"От Тильзита до Эрфурта" - читать интересную книгу автора (Вандаль Альберт)

III

Вызванное на горизонте волшебное зрелище Востока все скрасило в глазах Александра, сделало его более дружелюбным и уступчивым. Наполеон энергично возобновил переговоры в делах, упорядочение которых было необходимо для того, чтобы теперь уже установить между двумя империями мирные и союзные отношения. При этом он хотел точно определить свои выгоды, но не принимая на себя обязательства по отношению к России. Рассмотрев сначала Европу вообще, затем Турцию в частности, установили некоторые основы, оставалось только закрепить соглашение письменными условиями.

Для выполнения этой задачи оба монарха должны были избрать себе из своих министров надлежащих помощников, и действительно, в первые же дни свидания, и тот и другой назвали своих полномочных министров. Уполномоченный Франции был уже намечен: это был Талейран, спешно вызванный из Кенигсберга. Александр предложил Будберга, который все еще управлял министерством иностранных дел. По поводу этого выбора Наполеон сделал несколько возражений. Он боялся, что барон Будберг, бывший орудием враждебной Франции политики, не достаточно искренне проникнется новыми идеями своего государя; во всяком случае его немецкая фамилия внушала ему некоторое недоверие. Александр заметил, что Будберг, уроженец прибалтийских губерний, был таким же русским, “как эльзасец – французом”.[115]

Тем не менее из утонченного внимания он не настаивал на нем, отстранил от переговоров самого министра и выбрал своим уполномоченным князя Куракина, нового посланника в Вене, находившегося в это время в главной квартире. В помощники ему был дан князь Лобанов. Куракин был старым царедворцем, вполне послушным, но не обладал ни инициативой, ни энергией: 2 июля у него было еще только одно совещание с нашим представителем и в жалобном письме к Талейрану, ссылаясь на свои недуги, он извинялся, что заставляет его ждать.[116] В сущности, переговоры между уполномоченными касались только мелочей и редактирования, – всякий важный вопрос оставался исключительно в ведении императоров.

Их непосредственные переговоры были единственными в своем роде: не было ни приготовлений, ни торжественной обстановки, ни назначенных для совещаний дней, ни докучливых свидетелей, обязанных все записывать. “Я буду вашим секретарем, сказал Наполеон Александру, а вы моим”.[117] Виделись и совещались не желая времени. Не относящиеся к делу задушевные разговоры, откровенные беседы, нарушая монотонность деловых разговоров, давали возможность обоим императорам лучше узнать, понять и оценить друг друга.

У Наполеона и Александра установились общие привычки. Обыкновенно они встречались среди дня, то у одного, то у другого. Если свидание происходило у императора, то в течение долгих часов разговаривали в его салоне стоя, или ходили по комнате большими шагами. Иногда проходили в соседний кабинет, где были разложены карты, и изучали очертания той части Европы, о переделке которой шел разговор. Для отдохновения от трудов предпринимали прогулки, посещали войска, ездили верхом по окрестностям Тильзита. Тогда нарушались свидания вдвоем. Между обоими императорами являлось третье лицо – прусский король. Фридрих Вильгельм решился, наконец поселиться в Тильзите или, по крайней мере, проводил там часть дня. Он устроился в скромной обстановке, занял квартиру в доме мельника.[118] Хотя Наполеон и Александр и устранили его из своих совещаний, но они не могли исключить его из своего общества. Они приглашали его сопутствовать им во время их ежедневных выездов, и три государя ехали рядом во главе своих свит, слившихся в одну группу.

Как только выезжали за город, Наполеон пускал в галоп своего коня и ехал с привычной ему быстротой. Александр, ловкий и искусный во всякого рода гимнастических упражнениях, не уступал ему. Чувствовавший себя неловко Фридрих-Вильгельм, ездок к тому же менее искусный, не знал, что делать с собой, “отставал или наезжал на Наполеона и постоянно мешал ему”.[119] Пруссаки, видимо, страдали от этого. Их унылый вид составлял резкий контраст с великолепным расположением духа остальной свиты. Скоро между французами и русскими установились сердечные отношения, и, хотя среди наших вчерашних врагов некоторые генералы, между прочим и Платов, отказывались от всякого общения с нами, офицеры, состоявшие при особе царя, подражали ему и даже утрировали его поведение. Брат его Константин стал на короткую ногу с Мюратом, маршалом Бертье и генералом Груши. Он говорил с нами о Париже, обещал навестить их, клялся им в вечной дружбе. “Я желал бы, – говорил он впоследствии, – чтобы они вполне были уверены в моем уважении и моей преданности. Как свидетель их достойного поведения и доблести, я имел возможность оценить их. Нельзя любить их больше моего, всю жизнь буду я вспоминать приятные минуты, проведенные с ними”.[120]

После прогулки Наполеон и Александр не расставались уже в продолжение всего дня. Обедали у императора; в это время присутствие Фридриха-Вильгельма опять вызывало некоторую натянутость и омрачало собрание. Вследствие этого оба друга довольно рано “расходились”,[121] но это было часто только хитростью, имеющей целью отделаться от тягостного гостя. Вечером они снова встречались у царя, где “пили чай”.[122] Проговорив до полуночи и долее, они выходили вместе. Иногда военные всякого звания, наполнявшие вечером улицы Тильзита, встречали двух прохожих, которые, идя под руку, дружески разговаривали, с удивлением узнавали в них императора Франции и России.[123]

В этих непрерывных свиданиях разговор всегда вел и направлял Наполеон. Он был неиссякаем в речах и мыслях. Отдаваясь своей страсти к эффективным монологам, он во всем находил предмет для подробного развития своеобразных и глубоких взглядов. Обычно Наполеон говорил, а Александр его слушал. Такая манера держать себя облегчалась молодому монарху тем, что затрагиваемые вопросы были вполне достойны его внимания: дело шло о политике, администрации и войне. Наполеон рассказал о первых своих победах, поразивших мир, о походах в Италию и Египет. Заметив, что египетский поход в высокой степени поражал воображение царя, он повторял его романтическое описание. Затем простодушным тоном он открывал секреты и приемы военного дела. Он говорил, что искусство побеждать не было недосягаемой наукой, что иногда глубокие расчеты противника разрушаются на войне присутствием духа и хладнокровием. Все заключается в том, говорил он, чтобы испугаться последним.[124] Александр благоговейно слушал его, запечатлевая в своей памяти все слышанное и никогда не забывал этого, “твердо решившись, – рассказывал он впоследствии, – “при случае” этим воспользоваться”.[125]

Он также хотел научиться у Наполеона, как вести народ и упpaвлять государством. Император поощрял его любознательность, раскрывал главные двигатели своего могущества, объяснял устройство своего правления, внутренний ход той “громадной машины”, рассматривать которую дозволялось в Европе только с ее внешней импонирующей стороны. Он вспоминал, какими способами он пересоздал администрацию, общество, нацию; как переделал Францию с помощью разбросанных и разнородных элементов. Вдаваясь в подробности, он давал краткую характеристику людей, услугами которых пользовался. Описывал их происхождение, склонности, многообразие их способностей. Говорил, чего требовал от каждого из них и что умел извлечь; какую большую цену придавал тому, чтобы они оставались на своих местах, как обеспечивал устойчивость их должностей, как предпочитал, скорее, не обращать внимания на их недостатки, чем отказываться извлекать пользу из их хороших качеств, предпочитая лучше объездить их, чем сокрушить.[126]

Затем беседа возобновлялась снова, вдаваясь иногда в чисто умозрительные области. Обсуждали различные образы правлений и присущую им ценность. Оказалось, между прочим, что Александр был поклонником “идеологии”.[127] Самодержец по положению, он хотел казаться либеральным по принципам, даже называл себя республиканцем, и “коронованному солдату” приходилось отстаивать преимущества наследственного права. Во всяком затронутом вопросе, каким бы отвлеченным он ни бы, Наполеон старался уловить главным образом, практическую его сторону и коснуться того пункта, который должен был заинтересовать и понравиться его собеседнику. Однажды заговорили о печати. Император, искусно и не щадя противника пользовавшийся этим орудием, вспомнил, что Александру приходилось страдать от личных нападок и что у него сохранилось о них неприятное воспоминание. “Не нужно вспоминать прошлого, – сказал он, – но уверяю вас, что в будущем не будет сказано ни одного слова, которое почему-либо могло бы неприятно подействовать на вас, ибо, хотя печать и пользуется достаточной свободой, но полиция оказывает на журналы сдерживающее влияние”.[128]

В ответ на такие любезности Александр делал вид, что совершенно отрекается от людей и дел прошлого режима. Он вполне откровенно сознался в своем посещении Митавы во время последней кампании и в своих связях с главой Бурбонского дома, но прибавил, что считает этого принца “самым ничтожным и пустым человеком в Европе”.[129] Наполеон был того же мнения, и оба согласились, что будущий Людовик XVIII лишен всяких качеств, необходимых для того, чтобы быть государем. Зато Александр крайне сочувственно относился к новой царствующей во Франции династии. Он выразил желание, чтобы Наполеон рассказал ему о своей семье, о семейной жизни, о своих интимных заботах и тревогах. Тогда император вспомнил о только что понесенной им утрате, о смерти старшего сына Людовика,[130] о ребенке, которого он приказывал называть “маленьким Наполеоном” он особенно подчеркнул горе матери и заметил, что королева Гортензия занимает видное место в его сердце. Несколько месяцев спустя император Александр позволил себе тонкий намек на этот разговор: “Передайте императору мое поздравление, – сказал он нашему послу, – по поводу разрешения королевы Гортензии. Я очень доволен, что это мальчик.[131] В Тильзите император часто говорил мне о ней и о ребенке, которого она потеряла: это жестокая утрата. Я знаю, что она – женщина с большими достоинствами, и что он очень ее уважает”.[132]

После обмена уверениями в преданности и доверии для обоих государей создавались лучшие условия для возобновления их труда и примирения их интересов. Незаметно они возвращались к политике, к делам, и простая беседа превращалась в совещание. В это время Наполеон особенно заботился, чтобы не столкнулись слишком резко взгляды, иногда диаметрально противоположные. Какой бы ни поднимался вопрос, он не рассматривал его близко, ограничивался лишь высказыванием идей и внушал разные способы решения. Затем, вечером или на другой день, он приказывал передать Александру краткую, составленную в сильных выражениях записку, в которой он точно определял спорный вопрос, ясно излагал требования, вкратце и остроумно приводил доводы. Благодаря этому, при возвращении к обсуждению вопроса, разговор становился сразу на определенную и заранее ограниченную почву. Впрочем бывали случаи, когда они не приходили к соглашению. Тогда, снова обдумав вопрос, Наполеон отыскивал способ.[133] При новой встрече императоров разногласие было уже сглажено, и им не трудно было окончательно устранить его. Благодаря такому приему, то есть, переписке, сопровождавшей словесные переговоры, дела подвигались вперед, составлялись решения, статьи договора и присоединялись одни к другим, и дело о союзе принимало конкретную форму.

Первый ряд вопросов был быстро рассмотрен. В некоторых статьях общего договора Александр определенно или путем замалчивания признавал и даже гарантировал все завоевания своего союзника, все совершенное им до войны 1806 г. Он соглашался, чтобы Франция, восстановленная республикой в ее естественных границах, повсюду перешла их и стояла во главе федеративных государств; чтобы Луи-Наполеон царствовал в Голландии, Мюрат – в Бергском герцогстве, чтобы Швейцария оставалась вассальной, чтобы император французов был покровителем и главной Рейнской Конфедерации. Не довольствуясь тем, что допустил существование этой лиги, он признавал за ней право к неопределенному распространению. В статье 15-й мирного договора говорилось: “Его Величество Император России обещает на основании сообщений, которые будут доставлены ему Его Величеством Императором Наполеоном, признавать государей, которые сделаются в будущем членами Конфедерации в том титуле, который им будет дан им соответствующими актами”.[134] На Юге Александр соглашался, чтобы наш союз производил давление на Испанию, чтобы Франция, перейдя по ту сторону Альпы, распространилась на Пьемонт и протянулась по лигурийскому берегу; чтобы продолжением великой империи служило Цизальпинское королевство, чтобы остальные итальянские государства были ее пленниками; чтобы Жозеф-Наполеон, король неаполитанский, закрепил за нами полуостров; чтобы обладание Далмацией упрочило положение Франции на границах Турции. Австрия, обойденная молчанием в договоре, была исключена из Германии и оставалась в границах, установленных Пресбургским миром. Одним словом, благодаря нашим победам, Наполеону предоставлялась власть над Западом, над всеми странами, расположенными к югу от границ Австрии, к югу от Саксонии и Тюрингии, на восток от Рейна и даже на восток от голландской границы.

Когда было установлено это разграничение, задача обоих императоров сделалась менее трудной. Оставалось только рассмотреть и разрешить три вопроса, относящиеся к собственным и существенным интересам России: судьбу Пруссии, согласование мер против Англии, составление статей по поводу Турции.

Вопрос о Пруссии включал в себя вопрос о всей северной Германии и Польше. Французское нашествие, прокатясь волною от Рейна до Немана, или сломило, или подняло все на своем пути. Оно стерло границы, повергло престолы, покорило многие народы. Других оно оживило и увлекло за собой, не дав им прочного и устойчивого существования. Какой новый порядок должен возникнуть на исковерканной почве, на которой не осталось ничего, кроме бесформенных элементов, обломков прошлого и зачатков будущего? Наполеон обещал Александру восстановить Пруссию, но оставил за собой право переделать и устроить ее по-своему. Каким образом примирит он существование Пруссии с делами, которые он считал необходимыми для собственной безопасности?

С самого начала он задумал стройную систему. Первой его мыслью было создать на месте Германии на всем ее протяжении от Рейна до Вислы, ряд государств, зависящих от Франции. Сперва Бергское великое герцогство, которому имелось в виду придать прусские вестфальские владения; затем гессенские, брунсвикские, нассауские владения, сгруппированные при иных условиях. Затем Саксония, которая была бы возведена в ранг королевства и политика которой зависела бы от нашей. Далее отнятая у Фридриха-Вильгельма Силезия, отданная французскому принцу;[135] наконец, в конце этой непрерывной линии было бы создано княжество – великое герцогство Варшавское, которое можно было бы составить из польских провинций Пруссии. Благодаря такому взаимному положению государств, хотя и различных, но связанных между собой тесными отношениями и узами общей зависимости, власть императора простиралась бы от наших границ до границ России. Сфера французского влияния рассекла бы пополам Германию и даже центральную Европу. Внедрившись между враждебными или сомнительными государствами, Пруссией и Австрией, она держала бы их разобщенными, помешала бы им соединиться и расшатала бы коалицию, разъединив ее членов.

По этой гипотезе Пруссия теряла менее в длину, чем в ширину. Ей возвращались некоторые владения по эту сторону Эльбы. Но зато по ту сторону реки она получила бы только Бранденбург, Померанию и старую Пруссию, то есть неплодородные и песчаные Северные провинции. Она была бы сведена к узкой полосе земли, втиснута в прежние границы[136] и прижата к морю. Кроме того, Наполеон хотел сохранить за собой на побережье, по крайней мере на время, все пункты, сколько-нибудь полезные для борьбы с Англией. Он хотел удержать за собой Ганновер, привлечь в свой союз Данию, по-прежнему занимать ганзейские города, Штертин, берега Мекленбурга и шведскую Померанию, сделать Данциг свободным городом и утвердить в нем свое влияние. Создание под негласным протекторатом Франции из Данцига и Варшавы автономных владений, связанных между собой рекой Вислой, плавание по которой предполагалось объявить свободным, отдало бы в наши руки течение Вислы и замкнуло бы кольцо, охватывающее Пруссию.

Не хотел ли Наполеон, несмотря на свои уверения, подготовить будущее ее восстановление, возвращая к самостоятельной жизни некоторые части Польши? Мы знаем, что во время войны, он тщательно избегал принять решение по этому вопросу и, не желая скомпрометировать себя, не давал полякам никаких обязательств. К тому же то, что он узнал от них, по-видимому, не могло внушить ему доверия в их политический ум в их способность снова возродиться. Следовательно, он был вполне искренен, когда в присутствии Александра отрекался от всякой мысли о действительном восстановлении Польши. Однако его практический ум вовсе не имел в виду лишать себя возможности использовать вызванные им к жизни на Висле воинственные элементы и свести их, так сказать, к нулю. Он спрашивал себя: нельзя ли, соединив их с другими заимствованными от Германии элементами, создать политический и военный организм, настолько сильный, чтобы он мог служить одним из оплотов Империи? Без сомнения, такому разнородному полуславянскому полугерманскому государству недоставало бы спайки, которую могли бы дать ему однородная национальность и общие традиции и стремления. Быть может, такое неестественное сочетание было бы кратковременным. Но в тот критический для империи период времени, когда ей приходилось быть на страже и защищать себя со всех сторон, Наполеон гораздо больше думал об удовлетворении насущных потребностей, чем о закладке зданий для будущего. Его проект приклеить великое герцогство к чуждым ему элементам, то есть к Саксонии и Силезии, определяет истинный характер и мерило его намерений относительно Польши. Не намереваясь поставить жертву тройного раздела в положение прочного государства, он хочет создать в Европе, – я не скажу польскую нацию, но польскую армию, ибо он признает в проектируемом государстве только крупную военную силу, стоящую на страже Франции. Он хочет водворить ее на довольно обширную и достаточно сильно укрепленную местность для того, чтобы она могла сломить или, по крайне мере, задержать набег наших врагов. Он хочет сделать из великого герцогства учреждение, подобное тем пограничным, поставленным на военную ногу провинциям, тем округам, которые создавал Карл Великий для прикрытия своих громадных владений и для охраны их от вторжений. Имея во второй линии поддержку в крепостях реки Одера, в третьей – в крепостях на верхней Эльбе, Варшавское герцогство будет тесно связано с нашей оборонительной, системой, будет держать в почтении Пруссию и при случае угрожать Австрии. Сама Россия, если бы она когда-нибудь отрекалась от союза с нами и снова вступила в коалицию, не сможет сделать по направлению к Германии ни одного шага, не наткнувшись на острие французской шпаги, протянутой через Саксонию, Силезию и Польшу до самых ее границ.

Однако Наполеон вскоре осознал, что в точности выполнить этот план невозможно. Он допустил разрыв цепи государств, которую рассчитывал протянуть между Рейном и Вислой. Приняв Фридриха Вильгельма в Тильзите и признав за Александром право вступиться за него, мог ли он предписать Фридриху-Вильгельму кроме других многочисленных жертв еще и тяжелую утрату Силезии? Но, думал он, Силезия, возвращенная прусскому королю, не будет иметь в его руках своего прежнего значения: зажатая и сдавленная в своей северной части между Саксонским королевством и провинцией Познанью, принадлежащей великому герцогству, пересеченная военной дорогой, которая будет поддерживать сообщение между этими двумя государствами, она только клочком своей территории будет примыкать к Бранденбургской монархии и при первом толчке отпадет от нее. К тому же Наполеон намеревался наложить на Пруссию денежную контрибуцию, которая даст ему возможность долго удерживать ее под своим гнетом, и, в случае надобности, вырвать у нее новые уступки. По этим причинам он отказался от требования Силезии, но в возмещение этой уступки решил взять обратно свое предложение о возвращении некоторых территорий по ту сторону Эльбы и потребовать, чтобы страны, расположенные между Эльбой и Рейном, были всецело отданы ему; одни из них должны послужить для увеличения Бергского великого герцогства, удела Мюрата, другие – для устройства принцу Жерому-Наполеону целого королевства, королевства Вестфальского.[137]

Так как император только слегка коснулся Силезии, а свои предложения возвратить левый берег Эльбы изложил вполне определенно, то Александр вправе был запомнить из его не совсем определенной речи только то, что отвечало его желаниям, устранив остальное. Нотой от 4 июля при чрезвычайно нежном письме он напомнил Наполеону о его обещании, делая вид, что смотрит на это обещание, как на нечто решенное и безусловное. Тем не менее он сознавал трудность отстоять свое толкование. Для того, чтобы облегчить ему прием, он поддержал его такими соблазнительными предложениями: так как необходимо найти престол принцу Жерому, нельзя ли дать ему Варшавский и открыть ему путем брака права на Саксонский?[138] Наполеон решительно отклонил это предложение. Он находил в нем неудобств более, чем выгод. Устраивая в центре Европы оборонительную систему, отчасти направленную против самой России, он не хотел, чтобы его мысль обнаружилась; он, конечно, стремился к тому, чтобы косвенно войти в соприкосновение с Северной империей, но так, чтобы это не бросалось ей в глаза. Посадить же на Висле одного из своих братьев значило бы официально поместить туда Францию, следовательно, водворить ее на границах России и создать возможность столкновения между двумя государствами, которые могли остаться друзьями, только при условии территориального разобщения: “Призвать принца Жерома на Саксонский и Варшавский престол, – резко ответил Наполеон Александру в ответной ноте, – значит почти в один миг испортить наши отношения… Политика императора Наполеона состоит в том, чтобы его непосредственное влияние не переходило на Эльбу. Он признает эту политику за единственную, которая может согласиться с желанием искренней и вечной дружбы, которую он хочет заключить с великим Северным государством”.[139] Итак, пусть сохранит Саксония свою древнюю династию и пусть эта династия будет признана царствовать также и в великом герцогстве Варшавском, но Пруссия должна окончательно удалиться по ту сторону Эльбы и признать в этой реке границу, которую она не может переступить.

Александр не решился сам настаивать, но приказал возбудить вопрос своим уполномоченным. В первый раз начались довольно серьезные пререкания между представителями обоих императоров. Русские требовали для Пруссии по крайней мере двести тысяч душ на левом берегу Эльбы, просили также, чтобы Пруссии были возвращены некоторые частицы ее прежних владений в Польше “для того, чтобы установить непрерывность государства от Кенигсберга до Берлина”.[140] По первому вопросу Наполеон был непреклонен и признал исполнение этих требований только в неопределенном будущем. Он согласился на секретную статью, в которой будет сказано, что “в случае, если Ганновер, после мира с Англией, будет присоединен к Вестфальскому королевству, области на левом берегу Эльбы с четырьмястами тысяч душ будут возвращены Пруссии”.[141] На Севере он отказался тотчас же расширить новые границы Пруссии так, чтобы она “от Кенигсберга до Берлина имела повсюду протяжение на пятьдесят лье более”.[142] Эти две ничтожные уступки были его последним и окончательным словом в ноте к русскому императору.

Благодаря царю прусский двор был в курсе всех перемен, происходящих в переговорах. Быстро оправившись после тревоги, причиненной ему требованием Силезии, он понемногу набрался смелости и упорно привязался к мысли возвратить себе некоторые владения на левом берегу Эльбы, в особенности крепость Магдебург, которая одна стоила целой провинции. Когда он узнал истинное неутешительное положение вещей, его горе было велико; оно увеличилось еще более, благодаря несбывшимся надеждам. К довершению несчастья он не был допущен до участия в переговорах и мог защищать свое дело только при посредстве третьего лица. Он вынужден был представлять свои заявления и жалобы через посредничество Александра, рвение которого начинало ослабевать. Наполеон по-прежнему избегал говорить о делах с Фридрихом-Вильгельмом; да и всегда грустное настроение молчаливого короля вовсе не располагало к объяснению. Тщетно умоляли его преодолеть себя и быть хоть сколько-нибудь предупредительным. Он оставался мрачным и полным чувства собственного достоинства, как будто он предпочитал лучше покориться своей участи, чем просить помилования. Правда, маршал Калькрейт продолжал официально считаться прусским представителем, но он никогда не умел ни отстоять доверенное ему дело, ни даже оценить положения вещей. Старый солдат старого режима, честный и недалекий, он думал, что воевали еще так, как в прошлом веке без ненависти с рыцарской умеренностью; что поражение было неприятным приключением без слишком серьезных последствий; что Пруссия после неслыханных поражений выйдет из тяжелого положения, уступив “несколько католических церквей”.[143] Наполеон и Талейран оставляли его в приятном заблуждении и осыпали комплиментами и любезностями; с ним болтали, но не вели переговоров. Чтобы придти на помощь его бездарности, король слишком поздно дал ему в помощники графа Гольца с поручением видеть Наполеона и, если возможно, умилостивить его. Но новый уполномоченный тщетно просил Талейрана и Дюрока выхлопотать ему аудиенцию. Министр и фельдмаршал поочередно отсылали друг к другу несчастного просителя, 7 июля, дважды написав Талейрану, Гольц все еще ждал ответа. Император сделался невидимкой, и Пруссия почувствовала, что ее приговорили, даже не выслушав ее.[144]

При поисках во что бы то ни стало выйти из столь отчаянного положения ум прусских министров озарила мысль испытать исключительное средство. Как ни был труден доступ к Наполеону, может ли отказать надменный победитель выслушать августейшую особу, которая явится умолять его во всеоружии всем миром признанного обаяния? С некоторого времени знаменитая красота прусской королевы входила в расчеты европейской дипломатии. Говорили, что Александр вступил в прусский союз и оставался в нем благодаря ее влиянию. До Иены, чтобы увлечь нацию в пагубное предприятие, военная партия прикрывалась именем королевы. В то время Наполеон, объявив личную войну королеве, вел ее на страницах беспощадно и безжалостно. Теперь, после тяжкого душевного потрясения, удалившись в Мемель, Луиза Прусская с душевной тоской следила из своего угрюмого местопребывания за прениями, которые должны были решить судьбу ее народа. Когда ее стали просить вступиться за него и начать переговоры с победителем, оскорбившим в ней королеву и женщину, она сперва возмутилась, но затем вникнув в дело, покорилась и объявила, что готова принести жертву, которой от нее требовали. О посещении ею Тильзита было объявлено официально. От 6 июля Наполеон писал Жозефине: “Красавица королева прусская придет сегодня обедать со мной”.[145]

Въезд в Тильзит она совершила в придворной карете, причем ей были оказаны воинские почести. Ее сопровождали две дамы, графини Фосс и Тауенцин. Первая, состоявшая обер-гофмейстериной при дворе в течение пятидесяти лет, была олицетворением этикета. Она была совершеннейшим образцом немецких манер и вкусов; ее туалеты “резали глаз”.[146] Несмотря на волнение, сжимающее ее сердце, королева была дивно хороша в изящном воздушном наряде из вышитого серебром белого крепа, с диадемой из жемчуга на голове, с выражением томной прелести во всех движениях. Она остановилась в скромной квартире короля Фридриха-Вильгельма. Министры, офицеры столпились вокруг нее; каждый желал дать совет, ободрить ее, каждый читал ей наставления: “Ах! Ради Бога дайте мне немного успокоиться, дайте мне собраться с мыслями”,[147] – говорила бедная женщина. Вдруг раздались крики: “Император едет!” Действительно, он приближался верхом, с коротким хлыстиком в руке, с многочисленным и блестящим эскортом, в сопровождении своих маршалов и всей своей свиты. Король и принцы двинулись ему навстречу.

“Королева наверху?” – кланяясь, спросил он, как будто хотел показать этими словами, что его визит предназначался только ей. Он поднялся по узкой и неудобной лестнице, которая вела в комнату королевы. “Чего только не сделаешь, чтобы достичь такой цели?” – любезно сказал он, когда королева стала извиняться, что заставила его подняться наверх. Она спросила его, как он переносит северный климат, и затем тотчас же с трогательной смелостью приступила к цели своего путешествия, оплакивая несчастья Пруссии, жестоко наказанной за то, что вызвала на сцену бога войны, что была ослеплена славными преданиями Фридриха. Она старалась придать сцене трогательный, возвышенный, даже патетический характер: “другой подумал бы, что это Дюшенуа а трагедии,[148] – грубо выразился о ней император. Зато он изо всех сил старался свести разговор на шутливый тон. В возгоревшейся на этой почве борьбе он не оказался достаточно сильным – он сам сознался в этом. Он сделал королеве любезное замечание по поводу ее туалета. – “Этот креп и газ из Италии?” – спросил он. “Можно ли говорить о тряпках в такую серьезную минуту? – ответила она. Она овладела разговором и высказала все, что хотела сказать. Просила возвратить владения в Вестфалии, на севере, и в особенности Магдебург. – “Вы слишком много просите, – закончил разговор император, – но я обещаю вам подумать”. И с этими подающими надежду словами он покинул ее.

В продолжение всего остального дня королеве оказывалось всевозможное внимание. Ежеминутно в дом мельника приезжали с поручениями высокопоставленные особы, маршалы, принцы: Бессье привез помилование пленника; Бертье перед обедом приехал за королевой и проводил ее к императору. За столом она заняла место рядом с двумя императорами, по правую руку Наполеона, по левую руку которого сел прусский король. Иногда поворачиваясь к королю, победитель бросал ему с нескрываемой пренебрежительностью несколько слов утешения, которые тот отвергал с чувством собственного достоинства. Затем, обращаясь снова к королеве, Наполеон заводил с ней дружеские пререкания. “Знаете ли вы, что мои гусары едва не захватили вас в плен? – Мне трудно поверить этому, Государь, потому что я не видела французов. – Но зачем было так рисковать? Отчего не подождали вы меня в Веймаре? – Откровенно говоря, Государь, у меня не было ни малейшего желания”.

Впрочем Наполеон все время был утонченно любезен и продолжал следовать своему плану. Вместо уступок он оказывал королеве изысканное внимание я вознаграждал ее ничего не стоящими любезностями; вместо Магдебурга он поднес ей розу. После обеда он долго продолжал разговор с нею и решил, что королева женщина очень умная, с характером и очень обольстительная. Вполне уверенный в себе, уверенный, что никогда не допустит чувству восхищения королевой овладеть собой, он не мешал себе ему отдаться. Хотя он тщательно избегал всякого слова, которому можно было бы придать характер обязательства, и не давал никаких обещаний, но его позволявшая на все надеяться предупредительность поощряла королеву пустить в ход всю силу своего обаяния, так что ему представился прекрасный случай насладиться встречей с красивой женщиной выдающегося ума и старавшейся ему понравиться. Словом, он сделал вид, что очарован ею, и королева, пустившая в ход, не теряя своего достоинства, всю силу своего обаяния, уехала от него убежденная, что дело выиграно. По ее отъезде безжалостный политик всецело вступил в свои права. Он спокойно призвал Талейрана, выразил ему свою волю и приказал, чтобы дело было покончено и договор без всякого смягчения подписан как можно скорее, что нисколько не мешало ему высказать свое восхищение королевой и дать о ней самой лестный отзыв. “Прусская королева и в самом деле прелестна, – писал он Жозефине, – она очень кокетничает со мной, но не ревнуй: я клеенка, по которой все это только скользит. Мне слишком дорого обошлось бы быть ее поклонником”.[149]

Бедная королева вернулась домой вполне счастливой: “Идите, идите, – сказала она своим дамам, – я вам все расскажу”. Она так верила в благотворное впечатление, произведенное ее присутствием, что была готова его продлить. “Если нужно будет, – сказала она, – я совсем поселюсь в Тильзите”. Ночью она вернулась в Пиктупенен, где ее рассказы всех обрадовали; а так как Наполеон повторил свое приглашение, было решено, что на другой день она вернется в город. На другой день все готово было к отъезду. Экипажи были поданы, ждали только королеву, оканчивавшую свой туалет. Наконец, она появилась в великолепном и театральном костюме, красном с золотом, с муслиновой чалмой на голове, но с глазами красными от слез, с расстроенным лицом. Записка короля, который оставался в Тильзите, только что разрушила все ее надежды. “Положение очень изменилось, – писал несчастный монарх, – условия ужасны”. В ту же минуту приехал граф Гольц. Наконец-то, сегодня утром император его принял, но был неумолим, дал понять, что его слова королеве были ничто иное, “как любезные фразы”; что прусский дом должен считать себя счастливым уже и тем, что сохранил корону, тогда как мог всего лишиться; что он обязан своим спасением только заступничеству Александра. Затем он отправил Гольца к Талейрану. Талейран вынул из своего портфеля совсем готовый проект договора, едва дал время прусскому министру познакомиться с ним и представил его как акт, который следовало подписать, но не обсуждать. Император, присовокупил князь Беневентский, хочет в скором времени возвратиться в свое государство и желает, чтобы в два дня все было покончено.

Королева, возмущенная таким приговором, все-таки должна была вернуться в Тильзит; ей пришлось опять выслушивать комплименты Бертье, любезности Талейрана, занять место за столом возле человека, которого она ненавидела. Он начал опять говорить “о тряпках”: “Как, разве прусская королева носит чалму? Конечно, это не для того, чтобы понравиться русскому императору, который воюет с турками?” – “Мне думается, что я делаю это больше всего, чтобы быть приятной Рустаму”, – ответила королева. И она посмотрела на мамелюка императора, стоявшего на вытяжку за креслом своего господина.[150] Вечер был для нее пыткой. Она должна была притворяться и делать отчаянные усилия, чтобы быть любезной в то время, когда сердце ее было переполнено горечью. По временам она не вправлялась со своими чувствами. Принц Мюрат сильно ухаживал за ней: “Чем развлекаетесь вы, Ваше Величество, в Мемеле? – спросил он. – Чтением. – Что читаете вы, Ваше Величество? – Историю прошлого. – Но ведь и настоящая эпоха представляет события, достойные истории. – С меня довольно и того, что я переживаю их”.[151] Наполеон рассказал, что во время отъезда королевы, когда он, провожая ее, сходил с лестницы, она сказала ему нежным, в душу проникающим голосом: “Возможно ли, что после того, как я имела счастье видеть так близко исторического человека, мне не дано будет утешения и возможности уверить его в моей вечной преданности… – Ваше Величество, обо мне нужно сожалеть, – серьезно ответил он, – таков удел моей несчастной звезды”.[152] Прусский рассказ утверждает, что королева выразилась более резко: “Государь, – будто бы сказала она, – вы жестоко меня обманули”, “сатанинская” улыбка была единственным ответом на ее упрек. Достоверно, что в присутствии Дюрока, который сажал ее в карету и посетил на другой день, она не стеснялась в выражениях своей досады. Она жаловалась и Александру, что сделалась жертвой нарушенного обещания, но не могла припомнить ни одного положительного обещания императора. Ее заблуждение, общее многим ее соперницам по красоте и грации, состояло в том, что она верила, будто мимолетная дань удивления, воздаваемая ее красоте, была непреодолимым и глубоким чувством, которое подчиняло ее власти. Грубо выведенная из заблуждения, она вообразила, что ее обманули, уехала раздраженная, поняв наконец, как велика была ее неудача, унося неизлечимую рану, которая свела ее в могилу. “Если бы раскрыли мое сердце, – сказала ста, пользуясь выражением Марии Тюдор, – в нем Прочли бы слово Магдебург”.

Договор с Пруссией был подписан 9 июля и утвержден 12 без всяких изменений главных статей после немногих споров о мелочах. Фридрих-Вильгельм терял треть своих владений, все, чем он владел в западной Германии и Польше, и обязался закрыть все свои гавани для английской торговли. Кроме того в силу особой статьи, он обещал 1 декабря 1807 г. объявить войну Англии, если она до этого времени не согласится подписать с нами мир согласно “с истинными принципами морского права”.[153] Побежденная Пруссия отрекалась от всякой свободы действий и приковывалась к колеснице победителя.

Скоро ли, ценой такой покорности мог вступить Фридрих-Вильгельм во владение своим уменьшенным государством? В этом отношении статьи договора были, по-видимому, вполне точны, но Наполеон еще не покончил с Пруссией: он приберег ей еще одно лишнее огорчение. 12 июля между князем Невшательским и маршалом Калькрейтом было подписано в Кенигсберге условие об эвакуации прусских владений. Наши войска должны были уходить постепенно, эшелонами, в назначенные сроки. Но статья 4-я гласила, что это обязательство будет приведено в исполнение “только в том случае, если контрибуция, наложенная на страну, будет уплачена”.[154] Таким образом освобождение Пруссии ставилось в зависимость от уплаты долга, размер которого не был еще определен и мог превзойти ее платежные средства, окончательные расчеты по которому потребовали бы больших отсрочек и могли вызвать нескончаемые затруднения. Этим путем Наполеон предоставлял себе право бесконечно отсрочивать эвакуацию, продлить мучение Пруссии. Быть может, вырвать у нее новые жертвы и при полном мире продолжать свои завоевания. Условие 12 июля в связи с договором 9 июля было “образцом разрушения”;[155] оговорка в главном акте делала чисто случайными благоприятные для Пруссии условия.

Единственная надежда Пруссии – быстро и сполна получить обратно оставленные ей провинции – основывалась на поручительстве России. Статья 4 мирного договора, заключенного между обоими императорами, упоминала об обещании возвратить Пруссии провинции и добавляла, что Наполеон отказывается сохранить за собой завоевания” в знак уважения к Его Величеству Императору Всероссийскому”.[156] Опираясь на эту статью, Александр мог потребовать очищение Пруссии как исполнения обязательства, данyого России. Правда, чтобы окончательно разъединить и поссорить оба государства, Наполеон не щадил никаких усилий. Он предложил Александру часть из остатков Пруссии. Не довольствуясь тем, что заставил его принять Белостокский округ в Польше, который во всяком случае должен был переменить хозяина, он, ссылаясь на принцип естественных границ, навязывал ему Мемель с территориальной полосой, которой владел Бранденбургский дом по ту сторону Немана. Царь вынужден был несколько раз отказываться от этого почти оскорбительного подарка, – так мало отвечал он его чувству деликатности. Несмотря на его отказ Наполеон надеялся, что ему не слишком скоро напомнят об исполнении договора, так как Александр, поддерживавший сперва изо всех сил просьбы Пруссии, старался теперь делать вид, что отстраняется от нее. Однако ж статья 4 давала России право на вмешательство, которое, если бы оно произошло, могло создать первое разногласие между союзниками.

Однако не в вопросе о Пруссии была наибольшая опасность для договора, установившего, по-видимому, порядок государств и распределение территорий от Рейна до Вислы. Можно думать, что Александр поддерживал Пруссию из рыцарского чувства, из страха угрызений совести и из желания ей добра, но предметом, на котором должно было скорее всего сосредоточиться его недоверчивое внимание, было герцогство Варшавское. Тщетно Наполеон поставил Польшу в тесные рамки и дал ей название, которое не заключало в себе ни воспоминаний, ни обещаний; тщетно избегал он поставить ее в непосредственную зависимость от себя; тщетно отделил незначительную часть ее для более выгодного исправления границ России. Да и странно было бы, если бы Россия вскоре не признала в герцогстве зародыша возрождающейся Польши, предназначенной сделаться ее врагом, выступить мстительницею за прошлое и потребовать обратно свои провинции. В Тильзите Александр как будто отрекся от своих опасений. Он доказал свою веру в добросовестность союзника, предложив вверить французскому принцу судьбу великого герцогства. Тем не менее ясно, что достаточно будет одного случая, одного неосторожного шага, какой-нибудь выгоды, предоставленной или обещанной полякам, сверх тех, которые были им даны в крайне умеренном размере по договору, чтобы покончить с притворным или действительным доверием. Но было ли во власти самого Наполеона задержать и замкнуть в определенных границах распространение силы, которую он, вероятно, имел в виду использовать? Без сомнения, если бы вскоре за соглашением между обоими императорами наступил общий мир, который сохранил бы государства в установленных тогда виде и границах, возвратил бы устойчивость Европе, уже в течение пятнадцати лет подвергавшейся бурному волнению, уплотнил бы, так сказать, эту расплывчатую массу, – может быть, Россия продолжала бы смотреть со спокойной уверенностью на свою западную границу, где она видела бы только неполную, изуродованную, не способную к развитию Польшу. Но война с Англией могла затянуться. В таком случае все останется по-старому непрочным и шатким. Англия будет по-прежнему мутить Европу, будет искать и найдет способ вызвать новые войны. Чтобы их предупредить или наказать за них, Наполеон вынужден будет совершить более глубокие перевороты: границы будут постоянно изменяться и перемещаться. При этой беспрерывной переделке континента Варшавское герцогство найдет причину и повод к приращиванию. У него явится сила притяжения на окружающие его элементы той же расы; оно окажет Наполеону услуги, за которые нужно будет заплатить. Император не разрушит окончательно надежды народа, который доблестно будет служить ему с оружием в руках. Не желая восстановления Польши, он в силу обстоятельств будет делать вид, что подготовляет его. С этой минуты наступит конец доверию, установившемуся в Тильзите. Царь откажется видеть друга в покровителе поляков, на которых он будет смотреть как на авангард, предназначенный для вторжения в Россию. Итак, бесполезно искать в другом месте, а не в Варшаве главную причину раздора, который, несмотря на установившиеся дружеские отношения Франции и России, доведет их до войны. Именно в Польше с 1807 г. таится причина разлада, хотя еще скрытая, но которой рано или поздно суждено обнаружиться. Создавая великое герцогство, с существованием которого в уме императора связывалась идея об обороне, но которое неизбежно должно было принять вид угрозы, тильзитский договор положил начало своему собственному разрушению.