"Энтони Берджесс. Убийство под музыку" - читать интересную книгу автора

всегда остается музыкой, - объяснил Холмс, зажигая то, что показалось мне
танжерской сигарой. - В доме музыки много обителей. Сэр Артур опустился,
Ватсон, до уровня, который представляется ему выгодным, и не только в смысле
прибыли: он известен также сочинениями унылой набожности. Они говорят
по-итальянски. - Слух Холмса был острее моего. - Насколько ярче звучит этот
обмен впечатлениями о монаршей благосклонности на чужом языке, нежели на
нашем. Но вот второй звонок. Такой драгоценный табак - и напрасно выброшен!"
Последнее относилось к его сигаре, которую он с сожалением потушил в одной
из медных урн, стоявших в фойе. Во время второго действия Холмс сладко спал.
Я решил про себя, что нечего мне так уж стесняться своей неотесанности,
когда я поддался дремоте на том возвышенном музыкальном радении. Как
изволил, несколько кощунственно, сказать Холмс, в доме музыки много
обителей.
На следующее утро срочная телеграмма от сэра Эдвина Этериджа,
доставленная во время завтрака, приглашала меня на еще одну консультацию в
спальне его пациента на Сейнт-Джон-вуд-роуд. Молодой человек не проявлял
больше симптомов latah; теперь он, казалось, страдал от редкого китайского
недуга, с которым я сталкивался в Сингапуре и Гонконге, известного как shook
jong. Это прискорбное заболевание неловко описывать вне страниц медицинского
журнала, поскольку деликатная его особенность - панический страх пациента за
свои детородные способности, которым угрожают злые силы, порожденные
перевозбужденным воображением. Чтобы побороть эти силы, которые он считает
ответственными за прогрессирующее сокращение его осязаемой детородной плоти,
он пытается предотвратить съеживание оной посредством ее рассечения самым
острым ножом, какой только может оказаться под рукой. Единственно возможное
лечение - глубокий сон, а в периоды прояснения сознания - строгая диета.
После консультации я не преминул свернуть на Бейкер-стрит, залитую как
будто средиземноморским ярким блеском. Лондонский муравейник, казалось,
пребывал в безмятежном покое. Холмс в халате и восточном тюрбане натирал
канифолью смычок, когда я вошел в гостиную. Он был весел, в отличие от меня.
Я был несколько удручен лицезрением болезни, которая, как я полагал до сих
пор, не выходит за пределы Китая, так же как неделей ранее был обескуражен
менее злокачественной latah- привилегией истерических малайцев, - увы, оба
несчастия настигли молодого человека несомненно англосаксонского
происхождения. Поделившись своими печалями с Холмсом, я сказал
рассудительно: "Возможно, так завоеванные народы расплачиваются с нами за
наши имперские амбиции".
"Такова оборотная сторона прогресса, - сказал Холмс, а затем сменил
тему: - Королевский визит, Ватсон, завершается, по-видимому, без
неприятностей. Иберийский сепаратизм не посмел еще раз поднять голову на
нашей земле. И все-таки мой разум несколько встревожен. Возможно, я должен
приписать это иррациональному воздействию музыки. Никак не могу забыть
ужасное зрелище: несчастный молодой человек, сраженный насмерть за роялем,
на котором он играл с таким блеском, а затем в смертельной агонии
исполнивший короткую рапсодию прощания, имевшую так мало мелодического
смысла. - Он провел смычком по струнам. - Вот эти ноты, Ватсон, я записал
их. Записать что-нибудь - значит овладеть вещью и иногда отделаться от нее".
Он играл по записи на клочке бумаги, лежавшем у него на правом колене.
Внезапным порывом июльского ветра, проникшим в открытое окно, сдуло клочок
на ковер. Я подобрал его и рассмотрел. Размашистый почерк Холмса был