"Юлий Буркин. Королева полстергейста" - читать интересную книгу автора

(и чуть зеленоватые) глаза. Такие же светлые душистые густые волосы...
Значит, она будет так же несчастна, как мама? Почему я была такой грубой с
ней вчера? Ей ведь сейчас хуже всех; и она-то ни в чем не виновата.
За стенкой раздался звонок будильника и возня просыпающихся. Потом -
плеск воды, шаги, приглушенные кухонные звуки. Потом раздался стук в дверь
ее комнатки, и мамин голос: "Машенька, пора вставать".
Маша выпрыгнула из постели, распахнула дверь и повисла у мамы на шее,
осыпая поцелуями ее лицо. "Ну что ты, что", - смущенно отстранялась та.
"Прости меня, мамочка, - шепнула Маша, - ты лучше всех, всех, всех", - и
скользнула в ванную.
Потом был молчаливый завтрак, а потом всем семейством они вышли из
дому (Маша - в школу, мама со Степаном Рудольфовичем - в больницу).
А в школе случилась неприятность - сказался ее сегодняшний короткий
сон: на последнем уроке - химии - Маша уснула, уронив голову на руки, и
заметившая это вредная молодая химичка, по прозвищу Крокодил, ни в
малейшей степени не опасаясь болезненно задеть самолюбие своей немаленькой
уже ученицы, с ехидными замечаниями выставила ее за дверь.
Они всегда недолюбливали друг друга, и, видно, неказистая учительница
была рада возможности отыграться, измываясь над симпатичной подопечной.
"Ну, Крокодилище, ты меня еще вспомнишь, - сжав кулаки, шептала Маша по
дороге домой, - я тебе устрою, - не зная, правда, что и когда она ей
устроит, - ты у меня попляшешь еще!"
Дома было пусто и одиноко. Маша вскипятила воду и, приспособив перед
собой на складной подставке для книг любимых "Трех мушкетеров", попила чаю
с печеньем. Потом, не отрываясь от книжки, завалилась на кровать. Читая,
на месте благородного Атоса она видела Лешу Кислицина, себя же
представляла то королевой Анной, то Констанцией Бонасье, а то и Миледи - в
зависимости от того, к какой из героинь она испытывала в данный момент
наибольшую симпатию.
Вот тут-то, за чтением Дюма-отца и настиг Машу миг, перевернувший всю
ее жизнь, пустивший ее по новому руслу, в новом, неведомом направлении.
"Один из моих друзей... - читала она, - один из моих друзей, а не я,
запомните хорошенько, - сказал Атос (Леша Кислицин) с мрачной улыбкой, -
некий граф из той же провинции, что и я, то есть из Берри, знатный, как
Дандоло или Монморанси, влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в
шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь..." Так как
девушкой этой в данный момент несомненно была Маша, прочтя эти строки, она
зарделась от смущения... И тут раздался скрежет отпираемого замка, затем
скрипнула дверь, и Маша узнала шаги отчима - такие, какие бывали у него по
пятницам, вечерами (а сегодня и была пятница). И из глубины квартиры
раздался традиционный зов:
- Дочка!
Маша вошла в мамину комнату. Степан Рудольфович, растопырив обтянутые
мятыми коричневыми брюками ноги, сидел в кресле возле телевизора и смотрел
на нее бесцветными пьяными глазами.
- Вот она, наша умница, вот она - наша красавица, - разверз он губы в
елейной улыбке, - ну, иди сюда, моя девочка, - протянул он руку и поймал
ее за запястье, - иди к своему папочке.
И она, как и много раз прежде, очутилась у него на коленях. Но что-то
в его голосе, в том, КАК он держал ее сегодня, было не таким, как всегда,