"Михаил Булгаков. Сборник. Статьи, рассказы, наброски" - читать интересную книгу автора

небольшие красивые камушки вроде аметистов.
Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто
предо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидев его, я словно
проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря
на то что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи
гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев.
Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой
воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не
выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я
оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной
разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза
зоркими. Я - закален.
Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по
Москве и видел панораму. Окна были в пыли. Они были заколочены. Но кое-где
уже торговали пирожками. На углах обязательно помещалась вывеска
"Распределитель N...". Убейте меня, и до сих пор не знаю, что в них
распределяли. Внутри не было ничего, кроме паутины и сморщенной бабы в
шерстяном платке с дырой на темени. Баба, как сейчас помню, взмахивала
руками и сипло бормотала:
- Заперто, заперто, и никого, товарищ, нетути!
И после этого провалилась в какой-то люк.

---------

Возможно, что это были героические времена, но это были голые времена.


Панорама вторая. Сверху вниз

На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский
день. Это была высшая точка - верхняя платформа на плоской крыше дома
бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва
лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над
ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки
сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформы крыши, на ней было пусто,
как пусто на душе. Но все же это был уже теплый ветер. И казалось, что он
задувает снизу, что тепло подымается от чрева Москвы. Оно еще не ворчало,
как ворчит грозно и радостно чрево больших, живых городов, но снизу, сквозь
тонкую завесу тумана, подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб,
но всеобъемлющ. От центра до бульварных колец, от бульварных колец далеко,
до самых краев, до сизой дымки, скрывающей подмосковные пространства.
- Москва звучит, кажется, - неуверенно сказал я, наклоняясь над
перилами.
- Это - нэп, - ответил мой спутник, придерживая шляпу.
- Брось ты это чертово слово! - ответил я. - Это вовсе не нэп, это сама
жизнь. Москва начинает жить.
На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было
ясно, но буду ли жить я? Ах, это были еще трудные времена. За завтрашний
день нельзя было поручиться. Но все же я и подобные мне не ели уже крупы и
сахарину. Было мясо на обед. Впервые за три года я не "получил" ботинки, а