"Исаак Ньютон. Его жизнь и научная деятельность" - читать интересную книгу автора (Филиппов Михаил Михайлович)

ГЛАВА VI

Борьба Иакова II с Кембриджским университетом. – Ньютон в роли политического деятеля. – Смерть его матери. – История сумасшествия Ньютона. – Нелепые письма к Локку. – Мнения Био и Лапласа

Король Иаков П, один из величайших ханжей, когда-либо сидевших на британском троне, старавшийся поддержать находящийся в упадке католицизм и даже вновь придать ему значение господствующей в Англии церкви, стал часто нарушать права своих протестантских подданных. Между прочим, за год до своего падения он отправил в Кембриджский университет письменное повеление дать диплом магистра изящных искусств (словесных наук) некоему Фрэнсису, невежественному бенедиктинскому монаху. При всей своей преданности монархии университет усмотрел в этом опасное нарушение своих прав, так как, создав прецедент, можно было ожидать бесконечного повторения таких случаев и легко могло бы случиться, что в конце концов в университетской конгрегации католики оказались бы в большинстве. По этим соображениям университет решительно воспротивился выдаче диплома Фрэнсису, и королевское повеление осталось неисполненным. Король повторил свой приказ, и притом в крайне угрожающей форме. Приближенные короля, большею частью тайные иезуиты, подливали масла в огонь, указывая, например, что чуть раньше Кембриджский университет дал звание магистра секретарю марокканского посольства и что, следовательно, университет почитает магометан больше, чем католиков, и марокканского султана более, чем своего законного государя. Повторные угрозы короля испугали некоторых малодушных, но большинство настаивало на прежнем решении. Вице-канцлер университета был по повелению короля вызван верховным церковным судом для объяснений. Тогда университет избрал из среды профессоров девять делегатов, которых послал для защиты университетских прав.

Несмотря на свою обычную сдержанность, отсутствие всяких ораторских талантов и уклонение от вопросов политической жизни, Ньютон на этот раз был в числе лиц, наиболее горячо отстаивающих права университета. Этот образ действии Ньютона, а также огромная слава, которою он пользовался со времени издания “Начал”, побудили товарищей избрать также Ньютона в число депутатов. Депутация доказывала перед судом, что королевский приказ не имеет ни одного прецедента и что в одном лишь частью сходном случае Карл II взял свой приказ назад. В конце концов Иаков II должен был уступить.

Энергичное участие Ньютона в этом деле заставило его друзей предложить автора “Начал” кандидатом в члены парламента. Между тем Иаков II бежал из Англии, опасаясь революции. В 1688 году Ньютон был действительно избран в парламент, хотя и незначительным большинством голосов, и заседал в так называемом Конвенте впредь до его роспуска. Свои парламентские обязанности Ньютон отправлял аккуратно лишь в течение двух лет, затем стал постоянно отлучаться в Кембридж. Он сам и его поклонники вскоре убедились в полнейшей неспособности Ньютона стать парламентским борцом. За все время пребывания в парламенте Ньютон произнес лишь одну знаменитую в своем роде речь: заметив, что во время речи другого оратора была открыта форточка, он обратился к сторожу с просьбою закрыть ее, чтобы оратор не простудился.

В 1689 году Ньютона постигло семейное горе: умерла от тифа его мать. Извещенный о ее болезни, он испросил в парламенте отпуск и поспешил к ней. Целые ночи проводил великий ученый у постели матери, сам давал ей лекарства и приготовлял горчичники и мушки, ухаживая за больной как самая лучшая сиделка. Но болезнь оказалась роковою. Смерть матери глубоко огорчила Ньютона и, быть может, немало способствовала сильной нервной раздражительности, проявившейся у него несколько позднее.

В начале 1692 года с Ньютоном произошло событие, потрясшее его нервную систему до такой степени, что в течение двух лет с некоторыми промежутками этот великий человек обнаруживал признаки явного душевного расстройства и были периоды, когда с ним случались припадки настоящего, так называемого тихого умопомешательства, или меланхолии.

Виновницею этого события была маленькая комнатная собачка, попавшая в историю: ее звали Алмаз (Дайамонд). В одно воскресное зимнее утро Ньютон по английскому обычаю пошел в церковь. Вставал он всегда рано, а потому с утра работал при свече и по своей вошедшей в пословицу рассеянности оставил ее на столе зажженной. Возвратясь домой и войдя в свой кабинет, он к своему ужасу увидел, что собачка перевернула свечу на разложенные на столе бумаги, в которых содержались результаты многолетних вычислений и опытов по химии и оптике. Увидев, что труды его пропали даром, Ньютон, говорят, воскликнул: “Ах, Алмаз, Алмаз, если бы ты знал, сколько беды ты мне наделал!” По-видимому, впоследствии близкие Ньютона боялись даже напомнить ему об этом событии, да и сам Ньютон лишь смутно сознавал, что с ним произошло. По крайней мере, ни в одном из писем Ньютона, ни в биографических данных, сообщаемых мужем его племянницы Кондюитом, нет ни малейшего намека на это роковое событие, достоверность которого, однако, не подлежит никакому сомнению.

Прежде всего факт душевного расстройства Ньютона подтверждается свидетельством Гюйгенса, который не был способен выдумывать сплетни и всегда отзывался о Ньютоне наилучшим образом. Вот что рассказывает Гюйгенс: “29 мая 1694 года шотландец Колинз рассказал мне, что полтора года тому назад знаменитый, математик Ньютон внезапно сошел с ума, либо вследствие чрезмерного напряжения умственных способностей, либо по причине чрезмерного горя, доставленного ему утратою во время пожара его химической лаборатории и многих рукописей. Когда Ньютон явился к архиепископу кентерберийскому, некоторые его речи указывали на явное умопомешательство. Друзья Ньютона немедленно приняли его на свое попечение и, поместив в уединенном доме, употребили средства, при помощи которых он выздоровел настолько, что уже стал понимать свои “Начала естественной философии”.

В письме, адресованном Лейбницу, Гюйгенс уведомляет о выздоровлении Ньютона, и Лейбниц (23 июня 1694 года) отвечает: “Чрезвычайно рад, что получил это известие одновременно с извещением о болезни Ньютона, которая, без сомнения, была весьма серьезна. Таким людям, как вы и он, я особенно желаю долгой жизни и полного здоровья более чем другим потому, что утрата Другого сравнительно была бы далеко не так тяжела”. Из письма Лейбница очевидно, что болезнь Ньютона до самого выздоровления великого человека была многим неизвестна, откуда ясно, что близкие Ньютона тщательно скрывали истину, – этим, быть может, объясняется молчание первых биографов. Многие из ложного страха умалить славу Ньютона не хотели допустить мысли, что этот гениальный человек мог хотя бы временно сойти с ума. Такие соображения руководили даже наилучшим английским биографом Ньютона, Брюстером, а между тем он-то и нашел документ, окончательно подтвердивший показания Гюйгенса, если забыть о свидетельстве самого Ньютона в виде его писем, о которых будет сказано несколько ниже.

В архиве Кембриджского университета сохранилась интересная рукопись, писанная современником Ньютона. Некий Абрагам де ла Прим, студент Кембриджского университета, в то время юноша восемнадцати лет, аккуратно вел дневник, в который заносил всякое поражавшее его событие. Его рассказ дышит такой наивностью и искренностью, что никаких сомнений насчет истинности быть не может.

Вот что он пишет:

1692 г. 3 февраля. То, что я сегодня слышал, я должен рассказать. Есть некто мистер Ньютон, которого я очень часто видел, профессор коллегии Троицы, страшно знаменитый своей ученостью, чудеснейший математик, философ, богослов и прочее. Он уже много лет член Королевского общества и между прочими учеными книгами написал одну о математических началах философии, которая прославила его так, что он получил, особенно из Шотландии, пропасть поздравительных писем за эту самую книгу·. Но из всех книг, которые он написал, была одна о цветах и свете, основанная на тысячах опытов, которые он делал в течение двадцати лет, и стоившая ему много сот фунтов стерлингов. Эта книга, которую он так ценил и о которой все говорили, по несчастью погибла от пожара. (Следует рассказ, почти дословно сходный с приведенным выше). Когда Ньютон увидел, что случилось, все думали, что он сошел с ума, и он до того был потерян, что еще месяц спустя был сам не свой”.

Из этого бесхитростного рассказа очевидно, что Гюйгенс ошибся лишь в сроках, полагая, будто эпизод со свечой произошел в конце 1692 года, тогда как дело было в начале года – ошибка понятная, если принять во внимание все то, что сообщает кембриджский студент, и если различить в болезни Ньютона несколько периодов. Студент говорит: “все думали, что Ньютон сошел с ума”, то есть, вероятно, потом перестали думать, не видя признаков буйного помешательства. Ньютон был, однако, все еще “потерян” и “сам не свой”. Как видно из рассказа Гюйгенса, гораздо позднее Ньютон явился к архиепископу; это вполне правдоподобно. Незадолго до пожара, вероятно после смерти матери, которая, заметим кстати, второй раз была замужем за священником, Ньютон стал впервые много заниматься богословскими вопросами. После рокового пожара его расстроенный мозг продолжал работать, и весьма возможно, что Ньютон явился к архиепископу с такими богословскими рассуждениями, которые смутили это духовное лицо не менее чем друзей Ньютона. Кому случалось видеть постепенное развитие сумасшествия, тот знает, что нередко душевная болезнь долго ускользает от внимания даже врачей, а тем более людей, не привыкших распознавать признаки помешательства. Поэтому Брюстер поступает весьма нелогично, выводя из приведенного рассказа, что Ньютон после нервного возбуждения, продолжавшегося “лишь месяц”, совсем выздоровел и лишь по временам страдал будто бы меланхолией самого обыкновенного рода, то есть обычным английским сплином.

Для полного определения характера болезни Ньютона необходимо, во-первых, – условиться насчет термина умопомешательство, нередко прилагаемого к самым разнородным душевным болезням, во-вторых, различать в болезни разные периоды. Еще древние признавали существование так называемых “светлых промежутков”, и они появлялись также в болезни Ньютона.

По нашему мнению, единственным признаком, отличающим настоящее умопомешательство от различных нервных возбуждений и экстазов, является слабость воли, соединенная с расстройством логических способностей. Что касается чувств, они могут быть крайне притуплены, но иногда и наоборот могут находиться в крайне возбужденном состоянии – порою то и другое состояния чередуются. Если будет доказано, что во время болезни Ньютон не только не мог управлять собою, но и обнаружил явное отсутствие элементарной способности логически мыслить, дошедши до того, что некоторые его действия и мысли могли показаться следствием вопиющей неразвитости или даже глупости, всякое сомнение потеряет смысл: Паскаль, которого ложно считали помешанным, даже в своем знаменитом “Завещании” остался если и больным мистиком, во всяком случае умным человеком; письмо же, подобное тому, которое Ньютон отправил Локку, мог написать или глупец, или безумный.

Приблизительный ход развития болезни Ньютона, по нашему мнению, следующий: в начале 1692 года происходит пожар, истребивший его бумаги и сильно потрясший Ньютона, который “не мог опомниться” в течение месяца; гибель его трудов наводит на Ньютона крайнюю апатию – в меньшем размере мы это видели после полемики из-за оптических теорий, когда Ньютон, бывший в расцвете сил, на минуту бросил философию и взялся за производство сидра; вскоре ум Ньютона начинает работать, но болезненно; он занимается богословием, переписывается с Бентлеем; он болен, но все еще не сумасшедший. Переписка изнуряет его окончательно; Ньютон начинает страдать то мучительной бессонницей, то болезненной сонливостью; в начале 1693 года болезнь обостряется, мысли Ньютона становятся бессвязными, он впадает в глубокую меланхолию. Это состояние, идущее по нарастающей до осени, и есть эпоха полного умопомешательства, длившаяся около года. Такая картина болезни сходится и с показанием Гюйгенса, что Ньютон сошел с ума в начале 1693 года, и с письмами к Локку, писанными Ньютоном осенью этого года. Лишь с октября начинается улучшение, и около апреля 1694 года Ньютон уже понимает свои “Начала естественной философии”.

В доказательство справедливости такого взгляда на болезнь Ньютона приведем главные факты, касающиеся этой печальной эпохи в жизни великого человека.

После первого потрясения Ньютон понемногу стал приходить в себя и к концу 1692 года был почти здоров. В это-то время он затеял богословскую переписку, доведшую его до еще более тяжкой болезни. Весьма возможно, что на богословские предметы он был опять наведен не только собственными мыслями, но и стараниями друзей, родственников и особенно родственниц. Английские женщины, как известно, часто говорят с больными о религии, и, кроме желания рассеять меланхолию Ньютона, тут играло, быть может, роль соображение, что благочестивые размышления не так утомят мозг больного, как научные предметы; а этот мозг требовал пищи уже по одной привычке к сосредоточенному мышлению. Еще летом 1692 года Ньютон чувствовал себя настолько сильным, что мог послать математику Валлису ответ на трудное геометрическое предложение – ясное доказательство того, что потрясение, за которое история должна винить любимую собачку Ньютона, не оставило неизлечимых последствий и что окончательное помешательство Ньютона было вызвано безрассудным переутомлением мозга больного, которого, быть может, почти заставили заниматься отвлеченностями богословской догматики. Всю зиму 1692/93 года, с начала декабря по конец февраля, Ньютон размышляет исключительно о богословии и пишет замечательные в своем роде письма к доктору Бентлею, доказывающие, что в эту зиму Ньютон никак не мог быть сумасшедшим, но мог от таких работ сойти под конец с ума.

Происхождение писем Ньютона к Бентлею таково. Молодой блестящий проповедник доктор Бентлей усердно занимался апологией христианства, ратуя против тогдашнего материализма, главным представителем которого считался Гоббс, так что слово “гоббист” было почти равносильно позднейшему слову “нигилист”. Благочестивые люди постоянно боролись с “гоббистами”, которых, по словам одного современника, можно было встретить в каждой кофейне. Согласно завещанию известного физика Бойля была учреждена стипендия по пятьсот рублей в год для основания кафедры, с которой предстояло произносить ежегодно восемь проповедей против атеизма. Эта кафедра досталась Бентлею. Он прочел шесть проповедей, исходя из аргументов большею частью психологического свойства. Тут ему в голову пришла блестящая мысль прибегнуть к помощи философии Ньютона, и он вздумал посвятить две лекции так называемому космологическому доказательству существования Провидения, формулируемому текстом: небеса поведают славу Божию. Бентлей обратился за содействием к самому Ньютону – новое свидетельство того, что близкие Ньютона считали этот род размышлений самым подходящим для больного и что собачка вовсе не так виновата, как думают, – во всяком случае на нее падает лишь часть вины. Бентлей просил Ньютона указать ему, какие книги следует прочесть предварительно, чтобы осилить его “Начала”. Ньютон составил список, и Бентлей, человек огромных способностей и чрезвычайного трудолюбия, очень скоро одолел “Начала”, постиг систему Ньютона не как дилетант, а как настоящий математик. Тем не менее, не вполне доверяя своим силам, Бентлей искал содействия Ньютона для устранения разных мучивших его сомнений. Особенно смущала молодого богослова теория знаменитого римского поэта-материалиста Лукреция, представляющая поэтическую обработку атомизма. Бентлей послал Ньютону целый список вопросов, и едва оправившийся больной лихорадочно взялся за работу, желая согласовать свое философское учение с положительной религией – задача, которая была бы не легка и для вполне здорового ума. По словам самого Ньютона, целью его писем было доказать, что он создал свои “Начала естественной философии”, чтобы найти принципы, которые неизбежно должны привести к вере в Божество.

В одном из этих чрезвычайно любопытных писем, составляющем ответ на вопрос Бентлея, как Ньютон смотрит на систему Лукреция? – больной, но все еще великий ум пытается опровергнуть материалистическое учение следующими доводами. Если бы материя была вечна и обладала врожденною способностью тяготения, то во всяком данном конечном пространстве, например, в пределах Солнечной системы, она в конце концов должна была бы сойтись к центру системы и образовать одну большую сферическую массу. Если признать, что материя рассеяна в бесконечном пространстве, то часть ее соберется в одну массу, другая часть в другую и так далее, и получится бесконечное число сферических тел. Таким образом могли возникнуть и Солнце, и звезды из светящейся материи. Но есть и такие особенности, которые необъяснимы естественными причинами. Непонятно, почему материя разделилась на две части: светящуюся (Солнце и звезды) и темную (Земля и планеты). Если бы мироздание было создано неразумной силой, она распределила бы темные и светящиеся тела как попало. Солнце находится в центре всей планетной системы. Нет, однако, причины, почему бы Солнцу не быть темным телом, подобно Земле, находящейся также в центре лунной орбиты, или Юпитеру, вокруг которого вращаются спутники. Словом, нет естественных причин, объясняющих распределение светящихся и несветящихся тел, стало быть, эти причины сверхъестественны.

Конечно, на это можно было бы возразить Ньютону, что незнание естественных причин еще не служит доказательством их отсутствия и что с той же точки зрения Кеплер, не знавший теории тяготения, открытой Ньютоном, мог считать свои законы следствием сверхъестественной причины – гармонического плана мироздания. Но во всяком случае это письмо Ньютона доказывает еще значительную силу его ума.

Далее Ньютон пишет, что самый закон тяготения свидетельствует о существовании разумного плана мироздания. Для того чтобы так искусно приладить одну планету к другой и рассчитать все пропорции, например дать Земле такую скорость, чтобы находящиеся на экваторе предметы могли на ней держаться несмотря на вращение, по словам Ньютона, требовались искусные руки художника-геометра. В этом случае Ньютон почти прав: да, требовался великий ум самого Ньютона, чтобы дать план мироздания и “приладить пропорции”, превратив нестройный хаос в художественную “гармонию”. Законы природы выражают зависимость между внешними явлениями и нашим умом. Для ума дикаря и даже всякого малообразованного человека Солнечная система до сих пор остается непонятным хаосом, и он только по привычке знает или верит, что Солнце взойдет завтра, как взошло вчера.

Не менее любопытно третье письмо, в котором прямо сказывается сильный математический ум. Здесь Ньютон разбирает мнение, приписанное Бентлеем Платону, что небесные тела были созданы на бесконечном расстоянии от Земли. Ньютон разбирает по этому поводу разные гипотезы, вроде той, что произошло бы, если бы солнечное тяготение внезапно удвоилось или, наоборот, уменьшилось, и доказывает, что постоянство силы тяготения противоречит приведенному мнению Платона, так как лишь при переменном тяготении бесконечная параболическая орбита могла бы превратиться в замкнутую эллиптическую. Очевидно, что мыслить с такою логическою последовательностью может только человек во всяком случае не помешанный.

Но это умственное напряжение дорого стоило Ньютону. По окончании переписки с Бентлеем силы его все слабеют, и в одном из писем, помеченном 13 сентября 1693 года, он сам заявляет, что “потерял связь своих мыслей”. В этом письме, адресованном Пепису, Ньютон проявляет все признаки серьезной душевной болезни: бессвязность мыслей, неестественную подозрительность, необычайную хандру и враждебность к людям, ничего дурного ему не сделавшим.

“Миллингтон передал мне ваше послание, – пишет Ньютон, – и просил меня убедительно повидать вас, когда я буду в Лондоне. Я противился; но по его настоянию согласился, не подумав, что делаю; потому что я чрезвычайно потрясен путаницей, в которую попал, и все эти двенадцать месяцев я плохо ел и плохо спал и не имею прежней связи мыслей. Я никогда не намеревался достигнуть чего-либо посредством вас или посредством милости короля Иакова,[2] но чувствую, что должен отделаться от вашего знакомства и не видеть ни вас, ни кого-либо из своих друзей, если только я могу потихоньку ускользнуть от них. Прошу прощения за то, что сказал, будто хотел вас повидать, и остаюсь вашим покорнейшим слугою. И. Ньютон”.

Это написано через полгода после последнего письма к Бентлею, и по всему видно, что за лето 1693 года болезнь развилась необычайно быстро.

13 сентября было написано приведенное письмо к Пепису, а три дня спустя, 16 сентября, Ньютон пишет свое знаменитое письмо к Локку:

Письмо к Локку помечено Лондоном. Через две недели после этого Пепис, получивший известное уже письмо от Ньютона, уведомляет Миллингтона: “Я получил письмо столь бессвязное, что боюсь, нет ли у Ньютона расстройства головы и ума или и того, и другого”. Миллингтон отвечает:

“28 числа я встретил Ньютона. Без всякого вопроса с моей стороны он сказал мне: “Я написал Пепису странное письмо и теперь смущен. У меня постоянно болит голова, и я пять суток сряду не спал, а потому прошу прощения: мне стыдно, что я писал такие грубости”. Миллингтон продолжает: “Ньютон теперь здоров и хотя немного подвержен меланхолии, надеюсь, что это не повлияло на его разум и не повлияет впредь. Я думаю, этого должны желать все, кто любит науку”. Несколько дней спустя мы видим Ньютона в Кембридже, и он пишет Локку новое письмо, менее нелепое, но еще далеко не свидетельствующее о полном выздоровлении. “Сэр! В последнюю зиму, слишком часто засылая у камина, я приобрел дурную привычку спать; и расстройство, которое в это время было эпидемическим, вывело меня из колеи, так что когда я писал вам, я целые сутки не спал ни часу, а в течение дня не спал ни минуты. Помню, что писал вам, но что я сказал о вашей книге, не помню. Если вам угодно прислать мне выписку этого места, я вам объясню, если смогу. Ваш покорный слуга И. Ньютон”.

О ходе болезни Ньютона в течение зимы 1693/94 года известно немногое. Вполне достоверно, что весною он был настолько здоров, чтобы понимать свои сочинения, а в августе того же года уже принялся за дальнейшую разработку одного из труднейших вопросов небесной механики, а именно теории движения Луны.

Здесь вполне уместно указать на преувеличение, в которое впали Лаплас и Био, утверждая, что после выздоровления Ньютон утратил прежний гений, что вместо науки он стал заниматься богословием, и в доказательство всего этого указывая, что после 1693 года он не совершил ни одного великого открытия. Последний аргумент, даже если принять его без оговорок, не вполне убедителен. Мы видим сплошь и рядом, что даже для гениальнейших людей большею частью существует определенная эпоха творчества и что впоследствии они лишь разрабатывают свои прежние открытия. В каждом, даже величайшем гении есть лишь известный запас творческой энергии, который расходуется раньше или позднее в зависимости от характера, темперамента, часто даже от внешних обстоятельств. Таким обстоятельством для Ньютона явилось, например, назначение его депутатом в парламент – занятие совсем ему несвойственное. По большей части замечается, что преждевременное развитие влечет за собою скорое истощение и даже смерть (Паскаль, Моцарт, Рафаэль). О Ньютоне нельзя сказать, чтобы развитие его шло ненормально вплоть до испытанной им душевной болезни. Но весьма возможно, что ослабление творчества наступило независимо от болезни. Непрерывное творчество от юности до глубокой старости явление весьма редкое и притом встречающееся скорее в области поэтического творчества (Гете, Виктор Гюго), чем в области науки. Ньютон совершил первые великие открытия, имея двадцать четыре года; его “Начала” были обработаны для первого издания, когда Ньютону было сорок пять лет. Двадцать один год творчества – это уже весьма значительная величина; но и самый факт полного оскудения творческих сил Ньютона неверен. Только после своей болезни Ньютон окончательно разработал теорию движений Луны и подготовил повторные издания своего бессмертного труда, в которых сделал много новых, весьма важных дополнений. После болезни он создал свою теорию астрономической рефракции, то есть преломления лучей светил в слоях земной атмосферы, – теорию в высшей степени остроумную и не утратившую значения до сих пор. Наконец, после болезни Ньютон решил несколько весьма трудных задач, предложенных другими математиками.