"Тайная роза" - читать интересную книгу автора (Йейтс Уильям Батлер)

Сумрачные старцы


Невдалеке от Мертвецкого мыса, около Россе, там, где заброшенный дом лоцмана уставился на море двумя круглыми, словно глаза, окнами, в прошлом столетии стояла хижина-мазанка. Она тоже служила морскому промыслу – один старик, Майкл Бруэн, в молодые годы сам бывший контрабандистом, а в годы преклонные сделавшийся отцом и дедом контрабандистов, проживал в ней; и когда ночами стройные шхуны пробирались в залив мимо Роули, его задачей было вывешивать роговую лампу в южном окне; поданная таким образом весть достигала острова Доррен, а оттуда, при помощи такой же лампы, и поселка Россе. Кроме этих мерцающих посланий, мало что связывало старика с людьми, ибо он одряхлел и думал только о спасении души, склоняясь все время перед резным испанским распятием, висевшим над очагом, и сгибаясь над четками из полированных камешков – их привезли ему на шхуне, пришедшей из Франции с грузом шелков и кружев. Однажды ночью он долго ждал появления шхуны "Милосердная Мария"; но, хотя ветер был благоприятным, судно сильно опаздывало, так что он уже хотел лечь на свою охапку соломы – небо светлело, и судно не решилось бы проходить мимо Роули и становиться на якорь при свете дня. И тут он заметил цапель, летевших одна за другой от острова Доррен к заросшим тростником прудам, что лежат у скал Второго Россе. Никогда ранее не видел он, чтобы цапли летали над морем, потому что это птицы суши; от удивления, прогнавшего дремоту, а также потому, что долгое бдение опустошило его кухонный шкаф, старик схватил ружье, ржавое и перевязанное веревочками, и поспешил вослед цаплям к прудам.


Когда он подошел к прудам так близко, что слышал шорох тростников, занялся рассвет, и в сером свете высокие стебли, тихие воды, клочья тумана и дымка над песчаными наносами предстали как будто вырезанными их громадных жемчужин. Вскоре он обнаружил цапель, в большом числе – те стояли, поджав ноги, на мелководье; он залег в зарослях, взглянул в прицел и на миг склонился над своими четками, чтобы пробормотать: "Покровитель мой святой Патрик, дай мне убить цаплю; пирог из нее поддержал бы мои силы целых четыре дня, ибо я ем меньше молодых. Убереги от промаха, и я буду читать по молитве на каждую бусину четок все четыре дня". – Тут старик снова улегся, поместил ружье на камень и прицелился в цаплю, стоявшую с густой траве над ручейком, втекавшим в пруд; он боялся, что если застрелит птицу где – нибудь над глубокой водой и полезет ее доставать, то подхватит ревматизм. Но, когда он взглянул на цаплю, она исчезла, и, к ужасу его, на месте птицы встал человек, очень старый и хилый. Охотник опустил ружье: вновь там стояла цапля, спокойно опустив голову. Он снова прицелился, глядя вдоль железного ствола, и металл, враг всяческого колдовства, снова показал ему старца; и вновь тот исчез, стоило опустить ствол. Старик уронил оружие, трижды перекрестился, и сказал "Отче наш" и "Богородице", и пробормотал: "Это враг Бога и моего покровителя встал на ровном месте и охотится в благословенных водах", и снова прицелился, очень тщательно и медленно. Раздался выстрел, и сквозь рассеивающийся дым Бруэн увидел, как старец падает на траву, а стая цапель с криком летит к морю. Охотник пошел к добыче, огибая пруд, и, дойдя до ручейка, осмотрел тело в старинных одеждах черного и зеленого цветов, запятнанных кровью. Он покачал головой, видя столь богомерзкое создание. И вдруг тело пошевелилось, рука протянулась к нему и длинные тощие пальцы чуть не схватились за крест и четки. Бруэн отшатнулся, крикнув: – Колдун, я не дозволю мерзким тварям касаться святых бусин! – и задрожал от осознания, сколь страшной и древней опасности избежал.


– Если ты выслушаешь меня, – ответил ему голос столь тихий, что казался вздохом, – ты поймешь, что я не колдун, и позволишь поцеловать перед смертью крест.


– Я выслушаю тебя, – отвечал Бруэн, – но не дам коснуться святых четок, – и, сев неподалеку от умирающего, он перезарядил ружье, положил его на колени и приготовился слушать.


– Не знаю сколько поколений назад мы, ныне серые цапли, были учеными мужами при дворе короля Лигейра; мы не охотились, не ходили в битвы, не слушали молитв друидов, и даже любовь, если она вообще спускалась к нам, была не более чем летучий огонь. Друиды и барды говорили нам о новом друиде Патрике; большинство их ненавидело пришлеца, а некоторые считали, что он принес учение древних богов в новых образах; а иные стояли за то, чтобы приветствовать его; но мы зевали посреди их речей. Наконец они прибежали, крича, что Патрик идет ко двору, и снова начали споры; но мы не вслушивались, ибо были заняты диспутом о сравнительных достоинствах Высокого и Простого стилей; не озаботились мы даже когда они выбежали из дверей, сжимая в руках волшебные жезлы, чтобы сразиться с незваным гостем в лесу, и когда они возвращались в разорванных одеждах и с криками отчаяния: стук ножей, вырезавших старинными знаками наши мысли, успокаивал нас, а диспут наполнял радостью; не беспокоились мы и когда толпы шли наутро увидеть нового друида, читавшего заповеди своего бога. Народ пробежал мимо, и один из нас, отложивший нож, чтобы вздохнуть и размяться, услышал вдалеке голос и понял, что друид Патрик проповедует в доме короля; но сердца наши были глухи, и мы резали, и беседовали, и читали, и громко смеялись. Спустя некоторое время мы услышали шум многих ног, идущих от дома короля, и вдруг две высокие фигуры встали на пороге: одна была в белой, другая в красной одежде, словно огромные лилия и мак; и мы узнали друида Патрика и нашего короля Лигейра. Мы отложили резцы и склонились перед королем, но не его громкий грубый голос обратился к нам, но иной, странный голос – в нем слышался восторг, какой бывает у голосов, звучащих из священных костров друидов: – Я учил заповедям Творца мира, – сказал он, – в королевском доме, и тишина стояла повсюду, от центра земли до окон небесных, так что даже орел не хлопал крыльями в вышине и рыба не била плавником в мутной воде, и скворцы, галки и воробьи в ветвях усмирили болтливые языки; и реки стали недвижными зеркалами, а тучи – глыбами мрамора, и креветки в дальних заводях хранили молчание, хотя и нелегко было им терпеть. – И когда он называл все это, казалось – король именует подданных. – Но ваши тонкие ножи стучали и скребли по дубовым доскам, и в тишине стук этот разгневал ангелов. О корешки, погубленные зимой, вы не очнулись, хотя лето тысячью ног прошло над вами. О люди, не познавшие любви, ни песни, ни мудрости, но пребывающие в тени воспоминаний, в которых ноги ангелов не могут коснуться вас, когда те пролетают над вашими головами, ни волосы демонов не могут коснуться ваших стоп, когда те проходят под вами: я налагаю на вас проклятие, навсегда превращаю в пример для всех: вы станете серыми цаплями, ныряя в глубокие пруды и летая по миру в час, когда он наиболее полон сумрака и печали, забыв пламенники звезд и еще не узрев солнечного пламени; и вы обучите других цапель, и станут они, вам подобно, навсегда примером для всех; и смерть ваша будет приходить случайно и непредвиденно, лишая ваши сердца уверенности.


Голос старого ученого стих, но контрабандист все еще склонялся над ружьем, силясь понять рассказанное; и он все более и более склонялся, грезя, как вдруг натяжение четок пробудило его. Ученый подполз к нему по траве и пытался стянуть крест пониже, чтобы суметь поцеловать его.


– Не смей касаться святых четок! – крикнул контрабандист, отбрасывая тонкие пальцы стволом ружья. Он не дрожал, ибо старец со вздохом упал на траву, недвижимый. Бруэн склонился, изучая эту груду черных и зеленых одежд, и страх окончательно покинул его, ведь он понял, что старому ученому было нужно нечто, имеющееся у него; а увидев, что тот так и не дотянулся до креста, старик совсем успокоился. Конечно, думал он, если этот большой плащ и другой, нижний плащ, окажутся не тяжелыми и не дырявыми, святой Патрик снимет с них проклятие и оставит в пользование человеку. Но черно-зеленые одежды отстранялись от его пальцев; пока он дивился этому, легкий ветерок повеял над прудом, превращая старого ученого мужа и его одеяния в кучку пыли, и та становилась все меньше и меньше, пока, наконец, ничего не осталось на сочной зеленой траве.