцепился за землю, за деревья и за камни.

— Ты взываешь ко мне? — сказал Иегова.

— Я взываю к тебе от всей глубины моего страдания, — ответил я.

И Иегова молвил:

— Ты хочешь знать, что тебе избрать в жизни: красоту, любовь или истину?

И опять повторил:

— Ты хочешь знать это?

И когда он в третий раз сказал: «Ты хочешь знать это?» — я ничего не ответил, я молчал, потому что он знал мои мысли.

Тогда Иегова коснулся моих глаз, и я увидел.

Я увидел в небе высокую женщину. На ней не было одежды, и когда она двигалась, тело её трепетало, как белый шёлк, и на ней не было одежды, и тело её трепетало от наслаждения и тянулось ко мне.

И она стояла в небе, на котором восходило солнце, купаясь в алых волнах утренней зари; солнце лило на неё своё сияние, красный отблеск скользил по небу, кровавый свет обдавал её.

И она была высока и бела, и глаза её были как два голубых цветка, которые касались моей души, когда она смотрела на меня, и когда она заговорила со мной, она звала меня, звала к себе наверх, и голос её был сладок и нежен, как шум морской волны.

Я поднялся с земли и простёр к ней руки, и когда я простёр к ней обе свои руки, она опять позвала меня, и тело её дышало наслаждением. И я радостно содрогнулся при этом, и я встал, рванулся к ней, припал к ней устами, и глаза мои закрылись...

А когда я снова открыл их, передо мной была старуха. Женщина была стара и безобразна от старости, тело её сжалось и стало маленьким от старости, в ней почти не было жизни. И когда я взглянул вверх, небо было черно, как ночь, да, черно, как ночь, а женщина была без волос. Я посмотрел на неё и не узнавал её, и не узнал неба, и когда я опять взглянул на женщину, она уже исчезла.

— Это красота, — сказал Иегова. — Красота исчезает. Я — Иегова.

И Иегова коснулся глаз моих, и я увидел.

Я увидел замок на горе и увидел террасу этого замка. На террасе стояли двое людей, и они были молоды и полны жизни и радости. И солнце сияло на замок и террасу, и солнце озаряло обоих, и лучи его падали вниз на камни, в глубокую пропасть, на каменистую дорогу. И их было двое, мужчина и женщина, в расцвете юности, и оба были преисполнены нежных слов, и оба замирали от страсти.

— Взгляни на этот цветок на моей груди, — сказал он, — слышишь ли ты, что он говорит? — Он прислонился спиной к перилам террасы и сказал: — Это цветок, который ты дала мне, он всё лепечет, всё шепчет тебе, и он говорит: «Возлюбленная, царица моя, Альвильда21, Альвильда!». Ты слышишь?

И она улыбнулась и опустила глаза, и взяла его руку, приложила её к своему сердцу и ответила:

— А слышишь ли ты, что моё сердце говорит тебе? Сердце моё летит к тебе и краснеет от волнения, когда видит тебя. И сердце моё лепечет смущённо от радости и говорит: «Возлюбленный мой, я останавливаюсь для тебя и почти умираю, когда ты смотришь на меня, возлюбленный мой!».

Он прислонился к перилам террасы, и грудь его бурно вздымалась от любви. А внизу, глубоко-глубоко под ними была пропасть и каменистая проезжая дорога. И он указал рукой на пропасть и сказал:

— Скажи лишь слово, и я брошусь туда! — И сказал опять: — Брось своё опахало, и я брошусь за ним!

И когда он говорил, грудь его вздымалась, и он опёрся обеими руками о решётку, готовясь спрыгнуть в пропасть.

Я вскрикнул и закрыл глаза...

Но, раскрыв их, я опять увидел двух людей, они оба стали старше, но оба были ещё полны сил. И двое людей уже не разговаривали друг с другом, но молчали о том, что думали каждый про себя. И когда я взглянул вверх, небо было серо, и два человека шли по белой лестнице замка, и женщина была полна равнодушия, да, полны ненависти были её холодные глаза, а когда я взглянул в третий раз, и его взгляд тоже был полон злобы, и волосы его были седы, как серое небо.

И когда они поднимались по лестнице замка, она уронила своё опахало, и оно упало на одну ступеньку ниже, и она указала назад и сказала дрожащими губами:

— Я уронила опахало, оно лежит на второй ступеньке, подними его, милый!

Но он не ответил, а прошёл дальше и позвал слугу поднять опахало.

— Это любовь, — сказал Иегова. — Любовь проходит. Я — Иегова.

И Иегова коснулся моих глаз в последний раз, и я увидел.

Я увидел город и площадь, и увидел эшафот. И, прислушавшись, я услышал нестройный гул голосов и увидел множество людей, кричащих и скрежещущих зубами от ярости. И я увидел человека, которого связали, злодея, опутанного ремнями, и связанный злодей по виду был гордый человек, и глаза его сияли, как звёзды. Но одет он был в дырявый плащ и босыми ногами стоял он на земле, больше ничего на нём не было, и плащ его был сильно поношен.

И я прислушивался и услышал голос, а когда взглянул, то увидел, что это говорил преступник, и преступник говорил сильно и величаво. Ему приказывали замолчать, но он говорил, свидетельствовал и восклицал, и когда ему приказывали молчать, он не замолкал, не страшился. И так как злодей всё говорил, толпа ринулась к нему и зажала ему рот, тогда он стал безгласен и указал на небо и на солнце, и на своё сердце, которое всё ещё было горячо, и толпа набросилась на него и стала бить. И когда толпа била его, злодей упал на колени, и он стоял на коленях, сложив руки, и говорил без слов, без звука, хотя его и били.

И я смотрел на этого человека, и смотрел в его глаза, которые были как звёзды, и видел, как толпа повалила его и привязала его руки к эшафоту. И когда я взглянул снова, в воздухе мелькнул топор, и когда я прислушался, я услышал удар топора о подмостки и радостный взрыв народа. И когда я прислушался, к небу поднимался единодушный крик людей, не помнящих себя от радости.

А голова злодея покатилась по земле, и толпа кинулась за ней, поймала её и подняла за волосы. И голова злодея ещё продолжала говорить и свидетельствовала громким голосом, и громким голосом произносила свои слова. И голова злодея не была немой даже в смерти.

Но толпа подбежала, схватила голову злодея и подняла её за язык. И язык её, побеждённый, замолчал, и язык её ничего уже не говорил. Но глаза её сияли по-прежнему, как звёзды, да, как горящие звёзды, которые всё могли видеть...

И Иегова сказал:

— Это истина. Истина свидетельствует даже после того, как ей отрубят голову. И если ей свяжут язык, глаза её сияют, как звёзды. Я — Иегова.

Когда Иегова заговорил, я пал ниц и ничего не сказал, я молчал, преисполненный мыслями. И я думал, что красота прекрасна, пока не исчезнет, и любовь сладка, пока не пройдёт, и я думал о том, что истина вечна, как звёзды. И я с трепетом думал об истине.

Иегова же сказал:

— Ты хотел знать, что тебе избрать в жизни? — И Иегова молвил: — избрал ли ты?

Я лежал ниц на земле и не отвечал, преисполненный мыслями...

Красота прекрасна, а любовь прелестна, и если я выберу истину, она вечна, как звёзды.

И Иегова заговорил снова и молвил:

— Избрал ли ты?

И много во мне было мыслей, и мысли мои вели ожесточённую борьбу, и я ответил:

— Красота была как утренняя заря, — и, сказав это, я шепнул: — Любовь тоже была прелестна, она засияла как звёздочка в моей душе.

Но тут я почувствовал на себе взор Иеговы, и взор Иеговы прочёл мои мысли. Ив третий раз заговорил Иегова и спросил:

— Избрал ли ты?

И когда он в третий раз спросил: «Избрал ли ты?» — глаза мои расширились от ужаса, силы почти оставили меня. И тогда он сказал в последний раз:

— Избрал ли ты?

Я вспомнил красоту и любовь, я вспомнил их обе, и ответил Иегове:

— Я избираю истину.

Но я помню ещё... ».

— Это всё, — закончил Норем.

Все молчали некоторое время, тогда журналист сказал со смехом:

— Я молчу. Потому что я знаю, что Мильде что-нибудь скажет.

И Мильде не отказывался, конечно, он не отказывался, наоборот, он имеет сделать замечание. Может кто-нибудь сказать ему, что это должно означать? Он восхищается Ойеном не меньше, чем все остальные, но... Есть ли какой-нибудь смысл во всех этих «Иегова сказал» и «Иегова сказал опять»? Он желал бы, чтобы ему ответили.

— Послушайте, Мильде, почему вы всегда так нападаете на Ойена? — сказала фру Ганка. — Это старые воспоминания, неужели вы этого не поняли? Я нашла, что это очень тонко и полно настроения, я чувствовала всё это, не портите мне впечатления.

Она обратилась к Агате и спросила:

— А вы разве тоже не находите, что это очень красиво?

— Дорогая фру Ганка! — воскликнул Мильде. — Неужели я всегда нападаю на Ойена? Разве же я не желаю, чтобы он выхватил премию у меня из-под носа? Но это проклятое новое направление и прочее! «Старые воспоминания»— отлично. Но в чём же, в сущности, суть? Иегова вовсе не приходил, и не думал даже, всё это одна выдумка. А кроме того, разве он не мог выбрать и красоту, и любовь, и истину? Я бы поступил так. Где же суть, я вас спрашиваю?

— Вот в этом и заключается его особенность: не должно быть никакой определённой сути, — ответил Оле Генриксен. — Ойен пишет это мне в своём письме. Произведение должно действовать сочетанием звуков, говорит он.

— Вот что... Нет, человек этот всюду останется самим собой, куда его ни отправить, — в этом всё и дело. Даже в горах, и то он не меняется. Козье молоко, аромат леса и крестьянские девушки ни капельки на него не действуют, если можно так выразиться... Впрочем, я всё-таки не могу понять, почему он послал рукопись тебе, Оле. Но если тебя оскорбляет этот вопрос, то...

— Я и сам не знаю, почему он послал её именно мне, — сказал Оле Генриксен. — Он хотел, чтобы я видел, что он работает, пишет он, что он не валяется на боку. Между прочим, он собирается обратно в город, он уже соскучился в Торахусе.

Мильде свистнул.

— Ага, ну, понял, он просит у тебя денег на дорогу? — спросил он.

— У него, конечно, немного осталось денег, да этого и нельзя было ожидать, — ответил Оле и спрятал рукопись в карман. — По-моему, это всё-таки замечательное стихотворение, что бы там ни говорили...

— Ну, голубчик, сделай одолжение, не говори о поэзии, — прервал Мильде. И, сам сообразив, что был слишком невежлив по отношению к бедному купцу в присутствии Агаты, он поторопился прибавить: — Я хотел сказать... Ведь скучно всё время говорить о поэзии и только о поэзии. Давайте поговорим, ради разнообразия, о ловле сельдей, о железнодорожной политике... Ты, кажется, закупил невероятное количество ржи, Тидеман?

Тидеман видел, что не один Мильде смотрит на него, и потому он должен был ответить на вопрос художника.

— Да, я попробовал сделать маленькое дельце. Теперь всё зависит от того, как обёрнутся дела в России. Если урожай будет хоть сколько-нибудь сносный, то эти огромные запасы ржи не принесут мне ничего хорошего. Если в России пройдут дожди, то...

— Да дожди уже начались, — сказал журналист. — Дожди выпали уже на большом пространстве, так говорят, по крайней мере, английские газеты. А ты разве уже продаёшь свою рожь?

Конечно, Тидеман будет продавать её, если получит за неё настоящую цену. Для того он её и покупал, чтобы продавать.

Мильде пересел к Паульсбергу и стал с ним шептаться. Стихотворение в прозе, сочинённое Ойеном, всё же несколько обеспокоило его. Он был не слепой и видел, что в этом человеке, в этом конкуренте, кое-что есть. Что думает об этом Паульсберг?

— Ты знаешь, в подобных случаях я не хотел бы высказываться за одного против другого, — ответил Паульсберг. — Но всё-таки я был несколько раз в департаменте и высказывал своё мнение. Надеюсь, что к нему отнесутся с некоторым вниманием.

— Ну, разумеется, разумеется, я не к тому говорю... Да, кстати, выставка закрывается завтра, нам надо бы серьёзно заняться портретом и поскорее кончить его. Ты придёшь завтра позировать?

Паульсберг утвердительно кивнул головой, потом чокнулся с журналистом через стол и прекратил разговор.

Хорошее настроение Иргенса постепенно проходило, он был недоволен тем, что о его книге не было сказано ни одного слова. Как будто в данный момент могло быть что-либо интереснее этого? Фокусы Ойена ведь давно уже всем надоели. Иргенс пожал плечами. Паульсберг ни одним словом не намекнул, что книга его ему понравилась. уже не воображает ли он, что Иргенс первый спросит его? Для этого он слишком горд. Он обойдётся и без отзыва Паульсберга.

Иргенс встал.

— Вы уходите, Иргенс? — спросила фру Ганка.

Иргенс подошёл к ней, простился с ней и с Агатой, кивнул мимоходом остальным присутствующим и вышел. Не прошёл он нескольких шагов по улице, как кто-то окликнул его — фру Ганка бежала за ним, оставив в ресторане верхнее платье. Она выбежала только затем, чтобы хорошенько проститься с ним, разве это не мило с её стороны? Она смеялась, и лицо её сияло от счастья.

— Я почти не видала тебя с тех пор, как вышла твоя книга. О, как я наслаждалась каждым словом! — сказала она и всплеснула руками, идя рядом с ним.

И она сунула руку в карман его пальто, чтобы быть поближе к нему. Он заметил, что она оставила в кармане конверт, и это было похоже на неё, всегда она была преисполнена любви и ласковых слов.

— Боже мой, что за стихи, что за стихи! — повторила она.

Он не выдержал, это горячее поклонение подействовало на него чрезвычайно благотворно. Ему хотелось отблагодарить её, доказать, как сильно он её любит, и в порыве откровенности он сообщил ей, что послал книгу на соискание премии. Что она скажет на это? Да, он действительно записался в число конкурентов, но сделал это тихонько, без всякого шума, не приложив ни единой рекомендации. Он послал свою книгу, разве этого не достаточно? Ганка, поражённая, молчала с минуту.

— Тебе тяжело жилось, — сказала она, — ты нуждался... тебе пришлось прибегнуть к этому...

— Но, Боже мой, — сказал он, смеясь, — для чего же существуют конкурсы? Мне вовсе не тяжело живётся, я не потому хочу получить премию. Но почему же и не постараться получить её, если это не связано с унижением? А я не унижался, в этом можешь быть уверена: «Нижеподписавшийся просит записать его в число соискателей премии. При сём прилагается моя последняя книга». Вот и всё. Никаких поклонов и расшаркиваний. Но если посмотреть на всех моих конкурентов, то вряд ли я самый последний из них. Как ты думаешь?

Она улыбнулась и сказала тихонько:

— О, нет, ты не самый последний!

Он прижал её к себе и прошептал:

— Ну, Ганка, довольно, иди назад, позволь, я провожу тебя... Всё ничего, пока ты в городе, но когда ты уедешь, будет совсем плохо. Нет, я этого не выдержу!

— Но ведь я поеду только на дачу, — сказала она.

— Знаю, но довольно и этого. Мы всё равно должны будем расстаться, потому что я ведь не могу ехать на дачу. Когда ты едешь?

— Кажется, через неделю.

— Ах, если бы ты не уезжала, Ганка! — сказал он и остановился.

Пауза. Ганка стояла и думала.

— А ты будешь рад, если я останусь? — спросила она. — Ну, так я останусь. Так я останусь. Жаль детей, но что же делать? В сущности, я тоже рада, что эта поездка не состоится.

Они дошли до ресторана.

— Покойной ночи, — сказал он восторженно. — Благодарю тебя, Ганка. Когда мы увидимся? Я соскучился по тебе.