"Фаддей Булгарин. Иван Иванович Выжигин " - читать интересную книгу автора

яйцами, которые подбирал в окрестностях курятника и под хлебным анбаром;
остатками в молочных горшках, которые я вылизывал с необыкновенным
искусством, и овощами, краденными по ночам в огороде. У меня не было
никакого непосредственного начальника, а всякий помыкал мною по произволу.
Летом меня заставляли пасти гусей на выгоне или на берегу пруда стеречь утят
и цыплят от собак и коршунов. Зимою меня употребляли вместо машины для
оборачивани вертела на кухне, и это было для меня самое приятное занятие.
Всякий раз, что повар или поваренки отворачивались от очага, я проворно
дотрогивался ладонью до сочного жареного и под рукавом сосал жирную руку,
как медведь лапу; иногда я очень искусно обрывал куски ветчины из шпигованья
и похищал котлеты из кастрюль. Главная моя обязанность состояла в том, чтоб
быть на посылках у всех лакеев, служанок и даже мальчиков. Меня посылали в
корчму за водкою, ставили на часы в разных местах, неизвестно для какой
причины приказывая свистеть или бить в ладоши при появлении господина,
приказчика, а иногда даже других лакеев и служанок. По первому слову:
"Сиротка! сбегай туда-то; кликни того-то", - я пускался из всех ног и
исполнял приказания со всею точностью, потому что малейшее упущение влекло
за собою неминуемые побои. Когда меня ставили на часы и не велели
оглядываться (что особенно случалось в саду), я стоял как вкопанный в землю,
не смел даже шевелить глазами и тогда только двигался, когда меня сталкивали
с места. Иногда, хотя очень редко, меня награждали за мою усердную службу
куском черного хлеба, старой ветчины или сыру; и я, как ни бывал голоден,
всегда, однако ж, делился этим с моею любимою собакой, кудлашкою.
Видя, как других детей ласкают и целуют, я горько плакал, не знаю, по
какому-то чувству зависти и досады; ласки и лизанье кудлашки облегчали
грусть мою и делали сноснее мое одиночество. Смотря, как другие дети
ласкаются к своим матерям и нянькам, я ласкался к моей кудлашке и называл ее
маменькою и нянюшкою, обнимал ее, целовал, прижимал к груди и валялся с нею
на песке. Мне хотелось любить людей, особенно женщин; но я не мог питать к
ним другого чувства, кроме боязни. Меня все били и толкали: с досады, для
забавы и от скуки. Когда я попадался навстречу лакею или служанке,
получившим гонку или побои от господ, они вымещали на мне свою досаду,
сгоняя с дороги пощечиною или щелчком, с приговоркою: "Пошел прочь,
сиротка!" Если я из любопытства хотел иногда посмотреть, как запрягают цугом
лошадей, - кучера, чтобы возбудить смех в других зрителях, хлопали бичом над
моею головою или стегали по ногам и заставляли меня с воплем прыгать под
ударами. К псарям я не смел приближаться на расстояние длины арапника. Даже
пастухи издевались надо мною: они, для шутки, вгоняли меня плетью в стадо и
утешались, смотря, как я в страхе увертывался между коровами и овцами. Два
господские сынка забавлялись, стреляя в меня из лука и травя малыми
комнатными собачками, от которых, однако ж, защищала меня всегда моя
кудлашка.
Самого барина я редко видал: встретив меня однажды на дворе, он
запретил мне приближаться даже к окнам господского дома, и так страшно
стукнул ногою, примолвив: "Прочь, зверенок!", что я не смел более
показываться ему на глаза и прятался в собачью конурку, лишь только, бывало,
завижу его издали. Барыню и двух барышень я видал не иначе как чрез забор в
саду или в коляске и знал их только по нарядам. Приказчика и его жены я
боялся, как смерти, потому что они несколько раз секли меня, в пример милому
их сынку, который не хотел учиться азбуке, но любил разорять птичьи гнезда и