"Фаддей Булгарин. Мазепа " - читать интересную книгу автора

у Дорошенки измены, Мазепа, этот латинский змей, не пропустит теперешнего
случая, чтоб не воспользоваться враждою четырех царей. Служит он Петру, а в
дружбе с польскими приверженцами Станислава, которого сажает на престол
шведский король. Я хочу вывести приятеля на чистую воду! Ты, Иванчук, с
полуторой сотней молодцов выступи в поле, покажись в окрестностях замка пана
Дульского, вымани в погоню за собой шляхту, которая собралась у него, а я, с
Москаленкой и с остальными пятьюдесятью удальцами, ударю ночью на замок,
возьму его, захвачу невесту или любовницу Мазепы, Дульскую, захвачу иезуита,
возьму их бумаги и заставлю и патера и бабу признаться во всем. Дульскую
выменяю тотчас на моего Огневика, а иезуита с бумагами, если в них есть что
важного, отправлю к царю, а если нет, то на осину патера - и делу конец!..
Как ты думаешь об этом?
- Дело хорошее, - отвечал Иванчук, сняв шапку и пригладив свою
чуприну, - дело хорошее, только слишком опасное. Пан Дульский укрепил дом
свой валом и пушками; народу у него вдвое больше нашего, так мы можем
наткнуться на беду, а все это, право, не стоит того, чтоб ты, батько, шел
почти на верную смерть!..
- На верную смерть! - воскликнул Палей. - Верно то, что каждый должен
умереть - а где и как, это, брат, у всякого на роду написано, а знать нам не
дано. Ты говоришь, что дело не стоит того, чтоб подвергаться опасности! Не
так бы ты запел, когда бы вместо Огневика сидел теперь в тюрьме, в цепях!
Тебе, видно, дорога только твоя седая чуприна, Иванчук! - примолвил Палей
гневно. - Все вы помышляете только о себе...
- Помилуй, батько! - возразил Иванчук. - Я совсем не думал об Огневике,
говоря это. Я думал о тебе, про твою дорогую для нас жизнь, полагая, что
иезуит и бумаги Мазепны не стоят того...
- Черт побери всех иезуитов и всю вашу бестолковую грамоту, которую я
ненавижу насмерть! - сказал Палей, ударив своею трубкой о землю. - Все это
дело постороннее, а главное - мой Огневик, мой Огневик, которого я люблю
более, нежели родное детище! Будь он свободен, а я, пожалуй, отдам Мазепе и
иезуита его, и любовниц, и бумаги, и всех приятелей его, польских панов,
нанизав их на веревку, как сушеную тарань! Ты мало знаешь Огневика,
Москаленко! Послушай, я тебе расскажу, как мне дал его Бог. Когда я был еще
в Запорожье, лет двадцать пять перед этим, мы ходили однажды на промысел в
Польшу, чтоб проучить панов за то, что они перевешали с полсотни наших
казаков, поймав их на ярмарке, где они немножко пошалили и, кажется, зажгли
какое-то грязное жидовское местечко, верно, для просушки. Похозяйничав
порядочно в панских дворах, мы послали добычу вперед, а сами возвращались в
Запорожье, малыми ватагами, чтоб ляхи не знали, за кем гнаться.
Переправившись с моей ватагой чрез Буг, я наехал на место, где ночевали наши
передовые. Это было на рассвете. Корчма догорала. Между дымящимися головнями
было несколько жидовских трупов и полусгоревший берлин какого-то проезжего
пана, который, на беду свою, попал на ночлег в эту корчму. Вокруг все было
дико и пусто, только под лесом выла собака. Я слез с лошади закурить трубку,
и вдруг мне послышался крик ребенка. Я послал казаков отыскать его, и они,
под лесом, нашли ребенка, над которым вила собака. На ребенке была тонкая
рубашка, золотой образ Богоматери и шелковый кафтанчик. Ему было не более
году от роду, и он чуть был жив от холода и голода. Казаки хотели для забавы
бросить мальчика в огонь, чтоб полюбоваться, как будет жариться ляшенок, но
он так жалобно кричал и протягивал ко мне ручонки, что я не дал его на