"Иосиф Бродский. Путеводитель по переименованному городу" - читать интересную книгу автора

Петропавловской крепости, или на петергофский Каскад у Финского залива, то
возникает странное чувство, что все это не Россия, пытающаяся дотянуться до
европейской цивилизации, а увеличенная волшебным фонарем проекция последней
на грандиозный экран пространства и воды.
В конечном счете своим быстрым ростом и великолепием город обязан
повсеместному там наличию воды. Двадцать километров Невы в черте города,
разделяющиеся в самом центре на двадцать пять больших и малых рукавов,
обеспечивают городу такое водяное зеркало, что нарциссизм становится
неизбежным. Отражаемый ежесекундно тысячами квадратных метров текучей
серебряной амальгамы, город словно бы постоянно фотографируем рекой, и
отснятый метраж впадает в Финский залив, который солнечным днем выглядит как
хранилище этих слепящих снимков. Неудивительно, что порой этот город
производит впечатление крайнего эгоиста, занятого исключительно своей
внешностью. Безусловно, в таких местах больше обращаешь внимание на фасады,
чем на наружность себе подобных. Неистощимое, с ума сводящее умножение всех
этих пилястров, колоннад, портиков, намекает на природу этого каменного
нарциссизма, намекает на возможность того, что, по крайней мере в
неодушевленном мире, вода может рассматриваться, как сгущенное Время.
Но, возможно, больше, чем реками и каналами, этот, по слову
Достоевского, "самый умышленный город в мире", отражен русской литературой.
Вода может свидетельствовать лишь о поверхностях, представлять их, и только
их. Изображение внешнего и духовного интерьера города, его влияния на людей
и их внутренний мир стало основной темой русской литературы почти со дня
основания Петербурга. Фактически русская литература здесь и родилась, на
берегах Невы. Если, по поговорке, все русские писатели "вышли из Гоголевской
"Шинели"", то не мешает напомнить, что эта шинель была содрана с бедных
чиновничьих плеч нигде иначе, как в Петербурге, в начале 19 столетия. Тон
был, однако, задан Пушкиным в "Медном всаднике", где герой, мелкий
департаментский чиновник, потеряв свою возлюбленную в наводнение, обвиняет
конную статую Императора в халатности (дамб-то нет) и сходит с ума, когда
видит, что разгневанный Петр спрыгивает на своем коне с пьедестала и
устремляется в погоню, чтобы втоптать его, наглеца, в землю. (Это была бы
нехитрая история о восстании маленького человека против неограниченной
власти и о мании преследования, если бы не великолепные стихи, лучшие из
написанных во славу этого города, за исключением стихов Мандельштама,
который уже буквально был втоптан в землю Империи через сто лет после того,
как Пушкин был убит на дуэли).
Во всяком случае к началу 19 века Петербург уже был столицей российской
словесности, и совсем не потому, что среди ее героев или ее создателей были
придворные. В конце концов, двор столетиями находился в Москве, но ничего не
вышло оттуда. Причина столь неожиданного творческого взрыва опять-таки была,
главным образом, географическая. В контексте тогдашней русской жизни
возникновение Санкт-Петербурга было равносильно открытию Нового Света:
мыслящие люди того времени получили возможность взглянуть на самих себя и на
народ как бы со стороны. Иными словами, этот город позволил им
объективировать страну. Идея о том, что критика со стороны - наиболее
ценная, популярна и поныне. Тогда же, подкрепленная альтернативным - по
крайней мере на вид - утопическим характером города, она наполняла впервые
берущихся за перо ощущением почти неоспоримой авторитетности высказываемых
суждений. Если верно, что писателю нужно отстраниться от собственного опыта,