"Эрнест Брылль. Тетка " - читать интересную книгу автора

задать матери вопрос: "Как ты могла смириться с такой внезапной переменой в
образе жизни близкого человека?" - она, снова обходя эту опасную мель в
лениво текущем потоке наших вечерних бесед, односложно отвечала: "Да ведь и
десяти лет это не длилось".
"Выходит, она все еще любит его, - думал я. - А может, он вовсе не
такой, каким мне представляется?" И, даже обрадованный тактичностью матери,
я никогда больше не выспрашивал ее о жизни отца на полесско-волынском
пограничье. Впрочем, все достойное внимания я и так знал. Достаточно было
заглянуть в скрываемый со времен увлечения шляхетством толстый альбом
фотографий. На них рядом с благодетелем - старостой, разрешившим женатому
человеку выполнять обязанности священника, восседал мой отец - бородатый, с
большим крестом в складках сутаны на животе.
- Только и требовалось бороду отрастить. А так - все то же самое - и
служба, и верность тому же папе. Борода, только борода, рост у меня, к
счастью, вполне белорусский оказался, - посмеивался отец, описывая широкую
дугу вокруг своих чисто выбритых теперь щек.
Итак, он был белорусом, верным Польше и папе Римскому. Перед старостой
маленького местечка, гниющего от подступивших к самым домам болот,
несомненно открывалась блистательная карьера. Уже сама фигура его,
облаченная в сероватую, ни дать ни взять легионерскую куртку, наклон
головы - вылитый Пилсудский, - все это, конечно же, предопределяло, что его
место не рядом с избежавшими неприятностей попами и не с тупым капитаном
местного пехотного отряда, а в канцеляриях высочайших государственных
учреждений. Воскресить униатские традиции. Припомнить все наиблагороднейшее,
что было в религиозном движении сопротивления стоявших на болотах деревенек
и обратить это на пользу своей карьере - до чего же соответствовала этим
устремлениям фигура моего окладистобородого родителя: и свойский-то он, и
здешний, и старосте предан, и Варшаве.
- Многие приходили ко мне без всякого принуждения, - заверял отец. -
Это очень поощрялось, к тому же я убеждал их, что они нисколько не отступают
от своей веры. Я даже любил их, - он обдал меня сладким запахом домашней
наливки, - этих тихих людей, пчел... болота...
- И комаров тоже? - спросил я без всякого, впрочем, намерения съязвить,
и единственный, пожалуй, за всю мою жизнь разговор о тех временах завершился
звонкой пощечиной.

* * *

Дозволенный этап отцовских деяний начинается от памятного сентября,
когда он, не имея, правда, понятия, как выглядит немецкий солдат, но зато
прекрасно сознавая, что грозит ему, если подтвердится весть о переходе
немцами восточной границы, вслед за своим опекуном удрал на запад - все
равно куда, лишь бы на запад.
Потом пришло время возненавидеть немцев, позабыв при этом, как
выглядела первая радостная встреча. А выглядела она так: пробираясь на
груженой телеге окольными путями от перелеска, отец вдруг осадил лошадь
перед замаскированным немецким мотоциклом. Я даже допускаю, что радость,
искренняя радость при виде (уже знакомого по сентябрьским радиопередачам)
сукна цвета feldgrau* спасла ему жизнь, зависящую от мановения пальца
обрадованных неожиданным развлечением солдат.