"Отто Бисмарк. Его жизнь и государственная деятельность" - читать интересную книгу автора (Сементковский Р. И.)

Глава III. Бисмарк – депутат

С первого же своего появления на ораторской трибуне в соединенном ландтаге Бисмарк выступил ярым консерватором и притом против своих же политических товарищей, то есть представителей прусской юнкерской партии, из числа которых некоторые подчинились духу времени. Либеральные веяния тогда преобладали во всех германских государствах и, понятно, находили себе полное выражение в народном представительстве. Это была волна, внезапно охватившая всю интеллигенцию. Мы не можем здесь коснуться этого широкого движения. Для наших целей достаточно отметить только главные факты, имеющие непосредственное отношение к деятельности Бисмарка. Чтобы понять, как сильно было тогдашнее движение, достаточно упомянуть о том, что оно привело к созданию наряду с правительствами, правившими своими народами почти самодержавно, самостоятельного правительственного учреждения во Франкфурте-на-Майне, так называемого подготовительного парламента, которому германские народы подчинились добровольно и который, в свою очередь, создал Национальное собрание, настолько сильное, что оно могло предложить прусскому королю германскую императорскую корону. Конечно, трудно выяснить, к чему бы привело это движение, если бы прусское правительство решилось принять предложенную ему корону, то есть стать во главе движения и осуществить уже в то время мечту всех просвещенных немцев. Защитники тогдашней политики прусского правительства говорят, что принятие императорской короны неизбежно привело бы его к войне с Австрией и что император Николай Павлович, вероятно, вступился бы за последнюю, потому что не сочувствовал брожению, происходившему в Германии. Но надо заметить, что в то время Австрия была настолько слаба, что даже не могла справиться с национальным движением мадьяр и вынуждена была призвать на помощь русские войска. Само собою разумеется, что она тем менее могла бы одолеть национальное движение всего германского народа, особенно если бы во главе его стала Пруссия. Этот решительный шаг, по всей вероятности, обезоружил бы и императора Николая, потому что то, что могло казаться революционным, пока германские народы действовали против воли своих правительств, приобрело бы легальный характер, если бы эти правительства сами руководили движением, направленным к фактическому объединению Германии, de jure[2] объединенной международным соглашением, то есть Венским конгрессом 1815 года.

Но, еще раньше чем выяснились результаты этого движения, то есть еще до наступления событий 1848 года, Бисмарк в качестве депутата, со свойственным ему бурным натиском, становится в оппозицию к этому национальному движению. В первой же своей речи, произнесенной 5 (17) мая 1847 года, он с необыкновенной ясностью устанавливает свою прямолинейную точку зрения. Один из ораторов, также представитель юнкерской партии, заметил, что подъем народного духа во время освободительной войны против Наполеона был результатом единения правительства с народом, законодательства 1807 года, устранившего разобщение между этими двумя факторами государственной жизни. Бисмарк в решительной речи выступил против этого взгляда на дело и провел ту мысль, что не единение между правительством и народом послужило причиною подъема национального духа, а исключительно желание освободиться от иноземного властителя, и что в других объяснениях не представляется никакой надобности, что этим сказано все. Затем, когда один из депутатов высказался в пользу ежегодного созвания сейма, хотя правительство настаивало на четырехлетних промежутках, Бисмарк решительно высказался против этого предложения. Не довольствуясь этим, когда зашла речь о предоставлении евреям более широких прав, он выступил против этого предложения с той же решительностью, заявив, что основа монархического государства может быть только христианская и что евреям ни в каком случае нельзя предоставлять правительственных мест. “Когда я подумаю, – воскликнул он, – что представителем священной особы короля может быть еврей и что на меня возложена будет обязанность ему повиноваться, то я чувствую себя жестоко униженным и не могу с тем чувством достоинства и с той готовностью служить государству, с какими я ему служу теперь. Я разделяю настроение народа и нисколько не стыжусь этой солидарности с ним”. Это был парламентский дебют Бисмарка. Своими тремя речами он обратил на себя общее внимание. Либералы были скандализованы, а консерваторы признали в нем будущего своего вождя, правительство почуяло в нем будущую опору престола. Чтобы яснее понять то впечатление, которое произвел Бисмарк своим парламентским дебютом, не надо забывать, что либеральные веяния широкой волной охватили тогда все умы, что ввиду этого общего движения, как выяснили последующие события, даже само правительство чувствовало себя слабым и было склонно к существенным уступкам, что никто не решался протестовать против господствовавших тогда политических взглядов, противодействовать нахлынувшей могучей волне и что все усматривали спасение в торжестве либеральных принципов. И вдруг в такое время малоизвестный провинциальный дворянин, г-н Бисмарк-Шенгаузен, попавший в сейм только случайно, вследствие болезни избранного дворянством представителя, решается с необычайным пылом восстать против общего настроения, заявить громогласно и обществу, и правительству, что они ошибаются, что избранный ими путь ложен, что надо вернуться к прежним традициям сильного правительства, опирающегося на религию, на дворянство, на вековые устои установленного порядка.

Чтобы должным образом оценить мотивы, которыми руководствовался Бисмарк, становясь один в оппозицию к господствующему тогда настроению, мы должны принять во внимание его прошлое. Политическими вопросами, как мы видели, он начал интересоваться незадолго до своего появления в сейме и притом, видимо, сам не знал, каких взглядов держаться. Результаты движения еще не успели в то время выясниться: берлинские мартовские дни, когда уличная толпа стала господствовать в столице Пруссии, еще не наступили. О революционном движении, собственно, не могло быть еще и речи. Если бы Бисмарк примкнул к движению, охватившему умы, то он был бы только одним из многих, и парламентские его речи при не особенно ярком ораторском таланте прошли бы, конечно, бесследно. Но вступить в оппозицию со всеми, бросить всем перчатку – это не только соответствовало его темпераменту, избытку сил, который он в себе чувствовал, его склонности поражать людей какой-нибудь смелой, решительной выходкой, но и выдвигало его из ряда других народных представителей, и вместе с тем обеспечивало за ним громкую, хотя и, может быть, не особенно лестную, известность. Но ничего особенно лестного не было и в той репутации, которую он себе создал, – в репутации записного кутилы, бретера, сорвиголовы, “сумасшедшего” Бисмарка, не знающего в своих диких выходках меры. Если бы либеральное движение в конце концов взяло верх, из Бисмарка, вероятно, вышел бы немецкий Поль де Кассаньяк, или ему пришлось бы отказаться от своих взглядов; но на самом деле консервативные начала восторжествовали, и Бисмарк сделался видным государственным человеком.

Уже первый его парламентский дебют прошел для него далеко не бесследно. Сессия сейма была вскоре закрыта. Он воспользовался роздыхом, чтобы отпраздновать свадьбу и совершить со своей молодой женой свадебное путешествие в Италию. Как раз в это время в Венеции гостил король. Бисмарк направился туда и счел нужным испросить у короля аудиенцию. Он был приглашен к столу и имел с королем продолжительный разговор о прусских и общегерманских делах. Мы знаем уже, что отец Бисмарка вращался в придворных сферах. Сам Бисмарк, когда поступил впервые на государственную службу, был представлен принцу Прусскому, то есть позднейшему германскому императору, вместе с товарищем по службе, столь же рослым, как он. Принц сострил по этому поводу: “Ну, юстиция, по-видимому, вербует себе рекрутов по мерке, установленной в гвардии”. Словом, Бисмарк был уже известен королю, а его смелая защита в парламенте консервативных принципов побудила короля ближе сойтись с будущим германским канцлером. Встреча в Венеции привела к тому, что Бисмарк вскоре стал почти своим человеком при дворе.

Настали мартовские дни. Революция торжествовала. Ее знамена развевались на берлинских улицах. Хотя правительственные войска победили, но король счел более благоразумным их отозвать. Внешний порядок поддерживался в столице национальной гвардией. Двор был сильно смущен.

Что делает в это время Бисмарк? После своего дебюта в качестве народного представителя, после свидания в Венеции он, очевидно, уверился, что избранная им программа наиболее соответствует его целям. В своих первых парламентских речах он высказывался еще сравнительно умеренно, но теперь он окончательно и со свойственной ему решительностью из народного представителя превращается в правительственного деятеля, в защитника прав короны от прав народа. Деятельность его становится лихорадочной. Он основывает консервативные газеты, составляет верноподданнические адреса, произносит в разных собраниях речи, направленные против революционного движения, приглашает сельский люд воздержаться от участия в народном движении. Приведем некоторые характерные факты. Пресловутая “Крестовая газета”, наиболее энергический орган прусских юнкеров, основана именно в это время по почину Бисмарка. В разгаре мартовского движения, когда двор не знал, на что решаться, Бисмарк старался всех ободрить. Как-то однажды вечером все сидели в мрачном настроении духа. Между прочими присутствовал и старый генерал Меллендорф. Зашла речь о том, что делать. Мнения расходились, и в общем господствовала полная нерешительность. Бисмарк, сидевший возле фортепиано, вдруг забарабанил походный марш. Тут Меллендорф вскочил со стула и обнял его, воскликнув: “Вот что нужно”. Этот факт нами рассказан со слов самого Бисмарка. Прославился он в это время еще изречением, которое он поминутно повторял: “Прежде всего надо разрушить дотла все большие города, эти очаги революции”, – так что ему даже была присвоена кличка “разрушитель городов”. Правительство, пребывая в нерешительности, постоянно созывало и распускало парламент. Деятельность Бисмарка показалась народным представителям настолько подозрительной, что его не избрали. Он вознаградил себя, как мы видели, внепарламентскою деятельностью. Но в начале 1849 года он снова был избран, правда, ничтожным большинством голосов. Тут он опять произнес целый ряд речей, высказываясь в прежнем консервативном духе, но значительно сгущая краски. Мы отметим главные его изречения. Через все его речи красной нитью проходит та мысль, что об единстве Германии нечего заботиться, что это только праздная мечта (“phaetonischer Flug der Politik”)[3], что народное движение, направленное к этой цели, не только бесплодно, но и опасно, что все усилия должны быть направлены к восстановлению силы прусского правительства, что не Пруссию следует подчинить Германии, а Германию – Пруссии, что главная задача последней заключается в том, чтобы отвергнуть позорный союз с демократией, что в Германии ничего не должно произойти без соизволения прусского правительства, что ”спор, возникший за последние годы в Европе, вызван полной противоположностью двух принципов: “один из них основан будто бы на народной воле, на самом же деле на кулачном праве баррикад; другой же – на установленном Богом правительстве, на правительстве Божию милостью; первый из этих принципов признает восставших самоотверженными борцами за правду и свободу, другой – считает их бунтовщиками, и это разногласие не может быть устранено парламентскими прениями или голосованиями; его уладит судьба, бог брани”. Руководствуясь этими взглядами, он требовал, чтобы стремления были направлены вовсе не к единству Германии, вовсе не к созданию союзного государства, а к упрочению неприкосновенности прусской государственной власти. “Единственным нормальным основанием великого государства является государственный эгоизм, а не романические поползновения, и недостойно великого государства защищать дело, не соответствующее его интересам”, – говорил он. “Пруссия должна предписывать другим германским государствам законы, и я предпочитаю, чтобы Пруссия оставалась Пруссией тому, чтобы прусский король превратился в вассала народного представительства”. Затем он выставлял общим врагом революцию и требовал, чтобы все германские правительства соединились для подавления объединительных стремлений. Вместе с тем он требовал, чтобы государственная власть опиралась на консервативные элементы: на церковь и главным образом на дворянство. “Будьте уверены, – громил он своих противников. – Мы доставим почет и влияние осмеиваемым вами прусским юнкерам”. С не меньшей решительностью он восстал против введения обязательного гражданского брака и при этом пускался в соображения следующего рода. “Я надеюсь, – говорил он, – что современные дурачества разобьются о скалу христианской церкви, ибо вера в божественное откровение у народа, конечно, сильней, чем вера в спасительную силу какой бы то ни было статьи конституции”. Вообще всякое упоминание о конституции приводило его в большое негодование. “Слово “конституционно”, – говорил он, – признается теперь лозунгом столь убедительным, что избавляет от необходимости приводить какие-либо доводы в пользу своего мнения. Достаточно произнести это слово, и все доказано, все освящено”. Очевидно, Бисмарк тут забывал, что он сам имел возможность выступить столь решительно в защиту своих взглядов только благодаря дарованию прусскому народу конституционных учреждений.

Спрашивается теперь, к чему привела на первый раз эта энергическая агитаторская деятельность будущего германского канцлера? Несомненно, она содействовала нерасположению прусского правительства принять на себя почин в деле установления германского единства на новых, более нормальных основаниях, чем те, какие представлял печальной памяти франкфуртский сейм, созданный Венским конгрессом. Был момент, когда прусское правительство как будто склонялось в пользу принятия предложенной ему самим народом через посредство Франкфуртского национального собрания императорской короны. Двадцать восемь германских правительств были на стороне этого решительного шага, который на двадцать с лишним лет приблизил бы то, что достигнуто было впоследствии путем двух кровопролитнейших войн. В самом прусском сейме большинство высказалось за этот шаг. Таким образом, он несомненно мог быть совершен при значительных шансах на успех. Может быть, и тогда дело не обошлось бы без войны, но, несомненно, момент был крайне благоприятный, потому что германский народ действовал как один человек и при воодушевлении, охватившем его тогда, сумел бы и на поле сражения с успехом защищать свою заветную мечту. Прусское правительство сразу приобрело бы необычайную популярность во всей Германии, а военная организация Пруссии уже тогда была сравнительно очень совершенна. Но когда в прусском сейме зашла речь о принятии предложения, Бисмарк энергически восстал против него. “Мы скоро доживем, – воскликнул он, – до того, что господа радикалы явятся к новому императору и, указывая на имперский герб, спросят: “Не думаешь ли ты, что этот орел тебе достался даром?” Этой цитатой из “Фрейшютца” Бисмарк произвел сильное впечатление и укрепил прусское правительство в намерении отказаться от предложенной ему короны. Мы не станем восстанавливать здесь в памяти всех, перипетий разыгравшейся драмы, тем более, что для нашей цели достаточно только указать на ее исход. Этот исход был глубоким унижением Пруссии. По договору, заключенному в Ольмюце, Пруссия вынуждена была смириться перед Австрией и восстановить тот порядок, который существовал до событий 1848 года. Впоследствии сам Бисмарк признал Ольмюцский договор позорным для Пруссии, но тогда он в парламентском заседании, ликуя, воскликнул, что Пруссия в союзе с Австрией одержали блестящую победу над революцией, то есть над мечтой о единой Германии, – над той мечтой, осуществление которой доставило самому Бисмарку впоследствии лучший и самый ценный лавр в венке его славы.

Таким образом, прежний союзный строй был восстановлен. Этот результат был достигнут, несомненно, при содействии Бисмарка. Поэтому, когда зашла речь о назначении прусского посланника при восстановленном сейме, правительство подумало о нем. Во главе прусского правительства стоял тогда знаменитый генерал Мантейфель, действовавший совершенно в духе Бисмарка, или, точнее говоря, подсказавший Бисмарку политику, которой тот придерживался в качестве народного представителя. Король Фридрих-Вильгельм IV все-таки сомневался: его смущала сравнительная молодость Бисмарка, которому было тогда тридцать семь лет, и бурный его нрав. Поэтому во время аудиенции он выразил удивление, что у Бисмарка хватает храбрости принять столь трудный и ответственный пост. Бисмарк ответил ему на это со свойственной ему находчивостью: “Еще больше храбрости требуется для того, чтобы меня назначить на такой пост, – и прибавил: – Сделайте опыт, ваше высочество, уволить ведь меня всегда можно”. Затем действительно и состоялось его назначение сперва первым секретарем при посланнике, а затем и посланником. По поводу этого назначения в печати говорилось, что если бы Бисмарку предложили командовать фрегатом или сделать хирургическую операцию, то он, вероятно, ответил бы: “Ну, до сих пор я этим делом не занимался, однако попробую”.

При таких-то обстоятельствах и состоялось 6 (18) августа 1851 года назначение Бисмарка посланником при франкфуртском сейме.