Уильям Батлер Йейтс
Фазы Луны
Перевод с английского Анны БлейзПрислушался старик, на мост взойдя.
Бредут они с приятелем на юг
Дорогой трудной. Башмаки в грязи,
Одежда коннемарская в лохмотьях;
Но держат шаг размеренный, как будто
Им путь еще неблизкий до постели,
Хоть поздняя ущербная луна
Уже взошла. Прислушался старик.
Ахерн. Что там за звук?
Робартс. Камышница плеснулась,
А может, выдра прыгнула в ручей.
Мы на мосту, а тень пред нами – башня;
Там свет горит – он до сих пор за чтеньем.
Как все ему подобные, досель
Он находил лишь образы; быть может,
Он поселился здесь за свет свечи
Из башни дальней, где сидел ночами
Платоник Мильтона иль духовидец-принц
У Шелли, – да, за одинокий свет
С гравюры Палмера как образ тайнознанья,
Добытого трудом: он ищет в книгах
То, что ему вовеки не найти.
Ахерн. А почему б тебе, кто все познал,
К нему не постучаться и не бросить
Намек на истину – не больше, чем достанет
Постичь: ему не хватит целой жизни
Чтоб отыскать хоть черствую краюшку
Тех истин, что тебе – как хлеб насущный;
Лишь слово обронить – и снова в путь?
Робартс. Он обо мне писал цветистым слогом,
Что перенял у Пейтера, а после,
Чтоб завершить рассказ, сказал, я умер, -
Вот и останусь мертвым для него.
Ахерн. Так спой еще о лунных превращеньях!
Воистину, твои слова – как песнь:
«Мне пел ее когда-то мой создатель…»
Робартс: Луна проходит двадцать восемь фаз,
От света к тьме и вспять по всем ступеням,
Не менее. Но только двадцать шесть -
Те колыбели, что качают смертных:
Нет жизни ни во тьме, ни в полном свете.
От первого серпа до половины
Нас увлекают грезы к приключеньям,
И человек блажен, как зверь иль птица.
Но лишь начнет круглиться лунный бок -
И смертный устремляется в погоню
За прихотью чудной, за измышленьем
Невероятным, на пределе сил,
Но все же не вполне недостижимым;
И хоть его терзает плеть сознанья,
Но тело, созревая изнутри,
Становится прекрасней шаг от шага.
Одиннадцать шагов прошло – Афина
За волосы хватает Ахиллеса,
Повержен Гектор, в мир явился Ницше:
Двенадцатая фаза – ночь героя.
Рожденный дважды, дважды погребенный,
Утратит силу он пред полнолуньем
И возродится слабым, точно червь:
Тринадцатая фаза ввергнет душу
В войну с самой собой, и в этой битве
Рука бессильна; а затем, в безумье,
В неистовстве четырнадцатой фазы,
Душа, вострепетав, оцепенеет
И в лабиринте собственном замрет.
Ахерн. Спой песню до конца, да не забудь
Пропеть о том чудесном воздаянье,
Что увенчает сей тернистый путь.
Робартс. Мысль в образ претворяется, и телом
Становится душа; душа и тело
В час полнолунья слишком совершенны,
Чтоб низойти в земную колыбель,
И слишком одиноки для мирского:
Исторгнуты душа и тело прочь
Из мира форм.
Ахерн. Так вот каков предел
Всем снам души – облечься красотою
В прекрасном теле, женском иль мужском!
Робартс. А ты не знал?
Ахерн. Поется в этой песне:
Возлюбленные наши обрели
Утонченность изящных, узких пальцев
От ран и смерти, от высот Синая
Иль от бича кровавого в руках
Своих же – в давнем, неустанном беге
Из колыбели в колыбель, покуда
Из одиночества души и тела
Краса не излилась во зримый мир.
Робартс. Кто полюбил, тот знает это сердцем.
Ахерн. А этот ужас в их глазах – должно быть,
Воспоминанье иль предзнанье часа,
Когда весь мир в сиянье растворится
И небеса разверзнутся в ничто.
Робартс. Когда луна полна, ее созданья
Встречаются крестьянам на холмах,
И те трепещут и бегут в испуге;
Душа и тело, отрешась от мира,
Застыли в отрешенности своей,
И созерцают неотрывным взором
Те образы, что прежде были мыслью:
Лишь образ совершенный, неподвижный
И от других отъединенный в силах
Нарушить отчуждение прекрасных,
Пресыщенных и безразличных глаз.
Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом,
Задумавшись о человеке в башне,
Его свече бессонной, о пере,
Без устали скрипящем час за часом.
Робартс. И вот луна склоняется к ущербу.
Узнав об одиночестве своем,
Душа опять дрожит по колыбелям,
Но все переменилось для нее:
Отныне ей удел – служенье Миру.
Она и служит, избирая путь,
Из всех труднейший, на пределе сил,
Но все же не вполне недостижимый.
Душа и тело вместе принимают
Суровые труды.
Ахерн. До полнолунья
Душа стремится внутрь, а после – в мир.
Робартс. Безвестен ты, и на пороге смерти,
И книг не пишешь – вот и трезв умом.
Купец, мудрец, политик, реформатор,
Покорный муж и верная жена,
Все это – колыбель за колыбелью,
И наспех все, и каждый безобразен:
Лишь в безобразье обретают души
Спасение от грез.
Ахерн. А что о тех,
Кто, отслужив свое, освободился?
Робартс. Тьма, как и полный свет, их исторгает
За грань, и там они парят в тумане,
Перекликаясь, как нетопыри;
Они чужды желаний и не знают
Добра и зла, не мыслят с торжеством
О совершенстве своего смиренья;
Что ветер им навеет – то и молвят;
Пределы безобразья перейдя,
Они лишились образа и вида;
Податливы и пресны, словно тесто,
Какой велишь, такой и примут вид.
Ахерн. А что потом?
Робартс. Как вымесится тесто,
Чтоб далее могло любую форму
Принять, какую для нее измыслит
Природа-повариха, – так и вновь
Серпом новорожденным круг зачнется.
Ахерн. А избавленье? Что ж ты не допел?
Пой песню, пой!
Робартс. Горбун, Святой и Шут -
Последние пред полной тьмой. И здесь,
Меж безобразьем тела и сознанья,
Натянут лук пылающий, что может
Стрелу пустить на волю, за пределы
Извечного вращенья колеса,
Жестокой красоты, словес премудрых,
Неистовства приливов и отливов.
Ахерн. Когда б не так далеко до постели,
Я постучался бы к нему и встал
Под перекрестьем балок, у дверей
Той залы, чья скупая простота -
Приманка для премудрости, которой
Ему не обрести. Я б роль сыграл -
Ведь столько лет прошло, и нипочем
Меня он не узнает, – примет, верно,
За пришлого пьянчугу из деревни.
А я б стоял и бормотал, пока
Он не расслышал бы в речах бессвязных:
«Горбун, Святой и Шут», и что они -
Последних три серпа пред лунной тьмою.
На том бы и ушел я, спотыкаясь,
А он бы день за днем ломал мозги,
Но так и не постиг бы смысл обмолвки.
Сказал и рассмеялся от того,
Насколько трудной кажется загадка -
Но как проста разгадка. Нетопырь
Из зарослей орешника взметнулся
И закружил над ними, вереща.
И свет погас в окне высокой башни.