"Фрэнсис Бэкон. Его жизнь, научные труды и общественная деятельность" - читать интересную книгу автора (Литвинова Елизавета Федоровна)

Глава IV

Бэкон, сосланный в поместье Горгамбури, не мог успокоиться и примириться со своим новым положением. Он не хотел или не мог отнестись объективно к своему заслуженному изгнанию. Он был несчастен, он страдал и не мог страдать молча. Он писал письма к королю, к наследнику престола, к Бекингэму, к министрам, к пэрам, к придворным, которых считал влиятельными лицами; всех он умолял сжалиться над ним. Он и не думал оправдываться, а только жаловался на свое несчастье, говоря, что самое большое для него горе – не видеть короля. Он сравнивал себя с Демосфеном, Марком Ливием и Сенекой: все они были сосланы за подобные же, по его мнению, поступки, но затем их простили, и они снова пользовались милостями, богатством и почестями; несправедливо было бы и с ним поступить иначе. Одним словом, он просил всех и каждого, врагов и друзей, и употреблял все средства, чтобы получить позволение вновь поселиться в Лондоне. Наконец через год Бэкону разрешено было видеть короля; это привело его в детский восторг и вызвало с его стороны письмо, полное самых отборных похвал и блестящих сравнений. Он надеялся, что за этим последует разрешение жить в Лондоне, но обманулся в своих ожиданиях. В глубине души Бэкон все еще считал неблагодарными короля и Бекингэма; он им служил верой и правдой, а теперь они подвергают своего старого слугу всем неприятностям ссылки. Он писал королю: «У ног Ваших – Ваш старый слуга; мне шестьдесят лет, и вот уже три года я принужден терпеть всевозможные лишения».

Наконец король сжалился над ним и возвратил ему некоторые права и преимущества; первое время его жалели, но общественное мнение было так настроено против него, что он не мог воспользоваться милостями короля и не показывался в палате пэров ни при короле Якове, ни в последующее царствование. Общественная деятельность Бэкона была, таким образом, кончена. Он тяготился бездействием и скучал, тем более, что условия домашней жизни, после его падения, ухудшились. Король дал ему пенсию в 1200 рублей; это, вместе с другими его доходами, составляло более 15 тысяч рублей. Но Бэкону с его наклонностью к безумной роскоши этого, конечно, было мало. К тому же пенсию свою он не всегда получал аккуратно, а жена его была плохой хозяйкой. Бэкон, не обращая внимания на перемену обстоятельств, продолжал по старой привычке жить по-прежнему, но теперь его за это все осуждали. Ему пришлось проститься с Йоркхаузом; дом, в котором он родился, перешел в руки герцога Бекингэма. Горгамбури пришлось заложить, и это когда-то роскошное поместье сохранило только свои великолепные деревья. Приезжая в Лондон, Бэкон иногда останавливался у своих родственников, но большей частью в Gray's Inn, где у него, как мы сказали, была пожизненная квартира. В тенистых садах Горгамбури Бэкон находил последнюю отраду в размышлении и наблюдении природы.

Личная жизнь Бэкона осталась незапятнанной; одевался он всегда просто, вел правильный образ жизни, не предавался никаким азартным играм, обращался со всеми приветливо и отличался большим остроумием. Его остроты дышали холодной беспощадностью, но были блестящи и нравились. Бэкон сам придавал им большую цену, тщательно их записывал и составлял из них сборник.

Любовь к лести и к превосходству не помешала ему окружить себя достойными друзьями, о которых следует упомянуть. Первый из них, Бодли, умер еще до его падения; он был великодушный покровитель наук и искусств и увековечил свое имя, основав богатую библиотеку в Оксфорде. Среди его друзей мы находим также ученого теолога, воспетого Мильтоном, и двух молодых поэтов; знаменитого путешественника и моралиста, его родственника, и молодого естествоиспытателя, который через тридцать лет защищал перед строгим общественным судом память Бэкона. Молодой естествоиспытатель не разлучался с Бэконом до конца жизни последнего и был у него вместо секретаря. Они часто гуляли вместе, и молодой человек записывал мысли, приходившие в голову Бэкону во время прогулок. Но лучше всех других понимал Бэкона его друг Гоббс, создавший философию, основанную на его принципах. Такая дружба с людьми весьма различных профессий отвечала многосторонности Бэкона. Казалось, окруженный такими друзьями, одаренный деятельным умом, погруженный в исследование тайн природы и занятый великими преобразованиями, Бэкон мог бы мирно провести последние годы своей жизни. Но из его писем, относящихся к этому времени, мы видим, что им овладело сокрушение – раскаяние в том, что он провел столько лет, отдаваясь деловой и общественной жизни, противной его природе. Он писал, что держать книгу в руке ему более свойственно, чем исполнять роль политического деятеля. «Мысль моя, – говорит он, – была всегда далека от моих действий». Теперь, удалившись от суеты мирской, он мог бы воспользоваться своим уединением, чтобы работать исключительно для потомства. Но теперь ему было уже шестьдесят лет, и жить оставалось совсем немного. И все же он употребил эти годы на увековечивание своей памяти в потомстве. Обогащенному опытом философу необходимо было только привести в порядок мысли и планы, которых у него накопилось так много.

Первым плодом его мирной, уединенной жизни явилась история Генриха VII, которую он хотел довести до царствования Генриха VIII и Елизаветы. Это сочинение возбудило общий интерес, но не имело большого успеха, несмотря на то, что обладало значительными достоинствами. Локк считал этот труд образцовым.

Ремюза в биографии Бэкона довольно строго относится к этому сочинению: он говорит, что долголетняя деятельность Бэкона наложила свои следы на его мировоззрение; автор так привык сохранять государственные тайны, что утратил с годами смелость и откровенность, необходимые историку. Он на каждом шагу не договаривает, обнаруживая свое благоразумие и скрывая свою проницательность; это придает изложению натянутость и искусственность.

К этому же времени относятся труды Бэкона по законодательству, которыми до сих пор пользуются специалисты по этой части. Здесь, как и всегда, Бэкон от частных вопросов переходит к общим; он начал с рассмотрения законов Англии и кончил знаменитым введением в историю законодательства, известным под заглавием «О всеобщей справедливости и источниках права». Этот труд был мечтой философа-энциклопедиста. Бэкон с одинаковым интересом занимался изучением самых разнородных явлений. Он записывал рассуждения о происхождении ветров, о жизни и смерти, о звуке, о плотности тел; все это, конечно, относится теперь к области устаревшей физики. Его наблюдения неопределенны и неточны; его объяснения неясны и поражают нас своей странностью. Но он с увлечением делал что мог, закладывая, таким образом, фундамент будущего индуктивного изучения природы. Популяризируя свои идеи, Бэкон писал роман «Новая Атлантида», в котором излагал проект общества или академии, называемой им коллегией шестидневного творения. Он называл также создание своей мечты институтом Соломона и не раз советовал королю осуществить ее, чтоб заслужить славу у потомства. Желание Бэкона сбылось, – со временем такой институт возник под именем лондонского Королевского общества. Поэт, воспевший это важное в ученом мире событие, не забыл идеи Бэкона и назвал его лордом-канцлером законов природы.

От физики Бэкон незаметно переходил к философии. Он собрал все свои философские сочинения, напечатанные по-английски, желая оставить после себя нечто цельное и законченное, причем все написанное им по-английски велел перевести на латинский язык и наоборот; таким образом, он готовил издание своих сочинений на обоих языках. Свое сочинение об успехе наук Бэкон связал систематически с «Новым Органоном» и издал его под общим названием «Instauratio Magna».[1] Этот труд послужил Бэкону истинным нерукотворным памятником. И возмутительно, и грустно читать, что, посвящая эту книгу Якову I, он униженно называет ее «жалким плодом своего уединения».

В период славы и могущества общественная деятельность и рассеянная светская жизнь отвлекали Бэкона от научных занятий, а в последние годы жизни необходимый для занятий покой нарушала нужда, доходившая вследствие известных нам обстоятельств до того, что Бэкону приходилось сидеть даже без пива, в котором он очень нуждался, потому что имел привычку выпивать стакан пива перед сном. Это была одна из его причуд, которыми вообще отличался наш философ: он уверял, например, что на его здоровье действуют фазы Луны; весною, во время дождя, он выезжал в открытом экипаже, также уверяя, что это очень полезно для здоровья.

Посреди великих трудов, которым можно посвятить жизнь, Бэкон не мог забыть своего прошлого величия; в нем не переставал говорить государственный человек, поневоле получивший отставку: свергнутый министр постоянно нарушал покой философа. Он то и дело предлагал свои услуги королю и давал прекрасные советы, которых, однако, никто не спрашивал.

После смерти Якова I на престол вступил Карл I, и у Бэкона опять возникли надежды занять утраченное общественное положение; но герцог Бекингэм по-прежнему оставался в силе, и потому мечты Бэкона остались мечтами. Наконец он смирился со своей участью и продолжал работать в тиши. Настал 1625 год. В то время в Лондоне свирепствовала эпидемия. У Бэкона болезнь отняла его последние силы. Он лишился способности много работать, стал тяготиться жизнью и неохотно принимал гостей. В это время его посетил маркиз Еффиа. Бэкон принял его в комнате с закрытыми ставнями. «Однако же вы точно ангел, – сказал Бэкону находчивый француз. – Об ангелах говорят, считают их высшими существами, но не имеют удовольствия их видеть».

В последний год своей жизни Бэкон напечатал последнее, самое полное издание «Опытов» и перевод нескольких псалмов в стихах. О своем поэтическом таланте он и сам был невысокого мнения.

Большую часть своего времени автор «Органона» отдавал опытам, но знание природы у него было ниже его знаменитых современников. Избалованная светская жизнь служила плохой подготовкой для естествоиспытателя, и работы его в области естественных наук имели весьма скромное значение, несмотря на то, что он чрезвычайно любил изучать природу. Он погиб жертвой своей любознательности. 2 апреля 1626 года была холодная погода; шел снег. Бэкон катался в экипаже с медиком короля, и ему пришла мысль испытать действие снега на предохранение от гниения органических веществ. Он вышел из экипажа и, купив у одной крестьянки зарезанную курицу, тут же собственноручно обложил ее снегом.

По всей вероятности, от этого он простудился, причем заболел так быстро, что не доехал до своего дома и принужден был искать убежища в находившемся поблизости доме графа Арунделя. Он нашел, однако, силы написать письмо графу, извиняясь, что случайно поселился в его доме без спроса. Это и было последнее письмо Бэкона, где между прочим говорится следующее: «Я чуть было не подвергся участи Плиния, который умер, приблизившись к Везувию, чтобы лучше наблюдать извержение». В конце письма он сообщает графу, что опыт как нельзя более удался.

Бэкон чувствовал себя настолько слабым, что перенести его домой не было никакой возможности; он так и остался в доме графа, окруженный заботами и попечениями его домашних. Через неделю, 9 апреля, великий философ скончался в первый день пасхи. Ему было тогда шестьдесят шесть лет.

Его похоронили без всякой пышности близ Saint-Alban, в церкви св. Михаила, где покоилась его мать. Бэкон не оставил после себя потомства; жена пережила его и вышла замуж за другого.

Один из его друзей поставил ему памятник из белого мрамора, на котором он представлен сидящим и погруженным в свои занятия. На этом памятнике читаем следующую эпитафию: «Фрэнсис Бэкон, барон Веруламский, виконт Альбанский, но более известный под именем светила науки, образцового оратора, обыкновенно сидел в такой позе. Разрешив все задачи тайн природы и гражданской мудрости, он умер, повинуясь естественному закону: все сложное подлежит разложению, в MDCXXVI году от Р. X. на LXVI году своей жизни. В память такого великого человека воздвиг этот монумент Фома Меотис, исполняя долг того, кто пережил, проникнутый восторгом к пережитому».

За пять месяцев до своей смерти Бэкон, чувствуя, что ему недолго остается жить, сделал распоряжения относительно своего имущества и своих сочинений и написал духовное завещание, в котором заслуживает внимания сумма, отказанная на учреждение двух кафедр реальной философии в Оксфордском и в Кембриджском университетах. В этом завещании Бэкон не забыл никого из своих друзей и позаботился наградить своих слуг. Он отказал также порядочную сумму леди Кук (урожденная леди Геттон) и ее двум детям. Эта холодная, надменная женщина, жена его врага, постоянно делавшая ему неприятности, внушила, однако, Бэкону такое нежное и глубокое чувство, которое, может быть, было единственное в его душе, не отличавшейся страстностью. В прибавлении к завещанию Бэкон лишает большей части наследства свою жену «вследствие уважительных и важных причин».

В этом завещании деловые распоряжения часто прерываются замечаниями, похожими на исповедь, отличающуюся задумчивой, возвышенной меланхолией. Оно знакомит нас с настроением души Бэкона в то время, когда он мог оглянуться на самого себя и строже отнестись к своему прошлому. Он писал: «Я завещаю свое имя и свою память суду милостивых людей, чужим народам и отдаленному будущему». В этих словах, с одной стороны, проглядывает сознание своих великих заслуг, гордый ум, смело рассчитывающий на бессмертие, а с другой стороны – в них слышится голос удрученного сердца, молящего о пощаде.

Говорят, каждый человек в душе своей носит какую-нибудь трагедию. Странное сочетание возвышенного ума и низкого сердца составляло трагедию Бэкона. Он поддавался всем слабостям своего характера, не мог устоять против соблазнов, и его ум, направленный на другое, никогда не являлся к нему на помощь.

Условия жизни, не оправдывая Бэкона, объясняют отчасти это грустное противоречие. Он с молоком матери всосал убеждение, что нравственность и чистая совесть предназначены играть роль лишь в частной жизни и в дружеских отношениях. Общественная жизнь, напротив, ему представлялась чем-то вроде войны, где все позволительно и простительно. Бэкон был убежден, что как государственный деятель он обязан был соблюдать выгоды правительства, а главное – угождать королю. Он делал то и другое и считал себя ни в чем не повинным; этим и объясняется его поведение во время ссылки. Но в последние месяцы своей жизни Бэкон, как видно из его завещания, иначе взглянул на свои человеческие обязанности. Вместе с тем он понял, что ему нельзя простить многого. Он опередил свой век во всех отношениях, и только нравственность его была ниже общего уровня.

Бэкон исповедовал религию своей матери и неуклонно исполнял все обряды. В своих сочинениях о религии он отличался большою терпимостью. Но и к религии, как и к нравственности, он относился формально.

Только во время своей болезни, в последний год жизни он сочинил псалом, полный глубокого чувства и искренней веры.

Весьма характерно, что из человеческих страстей Бэкон теоретически больше всего ценил честолюбие и властолюбие и менее всего понимал любовь. Она была ему чужда. Он также совершенно не понимал лирической поэзии. «Великие души и великие задачи, – говорил он, – несовместимы с этим мелким чувством, врывающимся в человеческую жизнь то в виде сирены, то в образе фурии. Однако же, – прибавляет он, – Марк Антоний составляет исключение из этого общего правила. Но Клеопатра в отношении к Антонию была в одно и то же время и сиреной, и фурией». Итак, любовь Бэкон считал, вследствие ее ничтожности, несовместимой с великими чувствами; но собственной своей жизнью он доказал совместимость несравненно более мелких чувств, например, пустого тщеславия с возвышенными стремлениями.

Мы заключим биографию Бэкона, сказав несколько слов о модной гипотезе, что драмы Шекспира написаны Бэконом.

Нам уже известно, что Бэкон прибегал к поэзии, так сказать, только в крайнем случае. Мы видели, что он во время болезни писал псалмы стихами. Он обращался также со стихами к королеве Елизавете, когда хотел ее умилостивить. Но стихи ему плохо давались, и он не раз высказывал это сам; еще менее он был склонен к настоящей поэзии. Такое же отношение к поэзии проявляется и в его сочинениях. Он признает поэзию как отражение мира, а не как зеркало человеческой души. Она должна служить истории, а не сердечным излияниям отдельного человека. Одним словом, Бэкон отрицает лирическую поэзию. Бэкон сам говорит: «Сатиры, элегии, эпиграммы, оды и все, что относится к этому роду, мы удаляем из области поэзии и относим к философии и риторике». Он исключает лирическую поэзию, потому что не в силах объяснить ее. Таким образом, целый мир поэзии для него остается закрытым. Куно Фишер справедливо говорит, что из этого следует отрицание неистощимого источника всякого творчества: лиризм делает человеческую фантазию изобретательной и настраивает ее поэтически; лиризмом обусловливается всякая художественная деятельность. Без фантазии нет художественного творчества; творческая же фантазия является только вследствие глубокого возбуждения души; лирическая поэзия выражает различные состояния возбужденной души. Отрицать такую поэзию может только тот, кто сам никогда не чувствовал в ней необходимости.

Относя лирическую поэзию к риторике, Бэкон превозносит поэзию аллегорическую. Это превосходство, отдаваемое им последней, основывается на ее полезности. Она превращает историю в эмблему, в тип – для того, чтобы скрыть от глаз тайны, или для того, чтобы воплотить истины. В первом случае мы имеем мистическую поэзию, во втором – дидактическую. Мистической поэзией пользуется религия, дидактической – наука; с помощью последней истины делаются понятными и всем доступными. Менений Агриппа басней убедил римский народ в справедливости политического подчинения сословий. В древнейшие времена логические заключения были людям так чужды, что необходимо было сделать их наглядными посредством эмблем и примеров. Тогда было настоящее царство басен, парабол, загадок и сравнений. Вспомним знаменитые басни Эзопа. Изречения древних мудрецов полны сравнений. Как иероглифы древнее букв, так параболы или притчи древнее доказательств: они суть прозрачнейшие аргументы и убедительнейшие примеры. Такое мнение о поэзии естественным путем привело Бэкона к изучению мифов. Но, не понимая поэзии, он не мог верно судить о них; все его объяснения этой области отличаются натянутостью. Приведем пример. Бога Пана Бэкон считал символом природы. Пан представляет как будто бы совокупность земных вещей, которые преходящи, которым суждено существовать короткое время; вот почему Парки приходятся сестрами богу Пану. Рога Пана заостряются кверху: природа, восходя от неделимых к видам, от видов к родам, напоминает пирамиду; символ этой пирамиды – рога Пана. Тело Пана покрыто волосами; эти волосы суть символы лучей света, исходящих от светящихся тел. Тело Пана двоякой формы указывает на соприкосновение человека с животным. Козлиные ноги Пана – символ восходящего мирового порядка; флейта Пана – символ гармонии, семь дудок означают семь планет и так далее. Не все его объяснения отличаются такими своеобразными выводами, но во всех проявляется желание навязать древним свои собственные представления и понятия о природе. В этом отношении Бэкон изменяет своим собственным правилам. В Прометее он видит изобретательный человеческий дух, который подчиняет природу своим целям, полагает основания человеческого господства и проявляет необыкновенную мощь человека.

Куно Фишер объясняет такое отношение к древности и к поэзии родством характера Бэкона с римским духом. Римляне стремились к победоносным войнам, а Бэкон – к победоносным экспериментам. Римляне сделали греческий мир богов гражданским и лишили его поэзии. Такая же отчужденность от всего греческого и родство с римским духом поражает нас в Шекспире, современнике Бэкона. Шекспиру мало удавались изображения греческих характеров, а Бэкон был не в силах объяснить греческую поэзию. И поэт, и философ обладали в высшей степени тем знанием людей, которое вызывается и определяется интересами к практической жизни и к истории. Римские характеры более отвечали их вкусу. В этом обнаруживается большое духовное родство между философом и поэтом, но оно не было следствием взаимного влияния. Интерес Бэкона к римским характерам был настолько велик, что он сам пытался создавать их; набросанные им очерки характеров Юлия Цезаря и Августа Свидетельствуют, что он понимал их так же, как и Шекспир.

Вот в главных чертах все, что мы находим у Куно Фишера относительно солидарности Бэкона и Шекспира – соотечественников и современников. Следует ли из этого, что драмы Шекспира написаны не им, а Бэконом? Разумеется, этого сходства слишком мало, чтобы выводить такое неосновательное заключение. К сожалению, такой вывод был сделан одним из учеников Куно Фишера.

В 1888 году явилась в свет великолепно изданная книга графа Фицтума, посвященная его превосходительству доктору Куно Фишеру, действительному тайному советнику, профессору Гейдельбергского университета. В этой книге снова воскрес вопрос о тождестве Бэкона и драматурга Шекспира. Публика набросилась на нее с тою жадностью, которая ей всегда в этом отношении свойственна. Американец Донелли еще раньше издал книгу, где сообщал, что ему удалось открыть и разобрать шифрованную рукопись Бэкона, из которой ясно как Божий день, что драмы Шекспира написаны Бэконом. Эта книга, представлявшая смелую спекуляцию, имела большой успех и обогатила автора. Граф Фицтум много заимствовал от своих американских предшественников, но все-таки такого счастья он не имел.

Нам нет необходимости заниматься решением вопроса, сам ли Шекспир писал свои драмы или нет. Для нас важно только, мог ли написать их Бэкон. Эти драмы написаны, бесспорно, великим поэтом. Бэкон же, по мнению компетентных людей, не имел поэтического дарования. Вот простое решение вопроса, искусственно возбужденного и умышленно усложненного. Уцелевшие стихи Бэкона обнаруживают в нем заурядного рифмоплета. Мог ли Бэкон, известный своею холодностью к женщинам, написать «Ромео и Джульетту»? Бэкон провел свою юность тихо и безрадостно; он был слабого здоровья и расчетливо мечтал о карьере; тридцати лет он впервые почувствовал склонность к женщине, которая была во всех отношениях блестящей для него партией; но, получив отказ, через шестнадцать лет женился тоже на богатой наследнице-аристократке. Совершенно иначе шла жизнь Шекспира: пылкий восемнадцатилетний юноша женился на девушке, которая была старше его восемью годами. Рано ему пришлось работать не только для себя, но и содержать детей. Нужда одолевала его, и он, выбившись наконец из сил, бросил жену с ребенком и ушел в Лондон, где примкнул к кружку актеров и, преследуя далекие цели, все же окунулся в жизнь и узнал ее вдоль и поперек… Теперь спрашивается, кто из двух – Бэкон или Шекспир – был более подготовлен к изображению человеческих страстей? Бэкон в сравнении с Шекспиром всегда стоял вдали от жизни и любил больше всего спокойствие. В драмах Шекспира мы не встречаем ни одного слова, ни одного оборота речи, который бы выдавал ученого. Мы видели, что Бэкон, объясняя мифы, не мог не навязать своих идей о природе даже рогатому богу Пану. Возможно ли, чтобы он не вложил своих мыслей в уста своих героев? Знакомство с сочинениями Бэкона и Шекспира может совершенно застраховать от увлечений этой проблемой, которую можно считать вымыслом; но в нем, как во всяком вымысле, есть своя доля правды, – и в настоящем случае такой правдой является установленное сходство двух современников в их взглядах на жизнь и историю. Это сходство в достаточной мере объясняется знакомством Шекспира с сочинениями Бэкона, о чем мы уже говорили.