"Томас Торквемада (“Великий Инквизитор”). Его жизнь и деятельность в связи с историей инквизиции" - читать интересную книгу автора (Барро Михаил)ВведениеРедкий посетитель обращает внимание на картину Хуанеца в зале испанской живописи петербургского Эрмитажа. Бледны и не кидаются в глаза ее краски, не замысловат и не грандиозен ее сюжет. Это скорее икона, нежели картина. Чуть очерченный на ней клок земли безжизнен и сух. Художник как бы нарочно удалил из своей картины все, что говорит о земном, о суетном, все, что может отвлечь внимание зрителя от главного центра картины. Этот центр – католический монах. На плечах его черная мантия поверх белой сутаны. Лицо монаха строго. Многочисленные морщины глубокими складками легли около углов его рта, бесстрастно смотрят не то серые, не то голубые глаза. “Суета сует и всяческая суета”, – как будто хочет сказать их обладатель... Левая рука его с какою-то книгой в красном переплете опущена, правая поднята и указывает на извивающийся над головою свиток. На нем латинская надпись: Timete Deum et date ille honorem, quia veniet hora judicii ejus (Бойтесь Бога и воздавайте хвалу ему, ибо приближается час суда его). Этот монах – св. Доминик, латинская надпись – девиз инквизиции. Верный католик, художник не побоялся запятнать память святого, связав его имя со страшным судилищем инквизиции. Хуанец жил в XVI веке, а это время было временем пышного расцвета сурового трибунала и почти беспрепятственного его торжества. Им восторгались как лучшим хранителем веры, одни – в простодушии верующих без рассуждения, другие – как орудием порабощения масс, и лишь немногие поднимали свой голос против жестокости “святой инквизиции” – не первый и не последний случай голоса, вопиющего в пустыне... Мало-помалу сложилась легенда, что основатель доминиканского ордена был в то же время первым слугою нетерпимости, и сам папа, канонизируя подвижника, указал на его заслуги как инквизитора. Более восторженные поклонники инквизиции шли еще дальше. Парамо, автор сочинения “О происхождении и развитии инквизиции”, торжественно объявлял, что сам Иегова был первым инквизитором, а первым инквизиционным процессом – суд над Адамом и Евой после их грехопадения. Теперь эта легенда потускнела, скрылись и оробели ее прямые наследники. Теперь католические богословы употребляют все усилия, чтобы снять не только с Доминика, но и с римских первосвященников роль покровителей инквизиции, а всем известные жестокости трибунала объяснить влиянием времени, светских законодательств и прочим. Беспристрастная история не может, однако, поддержать ни этих усилий, ни этих оправданий. Первые века после. Р.Х. ни в коем случае не могут быть названы веками гуманности, а между тем в эту пору христианство было совершенно чуждо насилию в делах веры. Первые христианские епископы, следуя завету Учителя и апостолов, увещевали, а не карали, а между тем в то время ереси почти непрерывно сменяли одна другую и несомненно были опасны в эту именно эпоху, когда не окрепло еще здание церкви Христовой. “Христианам не дозволено, – говорил Иоанн Златоуст, – уничтожать заблуждения силою, они могут вести людей к спасению единственно убеждением, разумом и любовью”... Недолго раздавались подобные речи. Когда-то теснимые язычниками христиане сами скоро сделались притеснителями. Водворившись на развалинах древнего мира, они не отказались от уцелевшего среди этих развалин жалкого наследия, и этим наследием была нетерпимость. “Всегда и везде почитай богов по обычаю отцовскому, – учил Меценат императора Августа, – и других принуждай почитать их. Приверженцев новизны преследуй всякими наказаниями, ибо отсюда происходят заговоры, тайные общества и политические секты. Все это вредно для государственного единства”... Эту программу не замедлили усвоить себе и христиане. Только при императоре Константине они и язычники могли свободно исповедовать свою религию, но в 341 году язычество уже считалось преступлением, и его приверженцев поражали мечом. После язычников наступила очередь еретиков. Удар был нанесен манихеям, все ближе и ближе продвигавшимся к западу от их родины, далекого востока. Смерть грозила закоренелым адептам этого учения, смертью грозят им и последующие законы, но уже охватывая и другие виды религиозных кривотолков. В 383 году впервые произносится законодателем императором Феодосием роковое слово “инквизиторы”, и вместе с тем образуется зародыш будущего знаменитого трибунала – суд, куда входили членами инквизиторы и где судили по тайным показаниям. К V веку еретики подавлены целым рядом законов: пятнадцатью – императора Феодосия, двенадцатью – Аркадия, восемнадцатью – Гонория и десятью – Феодосия II. Дальше идти в мерах строгости, казалось, было уже некуда, потому что император Валентиниан III издал только три закона против еретиков. Главным объектом этих законов были все те же манихеи. Их имущество конфисковывалось, у них отнималось право наследовать, торговать и заключать договоры; как государственные преступники они подлежали смертной казни. Других еретиков сперва увещевали и, в случае успеха увещевания, налагали на них лишь церковное покаяние. Иначе грозили огромными штрафами, конфискацией, наказанием плетью, ссылкой на пустынные острова и только в особо тяжких случаях – смертной казнью по усмотрению местных властей. Обыкновенно все эти меры возникали вследствие ходатайства епископов, взывавших к правительству о защите дела церкви. Но живо было еще предание о мерах кротости с заблудившимися в первые века христианства, и когда усердие преследователей осуждало на смертную казнь то того, то другого еретика, епископы забывали о своих воззваниях к власти и спешили умилостивить ими же призванную карающую руку. Но дело нетерпимости, раз начатое, должно было все расширяться и расширяться. Церковь постепенно теряла древнюю добродетель и потому ревниво наблюдала за всякой попыткой критики, быстро принимавшей в глазах духовенства характер ереси и раскола... Приблизилось наконец время, когда преследование иноверующих сделалось требованием религии. Этот решительный поворот на новую дорогу был совершен св. Августином. До 32 лет Августин сам был последователем манихейства, но после оставил это учение. Он признавал также вначале свободу совести, но и от этого отказался. Он пришел к заключению, что этот путь не спасителен, что не все способны воспринимать слово убеждения, и потому необходимо иногда прибегать к воздействию страхом и наказанием. Августин опирался на пример самого Бога: Он страданиями воспитывает людей, и на примере родителей: они наказывают своих детей. Любовь, говорил он, нередко действует строгостью, и удары друзей бывают полезнее, нежели льстивые поцелуи врагов. Принуждение является спасительным лекарством, не применять его, значит воздавать злом за зло. Если мы видим, говорил он еще, врага, бегущего к пропасти в припадке безумия, не следует ли скорее удержать его силою, нежели допустить упасть и погибнуть?.. Таким образом, по мнению Августина – неоспоримого авторитета в глазах католиков, – нетерпимость являлась актом человеколюбия, спасением погибавшего. Нелишне отметить, что обратное мнение в эту пору было уже достоянием еретиков: за свободу совести стояли донатисты, с которыми неусыпно боролся Августин. Он находил при этом опору даже в Евангелии, в известной притче о пире, куда было много званых, но мало избранных (Ев. от Луки, гл. XIV, ст. 16 – 23). Как известно, званые гости не пришли, отговариваясь мирскими делами, и хозяин поручил своему рабу собрать гостей по дорогам и перекресткам. Тем не менее до XIII века борьба с ересями имела характер временный, периодический. Она возгоралась, когда духовенство приобретало влияние в правящих сферах, и потом затихала с потерею этого влияния. Часто противоречившие друг другу интересы светской и духовной власти лишали эту борьбу необходимых средств для наказания ослушников церкви: еретик в одном государстве бывал обласкан в другом, и наоборот. Возвышение папства постепенно устранило возможность подобного убежища. Когда римские первосвященники стали отнимать и раздавать короны, для них ничего не стоило уже “понудить” правительства преследовать их подданных – еретиков. Таково было папство после Григория VII. Но и тогда все зависело еще от характера римского первосвященника. Делу будущего предстояло создать нечто независимое от личности. Этим нечто была инквизиция... Приближалось время ее нарождения. Крестовые походы против неверных Востока, на защиту Гроба Господня, мало-помалу укоренили в умах понятие о богоугодности преследований врагов религии. Массы были наэлектризованы. Повсюду быстро возникали монастыри с суровыми уставами, носились слухи о скором наступлении Страшного суда. Мысль о спасении витала в восторженных умах, мысль о подвиге во славу религии, во исцеление души и тела. Оставалось только указать арену для этих подвигов, и за этим дело не стало. С высоты папского престола уже наметили для них новую область, и скоро полилась кровь верных и неверных, на этот раз уже на Западе. От правого берега Роны и дальше на запад, в нынешнем Лангедоке, в XIII столетии лежали владения графа Тулузского Раймонда VI. Под благодатным небом юга здесь процветало едва ли не единственное в то время царство веротерпимости и свободы. Богатые города с Тулузой во главе, сильные своим самоуправлением, наследием когда-то царивших здесь римлян, представляли странное для того времени смешение личностей различных вероисповеданий, правоверных католиков с признанными врагами католической церкви. И никто не возмущался здесь отсутствием господствующего культа, все считались равноправными гражданами и одинаково охранялись законом. Рядом со строгими сектантами здесь проживали, переходя из города в город, от замка к замку, знаменитые трубадуры, воспевавшие любовь, красавиц и покровителей свободы. Веротерпимость и поэзия, как два добрых гения, царили в этой стране, вместе с благодатными лучами солнца поселяя везде мир и довольство. И не одна пара завистливых глаз соседних владетельных баронов жадно устремлялась к богатым городам Лангедока, а по ту сторону Роны, у престола и на престоле римских первосвященников, давно закипала ненависть к этому гнезду ересиархов. Там не могли простить, что среди подданных графа Тулузского спокойно проживали еретики-альбигойцы, как называли их общим именем от города Альби в провинции Альбижуа, на самом деле распадавшиеся на два самостоятельных толка – катаров и вальденсов... На юге Франции ересь катаризма возникла не самобытно. Она пришла сюда с Востока после долгих попутных остановок и метаморфоз. Исходный пункт ее – учение Зороастра, развитое и дополненное его учеником Манесом. Манес был родом из Индии. Год его рождения – в начале III века, школа его ума – персидские маги, александрийские неоплатоники и гностики, догма – евреев и христиан. Поэт, мистик и философ, он не удовлетворился ни одною из существовавших религий и взял на себя миссию основания новой. Приемы этого основателя религии напоминают приемы Магомета. Он заимствует и примиряет учения своих предшественников, из разнородных чужих основ создает новую, свою собственную. От Зороастра он сохранил главное – дуалистическое воззрение на мир и природу человека как сочетание добра и зла. Из Индии он вынес пантеизм – одухотворение всего сущего, от христиан – величественный образ Искупителя. Священные книги евреев Манес отверг. Их идеи о Божестве казались ему нечистыми, ложными и даже оскорбительными для Божества, их мораль – недостаточно совершенною и несогласною с святостью Бога. Они не содержат в себе, говорил он, ничего о вечной жизни, а временные обещания их, например, умножение потомства, могут действовать лишь на низменную сторону человека. Манес отрицал также пророчества о Спасителе, считал ложным и абсурдным библейский рассказ о сотворении мира и падении человека, не признавал священными религиозные обряды евреев и относился критически к Новому Завету. Он не признавал Деяний апостолов, относительно же Евангелия говорил, что оно написано не самими апостолами, а по их рассказам, причем опирался на заглавия “от Матфея”, “от Луки” и т.д. (по-французски selon, по-гречески χατα). Отсюда происходили, по его мнению, ошибки и противоречия, отсюда же проистекала необходимость очистить Евангелие, восстановить его первообраз. Чтобы достигнуть этого, Манес отвергал рождение Спасителя от женщины, рассказ о Его обрезании, о принесении Им жертвы, рассказ о пребывании в пустыне, об искушении дьяволом, наконец все, взятое из Ветхого Завета. Все это Манес урезал и изменил согласно своей доктрине. Два начала: Бог и Сатана, первый – добрая, второй – злая сила, виновники существующего, – такова была альфа этой доктрины. Сатана создал тело человека. Бог одарил последнего разумом, душою. В этом причина двойственности человека, вечной борьбы составляющих его элементов, духовного и телесного. С течением времени грех овладел человеческим родом. Чтобы спасти этот род, добрый Бог сошел на землю под именем Христа и под видом человека. По наущению Сатаны евреи предали его смертной казни, но страдания Христа были только видимыми, в них – указание пути к спасению посредством очищения от земных привязанностей и страстей. Души людей, не воспользовавшихся при жизни этим указанием, переходят в другие тела, даже в животных и растения. Достигнув таким образом известной степени совершенства, они окончательно отрешаются от земной оболочки, водворяются на Луне и там очищаются водою в течение 15 дней, затем в царстве Солнца – небесным огнем. Очищение всех душ будет концом этого мира – такова омега учения Манеса. Обаяние религиозных воззрений Манеса лучше всего подтверждается распространением его учения. Сохраняя свою основу и видоизменяясь лишь в частностях, оно постепенно продвигалось на запад. В Европу оно перебралось при императоре Цимисхие с ересью павликиан и прочно утвердилось в нынешней Фракии, в окрестностях Филиппополя. Соседство со славянами, издревле склонными к дуализму, придало новые силы учению Манеса. В V веке оно дало новый религиозный побег – богумильство, по имени основателя секты Богумила. Богумилы выработали почти все, что мы встретим на юге Франции. Из Болгарии богумильство проникло в Италию, в северную часть ее, Ломбардию, а потом, перешагнув Альпы и Рону, – в благодатные провинции южной Франции. Таково было происхождение катаризма среди подданных графа Тулузского. Само имя катары (от греческого слова χαυαροσ – чистый) было усвоено французскими еретиками по преемству от болгарских богумилов. Обозрение их догматов еще более подтверждает их родство со славянскою ересью как развитием манихейства и вместе с тем объясняет ту ненависть, которую они возбуждали в Риме. Мир вещественный и тело человека катары считали творением дьявола, злого Бога, творца и князя сего мира, как записали тулузские инквизиторы. Лишь невидимое и вечное, учили они, – дело рук Бога доброго. К римской церкви они относились с презрением. Она была для них “базилика дьявола и синагога сатаны”. Лишь в лоне их учения возможно было спасение. Никакие таинства римской церкви они не считали священными. Тело Христово в св. причастии было для них простым хлебом, крещение бесцельно, духовная иерархия как собрание грешников бессильна руководить человеческою совестью. Они учили, что воплощение Иисуса Христа было лишь видимое, что он никогда не унизил бы себя до рождения от женщины. Крест они считали не заслуживающим почитания, потому что он – символ страданий Господа, а никто, говорили, они, не почитает ярмо, возлагавшееся на его отца. Воскресение мертвых они отрицали и, подобно манихеям, верили в переселение душ. Они верили, что душа человека переселяется даже в животных, отсюда запрет у них на мясо, так как, убивая животное, катар мог лишить этим душу возможности очиститься. Брак катары не признавали божеским учреждением. Если они не отвергали его окончательно, то лишь снисходя к слабостям человека и главным образом потому, что рождение новых людей давало переселяющимся душам средство очиститься, создавало новые формы для их водворения. Подобно богумилам, катары соблюдали обряд рукоположения, так называемое соnsolamentum. Клятва им запрещалась. Перед судом инквизиции один альбигоец объявил, что не поклянется даже в том случае, если от этого его религия из гонимой станет торжествующей. Владение каким-либо имуществом катары считали греховным. Это была, по их словам, ржавчина души, и они отрекались от нее, называя себя нищей братией, nos pauperes Christi[1]... Такой аскетический склад катаризма делал это учение непригодным для массы, отсюда компромиссы, например, отрицание и разрешение брака. Основная цель их учения – духовное совершенство и нищенство – могла быть доступна лишь немногим, отсюда разделение катаров на совершенных и верующих. Совершенных было немного, всего четыре тысячи, по счету инквизиторов. Это были истинные блюстители катаризма. Они отрекались от имущества, от семейных и родственных уз. Даже католики ставили их в пример своему духовенству, так безупречно строга была жизнь совершенных. Четыре раза в год они постились в течение 40 дней, каждую неделю в году три раза ели только хлеб с водою. Простая одежда черного цвета и сумка через плечо с Евангелием на провансальском наречии – таковы были отличительные признаки совершенных. Жизнь остальных катаров, или верующих, была далеко не так сурова. Они могли жениться, могли носить оружие и владеть имуществом, но хоть под конец жизни, и даже предпочтительно под конец, все-таки принимали consolamentum, дабы спасти его от греха, а обряд от поругания... Совсем иная была догма вальденсов, от имени Вальдо, основателя этой секты. Это были рационалисты, чуждые всякого мистицизма, чего нельзя сказать об альбигойцах-катарах. Они верили в триединого Бога, признавали таинства причащения и крещения, но, подобно катарам, восставали против почитания икон и ненавидели римскую церковь. Она была для них вавилонскою блудницей, бесплодною смоковницей, которую проклял Спаситель. Здесь, вероятно, главная причина, почему их смешивали с катарами. Обе секты очень быстро распространились на юге Франции. Раньше них здесь господствовали ариане, присцилиане, одновременно с ними петробрусиане, по имени проповедника Петра из Брюи. Такое множество сект благоприятствовало развитию в населении духа терпимости, некоторого религиозного индифферентизма и наконец отступничества от правоверной католической церкви. К тому же невежество и порочность духовенства этой церкви не представляли никакого нравственного отпора ересям и только давали повод к обличительным речам еретических проповедников и вольным песням трубадуров... Но гром все-таки грянул над Лангедоком. “Вавилонская блудница” оказалась не совсем погруженной в суету сего мира, “проклятая смоковница” – еще полною сил и цветущей... В 1020 году в стенах Тулузы происходили первые сожжения еретиков. Через два года то же самое повторилось в Орлеане. Тогда погибло тринадцать еретиков, к великой скорби церкви, все тринадцать – священники. В 1146 и 1163 году те же костры пылают в Германии, освещая бдительному оку места, пораженные ересью. В Риме поняли наконец, как запустел вертоград религии... В 1179 году папа Александр III созвал в Риме так называемый третий Латеранский собор и произнес отлучение против еретиков Гаскони, “земель Альби и Тулузы”, “потому что, – говорилось в постановлении собора, – эти еретики не скрываются уже и не остаются спокойными, но дерзко проповедуют свои заблуждения и совращают простых и слабых”. Нож анафемы поражал одновременно королевства Аррагонию и Наварру. Тамошние еретики и их покровители обвинялись собором даже в преследовании правоверных, в осквернении церквей, в обиде вдов и сирот. Папа призывал верующих не иметь с еретиками никаких сношений, позволял нарушать договоры с ними, употреблять против них оружие и конфисковывать их имущество, а христианским правителям – обращать их в рабство. “Хотя церковь, – говорилось в 27-м постановлении собора, – следуя св. папе Льву, довольствуется часто одним судом первосвященническим и не принимает кровавых мер, однако он может быть вспомоществуем и мирскими силами, Во исполнение постановлений собора в Лангедок был предпринят крестовый поход под начальством кардинала Генриха. И крестоносцы, и их противники не уступали при этом друг другу в жестокости, но торжествовать церкви все-таки было не суждено, и ереси, казалось, даже размножились. Таково было впечатление папы Лючия III, когда, изгнанный римлянами, он укрылся в Вероне. Это было в 1185 году. Устрашенный многочисленностью еретиков, Лючий открыл собор и, подтвердив прежние постановления и отлучения, повелел в виде новой меры, чтобы епископы по крайней мере один раз в год объезжали епархии, зараженные ересью, и присягою обязывали зажиточных граждан, числом от трех до четырех и более, высматривать и выдавать еретиков суду епископов. Светские власти приглашались при этом оказывать содействие розыску, короли, князья, графы и бароны – под страхом отлучения и лишения земель, города – под страхом отнятия привилегий и той же анафемы. Назначение епископов, специальных ведателей ереси, заставило некоторых историков считать 1185 год годом возникновения инквизиции, но это мнение справедливо оспаривается на том основании, что в эту пору не было еще речи об инквизиции как постоянном судилище. Возникновению этого судилища должна была предшествовать кровавая драма на юге Франции, падение Лангедока и покровителей ереси графов Тулузских. Пролог этой драмы начинается 9 марта 1198 года. Римский престол занимает в это время Иннокентий III, олицетворение ума и энергии, настоящий наследник Григория VII и, как казалось сначала, терпимости первых лет христианства... Мирно и кротко звучала первая булла Иннокентия. Он говорил в ней о “чуме, распространенной в Гаскони и соседних землях”, но, призывая к борьбе с нею, предлагал пользоваться только мерами, которые будут в пределах духовно-церковной власти. Лишь в крайнем случае разрешал он прибегать к силе светского меча. Он не изверился еще в силе убеждения и 22 сентября, в первый год своего первосвященства, снял отлучение с графа Тулузского Раймонда VI, пораженного анафемой в качестве покровителя ереси. Как вестники нового направления папской политики в Лангедок были посланы не крестоносцы, а легаты. В Риме забывали, однако, что у ереси была своя история, что, возникнув постепенно, эта ересь лишь так же постепенно могла уничтожиться. От легатов ожидали скорых известий об успехе, но вести приходили печальные... Раймонд VI, говорили они, остался все тем же покровителем ереси, все так же равнодушен к католической вере. Он водит с собою в церковь шута, который издевается над церковною службой, он дружит с еретиками, ходит на их собрания, принимает благословение от совершенных... Иннокентий приписывал это неуменью легатов. Он решил послать новых: Петра Кастельно, Рауля и аббата Сито, Арнольда. В помощь легатам в качестве миссионеров были присоединены двенадцать цистерианских монахов, а в 1206 году – и знаменитый подвижник святой Доминик. Вот почему апологеты инквизиции считают его основателем этого трибунала. Автор “Божественной комедии” в XII песне “Рая” заметно разделяет это воззрение, когда говорит о Доминике: Легенда об инквизиторстве Доминика сложилась как результат понятного желания его мнимых преемников поставить во главе своего дела лицо, привлекавшее общие симпатии, освятить это дело именем великого подвижника и тем узаконить существование инквизиции. Историческая справка разрушает эту тенденцию. Прежде всего в 1206 году еще не было и речи об инквизиции, был только дух ее, дух нетерпимости, носившийся над головами еретиков. Наконец, обязанность Доминика и его сподвижников заключалась в обращении еретиков путем увещевания, а меры строгости носили характер эпитемии, то есть чисто церковный характер. Об этом говорит дошедшая до нас разрешительная грамота, прототип инквизиционных примирений с церковью, данная Домиником в 1209 году. “Всем верным христианам, – так начинается эта грамота, – к которым достигнет это послание, брат Доминик, каноник из Осмы, малейший из В другой своей грамоте, от 1214 или 1215 года, Доминик разрешает Раймонду Альтароне, обращенному еретику, в облегчение эпитемии, “носить такое же платье, как и все христиане, так же, как и Вильгельму Угунье”... Нетрудно видеть из обоих документов, как малоосновательны предположения об инквизиторском характере миссионерской деятельности Доминика. В области церковной дисциплины, в этой деятельности нет ничего нового, а потому нет основания выводить и самого деятеля из этой сферы в совершенно чуждую ему сферу инквизиции. Ничто не говорит также о нетерпимости Доминика. Нет никаких источников, которые рисовали бы его как сурового проповедника, выходящего за пределы увещевания. Те розги, которые прописывались в эпитемиях Доминика, нельзя считать таким выходом, потому что, как одежда кающихся, это был лишь атрибут покаяния. Иначе поступали легаты Иннокентия. Сам выбор этих легатов не обещал ничего хорошего. Петр Кастельно был фанатиком. Он не проповедовал, а боролся. Это он именно “ринулся, как с гор крутых поток, в открытую борьбу с еретиками”. Его слова раздражали противников, но легат как будто искал себе смерти... Медленная победа над ересью, присоединение обращавшихся, сперва единицами, как это делал Доминик, не удовлетворяло Кастельно. Он видел одно лишь упорство, и в этом смысле доносили папе... Под влиянием этих известий, в 1207 году Иннокентий приказал еще раз побудить Раймонда к поддержке веры и затем отлучить его от церкви. Исполнение папской воли было возложено на того же Кастельно. Раймонд был раздражен этим новым натиском из Рима, легат – почти в экстазе под обаянием своей миссии. При таких обстоятельствах они встретились в Сен-Жиле. – Теперь, граф, – торжественно сказал Кастельно на уклончивые ответы Раймонда о преследовании еретиков, – я объявляю тебя клятвопреступником и беззаконником, гнев Божий да разразится над тобою. Я отлучаю тебя от церкви. На всех землях твоих отныне интердикт. С этого дня ты – враг Бога и людей. Подданные твои разрешаются от присяги, и тот, кто свергнет тебя, поступит справедливо, очистив престол, опозоренный еретиком. – Повесить негодяя! – вскричал в бешенстве граф. – Именем святого посланничества моего, – продолжал Кастельно, – которое меня осеняет, я запрещаю всякому поднять руку на помазанника Господа. Во всей фигуре легата и в тоне, которым он говорил, было столько величия, что никто не решился исполнить приказ Раймонда, и легат удалился. Утром 15 января 1208 года Кастельно был уже близ Роны. Отслужив краткую мессу вместе со спутниками-монахами, он отправился к перевозу. Их ждала лодка с двумя гребцами. Он занес ногу, собираясь войти в лодку, но один из гребцов, как бы желая помочь ему, вдруг ударил его кинжалом. Легат опрокинулся навзничь и со словами: “Да простит их Господь, как я их прощаю”, – скончался на руках провожавших. Весть об этом убийстве, по общему мнению, подстроенном Раймондом, отозвалась ужасом даже в еретическом Лангедоке. В Риме она послужила сигналом к новой политике Иннокентия. Буллою 6 марта того же года папа не только подтвердил отлучение Раймонда, но в то же время разрешил всякому верному католику овладеть его землями и преследовать его личность. С этого момента начинается политическое падение Лангедока и заря инквизиции. В 1215 году 11 ноября, когда открылись в Риме заседания четвертого Латеранского собора, Раймонд только по имени был графом Тулузским. “Граф Тулузский, – решено было затем собором, – с давних пор и по разным причинам признанный неспособным управлять страною Преемником Раймонда назначался граф Симон Монфор, счастливый предводитель крестового похода, эпилогом которого был Латеранский собор. Оставалось судить еретиков, не погибших среди военной тревоги. Но торжество религии еще раз было отсрочено. В мае 1216 года сыну Раймонда Раймонду VII удалось поднять восстание и свергнуть ненавистное иго Монфора. Тринадцать лет тянулась еще агония Лангедока, до 12 апреля 1229 года. В этот день в Париже происходила торжественная церемония: Раймонд VII присягал на верность французскому королю и обещал быть верным и послушным слугою короля и церкви, до самой смерти своей сражаться с еретиками, их единомышленниками и укрывателями, не щадя ни родственников, ни друзей, ни вассалов, и вполне очистить свою землю от ереси. “Обещаем, – говорилось в договоре Раймонда, – произвести без замедления должный суд над еретиками и приказать нашим байльи тщательно разыскивать как их, так и единомышленников их и укрывателей; для облегчения розыска обязываемся платить в продолжение 2 лет по две серебряных марки, а потом по одной всякому, кто представит еретика, осужденного епископом”... В ноябре того же года в Тулузе, едва остывшей от пролитой крови, был созван собор для принятия мер к истреблению альбигойцев. Во всех приходах, по решению этого собора, учреждалась постоянная комиссия из приходского священника и двух или трех выборных граждан. Члены комиссии обязывались разыскивать еретиков и с этою целью осматривать все дома, от чердака, до погреба, и даже подземелья. Владельцы земель и все верные католики обязывались тем же, первые – под страхом лишения земель и предания суду, вторые – по долгу благочестия. Все арестованные отсылались к епископу для определения, действительно ли они еретики или верные католики. В первом случае дом, где жил признанный еретик, подлежал немедленному уничтожению. Если арестованный отрекался до суда от ереси и притом чистосердечно, его высылали в католические города с обязательством носить на одежде два нагрудных креста цвета, отличного от платья. Такие еретики назывались “крестоносцами по вере” и не могли быть приняты ни на какие должности без разрешения папы или его легата. Еретики, отрекавшиеся от заблуждений лишь из страха наказания, заключались в тюрьму и содержались там на счет конфискованного у них имущества, а в случае бедности – на счет епископов. Для упорных был один выход из тюрьмы – на костер. Таковы были меры пресечения ересей, но не забыты были и меры предупредительные. В виде мер предупредительных тулузский собор постановил, чтобы все мужчины, начиная с четырнадцати лет, и все женщины с двенадцати давали клятву и повторяли ее каждые 2 года, что будут хранить святую католическую веру, доносить на еретиков и преследовать их. Те же предупредительные меры требовали, чтобы всякий католик исповедовался и причащался каждый год три раза: на Рождество, Пасху и Троицу – и не держал бы на дому ни Ветхого, ни Нового Завета. Собор позволял мирянам иметь одни лишь богослужебные книги и псалтырь, но не иначе как на латинском языке. Священникам вменялось в обязанность оберегать причащенных ими больных от совращения с пути истины и присутствовать при совершении завещаний, без чего последние считались недействительными. Священники должны были также присутствовать при погребении усопших, а главы семейств по праздникам и воскресеньям непременно бывать в церкви, выстаивать обедню и выслушивать проповедь. Не исполнявшие этого постановления подлежали штрафу в 12 денариев, половина которого отдавалась владельцу земли, где проживал провинившийся. Все эти меры дают полное право считать 1229 год первым годом инквизиции и годом первого инквизиционного процесса. Такой процесс еще во время тулузского собора был возбужден для примера и выработки процедуры против некоего синьора Пейрпертюза и барона Неро де Ниорта. Оба были заподозрены в ереси, что подтверждалось свидетелями, и потому обязывались покаяться в течение 15 дней под страхом отлучения и конфискации. Уже с этого процесса определилось лицо святой инквизиции. В суд была позвана масса свидетелей, но обвиняемые не сводились с ними на очную ставку, чем очевидно поощрялась возможность ложного свидетельства. Свидетелям задавали массу вопросов, пытаясь сбить их в показаниях, и нередко обращали таким образом из помощников правосудию в подсудимых. Доносы были узаконены постановлениями собора, и ими пользовались почти как явными обвинениями уже в эту раннюю пору инквизиции. С 1229 года начинается эпоха так называемой первой инквизиции. Ее отличие – участие епископов как судей и карателей ереси. Не одно падение Лангедока послужило на пользу ее учреждения. В 1220 году, то есть за девять лет до тулузского собора, император германский Фридрих II, один их самых светлых умов своего времени, совершенно неожиданно явился сторонником нетерпимости и рядом законов определил тяжелые наказания еретикам. Политические волнения, непрерывно наполнявшие его царствование, и, как ирония судьбы, ссора с папой вплоть до проклятия не дали ему возможности настоять на исполнении этих законов. Но папы воспользовались постановлениями Фридриха. Они служили для них разрешением ввести инквизицию в Италии и даже попытаться утвердить ее в Германии. Так поступил папа Григорий IX в 1231 году, с буллы которого, помеченной этим годом, начинается распространение инквизиционных трибуналов по всему Апеннинскому полуострову, исключая Неаполь и Венецию. С этого же времени ведатели и судьи ересей формально называются инквизиторами, установленными церковью, inquisitores ab Ecclesia dati. Роль этих инквизиторов уже с 1229 года предпочтительно занимают доминиканцы, потому что при самом своем образовании орден этих монахов имел целью проповедовать слово Божие, откуда другое название ордена – ордена проповедников. Однако рядом с ними выступали и другие, францисканцы и бенедиктинцы, последние в лице клюнийского приора Этьена в 1233 году. Лишь в 1243 году папа Иннокентий IV окончательно утвердил за доминиканцами исключительное право на пополнение рядов инквизиторов. По словам Геффле, эта привилегия впервые укрепилась за ними в Испании. В Испании же суждено было инквизиции получить дальнейшее развитие и сделаться орудием не только религиозной, но и политической нетерпимости. Эта новая эра начинается в 80-х годах XV столетия. Девиз ее деятелей – едино стадо и едина вера, а самый яркий представитель этих деятелей – Торквемада. |
||
|