"Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях" - читать интересную книгу автора (Левидов Михаил Юльевич)

Глава 11 Свифт опекунствует и благодетельствует

Четвертого марта 1711 года Джонатан Свифт, возвратившись домой после обеда у Генри Сент-Джона, был грустен и озабочен.

Неужели эти люди, в которых он так верит, не понимают всей тяжести положения? Ведь страна разорена! Если б какое-либо частное лицо, коммерсант из Сити, находился бы в подобном положении, он давно был бы уже объявленным банкротом… Необходим мир во что бы то ни стало, но никто не решается и заикнуться о мире…

Это не совсем так, верней – совсем не так. Сам Свифт ведет кампанию за мир уже с ноября 1710 года в своем «Экзаминере», а за кулисами давно идут тайные дипломатические переговоры с французским правительством. Тайные – хотя согласно договору 1709 года между союзниками (Англия, Австрия, Голландия) никто из них не должен сепаратно вступать в переговоры с Францией. Но слухи о переговорах просочились в публику, и буря полемики по вопросу о мире бушевала весь 1711 год.

«Там (во Франции) мы сражаемся как солдаты в войне, даем пощаду. Но здесь, в Англии, мы деремся как дьяволы, как фурии, мы словно хотим вырвать самые души из тел, в наших битвах воинствует личная зависть, месть, адское озлобление, безжалостное коварство. Мы сражаемся ядом, словами, пронзающими, как кинжал, неистовством зависти, отравой клеветы, непереносимыми обвинениями, неповторимыми оскорблениями, желчью коварной злобы…»

Говорит так современник, знающий толк в этих делах, сам матерый участник боев – Даниель Дефо. И конечно, думал он, набрасывая осенью 1711 года эти строки, об авторе памфлетов «Экзаминера».

Да, Свифт так сражался, но он умел сражаться и не только так – должен был признать Даниель Дефо, когда прочел появившийся на улицах Лондона 27 ноября трактат «Поведение союзников и прошлого министерства в вопросах нынешней войны».

Трактат был безымянным, но мог ли сомневаться опытный литератор Дефо, что лишь один автор в Англии может так писать?

Благородство тона, серьезность аргументации, глубина политического анализа – уже одни эти качества ставят данный свифтовский памфлет на недосягаемую высоту в политической публицистике тех дней. Но гораздо важнее другое.

Впервые в Англии, да и в Европе, раздался суровый и справедливый голос, обращенный непосредственно, через голову правительств, министров, официальных политиков, непосредственно к стране, к народу, к «человеку с улицы», аргументирующий исключительно интересами народа, срывающий с дипломатии, с политики покров «официальной тайны». Отсюда предельная ясность аргументации, тон высокого морального негодования – в нем могучий пафос памфлета, читая который даже сейчас чувствуешь: вот так говорит человек из народа с народом во имя интересов народа.

Морально оправдать необходимость мира для Англии – вот цель Свифта, рассказать и показать, что весь ход войны, а тем более продолжение ее в данный момент было выгодно в Англии только узкой клике дельцов из Сити, кучке генералов и лично герцогу Мальборо; что никакие выгоды от войны не окупят уже понесенных жертв в сто тысяч человеческих жизней и пятьдесят миллионов фунтов государственного долга, тяжесть которого ложится на народ; что эхо «патриотической болтовни» завсегдатаев кофеен нельзя смешивать с голосом народа; что народ за эти десять лет систематически обманывали насчет целей войны, ибо велась она наперекор «общественным интересам» во имя «частных интересов»: «…мы вели войну, чтобы помочь карьере и богатству одного семейства (герцог Мальборо), чтоб обогатить ростовщиков и биржевых маклеров, чтоб споспешествовать опасным планам политической группировки…» И если есть еще в Англии глупцы, говорящие о славе английского оружия, о захваченных на поле битвы знаменах – «…нашим внукам останется сомнительное удовольствие любоваться несколькими тряпками, развешанными в Вестминстер-Холле и обошедшимися в сотню миллионов, проценты по которым им придется платить, хвастаясь при этом, по обычаю нищих, тем, как богаты и славны были их деды…»

К таким речам не привык английский народ. В гнилую атмосферу грязных интриг и ожесточенной склоки своекорыстных группировок вторгся свежий ветер. Словно римский трибун легендарных времен поднялся на форум – и прозвучал мужественный голос.

Сбрасываются, взрываются условные рамки политической публицистики, становится памфлет манифестом, политик – прокурором и судьей.

Вместе с тем автор не снижает, не упрощает темы. Ларакорский священник выступает здесь одновременно и политиком, и дипломатом, и государствоведом: работа его построена на анализе дипломатических документов, на учете экономической и политической обстановки современной ему Европы – она до сих пор ценнейший материал для историка эпохи.

Так это просто: пользоваться нужными словами в нужных местах!

Согласно Свифту, в этом все искусство стиля, и это искусство доводит он до максимального звучания в памфлете «Поведение союзников». Он никогда не был ритором и болтуном; риторика, словесные красоты – это словно «приключения» стиля, сводящие мысль с прямой и кратчайшей дороги. И «нужные» слова становятся решающими словами.

Для министерства миссия Свифта сводилась к поддержке их специальных целей – дискредитации вигов в их прошлом и настоящем; для Свифта же эта миссия была – открыть глаза народу. Достаточно умными людьми были Харли и Сент-Джон, чтоб понять: союз их с человеком такого склада может оказаться для них опасным. И не раз они морщились, читая памфлет, написанный с их ведома и по представленным ими секретным материалам, особенно те места его, где пафос обличения обманщиков народа выходил за рамки политической группировки вигов, захлестывая весь класс имущих, но что поделаешь: приходилось брать Свифта таким, как он есть.

Поистине грандиозным оказался успех памфлета.

Через четыре дня – первого декабря – вышло второе издание – всего их было семь, с общим тиражом в одиннадцать тысяч экземпляров – неслыханная цифра для политической брошюры, требовавшей от читателя известного умственного напряжения, за которую к тому же нужно было заплатить целый шиллинг.

«Памфлет начинает греметь – со всех сторон спрашивают, прочел ли я его, и советуют прочесть, говоря, что это нечто необыкновенное» – такова запись в «документе» 28 ноября. И через два дня: «Памфлет произвел громадный шум и сделает много хорошего…»

И действительно, вся политическая Англия наперебой повторяла аргументы памфлета, его цитировали в обеих палатах, он читался вслух во всех кофейнях, ни один из литераторов-вигов не осмелился выступить против него в печати, было создано общественное настроение за заключение мира, волна смущения и паники охватила вигов – что-то нужно было предпринять, и немедленно!

Меж тем военные действия приостановились – мирные переговоры должны были начаться в январе 1712 года в голландском местечке Утрехт. Согласно конституции, обе палаты должны были при открытии сессий – 7 декабря – выразить свое мнение об условиях мира в ответном адресе на тронную речь королевы.

Каковы же настроения палат?

В палате общин министерство имело прочное большинство, несколько иное его положение в палате лордов.

Пэры Англии – герцоги, маркизы, графы, бароны, виконты и духовные лорды-епископы, заседавшие в палате лордов по праву титула, – не отличались стойкостью убеждений, принадлежность их к вигам или тори была приблизительна и условна. Но министерство всегда могло рассчитывать, что при умелом воздействии на лордов оно добьется благоприятного голосования.

Казалось – беспокоиться нечего.

Случилось, однако, не так.

Незначительным большинством палата лордов постановила внести в ответный адрес пункт, требующий не заключать мира, пока королем Испании остается Филипп Бурбон.

Сенсационное голосование! Оно ниспровергает политику правительства; войдя в силу, оно должно иметь следствием смену правительства, роспуск парламента, продолжение войны.

Что же произошло? Королева в своей речи решительно высказалась за заключение мира; внесение этого пункта в ответный адрес было равносильно отклонению правительственной программы; голосование части палаты – убежденных вигов – понятно, но почему к вигам неожиданно перешли колеблющиеся, «болото», те, кто фактически зависел от милости двора?

И почему – также сенсационный факт! – королева, по окончании заседания, дала свою руку герцогу Сомерсету, чтобы он проводил ее до кареты?

Сомерсет! Юркий, вертлявый, размахивающий руками, брызжущий слюной старичишка, не то виг, не то тори, член прежнего вигского министерства, сохранивший свой пост и в нынешнем, торийском, лукавый царедворец, заслуженный интриган! Но он как раз ожесточеннее всех выступал за внесение в адрес этого, как бы против речи королевы направленного, пункта. И королева оказывает ему высокую милость, предлагая свою руку.

Что же происходит, в конце концов?

Вспоминают в связи с этим то обстоятельство, что довольно часто, слишком часто появлялась за последнее время в апартаментах королевы в Кенсингтонском дворце супруга герцога, герцогиня Элизабет, дама грубая, ярко-рыжая и зловещая: ходили про нее слухи, что она в свое время помогла своему первому мужу скоропостижно умереть, будучи заинтересована во втором. А теперь ходят слухи, что герцогиня Сомерсет оттесняет на задний план признанную фаворитку королевы, красноносую Эбигейл…

Так что же происходит, в конце концов?

В шестом часу вечера, 8 декабря, назавтра после заседания палаты лордов, в апартаментах миссис Эбигейл Мэшем в Кенсингтонском дворце собралось небольшое общество.

Эбигейл только что вернулась из королевских апартаментов – обслуживание Анны за обедом входит в ее обязанности. Встревоженная, почти испуганная, она мешком сидит в кресле, тревожно следя за двумя мужчинами, находящимися с ней. В комнате жарко, камин пылает, крупная капля висит на кончике красного носа Эбигейл.

Один из двоих, Джон Арбетнот, придворный врач королевы, дилетант-литератор, мастер легкого, блестящего остроумия, стоит, изящный и высокий, в своей обычной элегантно-небрежной позе у камина, забыв согнать легкую улыбку со своих красиво очерченных губ. Улыбаться как будто и нечему, но Арбетноту, спокойному созерцателю жизни, гурману, коллекционеру образчиков человеческой низости и глупости – итогом коллекционерской работы и была его знаменитая «История Джона Булля», – улыбка всегда к лицу.

Но не улыбается Свифт. Его толстая трость вонзилась в ковер, рука вертит табакерку; откинувшись в кресле, он не сводит упорного и сурового взгляда с хозяйки, слова его весомы и словно подчеркнуты ровной и толстой чертой.

– Вчерашнее голосование не было сюрпризом для королевы – вы это понимаете, миссис Мэшем? Следовательно, одно из двух: либо оно не было сюрпризом и для вас с сэром Робертом, значит, вы знали о готовившемся обмане партии мира и всей Англии, либо вы и сэр Роберт были также обмануты ее величеством, и она решилась на изменение всей политики за спиной у своего первого министра и фаворитки. В этом последнем случае вы виноваты в небрежности, в глупости, в разгильдяйстве; если же не в этом, то в измене и предательстве. Я прав, мистер Арбетнот? Я прав, мистер Мэшем?

Мистер Мэшем, супруг Эбигейл, незначительная личность, прикорнувший в уголку, что-то хмыкнул.

Арбетнот произнес, вдумчиво, слегка нараспев:

– От разгильдяйства до предательства так ли длинен путь? Не длинней, чем от небрежности к измене…

Свифт не слушал его.

– Я требую ответа, миссис Мэшем. Что из двух, что из двух?

Глухое постукивание каблука о ковер подчеркнуло повторение вопроса.

Эбигейл заторопилась, облизнула свои маленькие, полные губки – неожиданно маленькие, даже комичные на ее большом, грубом лице, показала мелкие, острые зубы.

– Но я уверяю вас, почтенный доктор, я уверяю вас, – бессознательно она имитировала свифтовское повторение, – сэр Роберт и я ничего не знали. Я убеждена, – тут она понизила голос и поджала губы, – эта рыжая кошка, Сомерсет, подстроила всю интригу, она и старик Ноттингэм.

– Ноттингэм подкуплен герцогом Мальборо!

– Конечно, – обрадовалась Эбигейл свифтовской реплике, – без герцога, без сучьей дочери Сарры дело не обошлось. А ее величество… – голос ее снизился до шепота, – ее настроение переменчиво, и она любит обижать своих преданных слуг, вдруг оказывая им свою немилость… – Скатившиеся слезинки, одна и другая, оставили следок на кирпично-румяных дряблых щеках. – Я не хочу осуждать свою государыню, но как вы могли подумать, доктор Свифт, что сэр Роберт и я что-либо знали…

Джон Арбетнот вежливо кашлянул:

– Разрешите перебить вас, дорогая Эбигейл… Джонатан! То, что произошло, нетрудно понять. Интрига Мальборо, Сомерсета и Ноттингэма. Пустить слушок, что королева находится в плену у министров и некоего ирландского священника, – легкий поклон в сторону Свифта, – что она будет довольна, если ее верные слуги, пэры Англии, будут голосовать против министерства, что им будет обеспечена в этом случае королевская благодарность… Коварный слух! Был ли он пущен с ведома королевы, по ее намеку, с ее молчаливого согласия – это лишь деталь. Женщина на троне, дорогой Джонатан, словно злой ребенок, запертый в комнате: от скуки он будет ломать собственные игрушки или любоваться своими гримасами в зеркале… Конечно, сэру Роберту следовало бы быть в курсе и парировать этот слух контрслухом. Сколькими голосами прошла поправка Ноттингэма?

– Пятью, – ответил Свифт. – Сэр Роберт считал, что у него постоянное большинство в палате в десять человек, и был спокоен. А я предупреждал его, что большинство исчезнет, если подкупить или обмануть лишь половину из десятка, и ведь нет такого десятка людей на свете, половину которого не удалось бы при известных условиях одурачить или обмануть…

– И вы оказались правы, Джонатан, – суховато заметил Арбетнот, он искренне любил Свифта, и все же в нем шевелилось досадное чувство зависти: свифтовские афоризмы сразу рождались на свет обточенными и завершенными. – Конечно, наш дорогой друг, граф Оксфорд, должен был хоть на этот раз пожертвовать своим вялым оптимизмом; я вообще заметил, что вялый оптимизм в политике…

Но афоризм – Арбетнот чувствовал, что этот окажется удачным, – остался незаконченным: в комнату вошел Роберт Харли, граф Оксфорд. Он вошел не свойственной ему быстрой походкой.

– Вы здесь, Джонатан! Как удачно! Здравствуйте, дорогой Арбетнот! Как поживаете, милая Эбигейл? Я вижу – вы все озабочены? Неужели потому, что наши друзья из палаты лордов оказались более предприимчивыми, чем им полагается?

Шутка, произнесенная фальшиво бойким голосом, не вызвала сочувствия.

– Я предложил здесь объяснение этой предприимчивости, сэр Роберт, но, может быть, вы сумеете объяснить это лучше?

Небрежный тон Арбетнота был явным вызовом, но Роберт Харли не принял вызова. Он расслабленно и недоуменно пожал плечами:

– Разве я виноват, что люди оказались лжецами и изменниками?

– Слабый ответ в устах опытного государственного деятеля! – сухо заметил Свифт.

Харли слегка оживился.

– Я могу добавить, что сердца королей, а особенно королев, неисповедимы!

Бессильная его улыбка не смягчила Свифта.

– С этой новостью, сэр Роберт, мы знакомы уже из библии, и худшей новости вы не могли бы нам сообщить. Но стоит ли шутить? Ваше министерство в опасности, судьба Англии в опасности, ваша светлость. Не будет ли с моей стороны смелостью спросить – что вы намерены предпринять?

Харли помолчал, потом подошел к Свифту, усмехнулся, потрепал его по плечу. Свифт привстал.

– Не надо беспокоиться, почтенный доктор, не надо беспокоиться, все обойдется… А кстати, – бросил он как бы шутя, – что бы вы предприняли на моем месте?

– Ваш белый жезл при вас, ваша светлость?

Харли удивленно:

– Да, я ведь от королевы.

И, отвернув полу сюртука, он вынул из кожаного чехольчика, пристегнутого к пряжке штанов на манер короткой шпаги, белый жезл, символ лорда-казначея, и коротенькую, в дюйм, круглую костяную палочку с утолщением на обоих концах, обтянутую грязноватой тканью.

Улыбаясь и смотря Харли прямо в глаза, Свифт положил табакерку на стоявший рядом столик и протянул руку к жезлу. Почти механически Харли передал ему жезл. Миссис Мэшем широко открыла тусклые глазки, задержала дыхание, супруг ее что-то хмыкнул, Арбетнот присвистнул.

Постукивая жезлом по табакерке, Свифт говорил размеренно, без улыбки, не сводя взгляда с Харли:

– Будь этот жезл в моих руках, я бы в недельный срок отнял бы у герцога Мальборо звание главнокомандующего, удалил бы с министерских постов скрытых и открытых вигов – Ноттингэма, Чолмондли и других, запретил бы доступ ко двору этим дамам – герцогине Мальборо с ее дочерьми, герцогине Сомерсет, произвел бы чистку правительственного аппарата сверху донизу, я бы не был медлителен, сэр Роберт, я бы взнуздал события, сэр Роберт.

И, слегка поклонившись, он вернул Харли жезл.

Миссис Мэшем захлопала было своими коротенькими, пухлыми ручками и остановилась, полуоткрыв рот и сблизив пальцы рук…

Что-то хмыкнул супруг ее – незначительная личность в углу; коротко рассмеялся Джон Арбетнот.

– Я хотел бы рюмку вина, дорогая Эбигейл, токай у вас найдется?

– Конечно, сэр Роберт, как глупо с моей стороны, я не догадалась, что вы, наверное, голодны!

– Нет, я не буду ничего есть, благодарю вас, Эбигейл, я иду сейчас обедать. Надеюсь, вы со мной, Джонатан? Что же касается вашего совета… Ах, доктор Свифт, жестока наша жизнь, и лишь люди с ожесточенным сердцем могут в ней преуспеть… но я уверен, все окончится благополучно…

– Конечно, все окончится благополучно, если речь идет обо мне!

Харли удивленно взглянул на Свифта.

– Подумайте, вам при торжестве вигов отрубят голову, а мне, человеку незнатному, грозит только повешение, и мой труп будет опущен в могилу неизуродованным!

Харли смеялся тоненьким, детским смехом:

– Это великолепно, честное слово! Дайте мне еще рюмку вина, Эбигейл!

Положение казалось достаточно серьезным ближайшие три недели. Анна наслаждалась тонко сплетенной интригой, ей очень нравилось пугать и шантажировать своих министров. Тори волновались, Сент-Джон проклинал медлительность и нерешительность Харли, а виги ходили победителями. Лорд Уортон – веселый человек – при появлении кого-либо из торийских министров в палате лордов непринужденным жестом проводил рукой по шее – намек был слишком красноречив. Верховный судья Паркер – виг – вызвал к себе издателя Джона Морфью, опубликовавшего «Поведение союзников», и, гневно размахивая памфлетом, требовал открыть имя автора.

Свифт занес в «документ»: «Я полагаю, что игра проиграна». Если не за свою жизнь, то за свободу он имел все основания бояться. Виги научились его ненавидеть за этот год с небольшим, моральные пощечины, им нанесенные, горели на щеках даже такого рыцаря бесстыдства, как лорд Уортон. В случае дворцового переворота Свифт мог считать себя обреченным.

Было о чем подумать в мрачные декабрьские, тревогой насыщенные дни.

Так, значит, напряженная работа всех этих месяцев, чудесная его творческая энергия, гордая, воинствующая мысль – все это может оказаться затраченным впустую, пойти насмарку только потому, что мелкое и злобное ничтожество, восседавшее на троне, подпало под влияние «рыжей кошки»…

А Харли медлил и хитрил.

Свифт считал, конечно, что все беды от его характера, не мог он, по крайней мере теперь, допустить мысль, что Харли ведет двойную игру, страхуется, не решаясь сжигать всех мостов между собой и вигами – как это в действительности было.

Было о чем подумать в мрачные декабрьские, угрозой насыщенные дни.

Свифт предпринимает кой-какие меры, наивные, впрочем, для обеспечения своей безопасности в случае краха министерства: Генри Сент-Джон обещает ему обеспечить заграничную командировку в последний момент, чтоб он сумел отсидеться за границей. Но пока есть хоть тень надежды, Свифт не сходит с боевых позиций, не прекращает устной и печатной пропаганды за мир, против вигов и их подпольных интриг. 23 декабря он пишет свое свирепое сатирическое стихотворение – «Виндзорское пророчество». Оно направлено против герцогини Сомерсет, и это жестокий удар: Свифт не побрезговал воспроизвести в стихотворении слухи, что герцогиня отравила своего первого мужа. Сатира эта была так неслыханно резка, что друзья Свифта испугались и советовали не публиковать ее; до того, однако, как Свифт успел снестись со своим издателем, несколько сот экземпляров «Виндзорского пророчества» уже было распродано, вместе с другой свифтовской сатирой – против Ноттингэма. Года через полтора Свифту придется об этом вспомнить.

Но в данный момент ухудшить положения это не могло: и так уже все стояло на карте.

И гроза прошла.

Роберт Харли еще раз оказался первоклассным подпольным комбинатором. Он сумел убедить даму на троне, что трон ее будет непрочен при переходе власти к вигам и продолжении войны. В самом конце года был опубликован сенсационный указ об отстранении Мальборо со всех его должностей, об отставке Сомерсета и Ноттингэма, и даже «рыжей кошкой» принуждена была Анна временно пожертвовать. А для того чтобы сломить оппозицию в палате лордов, Харли заставил Анну подписать указ о назначении двенадцати новых пэров: палата лордов ведь не была выборным учреждением, и все лица, имеющие титул пэра, имели тем самым право быть пожизненным ее членом; этой нехитрой комбинацией Харли обеспечил себе большинство в палате, ибо вновь назначенные пэры были, естественно, его людьми. Среди них оказался и супруг миссис Мэшем, незначительная личность, хмыкавшая в углу, – он получил титул барона.

«Программа» Свифта была, таким образом, перевыполнена.

С полным спокойствием встретило общественное мнение страны такой решительный шаг, как отставка Мальборо.

Значит, был в корне подорван его авторитет, казавшийся несокрушимым; значит, подлинный переворот в общественном мнении осуществило перо Свифта статьями «Экзаминера», логикой «Поведения союзников».

Это была великолепная победа, Свифт мог ею гордиться. И недаром заявлял Мальборо после своей отставки, что ни к чему он так не стремится, как к тому, чтоб умилостивить Свифта. Умилостивить Свифта! А «документ» в эти дни говорит об отставке Мальборо: «Если министерство не уверено в заключении мира, я не одобряю этого мероприятия. Королева и лорд-казначей смертельно ненавидят Мальборо, и падение его вызвано этим обстоятельством гораздо более, чем всеми его недостатками… мне не нравится, когда личные соображения играют роль в общественных делах».

Но ведь сам Свифт ратовал за отставку Мальборо! Характерное и наивное противоречие! Ему хотелось, чтоб люди, которым он верит, – Харли и Сент-Джон – руководствовались в своей деятельности не личными расчетами, а соображениями общественного блага; ведь на фундаменте своей веры в них он и возводит свое здание политики.

За судьбу мирных переговоров Свифту нечего было беспокоиться. Они начались в январе 1712 года, проходили при непосредственном участии Генри Сент-Джона, получившего титул виконта Болинброка, и кончились через год с лишним Утрехтским миром, заключенным на основе принципов, изложенных Свифтом в «Поведении союзников» и других памфлетах.

Это был «свифтовский» мир. Историки Англии, принадлежавшие к партии вигов, сурово порицали Свифта, возлагая на него ответственность за «сепаратный» и «преждевременный» мир, не обеспечивший, по их мнению, должного преобладания Англии на континенте. Роль Свифта в подготовке Утрехтского мира не осталась тайной и для современников.

Что же должен был думать об этом сам Свифт? Было ли ему чуждо гордое сознание, что он тот человек, который сумел повернуть судьбы нации – силой своего разума, мощью своего темперамента, уверенностью в правоте?

Если и было это сознание – оно осталось глубоко затаенным; нигде в высказываниях Свифта – ни теперь, ни после – нет ни следа его.

Но возможно, его и не было. Не было теперь, в этот момент, потому что, соприкасаясь слишком близко с событиями, наблюдая закулисную механику событий, приводя в движение различные ее рычаги, терял он чувство перспективы. Значительное потонуло в ничтожном; вульгарные будни политической борьбы оттеснили историческое ее значение в глазах того, кто участвовал в каждом часе, каждой минуте этих будней.

А впоследствии, когда все это было в прошлом, впоследствии у Свифта возникло иное чувство: все дела лилипутов должны были казаться такими жалкими и ничтожными в глазах Гулливера!

Весь 1712 год и первая половина 1713 года – в июне этого года Свифт покидает, правда на короткое время, Лондон – заполнены такими же насыщенными, горячими днями, как и раньше. Но содержание этих дней несколько иное.

Продолжается литературная деятельность Свифта, но не так она характерна.

Основная цель правительственной программы – окончание войны – на пути к осуществлению; где другие цели программы Роберта Харли графа Оксфорда, Генри Сент-Джона виконта Болинброка? Есть эти другие цели, но Свифт их не знает, к счастью своему не знает. И потому тематика свифтовских памфлетов 1712–1713 годов все та же: дискредитация вигов, защита позиции министерства на мирных переговорах, гневный протест против обвинений лидеров партии тори в тайных переговорах с «претендентом». Как и раньше, вносит Свифт в эту тематику свою оригинальную струю: мечты о «третьей» партии, защиту англиканской церкви и мелких землевладельцев как единственного здорового института в нации, страстное обличение «денежных интересов», негодующий сарказм по адресу людей из Английского банка и Ост-Индской компании, думающих, что они представляют нацию. Талант памфлетиста не уменьшился, но звучание его литературной деятельности потускнело. И это понятно, хотя, конечно, не могли этого понять Свифт и современники его – участники событий: историческая роль торийского министерства – ликвидация войны – была уже выполнена, дальнейшее существование его утеряло смысл, длилось лишь по инерции. Рикошетом это должно было отразиться на литературной деятельности Свифта.

Но зато больший размах приобретает его деятельность закулисного политика. И осуществляется она двояко. Свифт становится, во-первых, «благодетелем», во-вторых, «опекуном».

Священник ничтожного прихода в Ирландии, получивший длительный отпуск для устройства в Лондоне «государственных дел», – таково положение Свифта в эти годы. И в 1712–1713 годах, как и раньше, в 1711 году, у него нет никакого официального поста, чина, должности, синекуры; как священник, он не может быть членом палаты общин; не епископ, а только приходский священник, он не может войти в палату лордов; он – только Свифт, «министр без портфеля», «благодетель», «опекун».

Совершенно по-особому волнующа и увлекательна деятельность «благодетеля». Свифт видит в ней возможности для утверждения своей личности, остающиеся вне кругозора обычного, дюжинного политика.

Друг его, дублинский архиепископ Кинг, пишет ему письмо с упреком, что он, Свифт, мало заботится о своей карьере и должен бы заняться писанием теологических трактатов. Свифт отвечает ему:

«Что касается моей карьеры, я никогда не сумею заставить людей поверить, как мне это безразлично. Иногда я пользуюсь удовольствием делать карьеру другим, и я боюсь, для меня это слишком большое удовольствие, чтоб быть включенным в число моих добродетелей».

Вот именно! Не от доброты сердечной, не для демонстрации любвеобилия своего и уж конечно не в плане корыстных расчетов берет на себя Свифт миссию «благодетеля», раздатчика карьер, продавца счастья…

«Человек должен подняться на много ступеней выше возможности продвигать себя, прежде чем берет он на себя смелость продвигать другого», – пишет Свифт еще в одном письме. То есть, продвигая других, Свифт тем самым все выше «продвигал» себя, но лишь в собственных глазах.

Кто ж были благодетельствуемые?

Кто угодно: знатные люди, старые дамы, провинциальные чудаки, дублинские приятели, случайные лондонские знакомые, но в первую очередь литераторы, начинающие и заканчивающие, славные и безвестные, и все, кто имеет хоть какое-то отношение к печатному слову.

Настойчиво подчеркивая при каждом случае, что он не литератор, предав эту профессию проклятию и насмешке еще в «Сказке бочки», Свифт, однако, любил ее «странной любовью» – в противопоставлении, очевидно, профессии лорда или банкира из Сити.

И с каким удовольствием благодетельствует он литераторам-вигам, оказавшимся в тяжелом положении при торийском министерстве! Все они фигурируют в его записной книжке – Конгрив, Стил, Эмброз Филипс, Николас Роу, Джордж Беркли и даже сам Аддисон, который, кстати, совершенно отошел от политической публицистики: узнав, что «Экзаминер» – это Свифт, как очень умный человек, Аддисон сразу понял, что этот противник ему не по плечу…

И для всех устраивает он должности, синекуры, свидания с министрами, а то просто правительственные субсидии. Особенно часто и с особым удовольствием благодетельствует Ричарду Стилу: не потому ли, что тот считался звездой вигской журналистики…

Свифт – в своем представлении – карал и миловал как верховный судья. Этих сложных чувств не было у него в отношении безвестных, начинающих литераторов – Парнела, Хэррисона, Дайапера. Тут дело было проще.

«Я считаю своим долгом по чести и совести пользоваться моим влиянием для того, чтобы продвигать людей, чего-либо стоящих», – говорит «документ».

И в то же время как не поворчать наедине с собой:

«Я могу помочь кому угодно, но только не себе». «Для себя лично я не могу ничего сделать – плевать, пусть лучше министры и прочие будут обязаны мне», – свидетельствует «документ».

Но не входит ли в миссию «благодетеля» элемент забавы, игры, наконец, издевательства? Устроив некоему Кингу выгодную синекуру – хорошо оплачиваемую должность издателя официальных публикаций, Свифт организует процессию из лордов и министров, идет во главе процессии на дом к Кингу и торжественно вручает ему ключ от должностного кабинета.

Над кем глубоко затаенная издевка – над собой ли, над благодетельствуемым, над теми, кто не смеет отказать Свифту в его просьбах?

Свою миссию благодетеля людей мысли и таланта стремится Свифт поставить на прочную организационную базу. Он создает общество «Братьев», куда входят Харли, Сент-Джон, Харкур, Ормонд, другие виднейшие политики, литераторы – Арбетнот, Прайор, Поп, всего двенадцать-пятнадцать человек. Цель общества – «способствовать дружеской беседе и помогать достойным лицам нашими возможностями и рекомендациями». Члены общества собирались на еженедельных обедах, вели застольные беседы о политике и литературе, и на этих обедах то с шуткой и остротой, то гневной речью внушал Свифт лордам и аристократам, что отнюдь не они, а люди мысли и таланта – соль земли.

Таков Свифт – «благодетель».

В своем логическом развитии переходила миссия «благодетеля» в миссию «опекуна».

«Он не только наш любимец – он наш опекун», – сказал о Свифте третий влиятельный член правительства, лорд Харкур. А Роберт Харли шутя говорил, что дни политических бесед со Свифтом – это для него «дни сечения».

Свифт – в своем понимании – благодетельствовал и министров, опекая их, выполняя при них что-то вроде роли ворчливой няньки, следящей за их поведением. Увы, это была наивная и сентиментальная нянька.

Еще в начале своего лондонского периода, на одном из первых интимных обедов у Харли, в присутствии Сент-Джона и Харкура, произнес Свифт почти торжественную речь. Вот она в его записи:

«Я возьму на себя смелость предсказать, что этому министерству обеспечена долгая жизнь, ибо за него стоят и народ, и корона, и церковь; личные интересы министров совпадают с общественным интересом, а это счастье не часто приходится на долю людей у власти. Я уверен, что они сердечно любят друг друга, их дружба не может быть нарушена конкуренцией, ибо у каждого есть своя область».

Можно ли ошибаться так наивно и бездарно?

Впрочем, ошибался ли Свифт?

Не заставлял ли он себя верить вещам маловероятным?

Он заставил себя верить и в личное бескорыстие Харли и Сент-Джона, и в то, что у каждого из них нет тайных помыслов и стремлений, и в то, что они «сердечно любят друг друга».

Было поистине трудно не заметить, как сердечно ненавидят друг друга Харли и Сент-Джон.

Харли боялся своего компаньона, опасаясь, что тот втянет его в непоправимую авантюру, и имел основания этого бояться; Сент-Джон презирал своего компаньона, чувствуя, что тот не прочь предать его в любой момент, – и имел основания так чувствовать. У каждого из них была своя, тайная от компаньона жизнь: у Харли – ставка на вигов, у Сент-Джона – авантюрный план опоры в должный момент на «претендента».

Свифт мог обо всем этом догадаться, но не догадался; Свифт должен был все это знать, но не знал. Ослепление его было поразительным – не потому ли, что в значительной степени было оно для него желательным?

Но ему пришлось быть свидетелем яростных конфликтов между министрами с первых же дней. И так как оба они – каждый в своем плане – относились с громадным уважением к Свифту, ему и пришлось стать посредником, опекуном, нянькой двух «непослушных детей».

В первый период, когда задача окончания войны оттесняла все остальное, работа опекуна кое-как удавалась, но все трудней и неблагодарней становилась она в дальнейшем. Выразительно характеризует эту работу «документ». Свифт пишет в начале 1711 года:

«Таков рок, висящий над этими людьми».

И через несколько дней:

«Мы с Льюисом озабочены, как спасти это министерство».

И через три месяца:

«Я использую все мое влияние, чтоб рассеивать недоразумения между министрами, и если между ними не произойдет разрыв, – я буду этому причиной. Это чертовски трудное дело».

И еще через два месяца, когда Сент-Джон пожаловался, что Свифт откровеннее с Харли, чем с ним:

«Я ответил, что достаточно часто посредничаю между ним и Харли и говорю каждому из них одно и то же. Я прибавил, что давно знаю, что такое мое поведение – самый верный путь, чтоб быть отосланным назад в Ирландию к моим ивам, но не обращаю на это никакого внимания, если только сумею оказать стране услугу, борясь за их единство. Я напомнил ему, как часто я говорил ему, Харли, Харкуру, всем вместе, что все зависит от их единения, и как я хочу, чтоб они любили друг друга, и каждому из них указывал, что говорю это не случайно, и я уверен, что сумею разрешить этот вопрос. Я выполняю честную миссию, зная, что она не принесет мне ни хвалы, ни выгоды».

Честную миссию. До какой же степени ослепления нужно было дойти, чтоб не увидеть: наивная до… глупости миссия.

В конце 1712 года Свифт уже не так красноречив, не так наивен:

«Снова и снова я способствую примирению этих господ – один бог знает, как долго это может длиться». «Мне не нравится ход общественных дел, и если б мне предстояло остаться здесь дальше, чем я имею в виду, я бы погубил себя попытками все это исправить. Невозможно спасти людей помимо их воли, и я уже отдал достаточно сил, примиряя, починяя, ставя заплаты».

Печально на душе у портного-опекуна!

Но не должна ли в ярость превратиться эта печаль, когда недели через две после этой записи слышит Свифт сказанную ему Генри Сент-Джоном виконтом Болинброком фразу, сказанную походя, с веселой, обезоруживающей откровенностью:

– Вам лгут, доктор Свифт, разве вы не понимаете, что все мы вам лжем!

Но в этот момент, в самом конце 1712 года, Свифту не до ярости. Ибо именно в этот момент так остро, как никогда раньше или после в своей жизни, вдруг чувствует Свифт, что он, великий благодетель, могучий опекун, просто очень беспомощный человек…

Но если этот беспомощный человек – очень большой человек, не будет ли уместным какое-то более сильное определение?

Свифт нашел это определение.