"Тарас Бурмистров. Вечерняя земля" - читать интересную книгу автора

лестницей, наполовину ушедшей под воду. Каменные ступени под черной и
прозрачной водой казались мне самым прекрасным зрелищем на свете. Не одного
меня завораживало в этом городе вдохновенное видение его скорой гибели. На
апокалиптических интонациях было построено все петербургское искусство,
начиная с гениального двустишия Евдокии Лопухиной; но всех превзошел здесь
Пушкин, написавший свой "Город пышный, город бедный" на мотив средневекового
гимна "Dies irae, dies illa".
В Амстердаме, однако, ничего гибельного не чувствовалось. Местные
приливы и отливы не символизировали ничего, кроме безмятежного круговращения
природы, неизменного, как движение луны по небу, которым они были вызваны.
Сам темный и затихший город, с его пустыми площадями и проспектами, тоже
нисколько не производил зловещего впечатления, как это было бы в Петербурге,
где отсутствие людей на улицах непременно наводит на мысль о случившейся
катастрофе всемирного значения. Впрочем, может быть, настроение у меня
оживлялось еще и предчувствием праздника, бурлившего, как я знал, где-то
поблизости. Я увидел его огни, сиявшие в туманной мгле, задолго до того, как
пересек магическую границу, за которой начиналась желанное царство телесной
свободы. Приблизившись к этому рубежу, я, однако, не смог преодолеть его
сразу, и остановился на пороге, жадно вглядываясь в прекрасный новый мир,
открывшийся передо мной. Между ним и мной пролегал канал, так напоминавший
петербургский, и я машинально подумал о том, что у всех народов переход в
потусторонний мир почему-то всегда связывался с переправой через воду. Но в
ожидавшем меня царстве теней, несмотря на его откровенно инфернальное
освещение, было и что-то райское, блестящее и соблазнительное. Уже переходя
через мост, я подумал, не эту ли преисподнюю имел в виду Сведенборг,
утверждая, что для отдельных ценителей ад несравненно привлекательнее
скучного рая. Но эта идея, уже совершенно неканоническая, была последней
моей связной мыслью: опьянение обрушилось на меня, как внезапно налетевший
вихрь.
Опомнился я через некоторое время в лабиринте узких улочек,
переплетавшихся, как волосы медузы Горгоны. Дома, смыкавшиеся здесь
вплотную, часто даже не имели окон, но зато в каждом из них была
великолепная витрина, за которой располагались самые баснословные вещи,
когда-либо виденные мною в жизни. На роскошно убранных кроватях, застланных
ослепительным бельем, там сидели девушки, почти нагие, выглядевшие, как
чудесные спелые плоды. Череда этих комнаток за стеклом напомнила мне одну
длинную анфиладу в Зимнем Дворце, каждый из залов которой был отделан в
разном стиле. Здесь тоже как будто звучали все страны и все эпохи.
Разглядывая арабские, индийские, старинные европейские интерьеры, я пока
старательно избегал встречаться взглядом с самими обитательницами этих
пышных покоев; но их незримое для меня присутствие было главным нервом этого
зрелища, будоражащим меня все сильнее. Тонкий и продуманный колорит этих
комнат бросал некий дрожащий отсвет и на самих их обладательниц, подавая их
как бы под разным соусом. Смакуя это чудесное блюдо, я бродил по тесным
переулкам, чувствуя при этом такую безудержную радость обладания, как будто
уже одно присутствие в этом месте делало моими все сокрытые здесь сокровища.
Пьянящее чувство свободы и вседозволенности сладко переполняло меня,
добавляясь к хмельной раскованности тела. Я уже осмеливался дерзко улыбаться
девушкам, стоящим у входа, и иногда даже отважно встречался с ними взглядом.
Правда, ответный их взгляд, гораздо более смелый и откровенный, мне