"Александра Бруштейн. И прочая, и прочая, и прочая ("Вечерние огни" #1)" - читать интересную книгу автора

Подумав, он добавляет:
- И ведь хорошо, что дома остались! Время-то вон какое баламутное...
Поехали бы, да вдруг нас с дитем в пути затерло!
Конечно, он прав: дома нам с Колобком спокойнее.
- Ну-к, ваше благородие, господин поручик Колобок, - обращается Иван к
Колобку, присев перед ним на корточки, - айда мы с тобой в лавку за
провиантом. Жить-то, мил друг, надо? Пить-есть надо?
- Нада, нада! - восторженно пищит Колобок и сам тянется к Ивану на
руки.
После их ухода я, - как говорится о демобилизованных на языке
официальных документов царского времени, - "возвращаюсь в первобытное
состояние": снимаю шубу, шапку и единственную калошу. Потом сажусь и думаю.
Подумать надо о многом.
Вот, значит, и свершилось то, о чем мечтали все мы, все обитатели
"глубинок", захудалых городов и сел российских: революция наконец
приблизилась вплотную и к нам!
И от этой мысли меня заливает надеждами, - ведь подумать только, где мы
живем, какая вокруг нас обстановка!


2. Где мы живем?

Из-за двойных оконных рам, вставленных уже по-зимнему (вставлял и
замазывал рамы душевнобольной-хроник Филя, старик с разбойничьей мордой и
клокастой, пегой, рыже-седой бородой), доносится привычный рокот мужских
голосов. Так шумят школы во время перемены. Так же - непрерывно,
множественно, но еще и торжественно-хорово - гудят телеграфные столбы, если
приложить к ним ухо. Лишь, в отличие от школьного гомона, здесь не
прорываются смех и веселые восклицания, нет и успокаивающей ровности
глубокого дыхания телеграфных проводов. Здешний гомон, скорее, угрожающий по
интонации, его все время прорезают яростные крики, из зарешеченных окон
вырывается разнообразная брань, почти всегда грубая и циничная.
Этот большой каменный корпус, рядом с которым мы живем, - "беспокойное
мужское отделение" земской психиатрической больницы в селе Колмове близ
Новгорода. Муж мой работает в этой больнице врачом-ординатором.
В прежнее время беспокойных душевнобольных звали "буйными". Вообще-то
они, конечно, буйные и есть. Соседство с ними не очень приятно. Гомон
больных не смолкает круглые сутки. Ночью он только несколько ослабевает:
многие больные опят. Но иные продолжают и ночью бормотать, разговаривать
вслух, даже кричать. Случается, что Колобок, проснувшись ночью от криков,
прислушивается и говорит опасливым шепотком:
- Муни!
Это странное слово Колобок заимствовал от приехавшей сюда с нами няни
Каси. Кася говорила на той смеси польских, русских и белорусских слов, на
какой объясняется большинство населения ее родного края - "виленщизны".
Вечно орущих, ругающихся душевно-больных из беспокойного мужского отделения
Кася называла "самасшедшие мунщизны" (мужчины). Не умея еще выговорить такое
сложное слово - "мунщизны", Колобок переделал его в "муни". Касе здесь не
понравилось: "А бодай их, тых самасшедших!", и она скоро уехала обратно. Но
слово "муни" сохранилось в небогатом пока словаре Колобка.