"Николай Булгаков. Я иду гулять " - читать интересную книгу автора

старенькой клеенки, и делалось уютно, хорошо, и от радости хотелось поерзать
на стуле. Потом доставала свои старые, особенные карты, снимала резинку и
отдавала их мне. Я сдавал, а она ревностно глядела, чтобы я делал все
аккуратно, не кощунствовал, и раздражалась, если у меня карта открывалась.
Но тут же добрела. Я предлагал ей, как она это делала мне, снять полколоды.
Но сама она отвечала: "С дурака шапку сними!"
И мы играли. В дурака, а особенно - в девятку (вдвоем!). Я выигрывал,
даже дошло до рубля, но она все равно была рада игре.
У нее было самое маленькое образование, какое только может быть. Но она
была интересным человеком, ни на кого не похожим, не просто какой-то
старушкой, это слово к ней не подходило. ("Мне большие люди говорили,
полковники, что то, что есть у меня в голове, это совсем не плохо").
И, приходя из школы и едва успев развязать галстук, я сам собой
оказывался в ее комнате... В этой комнате были ее любимые, всегда странные
вещи: глиняная обезьянка с подвязанной рукой (очень любимая), собачка на
зеркальном шкафу - как бы сбегающая вниз, фарфоровый охотник с собакой,
позолоченные огромные часы с фигурками, не могущие ходить. И многочисленные
картины с обнаженными амурами. Картины эти под стеклом были развешаны так,
что лежа на диване затылком к окну в них, как в перископ, можно было видеть
в окно, кто во дворе пошел.
Полинка говорила и мне: "Полежим культурненько" - то есть на диване,
положив ноги на стул (по росту мы тогда были одинаковыми, только я в
несколько раз тоньше). И она, оторвавшись от картин, рассказывала мне разные
истории, которые с избытком происходили в прошлом. Вот одна из них.
В 1928 году едут они, как всегда, а как сворачивать за Красной площадью
к Москве-реке - трамвай на бок кувыркнулся, и одно колесо над водой повисло.
Она обожала трамваи ("транваи"), могла о них сколько угодно говорить.
Например, как она сразу отличала жуликов в пассажирах и даже однажды одному
красноармейцу, у которого в кармане уже орудовала определенная рука,
намекнула про это ("Гражданин, это не у вас мелочь упала?"), за что жулики
оставили ее без выручки. (Не совсем, правда, потом отдали: вся выручка, три
ее зарплаты, вдруг так же таинственно снова оказалась в сумке. Это они
просто попугать: мол, ты здесь работаешь - мы тебя не трогаем, и ты нас не
трогай.) Или, например, как в трамвае люди умирали. Да, бывало: вот он умер,
в давке незаметно, а на конечной станут люди выходить - он и упадет.
У нее было чувство юмора, хитрое. Она любила разыгрывать. Не абы
похохотать, а по-настоящему: посмеяться над человеческим лицемерием, над
глупостью. Одна пара из девятой квартиры все время причитала:
- Ах, мол, нет вот у нас ребеночка...
- Так вы возьмите из казенного дома, там сколько хочешь отдают, -
говорила им Полинка.
- Нет, ну, это как-то не так... Вот если бы кто-нибудь подбросил...
И однажды Полинка, действительно, принесла после работы сверток с
ребенком, положила его в нашем вестибюле. И наблюдает в щелку (она
уморительно мне про все это рассказывала): кто что будет делать?
Открывается одна дверь, вторая... Все ахают и скрываются в своих
квартирах - а то еще брать придется, раз нашел! Наконец открывается
Полинкина дверь (наша, стало быть - только давно), и она говорит:
- Ой, какой ребеночек! Чей же это?..
Берет его на руки.