"А жизнь идет..." - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

XVI

Рабочие на дороге были довольны, что Август вернулся в горы и опять стал их старостой. За последнее время он отсутствовал, приходил только изредка, чтобы решить тот или иной вопрос, а общий надзор над всем был поручен Адольфу. Им было трудно слушаться Адольфа, который нисколько не лучше их, они издевались над ним и спрашивали у него совета относительно пустяков, которые отлично знали и без него. В особенности вызывающе вёл себя Франсис из Троньемского округа: он мог нагрузить тачку и потом вдруг подойти к Адольфу и спросить его, нужно ли увезти эту тачку.

Их антипатия к Адольфу, вероятно, вызывалась ревностью. Марна, сестра консула, не так уж редко приходила теперь на дорогу. Каждый раз она безошибочно отыскивала артель, где работал Адольф, и подолгу говорила с ним. Адольф, красивый молодой парень, снимал шапку и здоровался, вежливо выражался и изредка краснел. Ничто не ускользало от глаз приятелей, и когда дама уходила, наступал час расплаты.

Они работали как раз над тем, что в двух-трёх местах взрывали скалы, чтобы расширить дорогу; в сущности, дорога была уже проложена до самой охотничьей хижины, оставалось только сравнять полотно и увезти лишнюю землю. Но отколоть хотя бы только сорок сантиметров от отвесной скалы на протяжении двадцати метров было трудно и требовало множества взрывов. Август определил на эту работу четверых.

Впрочем, Август далеко не был прежним старостой, и рабочие сразу заметили это. Он не бегал больше взад и вперёд, у него не было его прежней уверенности в решении вопросов, и он не вершил суд и расправу. Он сознался, что слух и зрение начали изменять ему, но в общем здоровье его было сносно, — добавил он. Все рабочие пришли к заключению, что он страдал душевно. Его нельзя было сравнить с прежним Августом.

Конечно, он до сих пор не успел написать письмо Паулине в Полен, и деньги всё не приходили. Это могло подействовать на кого угодно.

Злая судьба обрушилась на него и лишала его денег. Он был недалёк уже от того греха, чтобы пожаловаться на бога. Но нет, этого не будет. Он был зол и грустен, и то и другое одновременно, но он не был безбожником: он взирал на бога. Август знал по разным другим затруднительным положениям, в которые попадал не раз в своей переменчивой жизни, что бога хорошо было иметь за спиной, например, погибая на море, или в крайней бедности, или, например, когда вам угрожал удар ножом или выстрел из револьвера, — и вдруг вы были спасены. Да, бога хорошо было иметь про запас.

А что, если он опять станет вести благочестивую жизнь? Это, во всяком случае, не повредит и, может быть, облегчит ему переносить отсутствие денег.

Работавшие на дороге с удивлением услыхали, что не должны больше осыпать проклятьями камень, поранивший им палец на руке или ноге.

Впрочем, Август часто бывал теперь в кузнице: он помогал делать столбы и прутья для загородок перед пропастями на горной дороге. Приятная и удачная перемена в работе. Одновременно он мог следить также за работой Беньямина в зрительном зале кино.

— Не знаю, просил ли ты бога, чтобы он помог тебе в этой работе, — сказал он Беньямину.

Беньямин знал по опыту, что Август говорил иногда странные вещи, и потому не ответил. Он указал только на то, что он сделал, и пробормотал, что намеревается делать то-то и то-то, — он надеется, что справится.

— Поблагодари за это бога! — сказал Август.

Пришёл Адольф и пожаловался на непокорность и непослушание товарищей, он просил даже Августа подняться с ним в горы. Рабочие теряют даром время, ругаются и ссорятся, работа не двигается с места. Август обещал придти.

Он отлично понял, в чём тут дело. Он знал парней, они были прикованы к этой постройке дороги вот уже несколько месяцев, одни мужчины, и приходили в ярость по пустякам. В особенности они рассвирепели от ревности, и Адольф мог каждую минуту ждать нападения.

Было несколько лучше, когда Марна приходила в сопровождении аптекаря Хольма. Рабочие и аптекарю не уступали этой красивой девушки, ни в коем случае, но скорее мирились с ним, чем с Адольфом. Это, верно, происходило от того, что Марна ничуть не интересовалась своим кавалером. Казалось, она не выносила его. Замечательное было зрелище, когда аптекарь говорил что-нибудь милое и трогательное, а его дама в ответ на это скалила зубы. В таких случаях рабочие фыркали:

— О нет, ребята, ему не поможет цветок в петличке, пусть лучше не старается!

Цветок этот был гвоздика; она была свежа несколько дней тому назад и хорошо сохранилась, так как аптекарь ставил её на ночь в стакан с водой, но теперь она боролась со смертью.

Хольм: — Вот я стою и говорю, и говорю сам с собой и не знаю, что мне предпринять, чтобы заинтересовать вас.

— Вам следует замолчать, — сказала фрёкен Марна.

— Разве вы так жестоки? В таком случае я теряю все шансы на успех.

— У вас нет шансов.

— Да, я это чувствую. Я воткнул в петлицу гвоздику, выросшую в моей гостиной, причесался на пробор, но вы этого не замечаете.

Казалось, Марна не хочет слышать от него ни одного слова больше, и рабочие зафыркали:

— Нет, ребята, от неё он ничего не добьётся. И так ему и надо! Такой старый дурак, — она слишком хороша для него!

— Куда вы спрятали Адольфа? — спрашивает Марна рабочих.

Никто не отвечает.

Марна тихонько идёт вверх по дороге и надеется найти Адольфа повыше. Аптекарь следует за ней.

Франсис, троньемец, первый нарушает молчание:

— Я не нахожу, чтобы аптекарь был уж такой старый дурак. Всё-таки он лучше Адольфа.

— Аптекарь! — восклицают другие. — Отличный человек! Никогда не откажет выдать бутылку-другую из аптеки. А Больдеману он дал даже две бутылки, когда тот плакал и говорил, что это на похороны. Не так ли, Больдеман?

— Я мог бы получить целых четыре, — хвастается Больдеман. — Вот какой он человек!

— «Где у вас Адольф сегодня?» — передразнивает кто-то и кривляется при этом. — «Давайте сюда Адольфа, немедленно приведите его ко мне». Ха-ха-ха!

— Да, аптекарь — это другое дело! — говорят они. — Сильный парень, широкие плечи, а как здорово он гребёт! И потом всё-таки этот человек кое-что... Тогда как Адольф...

В следующий раз Марна приехала верхом, а аптекарь, следовал за ней пешком. Дело в том, что когда брат, Гордон Тидеман, купил себе автомобиль, то лошадь, которая возила тележку, перешла к Марне в качестве верховой. Она тяжело сидела в седле, но выглядела отлично; лошадь отдохнула и горячилась, изредка поднималась на дыбы и мотала головой. Аптекарь опять говорил ей всякие нелепости и ухаживал за ней, — а уж он-то умел это делать. Но Марна не обращала на него никакого внимания и едва отвечала; наоборот, она поспешила подъехать к артели Адольфа, чтобы показать ему, как она красива на лошади, и перескочила даже через тачку, которая стояла на дороге.

— Какое удовольствие видеть, как вы управляете вашим арабским конём! — сказал аптекарь.

— А вы заметили, какой красивый у Адольфа взгляд? — мечтательно отвечала она.

— У меня тоже красивый взгляд, — сказал аптекарь, — когда я гляжу на вас.

— Этого я не знаю, — отвечала она. — Я, кажется, не видала ваших глаз, вы скользите ими.

Аптекарь наклонил голову:

— Это происходит от моего смирения. Я и сам склоняюсь, я осмеливаюсь обращаться только к вашему стремени.

Когда она поехала домой и дорога пошла под гору, она тотчас ускакала от него. С тех пор она и аптекарь Хольм не показывались вместе на дороге.

Но аптекарь Хольм никогда не терялся, и через несколько дней он появился на дороге под руку с матерью Марны, со Старой Матерью. Он был в отличном расположении духа, наряден, в новой шляпе набекрень, кончик белого шёлкового платка торчал из кармана на груди. Почему он пригласил Старую Мать на прогулку, никто не мог сказать, — может быть, чтобы повлиять на дочь через мать, или просто из чудачества. Во всяком случае, аптекарь Хольм не растерялся. И они, казалось, составили вполне подходящую пару: аптекарь был занятен, а дама его охотно и молодо смеялась всем его выдумкам. Они оживлённо беседовали.

Но теперь на дорожной стройке стало уж совсем нехорошо. Марна появлялась с небольшими промежутками, а так как аптекаря совсем отстранили, то Адольф остался без соперника. Это привело к возмущению рабочих. Адольфу пришлось пойти к Августу в кузницу и попросить избавить его от надзора за работой. Август заметил, что в таком случае он не получит прибавки. Ну что ж, Адольфу было всё равно.

Август задумался. Может быть, ему следует назначить Больдемана старостой на то время, которое ещё нужно было, чтобы закончить железную изгородь, но Больдеман имел сильную склонность к вину. И потом разве это поможет Адольфу? Марна всё равно разыщет его среди остальных, и товарищи за это проучат его.

Это вполне возможно.

Необходимо удалить с дороги Марну. Всё безумие происходит от этой дамы, из-за неё рабочие превратились в порох и перестали думать о боге.

Август вошёл в контору консула, положил шапку возле двери и поклонился.

Консул сошёл со своей высокой табуретки и приветливо сказал:

— Хорошо, что ты пришёл, На-все-руки. Я как раз хотел спросить тебя, когда по-твоему будет окончена дорога?

— Вы хотели спросить меня, а я — вас.

— Как-так?

— Да, потому что это зависит от разных вещей. Дадут ли людям спокойно работать, например.

— Кто же им мешает?

Август подробно описал состояние рабочих на стройке: они сошли с ума, они с трудом переносят, когда молодые, красивые дамы прогуливаются у них на глазах, они забыли о боге.

Консул с неуверенностью поглядел на своего старого доброго На-все-руки: что это он сказал о боге?

Август продолжал:

— Эта чудесная летняя погода, горный воздух и еда, к тому же табак, — от всего этого, извините меня, они страсть как возбуждены, и природа требует своего. Пусть это будет хотя бы Осе, насколько я слышал.

— Фу, стыд какой! — сказал консул.

— Да. И я хочу предупредить вас относительно одной из ваших дам: лучше бы она не приходила больше на дорогу.

— То есть Марна? Она больше не сделает этого.

— Это ведь опасно для неё самой. И кроме того, ребята ничего не хотят делать, пока она там; они бросают работу и глядят на неё, она их тревожит, и, извините меня, они все влюблены в неё, а она разговаривает с Адольфом.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал смущённый консул. — Марна не пойдёт туда больше, отныне это кончено! Итак, На-все-руки, когда же будет готова дорога?

Август не сразу ответил:

— Если все будет спокойно, то дорога должна быть готова недели через три. Если будет спокойно! Впрочем, всё в руках божьих.

— Я вовсе не хочу вас торопить, — сказал консул, — но я жду друга из Англии к началу охотничьего сезона. Тогда дорога будет мне нужна. Но времени, как я вижу, вполне хватит. Видал ли ты дичь в горах этим летом?

— Порядочно. Я даже могу сказать — в большом количестве. Куропатки шныряют целыми выводками, довольно много зайцев.

— А ты сам охотник, На-все-руки?

— Да, в прежние годы охотился. Ещё бы! Я настрелял и наловил однажды зимою целую массу выдр с самым лучшим мехом, а потом отвёз мех на рынок в Стокмаркнес.

— Какой мех?

— Выдра и лисица, немного рыси, немного тюленей. Да, это было в те времена. И потом в горах, и на Яве, и вокруг...

Консул прервал его:

— Англичанин, которого я жду сюда к осени, — очень важный господин, он дворянин и владелец большого имения. Мы вместе учились, я гостил у него, и теперь мне хотелось бы отблагодарить его хорошенько. Если ты можешь придумать что-нибудь особенно интересное для него, то придумай, На-все-руки.

— Все зависит от бога, — сказал Август.

Консул опять удивился и сказал «да».

— Я хочу сказать: будем ли мы живы до тех пор.

— Да, — опять сказал консул.

Но старый На-все-руки был сам на себя непохож, и верно, с ним недавно что-то стряслось. Консул спросил о его здоровья. Здоровье в порядке. Не было ли у него какой неприятности? Нет, наоборот, он должен получить значительную сумму денег, но только эта сумма всё ещё не даётся ему в руки; зато бог помогает ему переносить утрату, и сердце его переполнено радостью...

Вернувшись домой, консул тотчас отправился к жене и сказал:

— Прежде всего, На-все-руки стал благочестив. Иначе это нельзя назвать.

Фру Юлия: — На-все-руки? Вот как! Впрочем, я видала, как он крестится.

— Да, но теперь ещё больше. И я попрошу тебя, когда ты его увидишь, не упоминать нечистого и не говорить с ним в легкомысленном тоне.

— Ха-ха-ха! — Фру Юлия рассмеялась.

Затем он сообщил о положении на постройке. Так как всё это было невероятно комично, то они шутили и смеялись.

Гордон Тидеман, который был немного нерешителен и уклончив, а может быть, и слишком важен для такого дела, уговорил свою жену объясниться с Марной:

— Поговори с Марной, ты это сделаешь гораздо лучше меня. Скажи ей, что все дорожные рабочие с ума сходят по ней, что они не могут без неё жить — ха-ха! — и что в особенности один, которого зовут Адольфом, имеет на неё самые серьёзные виды. А другие за это хотят убить Адольфа. Ха-ха-ха!

Фру Юлия смеялась тоже, но она как будто бы знала взгляд Марны на это дело.

— Может быть, она сама влюблена в этого Адольфа, — сказала она.

— Тогда она с ума сошла, — сказал Гордон Тидеман, — и мы отошлём её обратно в Хельгеланд, откуда она приехала. Пускай ноги её не будет больше на дороге, она не должна задерживать работу, — передай ей это. Где это слыхано! И ты будь с ней решительной, Юлия, как если бы это был я сам.

— Хорошо, — сказала фру Юлия.

Гордон Тидеман, избежав объяснения с сестрой, почувствовал, вероятно, облегчение, он опять стал шутить:

— Кстати, Юлия, и ты не вздумай показываться па дороге. Я запрещаю тебе это, а если пойдёшь, я застрелю тебя.

— Ха-ха-ха!

— Потому что я не знаю никого, кто бы больше тебя возбуждал нас, жалких мужчин, и заставлял бы нас терять последние остатки разума.

— Ха-ха-ха! Да замолчи ты, Гордон! А не хочешь ли ты за это поговорить с нашими девушками? — спросила она. — Они тоже сошли с ума. Они ходят к крестителю в Южную деревню, а теперь придумали «вымачивать себя и готовиться», как они это называют. Занимают ванну по два раза в день, и никто из нас не может попасть туда.

— Возмутительно! — сказал Гордон Тидеман.

— Я спросила их, к чему вся эта чистоплотность? Они ответили, что делают это для того, чтобы не быть грязными, когда им придётся снять рубашку и креститься в Сегельфосском водопаде.

— Не верится, что это возможно. А кто же из девушек это выдумал?

— Горничные. Я надеюсь, что ты их здорово прохватишь.

— Я? А не думаешь ли ты, Юлия, что было бы лучше...

— И ты будь с ними решительным, как если бы это была я сама, — сказала фру Юлия.

— Но почему же я? — отвечает Гордон Тидеман, консул. — По-моему, это скорее касается тебя. Нет, серьёзно, девушки, горничные — твой департамент. Ты же не позволишь им делать, что им вздумается, в твоём доме. Если б я был хозяйкой, они б у меня по-другому заплясали. Где это слыхано! Другое дело было бы... Но раз уж у нас так много неприятностей, не покататься ли нам вдвоём в автомобиле после обеда? Что ты об этом думаешь?

— Да, это было бы неплохо.

— И потом погода такая чудесная, что можно взять и детей. И самого маленького тоже.

И на дороге наступили мир и тишина. Марна отсутствовала.

То, что приходил аптекарь и Старая Мать, не тревожило рабочих: стоило ли из-за этого беспокоиться? Адольф неукоснительно и прилежно работал в своей артели. Больдеман был старостой, и женщины для него не существовали. Работа близилась к концу. Август имел полное основание быть довольным.

Но много было людей, которым Август должен был помогать и советом и делом. Существовало такое мнение, что его легко было просить и что он умел находить выходы. Так, например, пришла Старая Мать и смиренно сказала:

— Будь так добр, На-все-руки, и удели мне крошечку своего внимания!

— К вашим услугам!

Старая Мать переживала кризис, она была в величайшем затруднении и последние две недели ходила, погружённая в тысячу мыслей. Ведь не правда ли, было же совсем немыслимо запираться ей вместе с Александером в коптильне? Это был, конечно, временный выход, и долго так продолжаться не могло. Ведь всё равно приходилось отпирать дверь, для того чтобы один из них мог выйти, и тогда всякому легко убедиться, что другой остался внутри. Открытие это сделали обе девушки, Блонда и Стинэ, две сестры, которые жили в услужении у Старой Матери с юных лет и были одного с ней возраста. Сестры не хотели ничего дурного своей старой хозяйке, но они сделались религиозными и решили спасти и её.

Больше нельзя было запираться в коптильне.

И это ещё не всё. Старая Мать была уверена, что с этого времени будут следить также и за её окном, чтобы длинноногий человек не мог проскользнуть туда.

Даже и последний выход был теперь закрыт.

Однажды, когда Старая Мать бродила по городу, она встретила аптекаря Хольма, который обратился к ней со своими обычными весёлыми шутками и ужимками и пригласил её в гостиницу.

— Стаканчик вина, не так ли? — спросил Хольм.

Было весело, торжественно — среди бела дня, на глазах у всех, самым невинным образом, в большом красивом салоне гостиницы; ничего похожего на закуту в коптильне в усадьбе. Они не шептались, они говорили громко, во всеуслышание, потом пошли вместе вверх по дороге, — «Пожалуйста, смотрите все, кто желает!»

Это было в первый раз.

— Это нужно повторить, — сказал Хольм. — Очень приятная для меня прогулка, мне не пришлось возвращаться домой и раскладывать пасьянс.

И Старая Мать была не менее довольна; ей нравилось опять выходить на свет божий, это было весело, она в первый раз после многих лет смеялась от всего сердца, впрочем, и разумно беседовала, — Старая Мать умела и это.

Они повторили прогулку, обоим это было приятно. Да, у Старой Матери зародилась даже маленькая радость в груди. Ах, это было так давно, это было очень весело! Она могла благословлять обеих девушек, которые направили её на путь истинный.

Старая Мать не сердилась на сестёр, они были орудием добра для неё. И она решила наилучшим образом освободить их от караула у её окна.

В воскресенье Блонда должна была отправиться на вечернюю молитву к крестителю в Южную деревню.

— Ну вот, — сказала она, — я ухожу и оставлю вас одних. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. Да звоните погромче.

— Мне ничего не понадобится, — сказала Старая Мать.

— Я думала, — если Стинэ, например, ляжет спать...

— Стинэ не ляжет слать.

Блонда удивилась:

— Разве вы просили её не ложиться?

— Я? Нет, но ты это сделаешь перед тем как уйти.

Сестры переглянулись.

— Вот что, — сказала Старая Мать, — вам нечего бодрствовать и караулить моё окно. Никто больше не полезет ко мне.

Блонда так и села:

— Нет? Вот как! Ну что ж...

— Спокойной ночи, Блонда!..

Вот тогда-то Старая Мать и пришла к Августу и смиренно попросила позволения крошечку поговорить с ним. Она переживает кризис, она целыми днями погружена в тысячу мыслей, она не может справиться, не знает, как спастись. На-все-руки должен дать ей совет.

— Молитесь богу! — сказал Август.

Старая Мать от удивления подняла брови и поглядела на него.

— Нет, я не шучу, — сказала она.

— И я не шучу, — сказал он.

— Видишь ли, На-все-руки, теперь дело со мной обстоит так, что я не могу больше продолжать это: он должен оставить меня в покое. Я не могу больше коптить с ним лососину. Но как быть тогда Гордону? Может быть, он рассчитает его. Это было бы самое лучшее. Но кого же возьмёт он на его место?

У Августа мгновенно возникает мысль о Беньямине, но он не хочет быть до такой степени мирским, не хочет строить счастье одного на несчастье другого. Пусть Беньямин посмотрит пока на лилии полевые...

Старая Мать продолжала, мучимая всевозможными трудностями, которые обрушились на неё. Остаётся уж совсем немного до того времени, когда ловля лососей будет запрещена на этот год, — она не помнит точно числа, но она и не подумает спрашивать его об этом, она спросит своего собственного сына. Во всяком случае, времени осталось совсем немного, и если Гордон захочет прекратить ловлю сейчас же, что на это скажет он, На-все-руки? Но, — сказала рассудительная и дельная жена Теодора Из-лавки, — бросить ловлю сейчас очень жаль: рыба пока ещё идёт, и чем меньше становится лососей, тем выше цены. Она просто не знает, как ей быть. И говорить-то об этом с Гордоном она не может. Ну, как она станет рассказывать ему о том, что не хочет больше коптить рыбу и всё такое? На-все-руки сам понимает, что по сотне причин это немыслимо, но он должен найти выход.

У Августа выход уже давно найден, затруднения Старой Матери были для него пустяками, он мог уничтожить их двумя словами, если уж быть ему таким мирским:

— Не беспокойтесь об этом, — сказал он

— Как же так?

— Пусть он один коптит лососину!

Старая Мать: — Я уже думала об этом, но... Да, я уже думала об этом. Но тогда это выйдет наружу, да, всё тогда обнаружится. И то, что я никогда не была нужна...

Август погружался всё больше и больше в мирские дела, в его быстрой голове вспыхнул свет:

— Вы, вероятно, были нужны, пока он не умел? Я только спрашиваю. Но теперь, когда вы его выучили, это уже большая разница?

— Да, — сказала она, — да, это так.

Оба задумались.

Старая Мать качала головой:

— Только бы он согласился.

— Кто? Он не посмеет. И что это за занятие для вас — стоять в грязи и коптить лососей? Родная мать консула!

— Только бы благополучно сошло!

— Хе, вы простите меня, но я не могу не смеяться. В первый раз — вы больны. Или лучше — оба первые раза вы больны. А потом все пойдёт само собой.

— Да что ты говоришь, На-все-руки! — воскликнула Старая Мать. — Благослови тебя господь, а я и не подумала об этом. Так ничего не выйдет наружу. Я так и знала, что ты мне поможешь, словно кто-то шепнул мне об этом. И потом тебя так легко просить, дорогой На-все-руки...

В первый раз, когда нужно было коптить лососей, Старая Мать была больна и оставалась у себя в комнате. Александер послал ей сказать, чтобы она приходила. Август пошёл с ответом к нему в коптильню:

— Что это ты выдумал, урод ты этакий? Разве ты не знаешь, что Старая Мать жестоко больна? Впрочем, — сказал Август, — я вообще не понимаю, на что тебе при копчении рыбы нужна бабья помощь? Сколько месяцев ты делаешь эту работу, и что ты за глупое животное, раз до сих пор этому не выучился! Ты, может быть, не знаешь разницы между копчёной лососиной и телятиной? Если б я был священником, я не стал бы тебя причащать, а на месте консула я ни одного дня не держал бы тебя долее. Чего это ты взываешь о женской помощи? Может быть, тебе надо пальчик перевязать? Расскажи мне, пожалуйста, что это за наука, какие-такие рассуждения и вопросы ты не понимаешь, — я всё объясню тебе и помогу бедняжке...

Александер почувствовал, вероятно, себя незаслуженно оскорблённым; он очень побледнел, дыхание его участилось, поэтому ответ его на такое обращение был, пожалуй, ещё очень кроток и ласков:

— Попридержи язык свой, вредное насекомое! Мне бы следовало выжать из тебя всю грязь и заставить тебя съесть её, вот что! — Дальше Александер не продолжал в этом направлении, он пришёл в себя и стал защищаться: — Уж мне ли не знать, как коптить лососей? А что я делал и в первый раз, как был в Сегельфосском имении, и теперь также? И не воображай, гнилое привидение, я знаю всё — и относительно цвета, и вкуса, и запаха, и веса, и всё, что ты можешь назвать, — да, так и знай!

— Я так и думал, — сказал Август. — А иначе было бы стыдно.

Александер хвастался дальше:

— Что касается меня, то я не нуждаюсь ни в чьей помощи, чтобы коптить лососей. Ишь что выдумал! Отойди в сторону, чтобы я мог плюнуть. Разве я просил тебя учить меня хоть вот столечко? Убирайся вон отсюда!

— Не будь таким глупым и злым, грязный ты чёрт! — сказал Август. — Тебе следует благодарить бога за то, что наконец-то ты научился кое-чему, хоть что-то вбил себе в башку. Но ты не очень-то думаешь о боге...

В следующий раз, когда должны были коптить лососей, Старая Мать сделала ту ошибку, что не заболела. Наоборот, она была здорова и настолько неумна, что при самом ярком дневном свете пошла в город, где встретила своего кавалера Хольма, чтобы с ним вместе отправиться на прогулку вверх по дороге. Невероятная беспечность! Среди бела дня! Неужели же непременно надо было дразнить весь свет? Да, выходило так, что это было совершенно необходимо для мечтательной парочки. Рабочие заметили, что на этот раз оба они были тише, и что не смех и шалости сопутствовали им, а серьёзность и нежность. И зачем это Хольм помогал даме своей перелезать через камни и тачки, через которые она перепрыгивала так же легко, как арабский конь Марны? Или он немного свихнулся?

Они дошли до самой охотничьей хижины, сели на крыльце и стали глядеть на горное озеро. Лунного сияния не было, но зато было яркое солнце. Оба они имели свежий вид после ходьбы и часто улыбались. Ни один из них не пытался шутить. Хольм всё следил за только что отглаженной складкой на своих брюках, и в петлице у него опять красовалась гвоздика; ему явно хотелось произвести впечатление. Старая Мать сняла шляпу со своих чрезмерно густых волос и сидела совсем как девушка.

Вот это была пара! Схожие во многом, оба толковые люди, с лёгким характером, оба жадные до жизни. Большой разницы в годах между ними также не было; Старая Мать, может быть, немного постарше, но красивая и здоровая, без единой морщинки на лице, руки её были удивительно хороши.

Они говорили об озере и о горах вокруг и спрашивали друг друга, как каждому из них это нравится. Оба находили, что это прекрасно. Блестящая мысль пришла в голову Гордону Тидеману, когда он устроил это место, где можно теперь посидеть.

— Охотничья хижина — ведь это целый дом. Мы могли бы жить здесь.

— Да, — сказала она и засмеялась, чтобы не отнестись к этому серьёзно.

— И дом и беседка за раз, и королевская дорога ведёт к нам сюда, и всё такое.

— Да, ха-ха-ха!

Он предложил ей гвоздику, но она сказала, что к нему цветок идёт больше. Потом он закурил трубку и стал далеко-далеко отгонять от неё дым.

Потом вдруг она встала и заглянула за угол. Когда она вернулась и села на прежнее место, она была бледна.

— Я услыхала, что кто-то там возятся за домом, и подумала, что, может быть, это Гордон.

— Тогда бы он, вероятно, отпер свою хижину и пригласил нас войти.

— Он бы непременно это сделал: Гордон любит играть роль хозяина. Только я не знаю, привезли ли в погреб хоть что-нибудь.

— Я никогда не забуду, — сказал Хольм, — роскошный праздник, который вы устроили весной.

— Когда вы шалили за столом и ущипнули меня так, что я закричала.

— К сожалению, да. Я заходил по дороге в гостиницу к Вендту.

— Это ничего, — утешила его Старая Мать. — Я совсем опьянела от множества вин и была счастлива, что живу на свете. Было очень весело.

— Но что на это сказал ваш сын?

— Гордон? Он о таких вещах не говорит. Он хороший мальчик.

— Фру Юлия очень милая дама.

— Да, не правда ли, на редкость? Мы все так её любим.

— Да, вообще всё на свете хорошо! — сказал Хольм и снял с её платья былинку.

— Замечательно! О боже, до чего прекрасно на свете! Если бы можно было, я бы навсегда тут осталась.

Август сосредоточённо и тихонько шёл вверх по дороге. Поравнявшись с парой, он поклонился и подсел на минутку к ним. В руках у него был метр, который он вытягивал из футляра и затем опять отпускал.

— Мы осматриваем дорогу, На-все-руки, — сейчас же сказала Старая Мать. — Я не могла от этого удержаться.

— Да и к тому же погода уж очень хороша, — постарался извинить её Август.

— Какая чудесная это будет дорога!

— Да, с божьей помощью, — сказал Август.

Аптекарь не нашёл ничего лучшего, как принять это за шутку и засмеялся. Потом он указал на метр и сказал, дурачась:

— Метр не для того, чтобы на нём вешаться, На-все-руки, — в случае, если вы это задумали.

Август: — Не говорите так: это грешно.

Аптекарь попробовал исправить свою оплошность и сказал:

— Ну, а удалось ли вам получить ваш миллион у окружного судьи?

— Миллион? — переспросил Август. — Это не был миллион, как вы говорите, но всё же порядочная сумма. Я не получил этих денег и, верно, никогда не получу. Но я твёрдо знаю, что господь мне поможет, как помогал до сих пор.

— Конечно, поможет. Он для того и существует, чтобы помогать своим детям.

— Ну, а теперь я пойду работать, — сказал Август и встал.

— Что же ты будешь делать, На-все-руки? — спросила Старая Мать, чтобы сказать что-нибудь.

— А я должен измерить длину края, консул хочет, чтобы перед пропастью была загородка.

— Ох, какая ужасная глубина! Я не смею глядеть вниз. Прощай пока, На-все-руки!

Пара удалилась. Август начал измерять. Неожиданный звук заставил его поглядеть вверх: цыган Александер стоял возле хижины.

Август взобрался наверх и выругался:

— Ни кой чёрт ты тут? Что ты тут делаешь?

— Я только что пришёл, — отвечал Александер. — Я был в горах.

— Что ты там делал?

— А ты чего спрашиваешь? Разве это твоё дело?

— Разве не сегодня ты должен коптить лососину?

— С этим делом я покончил. А если, тебя ещё что-нибудь интересует, то я могу рассказать и это.

— Я хочу, чтобы ты убирался отсюда, — сказал Август.

Александер продолжал стоять.

Он всё злее и злее глядел на Августа, который опять начал измерять.

— Что за чёрт! — воскликнул он. — И принесла же тебя нелёгкая сюда как раз сейчас!

Август рот разинул от удивления:

— Меня? Сюда?

— Потому что ты пришёл и помешал мне сбросить в пропасть аптекаря.

— Я велю арестовать тебя! — сказал Август.

Цыган засмеялся своим белым ртом и фыркнул:

— Ты стоишь очень удобно, я могу столкнуть и тебя.

— Прежде чем ты дотянешься до меня, ты замертво упадёшь там, где стоишь! — предупредил Август и вытащил свой револьвер.

Цыган пошёл вниз по дороге. Он поводил плечами, громко говорил сам с собою и размахивал руками.

Август спрятал револьвер обратно в карман, окончил свои измерения и записал несколько чисел. Он был совершенно спокоен. Он в одну секунду отправил бы несчастного цыгана на тот свет.

Август глядел вдаль, на большое горное озеро. Здесь оно напоминало бухту приморского города. Воспоминание цеплялось за воспоминание, и в конце концов он вспомнил почему-то Рио. Вот в воде плеснулась рыба, — но как попала сюда рыба? Изредка она словно прокусывала водную поверхность и оставляла после себя большой круг.