"Эрнест Брылль. Тетка " - читать интересную книгу автора

* "Я в России болел, не коммунист, нет" (искаж. нем.).

Впрочем, своего он добился. Уже через два дня после этих памятных
событий, окончательно подорвавших наивную веру моей матери если не в
благородство, то уж, во всяком случае, в смелость человека, называвшегося ее
мужем, мы получили во владение новое хозяйство в Мазовше.
Теперь можно было и патриотом стать. Спустя два месяца после получения
"отчины" - так назывался наш дом до того, как его нарекли усадьбой, - отец
мой начал собирать жителей деревни на польские богослужения. В конце одной
такой службы он даже решился затянуть известную и популярную в то время
молитву к всевышнему, прося его удостоить эту страну милостивого своего
благословения. Несмотря на подобные религиозные манифестации, нам сурово
было запрещено даже заикаться кому бы то ни было о папашином
белорусско-церковном прошлом. Да, он был там, служил, но право рассказывать
о той роли, какую вынужден был играть на далеких болотах и песках, оставлял
только за собой.
Итак, он не был трусом. После смерти деда, когда "отчина" полностью
перешла в его собственность, в доме нашем нередко находили ночлег люди,
говорившие вовсе не с мазовецким, а с иным, городским акцентом. Они во время
кратких своих визитов сумели убедить отца в том, что высокие сапоги, которые
он до сих пор презирал, считая неотъемлемой принадлежностью крестьянина,
есть признак барского происхождения.
В нашей кладовой теперь время от времени появлялись французские
консервы, добытые с направляющихся на восток немецких транспортов. За домом,
вблизи хлева и навозной кучи, был выкопан глубокий ров, потайным ходом
соединенный с овином. На случай, если бы внезапно нагрянули немцы. К
счастью, отцу не пришлось воспользоваться этим рвом. Единственный, кто
укрывался там в течение двух ночей, когда кружили слухи, что патрули якобы
прочесывают окрестные леса, был будущий муж моей сестры.
Мне он нравился, хотя именно в его честь перекрестили наш старый дом и
есть мы стали в большой комнате. Кто знает, возможно, мы с мамой, догорающей
уже тогда от чахотки, больше любили его, чем его будущая жена (не упускавшая
случая напомнить, что ей всего года не хватило до аттестата зрелости, "и,
кабы не эта война и не ужасная оккупация, быть бы ей сейчас секретаршей
воеводы"), девица, ловко запоминавшая ультрапатриотические цитаты из
Мицкевича или Словацкого, чтобы ввернуть их в разговорах на высокие темы.
Теперь я думаю, что наша к нему симпатия была основана на уверенности,
что как мы не имеем ничего общего с теми, кто управляет нашей "усадебкой",
так и он чувствовал себя чужим в своем доме, который держала в
"ротмистровских", как он выражался, руках его старшая сестра.
Кроме чувства симпатии, память моя мало что сохранила о нем. Я даже ке
могу явственно припомнить тогдашние его движения, манеру поведения.
Фотографии, которыми густо увешаны стены Теткиного кабинета, не имеют ничего
общего с юношей, который бывал в нашем доме. На этих фотографиях он слозно
бы преобразился под ее упорным взглядом в благовоспитанного, немного
меланхоличного, золотоволосого барчука. Словно мифом были все его дела и все
принятые им решения, начиная от венчания с моей сестрой, - ведь он прекрасно
понимал, что оберегающая чистоту генеалогического древа бачевская помещица
сделает все, чтобы не допустить до свадьбы, - и кончая главным в его жизни
решением, которое он несколько лет спустя вынужден был принять под дулами