"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

нашу близость, не шевелились и если переговаривались, то на тех же
пониженных тонах, словно тоже о предметах интимного свойства. Затем небо на
мгновение затмила гигантская мраморная скобка моста, и вдруг все залил свет.
"Риальто", - сказала она нормальным голосом.

7.

В путешествии по воде, даже на короткие расстояния, есть что-то
первобытное. Что ты там, где тебе быть не положено, тебе сообщают не столько
твои глаза, уши, нос, язык, пальцы, сколько ноги, которым не по себе в роли
органа чувств. Вода ставит под сомнение принцип горизонтальности, особенно
ночью, когда ее поверхность похожа на мостовую. Сколь бы прочна ни была
замена последней - палуба - у тебя под ногами, на воде ты бдительней, чем на
берегу, чувства в большей готовности. На воде, скажем, нельзя забыться, как
бывает на улице: ноги все время держат тебя и твой рассудок начеку, в
равновесии, точно ты род компаса. Что ж, может, та чуткость, которую
приобретает твой ум на воде, - это на самом деле дальнее, окольное эхо
почтенных хордовых. Во всяком случае, на воде твое восприятие другого
человека обостряется, словно усиленное общей - и взаимной - опасностью.
Потеря курса есть категория психологии не меньше, чем навигации. Как бы то
ни было, в следующие десять минут, хоть мы и двигались в одном направлении,
я увидел, что стрелка единственного человеческого существа, которое я знал в
этом городе, и моя разошлись самое меньшее на сорок пять градусов. Вероятнее
всего потому, что эта часть Канале Гранде лучше освещена.
Мы высадились на пристани Академиа, попав в плен твердой топографии и
соответствующего морального кодекса. После недолгих блужданий по узким
переулкам меня доставили в вестибюль одноименного, удалившегося от мира
пансиона, поцеловали в щеку - скорее как Минотавра, мне показалось, чем как
доблестного героя - и пожелали спокойной ночи. Затем моя Ариадна удалилась,
оставив за собой благовонную нить дорогих (не "Шалимар" ли?) духов, быстро
растаявшую в затхлой атмосфере пансиона, пропитанной слабым, но вездесущим
запахом мочи. Пару минут я разглядывал мебель. Потом завалился спать.

8.

Таким был мой первый приезд сюда. Ни дурным, ни благим
предзнаменованием он не оказался. Если та ночь что и напророчила, то лишь
то, что обладателем этого города я не стану никогда; но таких надежд я и не
питал. В качестве начала, я думаю, этот эпизод сойдет, правда, в моем
знакомстве с единственным человеческим существом, которое я знал в этом
городе, он, скорее, означал конец.
В тот раз я видел ее еще дважды или трижды; и действительно был
представлен сестре и мужу. Первая оказалась очаровательной женщиной: высокая
и стройная, как моя Ариадна, и, может быть, даже ярче, но меланхоличнее и,
насколько могу судить, еще замужнее. Второй, чья внешность совершенно выпала
у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той
жуткой послевоенной секты, которая испортила очертания Европы сильнее
всякого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных кампо [4] своими
сооружениями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд
животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой