"Утраченный портрет" - читать интересную книгу автора (Морочко Вячеслав Петрович)

Дейстие первое

Вторая половин восемнадцатого века. Главный город Восточной Пруссии – Кенигсберг. Поздний вечер. Комната философа Иммануила Канта: кровать, кресло, стул, стол, на столе – книги, папки с бумагами, горящая свеча в подсвечнике. На кровати мечется больной Кант. Появляются слуга – Лампе и Врач.


Врач. Уснул?

Лампе. Только что говорил и… бросался к столу… С трудом его уложил.

Кант /тихо/. Что там ворчит… моя дряхлость?

Лампе. Слышите?

Кант /чуть громче/. Ну конечно… «И климат теперь уж не тот… и природа истощена, и люди – не так долговечны, и добродетели отживают свой век, и…» /Тихо смеется./ Старому Канту хочется верить, что весь Свет дряхлеет с ним заодно…

Лампе. Бредит.

Кант. Кто тут? Лампе? /Лампе подносит свечу. Видно измученное лицо Канта с седыми прядями волос и большим выпуклом лбом./ А, милый доктор, и вы уже здесь?

Врач. Господин Кант, как вы себя чувствуете?

Кант. Когда тебе плохо… кажется, что весь мир никуда не годится.

Лампе. Опять бредит.

Кант. Лампе…

Лампе. Я тут, господин!

Кант. Разве я говорю непонятно?

Лампе. Вам лучше не разговаривать.

Кант /сокрушенно/. Я так и не научил тебя… мыслить логично…

Врач. Ваш слуга прав. Самое лучшее было бы дать голове отдохнуть.

Кант. Помилуйте… разве это возможно?

Врач. В этом – ваше спасение.

Кант. Стало быть… мне нет спасения!

Врач. Но вам нужен покой! Как мне вас убедить, что вы себя губите?

Кант. Убедить Канта!? Попробуйте…

Врач /упрямо/. И попробую! /Придвигает к постели стул, садится./ Господин Кант, мне кажется, в настоящий момент вы ведете мысленный спор…

Кант. Браво, доктор!

Врач. Но при вашей болезни такая дискуссия – равносильна дуэли… Шпаги отравлены, и любая царапина может стоить вам жизни.

Кант. Резонно… А знаете, кто он?

Врач. Кто бы он ни был, он может вас погубить.

Кант. Даже если еще… не родился на свет?

Врач. Всякая неосторожная мысль, которую вы нацелите против себя, с намерением угадать ход противника…. может стать роковой. Для меня великая честь врачевать самого Иммануила Канта! Так помогите же мне!

Кант. Вы считаете делом чести продлевать мои муки? В таком случае еще больший почет принесет вам моя кончина… Вы сможете говорить, что сам Иммануил Кант испустил дух на ваших руках.

Врач. Мне не до шуток. Прошу вас, попробуйте сосредоточиться на каком-нибудь безобидном предмете!

Кант /вздыхает/. Попробую, доктор… так и быть – ради вас… /Затихает, но потом начинает всхлипывать./

Врач. Вам хуже?

Кант. О, нет…

Врач /решительно/. Но вы обещали мне думать о безобидном!

Кант. А что я, по вашему, делаю?

Врач. Плачете!

Кант. Извините… Не смог удержаться: до слез рассмешил молодой и надутый индюк! /Смеется./

Врач. О ком вы, профессор?

Кант. Таким представляется мне… ваш покорный слуга… лет этак тридцать назад. /Продолжает тихо смеяться./

Врач. Особенно веселиться вам тоже нельзя… Вообще – ничего возбуждающего!

Кант. Господи! Что же мне остается?

Врач. Вот! Вспоминайте о Господе – это всегда благотворно.

Кант. Знаете, почему старики всегда – более набожны? Старость… Она подступает, подобно пустыне… Не успел оглянуться… вокруг уже – ни родных, ни друзей, никого… кроме Бога. /Приподнимается на локтях, пристально смотрит перед собой в темный угол./

Врач /смотрит в эту же сторону/. Что вы там видите?

Кант. Странная парочка. Наверняка… поджидают меня.

Врач. Кто они?

Кант. Первый раз вижу.

Врач. Галлюцинация…

Кант. И… презабавная, я вам скажу! /Посмеиваясь, опускается на подушки./


Свет гаснет… А когда зажигается снова, на сцене – лужайка парка. На месте, где был темный угол комнаты, – два человека. Один из них, Дионис, бледный темноволосый, лет тридцати пяти, в лице – нечто роковое. Двигаясь, он держит руки по швам, слегка наклоняясь вперед, шатаясь, как после болезни. Второй, Янус, детина «кровь с молоком» в полубюргерской-полудрагунской одежде. В одной руке у него пакет, другой – он поддерживает Диониса.


Янус /Дионису/. Дионис, у тебя снова был приступ?

Дионис /скорбно-патетически/. Янус, вся наша жизнь – сплошной приступ! Я бы давно с ней покончил, когда бы недуг не представил мне повода для поучительных наблюдений. Я терзаюсь лютыми болями! Жесточайшая рвота продолжалась недавно три дня… Я хотел умереть! Кто расскажет о тяжести, которая давит на мозг, на глаза и о том, как все тело немеет с макушки до кончиков пальцев? После таких испытаний уже понимаешь, что человек – не шедевр по сравнению с тварями – просто, культурный неженка – выродок!

Янус. А вот «досточтимый» сын шорника, Кант, чтобы запутать судьбу, перекраивает свое имя «Эмануил» на древнееврейский манер – «Иммануил» – «С нами Бог»!

Дионис. Кант правильно делает, что смеется над простаками вроде тебя. Над вами стоит смеяться!

Янус. Он нанес оскорбление величайшему из духовидцев Европы – доктору Сведенбергу! Ты ведь сам говорил: «Кто смеется над суеверием, тот засыпает истоки собственной расы»! Кант посмел назвать Сведенберга шарлатаном и врагом разума!

Дионис. Он не ошибся, ибо сам Разум является в мир неразумным путем, неся человечеству только несчастье. Мыслящий дух, засоряет поры земли, лишает ее питательных соков, опустошая пространство!

Янус. Но Кант назвал Сведенберга «Врагом Истины»!

Дионис. Он и здесь попал в точку: с тех пор, как Сократ и Платон взялись проповедовать ИСТИНУ, они перестали быть Великими Греками! ИСТИНА угрожает существованию: в ней проявление духа больного животного!

Янус. А вот некто фон Зайдлиц считает Канта «Надеждой Германии»!

Дионис. Кстати, а где он, этот фон Зайдлиц, теперь?

Янус. Говорят, – при дворе Короля… Давно от него из Потсдама – ни слуху, ни духу.

Дионис /загадочно/. Что ж… Все решает магия обстоятельств. Обстоятельства, Янус, сильнее людей. Они всегда роковые… Много значит происхождение. Мы вот с тобой происходим из «плоти и крови»… горячечного воображения Канта… Наши тезки – небожители древних. Твой – к примеру, был в Элладе Богом дверей, и к тому же – двуликим.

Янус. А твой?

Дионис. Придет время… и мой Дионис превратится в излюбленное божество величайшего из сынов человеческих – Фридриха Ницше!

Янус. И чем он себя обессмертит, – твой Ницше? Кем же он станет?

Дионис. Мессией! Светозарным пророком! Мне даже оказана честь… страдать одной с ним болезнью! Сознание этого придает мне силы терпеть!

Янус. А что будет с Кантом?

Дионис /выждав паузу/. Найдутся потомки, которые скажут о нем: /Подняв палец, вещает./ «Философия Иммануила Канта… принижала науку, очищая место для Бога. Она отражала бессилие обывателя и служила увековечению порядка, основанного на… угнетении масс»!

Янус. Хоть сразу и не «врубиться»… но чувствую, сказано сильно! Какой после этого дурень вспомнит о Канте!

Дионис. Верно… Дурень не вспомнит.

Янус. Фу ты – ну ты! Ненавижу вас, умников! А его так – в первую голову!

Дионис. Чем же он провинился?

Янус. А пусть не высовывается! Ненавижу выскочек, которые норовят до всего докопаться! Простым людям, от них – одно беспокойство! Но Кант – хуже всех: рядом с ним себя чувствуешь… как «нагишом»!

Дионис. Разве он виноват, что умнее подобных тебе простаков?

Янус. Это надо еще доказать! Вот увидишь, как я его нынче припру! У меня для него есть сюрприз…

Дионис /решительно/. Все, Янус, хватит! Подходим к графине.


Свет гаснет, а когда зажигается снова, – видим на той же лужайке светловолосую даму, лет тридцати пяти. Это графиня Кайзерлинг. Сидя на раскладном стульчике перед мольбертом и что-то про себя напевая, она дописывает портрет. Янус и Дионис подходят к графине.


Янус /зычно/. День добрый!

Кайзерлинг /вздрагивает/. Янус, как вы меня напугали!

Дионис /вкрадчиво/. Добрый день, графиня!

Кайзерлинг. Здравствуйте, господин Дионис!

Дионис /показывая на мольберт/. Решили увековечить бывшего гувернера ваших малышек?

Кайзерлинг. О! Вы его знаете?!

Янус /похохатывает/. Кто же не знает господина Канта, сделавшего, «головокружительную» карьеру – из гувернеров, да прямо… в помощники библиотекаря!

Дионис. Кант – занятная личность… Но для натурщика, на мой взгляд, – чуть суховат.

Кайзерлинг /горячо/. Что вы, господин Дионис! Такое лицо – находка для живописца! Наверно, здесь нужна кисть настоящего мастера. Вы посмотрите, какой изумительный лоб! Он точно светиться… Видимо, я не смогла передать…

Дионис. Простите, графиня… в «светящихся лбах» я профан.

Янус. В сорок лет стать помощником библиотекаря… Мне сдается, – это «лоб-пустоцвет»!

Кайзерлинг. Мне кажется, он равнодушен к успеху.


Появляется Кант. Он – невысок, строен, подобран, сжат, как пружина. Ему чуть больше сорока, но выглядит лет на десять моложе.


Янус /не замечая Канта/. Зато пользуется успехом у такой дамы… Не понимаю, графиня, что вы нашли в этом сыне шорника?

Кант. Здравствуйте, графиня! Простите, что заставил вас ждать? Добрый день, господа!


Янус и Дионис отвечают едва заметным кивком головы.


Кайзерлинг. Наконец-то, Иммануил! Я боялась, вы совсем не придете… Хотелось закончить портрет. Остались штрихи… Пожалуйста, наберитесь терпения. /Кант становится около дерева./ Так… Хорошо… /Рисует./ Иммануил, сегодня вы просто сияете!

Кант. Я счастлив, графиня, что в этом прекраснейшем из миров нашлось местечко и для меня!

Кайзерлинг. За последнее время вы много работали…

Кант. Завершен фантастический труд!

Кайзерлинг. Не знала, что вы фантазер!

Кант. Я попробовал дать историю Неба, основываясь лишь на данных науки…

Кайзерлинг. Не боитесь повторить Декарта?

Кант. С тех пор многое прояснилось.

Кайзерлинг. Вы кому-нибудь показали работу?

Кант. Издателям. Со дня на день жду корректуру книги.

Кайзерлинг. Вас можно поздравить!

Кант. Я счастлив, графиня!

Кайзерлинг. Вы – талантливый человек.

Кант. Я – Гений! На меньшее не согласен!

Кайзерлинг. А я считала вас скромником.

Кант. Только столкнувшись с издателями, понимаешь: для того чтобы написать книгу можно быть просто способным. Но чтобы ее издать нужно быть или гением, или богатым… Я полагаю, ученый должен иметь лишь известную проницательность. В принципе между Ньютоном и любым обывателем нет большой разницы… Тогда как способность художника строить собственный мир, практически, непостижима наукой.

Кайзерлинг. Иммануил, ходят слухи, у вас есть еще один повод для радости. Когда, наконец, вы сделаете предложение вашей избраннице?

Кант. Сегодня как раз приглашен на обед… Люблю тепло и порядок. Надеюсь, семейная жизнь даст мне то, и другое…

Кайзерлинг. И – третье, Иммануил… Так много всякого «третьего», что всего не охватишь рассудком.

Кант. И над этим я думаю.

Кайзерлинг. Думайте. Это вы можете…

Янус. А вот я сомневаюсь.

Кайзерлинг. Напрасно. Я могла убедиться…

Янус. Проверим еще раз, графиня! /Подмигивает Дионису/. Пусть скажет, как бы он поступил, когда бы держал в кулаке… все мысли мира?

Кант. Я бы… поостерегся его разжимать.

Янус. Видали, графиня! Вот он каков! /Заученно./ «О, если б в моем кулаке оказались все мысли, я бы скорее дал отрубить эту руку, чем держать ее сжатой! Я не рожден быть тюремщиком мыслей! Пусть несутся себе сумасшедшей толпой, врываются через двери и окна, сгоняя с постели больной старый мир!» /Переводит дыхание./ Фу-у… /Тихо./ Я нигде не наврал, Дионис?

Дионис /тихо/. Слово в слово… Как попка.

Кант. Может быть, дерзко… но не серьезно.

Янус /хохочет/. Серьезность, – признак замедленного пищеварения. Все предрассудки идут от кишечника. Веселый кишечник, господин Кант, – главный двигатель истории!

Кайзерлинг. В самом деле, Иммануил, я нахожу, что вы здесь – противоречите логике.

Кант. Простите, графиня, но я могу доказать, что у нашей Вселенной есть начало во времени и пределы в пространстве…, и пользуясь тою же логикой, с тем же успехом – что Вселенная не имеет начала и беспредельна.

Кайзерлинг. Это и есть пресловутые «мнимые противоречия»?

Кант. «Мнимыми» они стали потом, – в глазах ортодоксов, которые наложили запреты на все, что их не устраивало.

Кайзерлинг. И все-таки вы не сказали, почему бы остереглись дать мыслям свободу?

Кант. Человек, к сожалению, склонен к насилию и в этом становится изобретательным раньше, чем станет разумным.

Янус. Например, господин Кант?

Кант. То, что люди дают себя обмануть горлопанам, кладоискателям, устроителям лотерей, объясняется не столько их глупостью, сколько злой волей, стремлением разбогатеть за чужой счет.

Кайзерлинг. Что же вы предлагаете?

Кант. Сперва научить человека быть рассудительным. И только потом уж… – разумным.

Янус /язвительно/. А судить, кто разумен, будет, конечно же, Кант!

Кант. Все решит просвещение.

Янус. Это еще что такое?

Кант. Просвещение – выход из состояния несовершеннолетия. Быть просвещенным – значит иметь отвагу пользоваться разумом без подсказки со стороны.


Появляется слуга Канта – Лампе, грубоватый, медлительный, с суровым лицом солдата.


Лампе /Канту/. Господин, вас ждут к обеду.

Кант. Спасибо, Лампе! Еще пять минут.

Дионис /сочувственно/. И ради сомнительного удовольствия жить под пятою тирана-слуги наш помощник библиотекаря вынужден отдавать свое время частным урокам!?

Янус /Лампе/. Послушай, любезный, ты так и будешь торчать здесь? Ступай отсюда! Ты слышишь? Тут беседуют господа!

Кант /повернувшись к Янусу/. Не могли бы вы быть повежливее?

Янус. С кем?

Кант. В данном случае – с господином Лампе!

Янус. Фу ты – ну ты! /Заученно./ «Если каждый нуль будет стремиться иметь одинаковые права, жизнь станет насквозь фальшивой. Жизнь, господа, – это кладезь радости, но там, где пьет чернь, – все колодцы отравлены!» Вот! /Переводит дыхание./ Фу-у… /Тихо./ Дионис, я нигде не наврал?

Дионис /негромко/. Все – правильно, попугай толстозадый.

Кайзерлинг. Пожалуйста, Иммануил, не крутитесь! Я так не могу…

Кант. Я тоже… До каких пор человек должен терпеть унижения лишь потому, что у него недостаточно звучное имя? Разве ценность зависит не от значительности того, что мы делаем?

Янус. Имею честь доложить, господин Кант: в том, что вы делаете человечество, увы, не нуждается, а потому… возвращает вам ваши труды! /Протягивает Канту пакет./ И оставьте графиню в покое! Ваш портрет уже никому не понадобится!

Кант /указывая на пакет/. Что тут?

Янус. А вы разверните!

Кант /разворачивает пакет/. Мои рукописи?! Почему они здесь!?

Янус. У господина помощника библиотекаря нет времени сесть в дилижанс, прогуляться в предместье, чтобы узнать, как идут дела. Видите ли, он занят, решая как побольнее задеть благородного Сведенберга, а, заодно, и всех духовидцев на свете. Известное дело, занимаясь одним, легко упустить остальное.

Кант. Откуда у вас мои рукописи?

Янус. Издатель на днях обанкротился и наш общий знакомый просил возвратить это автору… Там вы найдете письмо с «глубочайшими извинениями…» Тот же знакомый меня по секрету уведомил: дело совсем не в «банкротстве», а в жалких потугах, которыми вы пытаетесь «осчастливить» наш род. Слава богу, есть люди, которые смыслят в подобных делах. Там же, кстати, найдете повестку из канцелярии: явиться к придворному проповеднику Шульцу. Известно, к прелату так просто, никого не зовут. Признавайтесь! Набедокурили где-то? Вот мы какие, оказывается: толкуем о «разуме», о «просвещении», а сами втихомолку шалим!? Смотрите, графиня, кого вы надумали увековечить!

Дионис. Янус, ты забегаешь вперед!

Янус. Я еще ничего не сказал!

Дионис. Зато всем надоел! Закрой рот. Мы уходим. Извините, господин Кант, за печальную весть. Очень жаль, что так вышло. И вы, графиня, простите! Позвольте откланяться.


Янус и Дионис раскланиваются, удаляются. Несколько секунд Кант – в раздумье, потом отдает все бумаги Лампе и возвращается на прежнее место.


Кант. Графиня, вы можете не торопиться.

Кайзерлинг. Однако… вам надо идти!

Кант. Будь добр, Лампе, отнеси эту «почту» домой. /Лампе не двигается с места./ Прошу вас, графиня! Вы же хотели закончить портрет.

Кайзерлинг. Да, но вас ждут!

Кант. Я пошлю извинение… Позже…

Кайзерлинг. Иммануил!

Кант. Графиня, я – в вашем распоряжении!

Кайзерлинг. Ну, если так… Господин Кант, вы можете постоять спокойно?

Кант. Попробую!

Кайзерлинг. /Какое-то время работает молча, но не выдерживает…/ Иммануил, не молчите, пожалуйста! Я могу вам помочь?

Кант. Нет.

Кайзерлинг. Я вижу, вы стеснены обстоятельствами… Ради бога! О чем вы думаете?

Кант /задумчиво/. Я думаю, следует ли во всем винить обстоятельства? Мир так устроен, что никакая порядочность не гарантирует счастья. Впрочем, всегда ли мы – правы? Что «мы»? Разве у самого Провидения не бывает промашек?

Кайзерлинг /вскакивает/. Иммануил! Вы заходите чересчур далеко! Умоляю вас, остановитесь! Вы – у «самого края»!

Кант /почти весело/. А почему бы… не заглянуть через край?


Свет меркнет, а когда зажигается снова, на сцене – сводчатый кабинет ректора Коллегии Фридриха придворного проповедника Щульца. Прямо – входная дверь. Слева за конторкой с бумагами – сам придворный проповедник – невысокий подвижный прелат с непроницаемым выражением на лице. Из правой кулисы со стульями в руках появляются Янус и Дионис.


Янус /ворчит/. Куда ты меня притащил?

Дионис. Хочу кое-что показать.

Янус. Все чего-то мудришь! Вы, с Кантом, случайно, не сговорились морочить мне голову? Ты такой же заумный как он… /Пауза./ Но за что я тебя уважаю: послушаешь твои речи, и чувствуешь себя человеком… рядом с любым инородцем! /Подозрительно/. Где мы? /Принюхивается./ Тянет тухлятиной!

Дионис. Это несет проповедниками.

Янус. Что мы здесь потеряли?

Дионис. Помнишь, я говорил про «магию обстоятельств»…

Янус. Ну?

Дионис. Ты должен это увидеть своими глазами! /Слышится стук в дверь./ Спектакль начинается! /Снова – стук в дверь./

Щульц. Войдите!

Дионис. Рассаживаемся. /В правой части сцены Янус и Дионис устраиваются на стульях, которые принесли с собой./ Внимание!


Открывается дверь. Входит Кант.


Кант. Господин придворный проповедник, вы велели зайти?

Щульц /смиренно/. Просил… Я смею вас только просить… /Задумчиво ходит по кабинету./ Иммануил! Как давно я не звал вас по имени! Позволите мне вас по-прежнему так называть?

Кант. Не вижу в этом нужды.

Щульц. Да… Вы совсем не похожи на смиренного отрока, которого я однажды привел в стены вверенной мне Коллегии Фридриха… Все годы учебы вас отличало отменное прилежание. Вы были выше всяких похвал. И я хорошо это помню…

Кант. Надеюсь, я приглашен не ради приятных воспоминаний.

Щульц /задумчиво/. Отчасти и ради них… Иммануил… Простите, – «господин Кант». Ходят слухи, вы готовитесь к браку, и невеста, хвала Небесам, – из благочестивой семьи…

Янус. Фу ты – ну ты!

Дионис /укоризненно/. Янус! /Прижимает палец к губам./ Тс-с!

Кант. Что касается брака, то вас, господин проповедник, ввели в заблуждение.

Щульц. Вы, однако, – давно уж не мальчик, и естество, полагаю, взыскует свое. Сей шаг, на мой взгляд, был бы вполне разумным…

Кант. Не будь он столь опрометчив. И вы это знаете.

Щульц. Знаю, вы шли с предложением… Так ведь? И, вдруг, передумали…

Кант. Вы тут при чем?

Щульц. Пусть вас не смущает моя озабоченность… Я здесь вижу свой долг.

Янус /капризно/. Дионис, они скоро начнут целоваться!

Дионис. Янус, будь добр, не мешай «развиваться событиям»!

Щульц. Помню ваших смиренных родителей, несших безропотно крест бренной жизни. Будь они живы, – наверняка разделили бы мое беспокойство. Ну куда же это годится: лучший питомец Коллегии Фридриха, гордость Университета, вынужден довольствоваться местом помощника библиотекаря тогда, как его менее прилежные сокурсники уже давно ходят в профессорах, считаются важными господами и почтенными отцами семейств! Как огорчилась бы ваша матушка, знай, что вы до сих пор одиноки!

Кант. Оставьте маму в покое! Слезливость – не в ее духе.

Щульц. Действительно, тут вы – весь в мать. По какой же, однако, причине отринуто вами семейное счастье? Впрочем, если вам неприятно, можете не отвечать.

Янус /одобрительно/. Настырный старик!

Кант. Я отвечу. В наше время слишком многое нужно поставить на карту ради «семейного счастья».

Щульц. Темны ваши помыслы, господин Кант. Чего же вы вдруг убоялись: греха, плотской скверны, людского злоречья?

Кант. Единственное, чего я боюсь – изменить себе.

Щульц /похихикивая/. Не смешите! Коль муж в миру изменяет, так не себе, прости, Господи!

Янус /одобрительно/. У-у! Греховодник!

Дионис. Не дергайся, Янус. «Обстоятельству», как всякому плоду, нужно созреть.

Щульц. Иное дело: по силам ли обеспечить семью? Это можно понять… Известно ли вам, что на кафедре метафизики появилась вакансия? А министерство на этой неделе прислало бумагу… Им хотелось бы знать мое мнение о кандидатах на должность профессора… Ну так я, грешным делом, имел в виду… вас.

Янус. Это как понимать, Дионис?

Щульц. Может быть, я напрасно пекусь? Отвечает ли, это вашим чаяниям, господин магистр?

Кант /севшим голосом/. Отвечает…

Янус. Еще бы!

Дионис /cрывается с места и, возбужденно потирая руки, мечется по авансцене/. Терпение, Янус! «Поворот обстоятельств» требует нечеловеческой воли! Ты будешь свидетелем: стоит мне хлопнуть в ладоши, – и все повернется… Внимание! /Поднимает над головой готовые для хлопка руки./

Щульц. Так не будем же зря терять времени и составим рекомендацию… /Подходит к конторке./

Дионис /делает хлопок над головой/. Ап!

Щульц. Да… и вот еще что… Я обязан задать вам вопрос… Пустая формальность. Ответьте мне, господин Кант, положа руку на сердце: «Боитесь ли вы Бога»?

Кант. Боюсь. Как же иначе?

Щульц. Действительно, – «как же иначе»… Однако, пробуя вникнуть в суть той книжонки… которую вы собирались издать, я смог убедиться, набравшийся хитрых премудростей сын кенигсбергского шорника, – далеко уже не тот мальчик, которого я когда-то учил.

Кант. Однако немалая доля этих «премудростей», господин проповедник, исходила от вас.

Щульц. Моя область – «Мудрость Всевышнего»! «Божественную гармонию и целесообразность сотворенного мира человечеству предстоит постигать до второго пришествия.» – вот чему я учил!

Кант. Видно… плохо учили.

Щульц. Что такое!?

Кант. Ваши доводы не выдерживают элементарных исследований.

Щульц. Диавольская самоуверенность!

Кант. «Целесообразность» вытекает из закономерности…

Щульц. К силам благим взываю! Господин Кант, я вижу, вам не дают покоя лавры Вольфа и Лейбница.

Кант. С какой стати мы должны следовать авторитетам имен?

Щульц. Чтобы не впасть в святотатство!

Кант. Когда работали эти мужи! И сколько с тех пор нам открылось!

Щульц. «Открылось»?! О, козни ада! С сомнений в достоинствах тех, кто, во славу Творца, были нашими учителями и начинается ересь! Порядок систем во Вселенной замыслен самим Проведением. Даже бессмертный Ньютон в конце жизни пришел к этой мысли!

Кант. А мы начинаем с того, на чем он остановился: докажем, что Божий перст не годится для объяснения мира… Я глубоко уважаю ВЕРУ, но Религии незачем ставить границы науке… Простите меня, это вздор объяснять загадки природы, игрою воображения Господа! Он дал нам мозги не затем, чтобы дать им отсохнуть.

Дионис /ударяет в ладоши над головой/. И еще поворот! Ап!

Щульц. Ну хорошо, господин магистр. Допустим, вы правы. Допустим… Неужто вы собираетесь открывать глаза миру из нашей глуши?! Коль провинция набирается смелости что-то сказать… всякий раз, в этом слышится голос невежества, не сумевшего разобраться в тонкостях знаний, добытых в научных столицах. Периферии предписывается лишь внимать общепризнанным гениям, дабы не заслужить порицания сверху.

Янус /торжествующе злорадно/. Вот так вот!

Кант. А я не считаю наш город провинциальным. На мой взгляд, тут есть все, что нужно для знаний…

Щульц. Это на взгляд человека, который ни разу не покидал Кенигсберг и привык судить обо всем лишь по книгам.

Кант. Но гениальный Коперник творил не в Парижской Сорбонне, не в Галле и даже не в Кембридже!

Щульц. Вы осмеливаетесь себя ставить рядом с бессмертным аббатом, открывшим божественное строение неба!? Какая диавольская гордыня! Книги вас отвратили от Мудрости Божьей! Излишние знания отравляют наш дух, как излишняя пища – кишечник!

Янус. Все ясно, у старика – несварение…

Дионис. Янус, помалкивай! Мы тут – лишь зрители.

Щульц. Я спросил вас: «Боитесь ли Бога?». И услышал: «Боюсь»… Еще крошкой вы посещали мои воскресные проповеди… Так неужто они не оставили в детской душе никакого следа?!

Кант. Оставили… Я только не сразу постиг их истинный смысл.

Щульц /с сомнением/. А теперь, наконец-то, постигли?

Кант. Нелепо, когда ребенку, едва вступившему в мир, начинают внушать представление о мире ином? «Боитесь ли Бога»… О, я не забыл ваших проповедей! И осмелюсь сказать, «ваша область» – не мудрость Творца, как вам хочется это представить… Нет! Ваш «предмет», господин проповедник… – «Страх Божий»! Вам нужен мой страх, как и то, чтобы я был униженным провинциалом: внушая униженному, можно не утруждать себя логикой. Страх перед Богом – хуже, чем страх перед смертью! Если же у меня есть семья, то это еще и ужас при мысли, что ей предстоит нищета и позор от того, лишь, что в слове моем, вдруг, кому-то послышится ересь!

Щульц. Вздор! Хвала Провидению, мы живем в просвещенное время! Костры инквизиции канули в Лету!

Кант /постепенно возвышая голос/. Действительно, нас перестали поджаривать. Но остались другие возможности: высылки, штрафы, отставки, цензура! Можно травить, науськивая невежд и любителей позубоскалить, обливать грязью, унижать, доводить до безумия, до сердечного приступа! Человека можно упрятать по злому доносу, прикончить из-за угла, ибо страх надо чем-то питать… Поэтому я не в праве связать себя дополнительным страхом за судьбы близких людей. И когда вопрошают, боюсь ли я Бога, – отвечаю: «Боюсь»! «Боюсь», и ладно, что – лишь за себя. Сознание этого придает хоть какую-то смелость!

Щульц. Восхвалим Всевышнего, что у нас – просвещенный монарх. Вспомните, что сказал наш король: «Рассуждайте сколько угодно и как вам угодно, но… слушайтесь»! Только «слушайтесь»! – обращается он к возлюбленным подданным.

Кант. Но монаршее «слушайтесь» означает лишь – «повинуйтесь». Это сказать себе может позволить всякий правитель, обладающий «кулаком усмирения».

Щульц. Увы, я догадывался о ваших пагубных взглядах… Надеюсь, теперь вас не удивит, что «бумагу из министерства», по поводу должности, мне пришлось выдумать, дабы узнать, сохранилась ли в вашей душе хоть крупица привитой родителями богобоязни?

Кант. Родители, господин проповедник, никогда мне не «прививали» «боязни» – только любовь… к Богу и Человеку!

Янус. Дионис! А ну, заверни!

Дионис /вновь ударяет над головою в ладоши/. Ап!

Щульц /повторяет с иронией/. «К Богу и Человеку»!? Тогда откуда – эта гордыня, что звучит даже в ваших прошениях на высочайшее имя… Только не делайте большие глаза. Вы ведь не станете отрицать, господин магистр, что осмелились обращаться с прошениями через мою голову? Так ведь? Ну и чего вы достигли? Привыкнув быть первым во всем, что требует резвости слов, решили, что преуспеете и в злокозненной лести… но просчитались! Да и как же иначе? Послушайте, вот образец ваших суетных поползновений! /Взяв с конторки листок, читает./ «Надежда, которой я себя льщу быть назначенным на академическую должность, особенно же всемилостивейшее расположение Вашего Величества оказывать наукам высочайшее покровительство – каков слог! – побуждает всеподданнейше просить вас назначить меня ординарным пофессором кафедры логики и метафизики Кенигсбергского университета…» Вертопрах! Не понятно, чего тут больше: наивности или блудливости мысли? Почему бы вам, господин хороший, не просить сразу моего места – Ректора Коллегии Фридриха? /Перебирает листки./ Вот концовочка… Только послушайте! /Снова читает./ «Готов умереть в глубочайшей преданности, ваш наиверноподданнейший раб – Иммануил Кант»! Каково!? «Готов умереть!» Да после такого прошения, действительно, остается одно: привести в исполнение вашу «угрозу» и… умереть! «Раб Иммануил Кант»!

Янус /потирает руки/. Ату его! Поддай ему жару, старик!

Щульц. Ни один здравомыслящий, господин Кант, не поверит таким «верноподданническим» унижениям! Сразу видно, это писала рука скандалиста, затеявшего поупражняться в угодливости. Я будто слышу кощунственный хохот ваших друзей, коим, я убежден, вы читали наброски прошений…

Ваше счастье, что до самого короля такие писания никогда не доходят! С ними знакомятся искушенные в стилях чиновники, умеющие держаться в тени… Я мысленно слышу, как эти скромные люди тихо смеются в ладошку, передавая друг другу ваши послания. Что для них сочинитель подобных бумаг, коль за ним нет высокого покровителя? Разумеется, у меня среди этих людей есть друзья, которые и направляли письма сюда! Вижу, вы смущены… Вас мучает стыд?

Кант /тихо/. Действительно, вы смутили меня… И мне – стыдно…

Щульц. Слава Всевышнему!

Кант. Господин проповедник! Однако… мне стыдно за вас! Ибо вы углядели здесь лесть исключительно потому… что она – не по вашему адресу! А чтобы излить раздражение, нарисовали картину любезного вашему сердцу мироустройства… где сквозь барьеры из ловких, умеющих скромно держаться в тени… лизунов, справедливости никогда не пробиться!

Щульц. Я заклинаю вас, господин Кант!

Кант. И в этом вы усмотрели «Гармонию»!? И здесь вам открылась «Божественная целесообразность»!? Да боитесь ли вы Бога, придворный проповедник Шульц?

Янус. Дионис!


Дионис садится верхом на стул и загадочно ухмыляется, положив руки на спинку стула, а подбородок – на руки.


Щульц. Магистр Кант! Я запрещаю вам богохульствовать!

Кант. Ваши кощунственные назидания, господин проповедник, и являют собой образец богохульства и ереси!

Щульц. К силам благим взываю! Прекратить поношение!

Кант. На костер, господин Шульц! На костер!

Щульц. Магистр Кант!

Кант. Проповедник Шульц!

Щульц. Неслыханная дерзость!

Янус /в волнении/. Дионис, ты оглох?!

Кант. Вы так дерзки и дьявольски самоуверенны в толковании Мудрости Божьей, что вполне заслужили небесную кару! /Щульц задыхается от бешенства./ Но успокойтесь… Нынче не те времена. У Всевышнего есть другие заботы. А вездесущие ангелы, призванные расшифровывать тайные помыслы, лишь посмеются в ладошку над вашим конфузом…

Щульц /поставив на конторку локти, прикрывает лицо ладонями/. Силы небесные! Видит Бог, господин Кант, я пекусь лишь о вашем благе… Я хотел вас предостеречь… И надеюсь, когда-нибудь Провидение даст нам возможность договориться…

Кант. Только… – как суверенным «державам»!

Щульц. Простите, господин Кант, чтобы с вами беседовать, надо иметь много сил.

Кант. Я вам больше не нужен?

Щульц. Все мы друг другу нужны… И, да будет каждый из нас опорой другому.

Кант. Да будет. Однако на вас опираться… остерегусь.

Щульц. Как знать, господин Кант… Как знать… Я буду за вас молиться.


Едва заметно кивнув, Кант удаляется в дверь, через которую появился.


Янус /кричит/. Дионис! Заверни его! Хлопни в ладоши!

Дионис. Зачем? Кант опять ничего не получит. В который уж раз у него сорвалось…

Щульц. Господа, ошибаются! Сорвалось… у меня.

Янус. Это как понимать?

Щульц. Кант получит все… чего добивается! /Янус присвистнул, вставая./ Только что поступила депеша: «Фон Зайдлиц – министр просвещения»!

Янус. Друг Канта – фон Зайдлиц!?

Щульц. Да – друг… а ныне и покровитель!

Дионис /Янусу/. Ну вот, ты хотел поворот? И хлопать не надо. /Сначала тихо, затем все громче смеется./

Янус. Дионис! Разве это смешно?

Дионис /сквозь смех/. Еще как!

Янус /подозрительно/. Ты с ним сговорился?!

Дионис. О, Господи, не смеши еще больше! И успокойся. Чего нам бояться, если у этих господ даже Кант может стать «Несравненным, Блистательным Кантом»… лишь по знакомству! Будь он хоть семи пядей во лбу – не имеет значения! Нет знакомства, – нет «Канта»! Сколько их уже сгинуло и еще сгинет в бесследности, потому что на всех, просто… не напасешься фон Зайдлицев! /Кричит./ Янус! Кто мы рядом с «гигантами», насадившими этот порядок – слюнявые покровители муз и наук! Слезливые филантропы! /Хохочет, неожиданно вскрикивает и, схватившись за голову, мечется по авансцене./ Ай! Больно! Моя голова! Несчастная моя голова! /Стонет./ О, Небо! За что эти адовы муки!


Занавес.