"Сергей Буданцев. Мятеж (роман)" - читать интересную книгу автора

- Этого, дорогой Алексей Константинович, давно надо было ожидать. Щу-
пальцы тянутся. Что касается меня, то я твердую власть уважаю. Это я
всосал с молоком матери, вернее, от отца - в наследство получил. Мой
отец тридцать лет в Синоде служил, а там было уже настоящее гнездовье,
как ты говоришь, сильной, непоколебимой, деспотической власти. Я это
уважение, впрочем, подновил, модернизировал и оправдал. Я думаю, что са-
мая напряженная свобода дается самым репрессивным правительством. И вот
почему...
Северов прилег на подушку (любил рассуждать лежа), как будто некуда
торопиться, как будто ему вовсе не надо последить за погрузкой. Калабу-
хов с усмешкой смотрели видел почти воочию, как с Северова облезают пол-
номочия, только что полученные, точно совлекаемые невидимыми руками ризы
и пышности.
- И вот почему. Свобода - в борьбе (а не "право борьбой обретешь",
как у вас на мутном партийном лозунге), свобода - в борьбе, в выборе той
жестикуляции, которая борьбой дается. Поэтому я, например, в киселеоб-
разности кропоткинской, малатестовой или толстовской анархии чувствовал
бы себя просто удрученным и задавленным самыми невыполнимыми желаниями и
кончил бы разрушением физического мира - самоубийством. Посуди сам, что
бы мне тогда оставалось, если все мои функции общественные и социальные
свелись бы к беспрекословному, - для всех к тому же безвредному, - вы-
полнению собственных желаний и потребностей. Merci bien! Я стал бы бук-
вально долбить головой стенку, чтобы стенка не мешала мне ходить, скажем
в Московском доме Нирнзее или в питерской "Астории" по прямой всегда ли-
нии. Я бы умер от надоедливости смен зимы и лета, от постоянной необхо-
димости пользоваться уборной, от невозможности подняться на воздух выше
двенадцати верст от ... чорт знает чего. А вот когда с начальством сра-
жаюсь, я чувствую, что "человек - звучит гордо". Начальство - стена,
поддающаяся к долбне и тем самым доставляющая мне приятность. Человек,
облеченный властью, - предмет неодушевленный, не "кто", а "что". Больше
же всего люблю фронтовую дисциплину германскую и ненавижу твою армию, в
коей дисциплины мало, хотя, правду говоря, есть твое упрямство и воля.
- Ну, вот. Это же самое мне заявил Теплов. Когда уже у нас начался
настоящий бой, он мне почти брякнул: "Довольно вы пограбили с вашими
бандитами". Я ему спокойно ответил, что война, и в особенности война
классовая, - т.-е. самая корыстная, а потому и священная...
- Так это из меня, Алексей Константинович. Авторские!
- Погоди, брось... Что война в белых перчатках не делается. Я побеж-
дал тем, что всегда немедленно награждал трофеями своих бандяг. Ну, так,
конечно, я не говорил... приблизительно. И покуда я своей армией коман-
дую, то этой своей позиции не сдам. И не сдам, Юрий. Сейчас я мну людей
как глину. Они, разумеется, сопротивляются, а у меня, как ты говоришь,
появляется свободная жестикуляция. Они это хоть и чувствуют, но, в ре-
зультате, подчиняются - награде и хлебу. Я, только я, с большой буквы -
"Я" их одевал, и обувал и кормил. Они все в красных рубахах ходят. Это я
им выдал красный шелк. Но я сам отвечаю за все это перед текучестью вре-
мени, перед историей. Во главе армии только я сознаю свою силу, где-ни-
будь еще моя личность свелась бы к нулю, по Марксу. Так этого не будет.
За историзм принятой позы я отдам жизнь, ибо это - единственный извест-
ный мне на земле прорыв в бессмертие и в вечность. Вот надо сделать за-