"Тарас Бурмистров. Вечерняя земля" - читать интересную книгу автора

очень непросто. Булонский лес, в отличие от Елисейских полей, своему
названию соответствовал; на ухоженный, освещенный и обитаемый парк, против
моего ожидания, он не походил совершенно. Странно было из городской суеты
сразу попасть на лоно природы, с кряжистыми, беспорядочно растущими
деревьями, лугами, над которыми струился вечерний туман, и блестевшими в
полумраке озерами. Какое-то время я блуждал в этих дебрях, в смутной
надежде, что причудливо переплетающиеся дорожки выведут меня куда-нибудь
поближе к цивилизации. Так и случилось: не прошло и получаса, как впереди
блеснул широкий тракт, по которому стремительно неслись машины. Выйдя к
нему, я увидел, что по его обочине с двух сторон рядами стоят темные фигуры,
которые я поначалу принял за статуи. Вскоре, однако, выяснилось, что это
были живые существа, причем одни только дамы, возраста преимущественно
весьма почтенного. Одеты они были очень кокетливо, что уже могло навести
меня на некоторые размышления, но где мне было разбираться в европейской
социальной иерархии! Устремившись к этим таинственным особам, я стал
расспрашивать их, как выйти к Сене. Не все из них вполне понимали меня;
особые трудности в этом деле представляло произнесение слова "Seine" должным
образом, то есть с глубоким носовым звуком. Дома, в процессе тренировки, я
просто зажимал в таких случаях нос рукой, отчего мое французское
произношение становилось почти идеальным. Здесь, к сожалению, прибегнуть к
этому рецепту уже не было возможности. Разговоры и так получались слегка
натянутыми, как ни старался я продемонстрировать всю отпущенную мне
галантность и обходительность. Мои прелестные собеседницы почему-то всякий
раз розовели, когда я обращался к ним "мадам", и, похоже, рады были поскорее
от меня отделаться. Уже покинув их и направившись к кемпингу, я вдруг
догадался, зачем они собрались ночью у дороги и каким ремеслом там
промышляли. Тогда же я сообразил и то, что мне следовало именовать их
"мадемуазель", как это принято в таких случаях; называя их "мадам", я как бы
незаслуженно повышал их в чине. Мадам - это уже хозяйка, содержательница
борделя, и обращаться так к "девушкам" любого возраста было то же самое, что
говорить лейтенанту "господин полковник".
Обдумывая этот лингвистический казус, я вышел к палаточному городку, и
вскоре устроился в нем на ночлег, заплатив за место на лужайке столько, что
в другом, менее популярном городе, за эти деньги можно было разместиться в
шикарном отеле. Уже засыпая, я неожиданно вспомнил, что двести лет назад,
когда Петербург в очередной раз вознамерился стать столицей мира, именно
здесь, в Булонском лесу, стояли наши войска; Париж тогда был дальней
окраиной Российской Империи, как Кавказ, Финляндия или Калифорния. Ворочаясь
в своей палатке, я вспоминал Пушкина, посетившего русский военный лагерь в
Турции и даже принявшего участие в боевых действиях, думал о Батюшкове,
бравшем Париж. Но историко-литературные ассоциации на этот раз занимали меня
недолго; воображаемый гул сражений перешел в ритмичный, монотонный грохот,
уводивший меня все дальше и дальше в беспамятство, пока глубокий и прочный
сон не сковал мое сознание окончательно.
Наутро ярко светило солнце, и птицы щебетали в кустах вокруг меня.
Выбравшись из палатки, я отправился в город в самом радужном расположении
духа. Идти было неблизко, и по дороге я вспоминал Руссо, который, когда ему
было шестнадцать лет, с таким же праздничным и беззаботным настроением шел
из своей Швейцарии в Италию. Когда я увидел вдали светлые громады парижских
зданий, сердце мое снова сделало перебой; но вчерашний восторг более не