ГЛАВА, которой должна была начаться эта повесть

В январе 1891 года Биллу подвернулось место клерка в остинском Национальном банке.

Это было самое солидное учреждение в столице Техаса.

С улицы внутрь, в вестибюль, отделанный мореным дубом, вела огромная, зеркального стекла дверь. Справа от входа расположились кабинеты президента банка и управляющего. В бухгалтерии позванивали арифмометрами полтора десятка служащих. У каждого был отдельный стол и переносный несгораемый ящик для хранения текущих документов. Если же посетитель поворачивал налево от входных дверей, то через короткий светлый коридор попадал в святая святых банка — в кассу. Полукруглый барьер, украшенный начищенными бронзовыми решетками, отгораживал простого смертного от сейфа, похожего на грубо обработанный резцом обломок скалы. В полтора человеческих роста высотой, сейф нависал над кассиром, который копошился за маленькой конторкой у его подножия. Сейф казался алтарем, жертвенником, идолом. Сейф был олицетворением могущества, властелином, тираном. Десятки паломников с дорогими тростями в руках и с шелковыми цилиндрами на головах шли к этому капищу и поклонялись ему.

В первый же день управляющий показал Биллу рабочий стол и наделил его бумагой и принадлежностями для письма. Девять часов в сутки Билл вписывал в красно-зеленую сетку пудовых гроссбухов многозначные числа, вычитал, складывал, перемножал их между собой, подбивал итоги, учитывал чеки именные и чеки на предъявителя, регистрировал векселя, акцептовал, просматривал курсовые листы, поступавшие от маклеров, и потел под оловянным взглядом старшего клерка.

Через неделю он узнал, что такое девиза, нотификация, овал, презентант, цедент и ремитент.

Через месяц он прекрасно усвоил разницу между простым и циркулярным аккредитивом, разобрался в тонкостях действительных и условных текущих счетов и научился читать Фондовый бюллетень с такой же легкостью, как газету.

Через полгода он изучил операции по ипотечным документам, закладным свидетельствам, оборотным счетам и вирементам.[4]

А потом вдруг его вызвали в кабинет управляющего.

Лощеный, в безукоризненном костюме и с безукоризненной улыбкой джентльмен отточенным жестом пригласил его сесть и сказал:

— Мистер Портер, компаньоны нашего банка приняли во внимание вашу безупречную работу и достойное похвалы поведение и решили предоставить вам место кассира. Отныне вы будете получать сто пятьдесят долларов в месяц, и мы надеемся, будете справляться с работой так же хорошо, как справлялись в бухгалтерии.

Он слегка поклонился и выжидательно повернул голову ухом к Биллу.

— Я думаю… э… я очень рад, — сказал Билл, — это большая честь…

Управляющий улыбнулся левой половиной лица и повернулся к Биллу анфас:

— Завтра мы вручим вам ключи от сейфа и соответствующие книги. А сегодня можете быть свободны, — и он снова слегка поклонился.

Итак, удача, наконец, повернулась к нему лицом. Жизнь стала щедрее на пятьдесят долларов, думал Билл, широко шагая по Одиннадцатой Западной домой. Правда, в бухгалтерию просачивались смутные слухи, что прежний кассир пытался покончить с собой, что кассовые книги велись кое-как, что отчетность по кассе запущена. Но это ведь только слухи. Они передавались шепотом от стола к столу. Они могли быть ложью. Банковские служащие всегда занимаются сплетнями. Это известно.

На следующий день, сидя у подножия стальной скалы, он тщательно проверил записи в книгах. Записи велись по итальянской системе. В конце каждой недели вычислялось сальдо. Месячные сальдо суммировались и переносились в отчет. На 8 июля 1891 года в кассе числилось 9862 доллара. 23 цента. Еще утром, во время передачи, прежний кассир пересчитал наличность, но Биллу хотелось проверить еще раз. Он повернул длинный ключ в скважине и, взявшись за ручку, отвалил массивную, как надгробная плита, дверь сейфа.

Деньги лежали в правом нижнем выдвижном ящике. Десятки и двадцатидолларовые ассигнации были сложены в пачки по тысяче долларов. Кредитки в пятьдесят и сто долларов лежали отдельно. Семь пачек. Восемнадцать сотенных билетов. Двадцать синих. Шестьдесят два доллара серебром и трешками. Двадцатицентовый никель. Медяк в три цента.

Все в порядке.

Он вдвинул ящик и закрыл сейф.

Посидел у кассового окошка.

Протер мягкой бумагой табличку с белыми буквами: «TELLER» — кассир.

Представил, как он будет выдавать и принимать деньги.

Представил, как в конце каждой недели будет расписываться в ведомости и отсчитывать себе тридцать семь долларов пятьдесят центов.

Улыбнулся, пересел к конторке и снова начал перелистывать книги.

Ошибок в записях не нашел.

Несколько дней спустя Атол показала Биллу записку, принесенную в полдень мальчиком-рассыльным.

Миссис Роч справлялась о здоровье своей внучки и приглашала в ближайший четверг уважаемого мистера Портера и Атол на чашку чая.

— Интересно, с чего это твоя мать стала интересоваться моей особой, — пробормотал Билл. — Раньше она и знать меня не хотела.

Во второй раз Билл сидел за столом, накрытым тяжелой льняной скатертью, в добротной гостиной на Конгресс-авеню.

Миссис Роч с необыкновенной приветливостью сама наливала чай, разговаривала весело и непрерывно улыбалась. Она спросила, чего не хватает в домике на Одиннадцатой Западной, какие занавески повесила Атол на окне, есть ли красивые платьица у Маргарэт. Она нянчилась с девочкой, расчесывала ей волосы, даже сама переменила ей чулочки, когда та обмочилась.

Пришел из своей конторы мистер Гарри Роч, поздоровался с Биллом, как со старым знакомым, потер руки и приказал принести «бутылочку шотландского для мужчин». Выпили. Мистер Роч, видимо надеясь заинтересовать зятя, завел разговор о каких-то деловых расписках, о трассатах и индоссатах.

Около одиннадцати Маргарэт расплакалась — захотела спать. Начали прощаться.

Миссис Роч, задержав руку Билла в своей, сказала:

— Я никогда не была против вашей женитьбы на Дэл, мистер Портер. Я возражала только против этой спешки. Ведь Дэл еще так молода… И я знала, что вы пробьете себе дорогу. Да, да, я все время говорила об этом мужу. Вы энергичный человек, мистер Портер. Я рада за Дэл. Я хочу, что бы вы были моим другом..

— Ах, черт! — пробормотал Билл, когда, поддерживая за локоть Атол, спускался с крыльца на улицу. — Вот, оказывается, в чем дело. Кассир Первого Национального банка…

Когда на другой день он после работы пришел домой, то сразу заметил в большой комнате плетеное кресло-качалку, узкий хрустальный графин на столе и новые обеденные тарелки.

— Это привезла мама, — сказала Атол. — Она хочет, что бы у нас все было не хуже, чем у других.

… Первое время бронзовая клетка кассы казалась Биллу самым скучным местом в банке. Клиенты с деловым видом подходили к окошечку, протягивали ему розовые чеки или зеленоватые аккредитивы, получали или отсчитывали деньги и с тем же сосредоточенно-важным видом уходили. Билл регистрировал очередную операцию в книге и скучал. Даже работа в бухгалтерии под тяжелым взглядом старшего клерка казалась ему привлекательнее.

Но вскоре он понял, что ошибался.

Началось с полного краснолицего человека в блестящем шапокляке и в великолепном черном сюртуке, который обтягивал могучие плечи грузчика.

Он вошел в зал, помахивая тростью, прищурив глаза, оглядел стены, плевком точно попал в отверстие медной плевательницы и только после этого направился к табличке с буквами «TELLER».

— Меня зовут Сиддонс. Бак Сиддонс, — сказал он Биллу.

— Очень приятно, мистер Сиддонс, — вежливо ответил Билл.

— Понимаешь, сынок, я с Юго-Востока. Приехал к вам проветриться. Ну и поглядеть, как это вы здесь живете в своем лагере.

— Надеюсь, вам понравилось? — спросил Билл. Сиддонс улыбнулся, запустил руку во внутренний карман сюртука и вынул толстую пачку банкнот.

— Вот видишь, сынок? Мне всегда нравятся места, где можно найти такие картинки.

Он погладил пачку ладонью, как кошку, потом бросил ее на полированную доску окошка.

— Найди-ка им местечко в своем загоне, сынок. Здесь, кажется, пятнадцать тысяч. Пересчитай сам.

В пачке оказалось пятнадцать тысяч двести долларов.

— Ишь ты, — удивился Сиддонс. — А я раза два считал, все получалось ровно пятнадцать. Деньги, что овцы, никогда точно не сочтешь.

Билл выписал Сиддонсу именной аккредитив, и тот небрежно сунул его в карман.

— Будь здоров, сынок! Если будешь когда-нибудь в Джаспере, округ Бомонт, спроси там меня. Тебе всякий покажет.

И он удалился, на ходу еще раз поразительно точно пустив плевок в плевательницу.

Через несколько минут к окошку подошел бледно-розовый человек в котелке и с быстрыми неприятными глазами. Он протянул чек на шестьсот долларов, долго пересчитывал деньги, сверкая чересчур большим бриллиантом на безымянном пальце правой руки, и, наконец, попросил переменить грязную кредитку на чистую.

Билл переменил.

Посетитель удостоил кассира чуть заметным кивком и вышел, колючий, несгибающийся.

Билла поразила разница между этими людьми. Такого резкого контраста он еще не встречал. Он мог наверняка сказать, что у Сиддонса деньги уйдут так же быстро, как и пришли, зато у розового в конце жизни на счету будет не меньше миллиона, что Сиддонс гуляка и, в сущности, замечательный парень, а розовый — скопидом и не имеет друзей. Он мог рассказать жизнь каждого с самого детства. Он мог представить себе даже их родителей, дома, в которых они жили, игры, в которые они играли. Он мог бы даже угадать мысли каждого…

А вдруг все наоборот?

Может быть, розовый — душа-парень, бескорыстный друг, который в беде может поделиться последним центом, проскакать сотню миль без передышки для того, чтобы сделать приятное другому человеку, а Сиддонс негодяй и только прикидывается доброй душой?

Вся жизнь построена на неожиданностях и контрастах. Совсем недавно в цирке он и Атол видели человека в потрепанном костюме, который во все глаза глядел на фокусника, буквально ловил каждое его движение. И когда фокусник попросил на минутку у «джентльменов шляпу», человечек вскочил и с такой готовностью сорвал с головы свою, что даже соседи удивились. Биллу показалось, что в тот момент у человечка на глазах блеснули слезы.

А что если?.. Да ведь это же готовая трагедия!

Он взял лист бумаги и, торопясь, сокращая слова, написал:

После представления фокусник дождался незнакомца у выхода из цирка.

— Сэр, я заметил, что вы ходите на каждое мое представление.

Да, — ответил незнакомец тихим голосом и смутился.

— Я заметил, что, когда я обращаюсь к публике с просьбой: «Джентльмены, может ли кто-нибудь из вас одолжить мне на одну минуту шляпу», — вы вскакиваете и первым подаете мне свою.

Да, — еще тише сказал незнакомец.

— Для чего вы это делаете? Вам нравится моя работа? Незнакомец виновато вобрал голову в плечи и, глядя на ботинки фокусника, прошептал:

— Нет… То есть да. Вы говорите публике: «Джентльмены, одолжите мне на одну минуту шляпу..» Господи, в такие моменты я опять чувствую себя человеком… Вот уже двадцать лет никто не называет меня джентльменом…» Да. Все наоборот! Все не так, как на самом деле. Все неожиданно — вот тот стержень, который он так долго искал. Вот цемент, который скрепит фразы, заставит затвердеть их в определенной строгой форме, называемой рассказом. Вот он — короткий рассказ! Кажется, Томас Белли Олдрич[5] первым назвал такие вещицы «шорт стори». И первым построил свою «шорт стори» «Марджори Доу» на неожиданностях. Ладно. Он, Вильям Сидней Портер, кассир Первого Национального банка, попробует стать вторым Олдричем. Том Белли случайно налетел на богатейшую россыпь. И не воспользовался до конца сокровищами, блестевшими под ногами. Один-единственный рассказ написал он таким великолепным приемом и ушел в сторону. Стал писать бледные очерки и слабенькие стихи, которые почти забыты. Зато он, Билл Портер, не уйдет в сторону. Россыпь есть, и надо только приложить руки, чтобы разработать ее до конца.

Дяде Кларку он написал:

«Я вздрагиваю при виде листа чистой бумаги. Я пробую чуть ли не каждый день связать вместе два слова. Удаются, пожалуй, только зарисовки.

Вот одна:

«Хлопнула дверь, и в парикмахерскую вошел клиент.

— Постричь? — спросил угрожающе парикмахер.

— Побрить, — пролепетал клиент.

Парикмахер поднял брови, взглянул на свою жертву с величайшим презрением и с громким треском опустил спинку кресла. Затем он взял кисточку, опустил ее в чашку с мылом и налил кипятку. Закутав беззащитную жертву в огромную простыню и нагло усмехнувшись, он с молниеносной быстротой заткнул рот клиента мыльной пеной. Только после этого он приступил к разговору.

— Бывали когда-нибудь в Сиэттле? — спро сил он.

— Блюп… блюп… — булькнул клиент». Пока я еще не знаю, хорошо это или нет. Каково ваше мнение?»

Он и сам не знал, почему его тянет писать.

Время от времени он записывал какую-нибудь свою шутку или выдумку, показавшуюся ему особенно удачной. И как в Гринсборо, в скетчах, которые он читал перед «профессиональными южанами», он старался, чтобы сравнения и метафоры вызывали смех.

Он записывал в свой блокнот:

«Другим разрешается вести нормальные разговоры о делах и о погоде. От меня же по всякому поводу ожидают замечаний игривых и легкомысленных. Я не знаю, почему за мной увязалась слава юмориста. Есть категория людей, при виде которых другие люди начинают улыбаться. Я, кажется, принадлежу к такой категории. Наверное, и в самом деле, я от природы наделен некоторой долей остроумия и находчивости. Сейчас я начал тренировать эти свойства. Я исследую природу улыбки. Я препарирую смех, чтобы узнать, как он устроен. Я уже знаю, что обратный порядок действий вызывает улыбку. Сначала — следствие, потом — причина. Например:

«Парикмахер потянулся рукой к полке и достал кусочек липкого пластыря. Потом ловко резанул клиента по подбородку и наклеил ему пластырь».

Была там и такая запись:

«Всем известно, как скучно выслушивать анекдот вторично и как отчаянно скучно выслушивать его в третий раз. Но я, кажется, нашел секрет, как можно рассказывать один и тот же анекдот множество раз с неизменным успехом. Это подобно модам сезона. Человек в коричневом костюме выглядит по-иному, чем в черном или в простой рубашке. Фигура одна, одежды разные. Но одежды должны подходить к случаю и ко времени. А это — дело вкуса их владельца».

Однажды он сказал Атол, что хочет заняться литературой. Она обрадовалась:

— Ты хочешь сделаться писателем, Билли?

Он сказал, что еще не знает. Может быть, ничего не получится. Писать трудно. Особенно — писать просто. По его мнению, труд писателя это не непрерывное вдохновение, а тяжелая работа. Чтобы писать хорошо, нужно работать скромно, без шума, изо дня в день. Без самомнения. Так же просто, как землекоп копает яму или часовщик собирает часы.

Атол попросила его что-нибудь прочитать.

Он смутился.

— Я же тебе сказал, что у меня еще не клеится.

— Все равно, Билли, я хочу, чтобы ты прочитал.

Он достал из кармана блокнот.

— Ладно. Из последних набросков. Только скажи откровенно, если не понравится.

— Честное слово, Билли, я скажу так, будто мы с тобой совсем не знакомы.

«— Мадам, я — представитель фирмы, которая выпускает великолепные мужские подтяжки. Наши подтяжки не боятся воды, жары и холода. Они могут выдержать груз в двести английских фунтов. Они эластичны, элегантны на вид и могут служить…

— Нет, нет, сэр! Подтяжек не нужно. У меня в доме нет мужчин.

— Тогда, мадам, я могу предложить вам собачьи ошейники из прекрасной кожи. На какое угодно животное, ма дам. На болонку, на шпица, на дога. Учтите, что по специальному вашему желанию наша фирма прикрепляет к ошейнику серебряную пластинку, на которой можно выгравировать имя вашей любимой…

— Нет, нет, сэр! У меня в доме нет собак!

— Ага, тетка! Вот это-то мне и нужно было узнать. А теперь, старая карга, выставляй на стол лучшее, что у тебя есть, да поворачивайся поживее, ибо каждая минута промедления отразится на твоем здоровье…»

Билл захлопнул блокнот.

Атол засмеялась, но через минуту сделалась серьезной.

— Это… необычно. Я даже не знаю, что сказать. В первый раз слышу такое.

Ну, а вообще… понравилось?

Не знаю, дорогой.

Билл сунул блокнот в карман.

— Спасибо, Дэл. Это лучше, чем сказать, что получилось хорошо.

В другой раз, когда разговор зашел о книгах, он сказал:

— Видишь ли, Дэл, почти все писатели препарируют души своих героев. Как мясники. Засучивают рукава, берут в руки нож и начинают резать. Выворачивают наизнанку совесть, копаются в жилках чувств, вскрывают нарывы пороков… Потом все это заспиртовывается сюжетом и выставляется для всеобщего обозрения в музее беллетристической патологии. Честно скажу, мне это не по душе. Иногда мне кажется, что это не книги, а сборники сплетен о других людях. А писатели — бесстыдные сплетники, которые в погоне за психоанализом влезают в постели, в тела и в души своих несчастных героев, и потом доказывают, что человек пал или погиб из-за того, что вот в такой-то момент в душе у него произошло то-то и то-то. Если у меня будет получаться, я пойду по другой тропе. Я покажу, что не может быть побежденных в жизни, если у человека есть желание победить. Мои герои будут простыми веселыми парнями без всяких психологических выкрутасов. Я не хочу быть мясником.

Однако он мог только мечтать. Служба и домашние дела съедали все время. Те жалкие два часа, которые оставались между ужином и сном, он не мог использовать, как хотел. Ход мыслей, четкий и быстрый днем, к вечеру замедлялся. Мысли едва плелись, спотыкались, отвлекались в сторону чепухой. Он мог делать только наброски.

Он скоро понял, что стоит на развилке: или семья и работа в банке, или занятие литературой и семья. Третьего выхода не было. Но и второй непрочен. Скетчами и юморесками семью не прокормишь. Надо иметь имя и писать хорошие вещи, чтобы получать хорошие деньги. А для того, чтобы завоевать имя, надо выйти на сцену уже готовым рассказчиком. Надо учиться. В конечном итоге талант — это тяжелая работа, потная работа, как у землекопа.

Он чувствовал, что сможет писать лучше других. Но не сразу. Сразу, наверное, ничего не получится. Нужно набить руку. Выработать стиль. Найти самого себя.

А пока о писательстве надо забыть.

Забыть ради маленькой Маргарэт. Ради Атол. Ради скромного благополучия в четырехкомнатном коттедже на Одиннадцатой Западной улице.

Два лета подряд он гостил на новом ранчо Холлов, на берегу Колорадо. Он снова жил на ковбойских станах, помогал братьям стричь овец, учил Атол ездить верхом, клеймил бычков-двухлеток, уходил с Маргарэт далеко в прерию, и они вместе наблюдали за кругами степных орлов, собирали цветы, наслаждались ветром, солнечным теплом и простором земли.

Он любил наведываться в ковбойские лагеря чужих ранчо. Подъезжал в сумерках на огонек костра, стреноживал коня, здоровался с хозяевами и усаживался где-нибудь в сторонке. Сначала его появление вызывало недоверие. Разговор не клеился или переходил на общие предметы. Исчезала задушевная интимность. Парни в широкополых войлочных шляпах смущались и не знали, как держать себя в присутствии постороннего.

Но скоро к нему привыкли. Он стал своим человеком у любого костра. Он получил возможность наслаждаться наивными рассказами пастухов, хлестким «гризером», грубоватым юмором людей, привыкших к седлу больше, чем к стулу.

Теперь он видел ковбоев по-другому, чем пять лет назад. Это были не романтики и не искатели приключений. Он видел простых крестьянских парней, слетевшихся в Техас со всего света, надеявшихся на свою долю удачи, слепо уверовавших в Великую Американскую Мечту. Добродушные, веселые, по-мальчи-шески отчаянные пареньки из Ирландии, Швеции и Германии. Они верили горячо и истово. Считали себя стопроцентными американцами. И не замечали, что на чужбине остаются такими же бедняками, какими были на родине. Впрочем, иногда Великий Американский Путь не казался им таким уж гладким. Тогда за бахвальством Билл угадывал смятение. Наигранный смех нередко прикрывал тоску. Злоба прорывалась выстрелами из длинноствольных кольтов.

В город Билл возвращался нагруженный впечатлениями, идеями, планами. Он хотел бы написать о жизни каждого встречного. О мужестве. О товариществе. О том, как человек ищет, ошибается и не находит, а если и находит, то очень скоро разочаровывается.

Но вместо стола и стопы бумаги его поджидала холодная глыба сейфа, отгороженная от людей блестящим бронзовым частоколом.

И вдруг подворачивается газетка. Называется она «Роллинг Стоун» — «Катящийся камень». Ее можно купить всего за двести пятьдесят долларов. Она без подписчиков и без сотрудников. Она дышит на ладан, потому что ее владелец увлекся биржевой игрой и охладел к предприятию.

Но если дело повести с умом, если превратить «Роллинг Стоун» в юмористический листок, да такой, чтобы читатели, купив первый номер, захотели купить второй, дело можно поставить на ноги. Один-два номера уйдут на покрытие накладных расходов, а когда газетка начнет давать прибыль, можно увеличить ее объем, поднять тираж, объявить подписку и… и…

Мысли сбивали одна другую. Билл бежал по улице, придерживая разлетавшиеся полы пиджака. Он ворвался в дом, распахнул дверь в детскую, крикнул жене:

— Дэл! Я покупаю! Немедленно!

— Что покупаешь? — испугалась Атол.

— Я покупаю газету, Дэл. Я покупаю «Роллинг Стоун». Двести пятьдесят долларов. За право издания. Это недорого. Это почти даром.

— Но у нас дома нет и пятидесяти долларов, Билли, — вздохнула Атол.

— Я займу, Дэл. Я куплю ее не один. Я найду компаньонов. Каждый внесет свой пай. Мы будем работать сообща. На равных правах.

Атол удалось уговорить. На это потребовался час.

— Но кто же войдет с тобой в пай? — спросила она. Билл задумался.

— Для этого нужны ребята, которые заинтересуются делом. Хайлер… Хайлер не подойдет, он коммерсант. Он может быть отличным коммивояжером, но не газетчиком. Лонг? Работа со словом для него будет равносильна пытке. Он неусидчив, ветренен. У Эдмондсона семья. Он никогда не пойдет на риск. Он будет придерживаться только одной линии всю жизнь. Эдмондсон отпадает.

— У тебя тоже семья, — вставила Атол.

Билл осекся, побледнел, опустил голову. С минуту оба сидели молча.

Потом Атол встала, подошла к мужу и обняла его плечи.

— Прости меня, Билли… Я тебе верю. Глаза у него вспыхнули.

— Я поставлю газету на ноги, Дэл! Клянусь, это будет самое популярное издание в Остине.

Сейчас, когда цель была на расстоянии протянутой руки, он мог поклясться, что это будет популярнейшая американская газета.

На другой день он переговорил с чертежником Германом Пресслером и землемером Вильямом Бучем из земельной конторы. По его мнению, это были самые подходящие компаньоны. Пресслер писал стихи и неплохо рисовал. Буч мог совмещать обязанности администратора и корректора.

Каждый из них согласился рискнуть семьюдесятью пятью долларами. Кроме того, работу ни Билл, ни они решили не бросать. По крайней мере, до тех пор, пока все не наладится.

Через два дня Билл юридически оформил сделку. Через полчаса после уплаты в присутствии нотариуса двухсот пятидесяти долларов наличными он стал редактором и совладельцем «Катящегося камня».

Первый номер газеты под руководством нового редактора вышел 5 марта 1894 года.

Билл держал в руках только что полученный из типографии, еще попахивающий скипидаром, которым разводят черную типографскую краску, двухполосный лист и внимательно рассматривал его.

Лучше этого листка сейчас для него не было ничего во всем штате. Великолепный скетч «Бексарское дело № 2692» на первой полосе. Городское происшествие. Стихотворение. Карикатура. На обороте — светская хроника, несколько рекламных объявлений, фельетон, написанный Вильямом — лучшего фельетона он не читал ни в одной газете.

В комнату заглянул Буч.

— Ну как?

— В продажу! — сказал Билл.

— Первый тираж они решили сделать небольшим — тысячу листов. Это была проба.

С десяток мальчишек ожидало газету у входа в редакцию. Буч вручил каждому по сотне экземпляров.

До полуночи Билл сидел за своим столом, как генерал, принимая донесения с поля сражения. Один за одним мальчишки входили в комнату, выкладывали деньги, и, получив свой никель, исчезали. Десять минут первого пришел последний. Билл подсчитал общую выручку. Сорок два доллара.

Ему хотелось поговорить, и он задержал разносчика.

— Дело шло хорошо? — спросил он мальчишку.

— Да, сэр, неплохо.

— Покупают газету?

— Берут, — сказал мальчишка.

А ты видел, читают ли ее?

— Читают.

— Смеются?

Мальчишка признался, что не видел ни одного смеющегося.

— Они, наверное, потом смеются, — предположил он.

— Ну, спасибо, — сказал Билл. — Вот тебе еще двадцать центов.

Завтра приходить?

— Нет, — сказал Билл. — Наша газета выходит не каждый день. Придешь во вторник. И другие пусть тоже при ходят.

Второй тираж Билл тоже сделал в тысячу листов. Так посоветовал ему Эд Мак-Леан, один из сотрудников, оставшийся от старого редактора. В выпуске обоих номеров Билл целиком полагался на опыт Мак-Леана.

— Это нужно для сравнения, — сказал Мак-Леан. — По первому тиражу еще нельзя судить, нравится газета читателю или нет. Надо сделать два одинаковых тиража и посмотреть, какой из них разошелся быстрее.

Второй тираж разошелся с такой же скоростью, как и первый.

Оба выпуска сожрали почти всю выручку от продажи. Двадцать долларов уплачено за бумагу, пятьдесят — рабочим типографии за набор и печать, пятнадцать за аренду редакционного помещения. На долю сотрудников не осталось ничего.

— Давайте попробуем третий выпуск дать тоже в тысячу листов, — предложил осторожный Мак-Леан.

Билл запротестовал:

— Ни в коем случае! Если дальше так пойдет, мы залезем в долги, с которыми нам не расплатиться.

Он установил третий выпуск в шесть тысяч листов.

Мак Леан пожал плечами, но спорить не стал.

Редакция начала подготавливать номер.

Отныне день распределялся так: с десяти утра до шести вечера Билл сидел в бронзовой кассовой клетке, а с восьми до двенадцати — за редакционным столом, обрабатывая материалы, отдавая распоряжения и просматривая подшивки старых газет. Он с нетерпением ожидал того момента, когда можно будет навсегда покончить с банком и навсегда отдать себя новому делу. Он заразил своим энтузиазмом Атол. Однажды она гордо ввела его в маленькую комнату за кухней, которая раньше служила кладовой. На шестидесяти квадратных футах Атол ухитрилась создать полное подобие солидного рабочего кабинета. Стол, два стула, пепельница, ваза с цветами, коричневый блокнот, чернильница и набор карандашей — все было тут.

— И еще тишина в придачу, — сказала Атол. — Сюда ни чего не слышно. Это самая тихая комната в доме.

Билл молча поцеловал жену.

Черт возьми, разве будущее не прекрасно?

По утрам, приходя в банк, он всегда пересчитывал наличность в кассе.

В июле он, как обычно, открыл сейф и сразу заметил, что в денежном ящике не все в порядке. Бандероли кредиток были переложены с места на место. Он быстро пересчитал их. Все налицо. Пересчитал ассигнации, лежащие отдельно. Не хватало ста долларов.

Он закрыл сейф и бросился в кабинет управляющего.

Безукоризненно одетый джентльмен предложил ему стул.

— Не волнуйтесь, мистер Портер. Ради бога, не волнуйтесь, — сказал он. — Я должен принести вам свои извинения и сожалею, что не сделал этого сразу, как только вы пришли на работу. Я должен был оставить расписку на эту сотню, но у меня не было времени.

Он рассказал, что ему срочно надо было съездить ночным экспрессом в Хьюстон, а денег под руками не оказалось. Тогда он открыл сейф и взял сто долларов.

— Надеюсь, вы меня извините, Портер, — с улыбкой сказал управляющий. — В следующий раз я обязательно буду оставлять расписку. А вы, по крайней мере, будете знать, кто мог открыть сейф. Ведь ключи от него только и есть у вас и у меня. Фактически мы — хозяева банка.

Он вынул бумажник и подал Биллу стодолларовую бумажку.

Третий номер «Катящегося камня» вышел в конце июня. Он был весь выпущен в долг. Целый день, с десяти утра до десяти вечера, Билл провел как в чаду. Это было похоже на игру в карты — он объявил ставку и сделал первый ход; теперь оставалось ждать, какой картой ответит читатель.

Газеты — двадцать пять пачек по сто экземпляров — лежали в редакции. Пятнадцать пачек унесли мальчишки Билл ждал, когда они возвратятся за второй партией. Он сидел за столом и смотрел на Мак-Леана. Мак-Леан в десятый раз зажигал свою сигару.

— Как вы думаете, Эд, разойдется тираж, или…

— Я ничего не думаю, — ворчливо отозвался Мак-Леан. — Сейчас думают читатели, которые покупают газету.

— В восемь часов пришел первый разносчик и выложил на стол перед Биллом семь с половиной долларов.

— Покупают? — спросил Билл.

— Берут, — ответил мальчишка.

— Возьми еще пачку, — сказал Мак-Леан.

— Разносчик взял газеты и исчез за дверью.

— Я думаю… — начал Билл.

— Думать будем, когда вернется последний парень, — отрезал Мак-Леан.

К девяти часам пришли еще двое.

В углу оставалось двадцать две пачки.

Ожидание становилось невыносимым. Билл готов был сам схватить связку газет и побежать по улице, предлагая «Катящийся камень» каждому встречному.

Он не выдержал наконец. Поднялся, взял со стола шляпу и сказал Мак-Леану:

— Пойду проветрюсь немного.

На Четырнадцатой Западной разносчиков не было видно. Он свернул на Пекан-стрит.

Мальчишка стоял в гуще пешеходов и кричал во всю ширь своих легких:

— «Роллинг Стоун»! Самая смешная газета в Остине! Купите «Роллинг Стоун»!

Билл увидел, как один из прохожих остановился и взял у разносчика номер. Мальчишка стремительно отсчитал сдачу и заорал пуще прежнего:

— «Роллинг Стоун»! Пикантные анекдоты! Много смеха! Купите «Роллинг Стоун»!

Билл возвратился в редакцию, швырнул на стол шляпу, вытер платком лицо, закурил.

— Вы знаете, как они называют газету, Эд? — сказал он Мак-Леану. — Сборником пикантных анекдотов. Пикантные, слышите? Откуда они знают это слово, а?

— Не все ли равно? — проворчал Мак-Леан. — Пусть кричат что угодно. Пусть называют «Катящийся камень» самым гнусным изданием на Юго-Западе, а нас — самой отъявленной шайкой бандитов, лишь бы газету покупали.

Он зажег сигару, несколько раз затянулся и взялся за ручку двери:

— Пойду тоже пройдусь немного.

К одиннадцати часам разошлись две тысячи листов. Билл взял со стола доллар и подбросил его вверх:

— Если орел, то…

Доллар, звякнув, лег женской головкой вверх.

— Что? — спросил Мак-Леан.

— У меня всегда получается решка, — сказал Билл.

В половине двенадцатого пришли разносчики и бросили в угол непроданные газеты.

В половине первого Билл сосчитал выручку. Она составляла сто три доллара пятнадцать центов. Только-только покрыть долги.

Мак-Леан бросил окурок сигары в угол и ушел не попрощавшись.

Билл закрыл дверь редакции на ключ и направился в ближайший ночной бар. Он выбрал укромный столик, заказал виски и погрузился в раздумье.

Полчаса сидел он, глядя перед собой и не видя стакана. Потом встрепенулся, выпил и заказал еще. После третьего стакана он расхохотался:

— Слышь, Майк, а ведь я хотел стать предпринимателем.

— Меня зовут Рэгзи, — сказал официант.

— Отлично, Рэгзи, — сказал Билл. — Так слышишь, я хо тел стать предпринимателем.

— Хорошее дело, сэр, — сказал официант. — Хорошее дело.

— Из меня не получилось предпринимателя, — горько сказал Билл.

— Я вам очень сочувствую, сэр, — сказал официант.

— Мне не повезло, друг, — сказал Билл. Но официант уже ушел к другим столикам.

Он долго сидел в баре, пытаясь понять, что произошло. Он остался без денег. Но не это главное.

Неужели все, что он написал, неинтересно читать? Он жил для этого. Он мучился этим. Пресслер и Вильям Буч, Атол и даже этот арифмометр Гарри Питер Роч хохотали над его скетчами. Почему же двадцать пачек «Роллинг Стоун» грудой никому не нужной бумаги лежат в углу?

— Хотел стать предпринимателем… — повторил он и пьяно засмеялся.

Но, черт подери, в чем он ошибся? Ведь он просмотрел огромное количество других газет, изучил, как они сделаны. «Катящийся камень» не хуже. Пожалуй, лучше других. «Катящийся камень» никого не затрагивал в частности. Не занимался политикой, как, например, «Трут». Не ввязывался в светские скандалы. Не занимался сплетнями, подобно «Хьюстон Пост». В «Катящемся камне» Билл просто зубоскалил над тем, что на каждом шагу встречается в жизни. Над глупостью людской. Над самодовольством, тщеславием, суеверием, слепотой, мелочностью и нахальством. Никакой критики. Только смех, адресованный всем сразу. И вот, на тебе! Газета не пошла. Неужели люди разучились смеяться? Да нет же! Смеются. Тут дело в чем-то другом.

— В чем ошибка? — спросил он пустой стакан. Стакан промолчал.

— Ты такой же осел, как и все, — пробормотал Билл и хватил стакан об пол.

Он пришел домой далеко за полночь.

Раздеваясь, спрашивал башмаки, рубашку, запонки:

В чем я ошибся?

— Мистер Портер, — сказал на следующий день президент банка Сэмюэл Годвин. — Сегодня к вам придет некий Джон Элам Бойер. Это крупный скотовод и наш давнишний почетный клиент. Сейчас он находится в стеснительных обстоятельствах. Ему нужны деньги. Вы ему выдадите три тысячи долларов. Векселя не нужно. Он оставит вам расписку об уплате долга по первому требованию. Этого вполне достаточно. Мы очень давно ведем дела с Бойером и избегаем официальности.

— Простите, мистер Годвин, — сказал Билл. — Вы хотите сказать, что эта сумма нигде не будет проведена?

— Да, вы правильно меня поняли, — сказал президент.

— Но если нагрянет ревизия. — начал Билл.

— Это исключено, — сказал президент. — Вам не о чем беспокоиться. Всю ответственность мы берем на себя. Слово джентльмена. Кроме того, у вас в кассе будет расписка.

Что ж, в конце концов, за время работы в банке Билл не видел от президента и управляющего ничего, кроме хорошего. Они сделали его кассиром. Они давали ему трехнедельные отпуска. На рождество они приготовили ему великолепный подарок — золотые карманные часы с монограммой и, кроме того, узкий изящный конверт, в котором лежали поздравление и пятидесятидолларовая кредитка. Разве можно было не доверять таким людям?

— Хорошо, — сказал Билл. — Я выдам деньги.

После своей первой неудачи с газетой он теперь проводил вечера в читальне городской библиотеки. Снова и снова просматривал юмористические газеты и журналы, сравнивал их с «Катящимся камнем» и пытался понять свою ошибку. Он видел, что другие издания помещают материалы куда слабее тех, что он сумел выловить из гущи городской жизни. И меж тем они существовали. И не только существовали, но даже процветали. У некоторых рос тираж. Некоторые увеличивали количество полос в выпуске. В конце года все помещали специальный отрезной бланк для подписчиков. У них были подписчики!

Перелистав сотни чужих изданий, он пришел к двум выводам. Первое: что смех надо направить на вполне определенные объекты, а не резать всех сразу и без разбора. Психология смеющихся не сложна — люди не любят смеяться над самими собой, зато весьма охотно зубоскалят над ближним. Ведь обычно, делая промахи, люди злятся, но отнюдь не хохочут над своими ошибками.

И, во-вторых, если уж смеяться над кем-нибудь, то смеяться в полную силу.

Приняв эти положения за основные, он начал готовить к печати четвертый номер «Катящегося камня».

— Я поставлю «Катящийся камень» на ноги!

Он говорил это Мак-Леану, он повторял это Атол, Пресслеру, Бучу. Эти слова стали для него вечерней и утренней молитвой.

— Я сделаю «Роллинг Стоун» популярной газетой. Но для этого нужны деньги. Всего сто долларов, чтобы купить бумагу и заплатить наборщикам..

Шестьдесят долларов пожертвовал Эд Мак-Леан. Тридцать внесли Буч и Пресслер. Десять нашлось у Атол. Она припрятала их к рождеству, чтобы купить подарки мужу и Маргарэт. Она рассчитывала, что останется и на рождественскую индейку для семейного ужина. Но деньги оказались необходимы для покупки бумаги.

Атол с тоской наблюдала за мужем. Он изменился. Раньше он веселил и развлекал знакомых. Нянчился с маленькой Маргарэт. Приходил домой бодрым, радостным. Теперь все кончилось. Тщетно она дожидалась от него шуток. Он стал мрачен. Он уже не делился с ней своими планами на будущее. Щеки его втянулись. От него частенько попахивало спиртным. И все это произошло за какие-нибудь два месяца.

Но, несмотря ни на что, верила — и никто не мог убедить ее в противном — что газета пойдет, что имя Билл Портер будет не менее популярно, чем имя Марк Твен, что все утрясется, устроится.

Позже он отплатил ей, как мог, за всю теплоту и нежность. Он написал хороший и грустный рассказ «Дары волхвов», в котором называл Атол так, как любил называть — Дэл. Но Атол не довелось прочитать этот рассказ.

Четвертый номер «Катящегося камня» родился в ноябре. Это была решающая ставка. Билл предполагал: если тираж разойдется, можно бросить работу в банке и навсегда посвятить себя делу, которое больше всего ему по душе.

Если же судьба вновь повернется к нему спиной, то искать в жизни больше нечего. Значит, он не умеет писать. Значит, самое подходящее для него место — кассовая клетка, а самый лучший собеседник — равнодушная стальная коробка сейфа.

Тираж не разошелся.

Хмурые мальчишки приносили в редакцию пачки газет, сваливали их в угол и исчезали навсегда. Они даже не требовали платы за целый день беготни по улицам. Просто говорили:

— Плохо покупают. И хлопали дверью.

Эд Мак-Леан сидел за столом, далеко вытянув ноги, засунув кулаки в карманы брюк.

Билл попросил у него сигару и выкурил ее до конца. Буч и Пресслер о чем-то беседовали у окна. Билл знал, что они уже не верят в дело.

Последняя пачка «Катящегося камня» упала в угол.

— Не идет, — сказал разносчик. — Зря время потерял.

Всего пять штук и купили. Вот «Хьюстон Пост» — это другое дело.

Хлопнула дверь.

Билл подошел к столу. Жалкая кучка меди лежала перед Мак-Леаном. Четыре доллара восемьдесят центов. Билл потер ладонью лоб.

— Друзья, — сказал он. — Вот и конец. Простите, что я втянул вас в эту историю. Вы проиграли по одной ставке. Вы ставили деньги и проиграли их. Я ставил деньги и надежды. Ставки биты. Завтра я отказываюсь от аренды этой комнаты. Видимо, во мне нет того, что необходимо для бизнеса. Благодарю вас за время, которое вы мне дарили.

Буч и Пресслер пожали Биллу руку и ушли.

— А почему бы вам, Портер, в самом деле не попробовать в «Хьюстон Пост»? Вы можете писать. Я это прекрасно вижу, — сказал Мак-Леан. — Газету вы не умеете вести. Зато писать…

— Нет, Эд. Хватит фантазий. Я не умею писать как надо. Людям не нравится то, что я пишу. Значит, я не умею писать.

— Глупости! — воскликнул Мак-Леан. — Вы что же, хотите приспособить свое перо под вкусы публики? Чушь! Надо, чтобы публика приспосабливалась к вашему стилю!

— Как видите, она не сумела приспособиться, — устало произнес Билл.

Надо писать еще, еще и еще. В конце концов, вы приучите их к своему голосу, к своим шуткам, к своей манере.

— А кто меня будет печатать?

— О черт! В Америке сто журналов и пятьсот газет. Стучитесь в любую дверь, Портер. Стучитесь, и вам откроют.

— Нет, — сказал Билл. — Хватит.

— Как знаете, — пожал плечами Мак-Леан. — Я завтра уезжаю. У меня забронировано местечко в «Хьюстон Пост». У старика Джонсона всегда найдется для меня двадцать пять долларов. И для вас бы нашлось.

— Нет, — сказал Билл. — У меня семья, Эд. Редактора из меня не получилось. Так пусть хоть получится хороший муж и хороший отец.

Итак, четыре доллара восемьдесят центов. Это был доход, который принес ему «Катящийся камень». Четыре доллара восемьдесят центов. А он мечтал о сотнях долларов, об отрезных талонах для подписчиков, о четырех полосах, о редакторском столе, заваленном оттисками гранок и письмами…

Однажды в банке появился невзрачный человек с бледным лицом, в очках с толстыми стеклами и с большим коричневым портфелем под мышкой. До открытия банка оставалось еще полчаса, но все служащие были уже на местах и готовились к началу операций. Для бледнолицего, видимо, это было привычным зрелищем. Он на мгновенье остановился у входа в операционный зал, бросил на все быстрый взгляд и прошел прямо к окошечку главного бухгалтера. Молча он положил на доску окошечка белую карточку, на которой было напечатано: «X. М. Уорнер. Ревизор Национальных банков».

Через пять минут главный бухгалтер представил ему по очереди всех служащих. Еще через пять минут ревизор сухим, без всякого тембра голосом произнес:

— Если позволите, я начну с кассы. И прошел в бронзовую клетку Билла.

Портер уже приготовился. Сейф был открыт и деньги разложены на конторке.

— Так. Отлично, — сказал ревизор и уселся на вертящийся стулик Билла.

Сначала он пересчитал все пачки кредиток. Потом пододвинул к себе мокрую губку и проверил каждую пачку. Билл стоял рядом и смотрел на его белые пальцы. Они работали с такой же быстротой, как у виртуоза-пианиста. Покончив с бумажками, ревизор принялся за мешочек с золотом, а затем внимательно пересчитал всю мелочь.

— Чеки! — скомандовал ревизор, и Билл подал ему пачку чеков, перехваченных бумажной полоской.

— Долговые расписки!

Билл придвинул к его рукам несколько расписок. Ревизор дотошно вчитывался в каждое слово. Удостоверившись в том, что расписка составлена по принятому образцу, он откладывал ее в сторону.

— Можете убрать, — сказал он Биллу, когда просмотрел все.

Он раскрыл свой коричневый портфель, достал записную книжку и быстро занес в нее несколько цифр.

— Касса в порядке? — спросил Билл.

— Да. Почти. Все оформлено согласно правилам, за одним исключением. Я имею в виду ссуду в три тысячи долларов с уплатой по первому требованию, выданную вами некоему Джону Эламу Бойеру. Во-первых, эта ссуда превышает ту максимальную сумму, какую вы по закону имеете право выдавать частным лицам. Во-вторых, при расписке нет ни поручительства, ни обеспечения. Таким образом, вы вдвойне нарушили правила о Национальных банках. Если я доложу об этом главному контролеру, что я обязан сделать, он, без сомнения, передаст дело в департамент юстиции — и вас привлекут к суду. Положение, как видите, очень серьезное.

— За эту ссуду поручился сам президент нашего банка мистер Сэмюэль Годвин, — сказал Билл.

— Поручительство письменное, нотариально заверенное? — спросил контролер.

— Нет, — сказал Билл.

— Устное поручительство, данное хотя бы самим президентом Соединенных Штатов — пустой звук.

— Прошу вас, мистер Уорнер, поговорите об этой расписке с президентом Годвином. Деньги выданы по его распоряжению.

— Вы не должны были выдавать деньги ни по чьему распоряжению. Вы нарушили закон. Но я поговорю об этой ссуде с президентом. Сейчас я пройду к нему в кабинет. Попрошу принести туда кассовую книгу.

Через полчаса Билла вызвали к Годвину.

Ревизор, вероятно, уже ушел. Президент сидел один за своим столом перед раскрытой кассовой книгой. Он встал, как только увидел Билла.

— Только не волнуйтесь, мистер Портер. Нет никаких оснований волноваться. Он дал мне отсрочку до завтра. Если завтра к одиннадцати мы сумеем вложить в кассу три тысячи… Я сейчас же буду телеграфировать Джону Бойеру. Он вышлет деньги, и все будет в порядке. Главное, не волнуйтесь.

— Я и не думаю волноваться, — сказал Билл. Он с любопытством смотрел на президента.

Впервые он видел этого человека, обычно суховатого и надменного, расстроенным.

— Я рассчитывал, что Бойер успеет заплатить до очередной ревизии, но Уорнер нагрянул, когда его никто не ждал. Кстати, у них это сейчас входит в моду. Только не волнуйтесь, мистер Портер. Джон Бойер мой старый приятель. Он не подведет. Хотите сигару?

Джон Бойер подвел.

Телеграф принес лаконичную фразу: «Бойер выехал Гринвилл, Алабама».

Было десять часов утра.

Сэмюэл Годвин не отходил от телефонного аппарата. Однако, несмотря на все влияние, ему не удалось до одиннадцати достать три тысячи долларов. Такой наличности ни у кого на руках не было. Частный банк Койпера, куда он обратился, потребовал обеспечения, но Годвин ничего не мог предложить, кроме своего дома, стоимостью в две тысячи долларов. Президент Национального скотопромышленного банка сам ожидал ревизии и не выдавал никаких ссуд.

Ровно в одиннадцать в кабинете президента появился Уорнер.

— Итак? — спросил он.

— Прошу вас, дайте нам отсрочку еще на три часа. Я не собрал необходимой суммы, — сказал Годвин.

— Этого я не могу сделать, — сказал ревизор. — Мне еще нужно поспеть в Сан-Антонио, а потом в Хьюстон. У меня нет времени.

— Что же делать?

Теперь уже ничего. Я обязан немедленно телеграфировать главному контролеру и испросить у комиссара Соединенных Штатов ордер на арест вашего кассира.

— Вы хотите предать его суду?

— Да, если деньги не будут возвращены в кассу.

— Но ведь он выдал деньги по моему распоряжению!

— Я этого не знаю.

— Каким поездом вы хотите ехать в Сан-Антонио?

— Двенадцать десять.

— Подождите до двенадцати тридцати.

Ревизор что-то прикинул в уме.

— Хорошо. Я не буду беспокоить комиссара Соединенных Штатов. Но главному контролеру я обязан сообщить о случившемся. И, кроме того, я обязан отстранить вашего кассира от работы.

Это произошло 18 марта 1895 года.

Потерять хорошее место в 1895 году — значило сорваться в пропасть. Юго-Запад все еще не мог прийти в себя от кризиса 1893 года. Пылились стеклянные крыши умолкнувших заводских цехов. Оседали стены недостроенных зданий. Койоты безнаказанно шныряли по опустевшим загонам ранчо. Грустно белели на кладбищах свежевытесанные могильные плиты. Они прикрывали последние прибежища неудачников, которые нашли самый простой выход из игры. А те, которые еще не потеряли веры в Американскую Мечту, толпились в конторах по найму и предлагали свои руки для самой черной работы. Но клерки в конторах придирчиво осматривали живой товар. Они стали разборчивыми. Они отдавали предпочтение молодости, ибо молодость только вступала в игру, она была жадна и неопытна, ее можно было купить дешевле. Кому нужен тридцатипятилетний каменщик, землекоп или подсобный рабочий, привыкший, к тому же, получать двадцать пять долларов в неделю? Достаточно выйти на улицу — и вы можете нанять двадцатилетнего изголодавшегося по работе парня за половину этой цены.

На углах улиц, у оград парков и у входов в рестораны появилось множество торговцев разной мелочью. Они предлагали прохожим всегда одни и те же товары: десяток орехов, шнурки для ботинок или ананас. Можно было подумать, что жители Остина или Канзас-Сити больше всего нуждаются в шнурках и орехах. Однако прохожие совали, не останавливаясь, несколько центов продавцам и ничего не брали у них взамен.

Эти мужчины и женщины с усталыми лицами считались предпринимателями. Конечно, мелкими предпринимателями. Такими мелкими, что на них не стоило обращать внимания. Им разрешалось протягивать руку, лишь бы в руке были шнурки или ананас, служившие предлогом.

Билл проходил мимо этих скорбных фигур, опустив голову. При увольнении он получил свое недельное жалованье. Оно дало возможность продержаться до середины апреля. Затем было занято десять долларов у верного Чарли Андерсона. Но деньги, полученные взаймы, обладают странной способностью исчезать еще быстрее, чем заработанные. Настало утро, когда Атол, прощупав подкладки всех старых пиджаков и жилетов Билла, объявила, что обеда сегодня не будет. Билл пожал плечами, поцеловал жену в щеку и взялся за газету. Последняя страница, как всегда, пестрела объявлениями о распродаже. Продавались земельные участки, дома, лошади, мебель. Вдова генерала Коллинза, «оказавшись в безвыходном положении», предлагала «в хорошие руки коллекцию живых кактусов и ангорского котенка по имени Суинни». Некая мадам Франшон «за весьма умеренную плату» обязывалась научить за месяц любого желающего «читать и писать по-итальянски».

Билл вздохнул и опустил газету.

Перед ним стояла Атол в шляпке и с зонтиком в руках.

— Я иду к маме, — сказала она.

Биллу показалось, что его ударили по щеке. Он даже почувствовал, как вспыхнуло и загорелось лицо.

Медленно встав со стула, он обошел жену и загородил собою дверь.

— Ты никуда не пойдешь, Дэл. Не выдумывай.

— Почему?

Я не хочу, чтобы тебя видели на Конгресс-авеню.

— Неужели я не имею права навестить свою мать?

— Сегодня — нет, — жестко сказал Билл. — Положи зонт и сними шляпу.

Черт возьми, неужели он все-таки сорвался в пропасть? Неужели он не сможет найти работу, не сможет прокормить семью и никогда не сможет преуспеть? Если так — значит, он вообще неспособный, бездарный человек!.

Когда Атол вышла из комнаты, Билл отшвырнул газету ногой в угол.

— Кактусы, — пробормотал он. — Живые, роскошные, бессмысленные, никому не нужные кактусы…

Вынул из кармана часы, нажал заводную головку. Крышка с затейливой монограммой отскочила с легким щелчком. Витые стрелки сошлись на двенадцати. Прекрасные часы фирмы «Мозер», достойные самого Гарун аль Рашида. Благодарю вас, добрый Санта-Клаус Сэм Годвин, за щедрый рождественский подарок!

Он поднес часы ближе к лицу.

В полированном золоте крышки увидел глаза под нависшими темными бровями, толстый нос, выдвинутый вперед подбородок. Билл щелкнул по отражению пальцем.

— Добрый день, мистер Годвин! Все-таки вы не оставили меня в трудную минуту. Благодарю. Никогда не забуду.

— Дэл! — крикнул он в тишину дома. — Я скоро вернусь. Жди. Не уходи никуда. Через час у нас будет ровно тридцать обедов.

— Дэл, неужели ты пошла бы на Конгресс-авеню просить деньги? — спросил он за ужином.

— И не подумала бы! — рассмеялась Атол. — Здесь за углом есть парикмахерская Шофрони. Ты ее знаешь. У них в окне выставлен такой небольшой плакатик: «Парики и другие изделия для волос». Я подумала, что мои…

— Не нужно дальше, — сказал Билл. — Дай мне еще не много подливки.

В конце апреля он продал право издания «Катящегося камня» некоему Спарсеру за сто долларов. Он продал свои мечты и надежды.

В мае пришло письмо из Хьюстона от Эда Мак-Леана.

Несколько раз он перечитал письмо строчка за строчкой. Э! Значит, Билл Портер кому-то еще нужен в жизни. Неужели действительно все зависит от леди Удачи?

Он собирается и едет в Хьюстон.

— Да, Р. М. Джонсон, редактор «Хьюстон Пост», читал его фельетоны в «Катящемся камне». Что он о них может сказать? Они написаны профессионально. Мистер Портер — прирожденный газетчик, в этом нет никакого сомнения.

Чем объясняется непопулярность его издания? Как, разве мистер Портер не догадался сам? Ведь это же так просто! Он оступился на первом же шагу, не примкнув ни к республиканцам, ни к демократам. Короче говоря, он не заручился поддержкой читателей. А в этом случае, создай он хоть мировой газетный шедевр, надежды нет. Первый номер публика покупала из интереса: «Ага! Новая газета, новый редактор, а ну-ка, посмотрим, за кого он стоит». Вместо того, чтобы ясно определить свою позицию, вы рассмеялись читателям в лицо. «Так, — сказал себе читатель, — новый редактор предпочитает скрывать свое лицо. Однако во втором номере он обязательно сбросит маску». Но из следующего тиража они получают новый заряд смеха. И какого смеха! Это уже вызывает раздражение. Публике кажется, что вы над ней издеваетесь. Половина читателей, купивших второй выпуск, третий уже не покупает… Вы меня поняли?

Другое дело, если бы у вас был журнал, наподобие английского «Панч» или нашего безответственного «На свежем воздухе». Вы по очереди льстили бы и тем и другим и кривлялись бы сколько душе угодно. Но тут газета. Она выходит часто. И малейшее колебание для нее смерти подобно. Вы меня поняли?

— Теперь о деле. Я предлагаю вам у себя место литературного обработчика и двадцать пять долларов в неделю, не считая гонораров за вещи, которые будут публиковаться на страницах газеты. Есть у нас маленький отдел под названием «Городские случаи». Вы будете его вести. Это даст вам дополнительно пять долларов. Соглашайтесь.

Билл согласился.

Он продал свой домик на Одиннадцатой Западной и в октябре вместе с Атол и Маргарэт переехал в Хьюстон.

Это было громадной удачей — сразу получить место штатного сотрудника большой газеты. Другие начинали издалека. Их долго проверяли, испытывали, давали для обработки репортерские материалы, отчеты о заседаниях конгресса, они писали за других, подделываясь под стиль изложения. Их называли неграми. И только постепенно, пропитываясь духом редакции, завоевывая доверие, они передвигались в число штатных.

А тут сразу — стол, океаны времени, бодрая улыбка редактора и приятная деловая суета рабочего дня.

Он приходил в редакцию в девять часов утра, усаживался поудобнее за стол, брал из большой стопы лист бумаги и начинал писать.

Вчера на улице он встретил парня провинциального вида. На нем был пиджак песочного цвета и ярко-голубой галстук, из рукавов торчали костлявые руки с длинными кистями, а из-под коротких брюк высовывались лодыжки в белых носках. От него за милю несло деревней. Только саквояж, который он крепко держал в руке, был вполне городского вида.

— Рассказ будет называться «Субботний вечер мистера Симмонса», и парень в нем окажется не таким уж простачком. Это знаменитый нью-йоркский шулер. Но вначале читателя надо уверить в обратном. Билл проведет своего героя по Хьюстону и посмотрит на город глазами наивного деревенского жителя. И только после этого хлестнет читателя неожиданностью.

«Однажды в ясный субботний вечер на станции Хьюстон с поезда, прибывшего в 21.10, сошел молодой человек и, остановившись, стал весьма растерянно оглядываться по сторонам…» — написал он и, отложив ручку, потер ладони.

Откровенно говоря, цель рассказа — не ошеломить, не заставить вскрикнуть от удивления, а показать обывателю, сколько в его городе беспорядков, ввести читателя в тайные ночные притоны, где частенько проигрыш уплачивается ударом ножа, предостеречь от слишком быстрых знакомств, а заодно намекнуть городскому управлению о том, что нужно иногда проявлять заботу и о жителях. А для того, чтобы все это интересно читалось, он отольет повествование в такую форму, в какую не отливалась еще ни одна вещица подобного рода. Вот для чего нужен простачок деревенского вида.

Теперь, имея время, стол и подбадривающую улыбку редактора, он писал как одержимый. Сначала на рассказ у него уходило около трех недель. Затем он сократил этот срок до десяти дней. И, наконец, достиг рекорда — рассказ в неделю! За семь месяцев он написал двадцать восемь рассказов, семь юморесок и десять стихотворений.

Иногда к нему подсаживался Джонсон.

— Старина, — говорил он, фамильярно похлопывая Билла по плечу. — За этим столом вы высиживаете золотое яичко, из которого через два-три годика проклюнется такой талант, какого еще не видели на Юго-Западе! Учтите, я никогда не бросаю слов на ветер.

Утром 10 февраля 1896 года у себя на столе он нашел письмо. Обыкновенный деловой конверт из плотной коричневой бумаги. Марка погашена штемпелем остинской почтовой конторы. Самое обычное письмо, каких в редакцию с утренней почтой приходило несколько десятков.

Он разорвал конверт и достал из него листок, исписанный круглым, безликим чиновничьим почерком.

Долго смотрел на ровные строчки, прежде чем понял, что это повестка, предлагающая ему явиться в суд, так как «во время своей работы кассиром в Первом Национальном банке города Остин вышеназванный Вильям Сидней Портер растратил или присвоил сумму в 4702 доллара 94 цента, что было обнаружено и запротоколировано государственным ревизором Национальных банков X. М. Уорнером».

— О черт, — пробормотал он, когда смысл слов дошел, наконец, до его сознания. — Я думал, все уже кончилось.

К столу подошел Мак-Леан.

— Что-нибудь случилось, дружище? — спросил он. — Ты выглядишь сегодня цента на два, не больше.

Билл молча протянул ему повестку. Мак Леан, наморщив лоб, прочитал ее. Усмехнулся.

— Обычная история, — сказал он. — Ничего оригинального.

— Но ведь Сэмюэль Годвин внес в кассу три тысячи долларов еще в апреле прошлого года! — воскликнул Билл. — Какого дьявола они опять подняли мое дело?

— Машина была пущена раньше, мой дорогой. Когда был обнаружен факт растраты?

— В марте.

— Вот видишь! Они все это время раскручивали маховик. Теперь он завертелся на полную мощность.

— Не понимаю, — сказал Билл.

— Тут и понимать-то нечего. Для этих крючков в судейской форме был важен факт растраты. Налицо было нарушение закона. Было оно, я спрашиваю?

— Было. Я этого не отрицаю.

— Ну вот. А остальное их не касалось.

— Что теперь делать, Эд?

— Ехать в Остин, конечно, и доказать, что это обвинение — судебная ошибка. Деньги-то внесены. Правда, зад ним числом, но внесены. Ты в полчаса можешь доказать свою невиновность. Идем-ка, покажем повестку старику Джонсону.

Атол собрала ему в небольшой чемоданчик самое необходимое. Он запретил ей идти на вокзал.

— Я вернусь, самое позднее, через два дня. Я в этом деле не виноват, Дэл. Никогда я не истратил даже цента чужих денег. Могу в этом поклясться.

В Гемпстеде он пересел на поезд, идущий в Новый Орлеан. В Остин он не приехал.

Детектив, следивший за ним от самого Хьюстона, доложил своему начальству:

«Я потерял его из виду в портовом районе Нового Орлеана. Вероятнее всего, он попытается выехать за границу на каком-нибудь грузовом пароходе. Он знает испанский и хорошо говорит на нем, поэтому можно предположить, что он направится на Кубу».