"Этичный убийца" - читать интересную книгу автора (Лисс Дэвид)

Глава 8

Наружная лестница была вся закидана пустыми жестянками из-под пива «Бад». Игрок, Бобби и прочие начальники просили нас не мусорить, но глупо надеяться, что компания измотанных книготорговцев, довольных тем, что после долгого рабочего дня они наконец просто сидят и пьют пиво, станет подбирать за собой мусор. К тому же начальников эта проблема не слишком беспокоила – лишь бы книги продавались. Самин и Ладжвати Лал, которым принадлежал мотель, были вполне довольны, если не сказать счастливы, уже только тем, что все счета были оплачены. Мы останавливались в этом мотеле каждый раз, как приезжали в Джексонвилл, и хозяева выставляли нам очень приличный счет, так что, в конце концов, нам, считали мы, все позволено.

Сбегая по лестнице, я поскользнулся и едва не упал в пивную лужу, но вовремя подпрыгнул, восстановил равновесие и успешно приземлился на первом этаже. Чтобы добраться до бассейна, мне нужно было пройти через небольшой дворик, затем через холл и выйти с другой стороны здания. Вроде бы пустяк, но не тут-то было. Приземлившись после своего прыжка, я тут же почувствовал какой-то знакомый сладковатый запах, но источник его мне удалось определить, лишь когда на плечо мне легла тяжелая рука.

Ясно: марихуана. Не то чтобы я имел особое предубеждение против травки. Разумеется, я ее четко ассоциировал с отцом, но мало ли что. Ведь мой отец еще и брюки носил, и я не считал это поводом отказаться от данного предмета одежды. Я и сам курил травку пару раз. И несмотря на то что оба раза голова у меня разболелась и в нее полезли всякие параноидальные мысли, я рассудил, что порой за компанию можно и приобщиться к этому делу: будь проще, и люди к тебе потянутся. Но тут, на большой дороге, в компании книготорговцев трава связывалась у меня только с одним образом – с образом белого голодранца.

– И где же наш горячий еврейский парень? – прошепелявил тоненький голосок, явно принадлежащий Скотту.

Парень мало того что страдал речевым дефектом, он еще и голос имел такой, будто гелием надышался. Одна из его ручищ размером с обеденную тарелку лежала у меня на плече, что явно не было выражением дружеского расположения. Он держал меня крепко, и все же я наверняка сумел бы вырваться, если б захотел, но тогда мне пришлось бы выворачиваться из его цепких рук, а такая перспектива мне казалась унизительной. Я счел за лучшее сделать вид, будто ничего не происходит, будто мне наплевать. К этой стратегии мне неоднократно приходилось прибегать в средних и старших классах школы, и позиция эта меня не спасла еще ни разу, но я отчаянно цеплялся за привычку, как матрос перед сильной бурей цепляется за клочок бумаги, на котором нацарапана молитва.

– Да, кфе это он? – передразнил приятеля Ронни Нил.

То, что в данный момент они вместе приставали ко мне, Скотта от оскорблений не спасало.

Я взглянул на ручищу Скотта.

– Мне надо идти. У меня дела, – сказал я.

Затхлая вонь его немытого тела начала пробиваться сквозь плотный запах травки.

– Да какие у тебя тут могут быть дела? – прошепелявил Скотт. Глаза его уже покраснели и едва открывались, а сам он покачивался, не слишком крепко держась на ногах.

Я изо всех сил старался отвести взгляд от цветущего на его подбородке созвездия прыщей – крупных, с молочно-белыми верхушками.

– Да, – повторил Ронни Нил, откинув назад волосы актерским жестом, как в рекламе шампуня.

Он сунул в рот трубку, глубоко затянулся, на мгновение задержал дым в легких, а затем выдохнул его мне в лицо.

Я сразу же оценил серьезность положения. Если человек выдохнул дым вам в лицо, вы должны постараться выбить из него дерьмо при первой же возможности. Ведь это смертельное оскорбление, от него положено приходить в ярость.

– Меня ждет Бобби, – проговорил я хриплым голосом.

Мне эта ложь показалась весьма удачной: никто не хотел попасть к Бобби в немилость – это никому не сулило выгоды.

– Да имел я Бобби, да имел я тебя, да имел я всех твоих гребаных друзей! – выпалил Ронни Нил.

– Физически это довольно тяжело, – заметил я.

– Ах ты мелкий кусок дерьма, – вмешался Скотт.

Он ткнул меня пальцем в живот не то чтобы очень сильно, но все же больно.

Ронни Нил залепил Скотту затрещину:

– Ты, хрен жирный, я тебя просил его бить?

– Да я просто ткнул его чуть-чуть! – с вызовом ответил Скотт.

– Знафит, нефиг пфофто его тсыкать! Нефиг вообфе никого тсыкать, пока я тебе не сказал! Ты, дырка вонючая!

Он снова обернулся ко мне.

– Думаешь, Бобби такой великий? Да он тут дерьма не стоит! Да он тут хрена ломаного не стоит! И ни хрена ни о чем не знает. А вот Игрок доверяет нам. Понял ты, козел? А не тебе и не Бобби! Так что хватит прятаться у него под юбкой – тоже мне, нашел себе мамочку.

– Да Бобби – просто задница долбаная, – заявил Скотт. – Он все лучшие кварталы отдает лохам вроде тебя.

– Лохам ффоде тсебя, – передразнил Ронни Нил.

– Знаете, ребята, у меня возникает такое ощущение, что в этой беседе я – третий лишний, – сказал я. – Поэтому полагаю, что, как человек вежливый, я должен откланяться.

– А я полагаю, что, как человек вежливый, ты должен заткнуться.

– Забавно, – заметил я, – насколько сильно различаются в разных культурах представления о вежливости.

– Думаешь, умный самый? Небось опять продулся сегодня?

С этими словами Ронни Нил протянул трубку Скотту, который мгновение недоуменно смотрел на его протянутую руку, пытаясь сообразить, как заставить меня не двигаться с места, при этом меня не касаясь. Изучив диспозицию, Скотт отпустил меня и неверной походкой передвинулся так, чтобы отрезать мне путь к отступлению.

– А вот и не продулся, – ответил я. – И вообще это не твое дело.

– Когда уснешь сегодня, мы тебя отымеем по первое число, – сказал Скотт.

Я и прежде слыхал от них эту угрозу, но до сих пор она угрозой и оставалась: рисковать работой они не хотели – они хотели лишь напугать меня. И это им удалось. Ведь то, что они до сих пор не реализовали свою угрозу, вовсе не значит, что они не сделают этого и впредь, а они, без сомнения, были на это способны. У таких ребят, как Ронни Нил и Скотт, просто нет будущего – по крайней мере такого, о котором можно мечтать или к которому можно стремиться. Для меня окончание школы значило, что самое худшее уже осталось позади; для Ронни Нила и Скотта то же самое событие, напротив, значило, что позади осталось все самое лучшее. И разумеется, они были способны на какой-нибудь страшный, непоправимый поступок. Они могли бы даже совершить его просто так, в порядке развлечения, и загреметь в тюрьму. Моя твердая решимость не проявить перед ними слабости духа начинала колебаться. В тот день мне пришлось повидать слишком многое, и теперь я чувствовал, как слезы подступают к моему горлу. Нужно было срочно что-то сделать, положить этому конец.

– Послушайте, ребята, вы вообще понимаете, что делаете?

Мы обернулись как по команде. Самин Лал в гневе выбежал из своей конторы, сжимая в руке нечто напоминающее по форме весло. Приглядевшись, я понял, что это крикетная бита. Хозяин мотеля был человек сорока с лишним лет, худой, высокий, с густой черной шевелюрой, четко очерченными скулами, аккуратными усиками и маленькими пронзительными глазами. Мы не раз останавливались в его мотеле, так что кое-кого из нас он уже помнил, а о тех, кого помнил, успел составить собственное мнение. Например, меня они с женой приметили потому, что я им дружески махал рукой при встрече, желал доброго утра, а приходя вечером с работы, приветливо кивал. Они даже откуда-то знали, как меня зовут. И вот оказалось, что они даже понимают, что Ронни Нил и Скотт для меня не самая приятная компания.

– Тут, кажется, пахнет чем-то запрещенным, – сказал Самин. – Давайте-ка, ребята, убирайтесь отсюда.

– О, Самин, привет, как дела? Я тоже чувствую этот запах, – ответил Ронни Нил. – По-моему, Лем здесь ганжу курил. Думаю, надо позвонить в полицию – пусть его заберут.

Эта шутка показалась мне не слишком удачной, особенно принимая во внимание все обстоятельства того вечера. К счастью, Самин тоже был не лыком шит.

– По-моему, ты говоришь неправду. Послушай, это мой мотель, и я велел тебе убираться. Уходи, или я пожалуюсь твоему боссу.

– На твоем месте я бы этого не делал. Мне бы очень не хотелось, чтобы такой замечательный мотель сгорел дотла. Сечешь?

– Он о поджоге, – объяснил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.

Теперь, когда мой нежданный спаситель был рядом, это оказалось проще.

– Я ничего подобного не говорил, – возразил Ронни Нил, – но когда от этого места останутся одни головешки, имей в виду – я ничего подобного не говорил.

– Не смей мне угрожать, – сказал Самин. – Вы оба – очень плохие мальчишки. А теперь убирайтесь, еще раз говорю.

– Ну, ладно-ладно… – Ронни Нил схватил меня за руку и потащил за собой. – Пошли!

Самин приподнял свою крикетную биту всего лишь на пару дюймов, но сразу же стало ясно, что это не пустая угроза и что он понимает гораздо больше, чем можно было бы предположить по его скромному виду.

– Его оставьте, а сами убирайтесь!

– Слушай, Самин, чего ты тут раскомандовался? Мне это не нравится, – заявил Ронни Нил. – С каких это пор ты решаешь, кому куда идти?

Они с Самином уставились друг на друга, ожидая от противника следующего хода. Сквозь гул музыки и голосов, доносившийся от бассейна, я услышал несколько слов, произнесенных явно голосом Читры, и мне очень захотелось поскорее улизнуть – конечно же, ради нее, но и ради себя самого тоже: зачем мне присутствовать при очередном акте насилия, даже если этот любитель крикета собирался размозжить голову не кому-нибудь, а Ронни Нилу?

– Извините, мистер Лал, но вас там ждет посетитель, а о Лемюэле я сам позабочусь, если вы не возражаете.

И легкой походкой, слегка ссутулившись, к нам подошел убийца. Радостно улыбаясь, он слегка помахал Самину рукой.

Ронни Нил, Скотт и Самин уставились на него в полном недоумении – и еще бы не уставиться на этого парня безумного вида, с неестественно белыми волосами, с выражением неестественного воодушевления на лице.

– Я друг Лемюэла, – сообщил убийца Самину. – Не волнуйтесь, все будет отлично.

– А откуда ты знаешь, как меня зовут? – спросил Самин.

– У вас на бите написано.

Самин подозрительно скосился на биту.

– Тебя можно с ним оставить? – спросил он.

Я кивнул. Просто побоялся ответить иначе. И Самин кивнул мне в ответ.

– Если возникнут проблемы – заходи, – сказал он и вернулся в свою контору.

Мне было приятно, что Самин пришел мне на помощь. Я был ему очень благодарен, если не сказать – тронут. И я ни на секунду не сомневался в том, что этот безобидный, почти невидимый человек с битой в руках смог бы противостоять Ронни Нилу и Скотту, но вот убийце – это уже совсем другое дело.

Накатившее было на меня мимолетное чувство облегчения прошло в ту же секунду. Убийца, конечно же, сможет прогнать Ронни Нила и Скотта, но я не мог отделаться от мысли, что лучше бы и мне убежать вместе с ними. Я готов был умолять их не оставлять меня наедине с этим человеком.

– Тебе чего надо? – поинтересовался Ронни Нил, произнося слова медленно и нараспев.

Он подтянулся, чтобы казаться выше, но все равно недотягивал до незнакомца добрых десять сантиметров.

– Ничего. Я просто искал Лемюэла, – ответил убийца. Он положил руку мне на плечо и повлек меня к бассейну.

Мне не хотелось идти с ним, хотелось ухватиться за что-то, упереться, сопротивляться, но хвататься было не за что, и я подчинился.

– Это что, твой бойфренд? – крикнул мне вслед Ронни Нил.

Я пропустил насмешку мимо ушей, а вот убийца нет. Он резко обернулся, сложил пальцы пистолетом, взвел воображаемый курок и пустил в каждого по невидимой пуле.

Я спрашивал себя, насколько сильно мне стоит пугаться: ведь я уже знал, что убийца здесь, внизу, и к бассейну я спускался именно потому, что знал об этом. К тому же вокруг нас было полно народу. И все же меня охватил холодный ужас – просто от самого факта присутствия этого человека.

Убийца повел меня к толпе, собравшейся возле бассейна, так, будто он был частью компании, хозяином, а я – гостем. Для преступника он не слишком-то боялся людных мест.

Я был словно в чаду и не заметил, как она подошла. А потом вдруг оказалось, что она стоит рядом.

– А я познакомилась с твоим другом, – сказала Читра, указывая на убийцу пальчиком с ярко-алым ноготком.

Она стояла подле меня, и на лице ее сияла теплая и слегка глуповатая улыбка, как будто последняя выпитая ею банка пива была уже лишней. Это был наш первый разговор за эти выходные. Несмотря на страх, я пришел в восторг от одного звука ее голоса, мягкого и высокого, от ее акцента – вроде бы британского, а вроде бы и не очень.

– Он такой забавный.

Я схватил банку пива, открыл ее и, даже не попробовав, принялся жадно глотать напиток, стараясь при этом не захлебнуться.

– Да, он парень что надо, – сказал я Читре и с этими словами обернулся к убийце. – Что ты здесь делаешь?

Я всеми силами старался сдержать дрожь в голосе, старался говорить так, будто передо мной просто какой-нибудь приятель, который мне неожиданно встретился в неожиданном месте, но прозвучал мой голос, увы, совершенно иначе.

– Я искал тебя, Лемюэл. Простишь нас, если мы отойдем на секунду?

– Конечно, – ответила Читра.

Убийца положил руку мне на спину и подтолкнул меня в сторону от толпы. Мне было, в общем-то, наплевать, что он вот так меня трогает – отчасти потому, что он был все-таки убийца, отчасти же потому, что все, кто нас видел, уже наверняка определили меня в голубые. Не то чтобы этот народ и впрямь интересовался моими сексуальными предпочтениями – просто отморозки вроде Ронни Нила или Скотта всегда хватаются за малейший повод к оскорблениям и считают, что слово «гомик» удачно сочетается со словечками типа «задница» и «жиденок».

Убийца остановился возле автомата с леденцами, между двух общественных туалетов, из которых тут же повеяло тошнотворно-сладким запахом освежителя воздуха.

– Скажи-ка мне, Лемюэл, зачем ты возвращался к трейлеру? – спросил убийца.

Так вот в чем дело! Вот почему он приперся сюда. От панического страха у меня аж уши заложило. Значит, меня застукали. Но на чем, собственно? Я попытался убедить себя, что волноваться мне не стоит. Теперь я знаю, в чем дело, а значит, ситуация под контролем и я вполне могу ее разрулить. Возможно. Хотя, с другой стороны, на меня наезжает парень, который привык решать свои проблемы с помощью пистолета, а это вряд ли хороший знак.

Выбора у меня не было. Эти слова сами сорвались с моего языка, поспешно и бессмысленно. Убийца не произвел пока ни одного угрожающего жеста, но я просто обязан был учитывать, что, возможно, от того, что я скажу, зависит моя жизнь.

– Я случайно отдал своему боссу их заявку на кредит.

И я рассказал обо всем: о том, как Бобби хотел возвратиться во что бы то ни стало, а мои возражения и слушать не желал. Выслушав объяснения, убийца задумался лишь на пару секунд.

– Ну ладно, – сказал он. – Но надеюсь, твой босс ничего странного не заметил?

Я покачал головой:

– Он сперва позвонил в дверь, потом постучал, а потом мы с ним вернулись в машину и уехали.

– Просто, видишь ли, это выглядело несколько странно, – сказал убийца. – Да, оттуда, где я стоял, это выглядело странно.

– Да я понимаю, но ничего не мог поделать.

– Но думаю, ничего страшного не случилось, так ведь? – И он слегка похлопал меня по плечу. – И у меня был повод познакомиться с этой милой девушкой. – Он склонился поближе. – По-моему, ты ей нравишься, – сообщил он театральным шепотом.

– Правда? А что она сказала? – И тут я осознал всю нелепость своего вопроса и вообще этой беседы и вспыхнул до корней волос.

– Она сказала, что считает тебя очень умным. И, несмотря на твою робость, она совершенно права.

– Не мог бы ты вернуть мне мое водительское удостоверение?

Мне хотелось расспросить убийцу поподробнее, выпытать у него все детали разговора: что именно сказала Читра и как она это сказала, почему вообще зашел разговор обо мне, что она при этом делала и с каким выражением лица. Я уже готов был начать допрос, но вспомнил, что передо мной вовсе не друг, не тот человек, с которым можно поговорить о девушке. К тому же убийца слишком подозрительно меня расхваливал; можно было подумать, что он – гей, так что вдруг захотелось перевести разговор на другую тему. Убийца только плечами пожал.

– Ну ладно. – Он запустил руку в карман и вынул оттуда мои права. – Но я все равно запомнил твое имя и адрес. Так что учти: будешь рыпаться – найду тебя без проблем. Хотя не думаю, сложностей у нас с тобой не будет. И к тому же, черт возьми, одно дело подставить человека под обвинение в убийстве и совсем другое – заставить его торчать в очереди в Управлении автомобильным транспортом.

– Да уж, человек с устоявшейся системой ценностей так не поступит. – И я положил документ себе в карман.

Как ни странно, меня это успокоило: убийца вел себя относительно разумно – значит, возможно, мне не о чем беспокоиться. Хотя не верилось. То, что он не каждую секунду своей жизни проявляет кровожадность, вовсе не отменяет содеянного им убийства, а значит, и причин для беспокойства.

Я уже совсем было собрался сказать что-нибудь такое, чтобы его спровадить, как вдруг в моем сознании отчетливо всплыла одна деталь, словно его озарила фотовспышка: когда мы были там, в том страшном месте, мы все за собой убрали, но кое-что все-таки упустили.

– Вот дерьмо! – прошептал я.

Убийца приподнял бровь.

– Что такое?

– Чековая книжка! – Слова эти с хрипом вырвались из моего горла, как вороний крик. – Карен мне выписала на книги чек.

И в чековой книжке остался корешок с распиской. А в тех кварталах работал только я. Копы сразу же сообразят, кто это был.

– Да, дерьмо. – Убийца покачал головой. – А раньше ты не мог об этом подумать?

– Да нет, я, знаешь ли, как-то не был к этому готов, – взвизгнул я, – ведь я же не профессионал! А то непременно бы составил список всего, что нужно сделать.

– Да, ты прав. Прав. – Мгновение он стоял неподвижно, словно переваривая новую информацию. – Ладно, Лемюэл, надо возвращаться.

– Что? Нет, так не пойдет!

– А что делать? Придется. Потому что иначе, друг мой, ты загремишь за решетку.

– Я не хочу туда возвращаться, – пробормотал я. – Я просто не могу этого сделать.

– Хочешь, чтобы я отправился туда один? Спасать твою шкуру? Вряд ли это справедливо.

Я хотел возразить, что, для начала, это не я кокнул Ублюдка и Карен, но я представил себе, как произношу эти слова, и тут же понял, что прозвучат они смешно и нелепо. К тому же убийцам хамить не принято.

Он взглянул на меня, вскинул голову движением, каким это делает обычно олень в зоопарке молодняка,[23] и спросил:

– Я надеюсь, Лемюэл, ты меня не боишься?

Этот вопрос мог бы прозвучать странно или даже угрожающе, но было в нем что-то трогательное: убийца не хотел, чтобы я его боялся.

– Да как тебе сказать… – неуверенно начал я, сам не зная, как ему отвечать.

– Ведь я же сказал: я не сделаю тебе ничего плохого. Ты должен мне доверять. Это просто необходимо, раз уж мы с тобой оказались в одной упряжке.

– На хрен все это! – заявил я. – И тебя на хрен. – И потом, немного подумав, я добавил: – Пойми, ничего личного. Но я тут ни при чем. Это вообще не моя жизнь. Я не имею никакого отношения к убийствам, терактам и взломам. Это просто другой мир. Завтра с утра пораньше я первым же делом вызову такси, рвану на автовокзал и уеду домой.

– Отличная мысль, – похвалил убийца. – Порой бегство – самая разумная стратегия. Есть вещи, от которых непременно надо бежать. Но возникает одна проблема, Лемюэл. Видишь ли, эта история сама побежит вслед за тобой. Я прекрасно понимаю, что тебе очень хочется развязаться с ней. Я и сам хочу, чтобы ты развязался. Но чтобы выпутаться из этой истории, тебе придется пережить ее до конца. Если ты сбежишь сейчас – все тут же это заметят и сядут тебе на хвост.

Мне не хотелось соглашаться с убийцей, но я понимал, что он прав.

– Почему же? Что-то не верится.

– Я не могу тебя за это винить, – ответил убийца, – но отрицание очевидных вещей не поможет тебе пройти через это испытание. Пойми, Лемюэл: только я помогу тебе через него пройти.

Он внимательно взглянул на меня, и по его бледному лицу расплылась блаженная улыбка. Я понял, что он не лжет. Невероятно, но я ему поверил. Самым разумным было бы убежать от него прочь, вопя во все горло, запереться в номере, забаррикадировать дверь и вызвать копов. Только так я смогу выпутаться из этой истории. Но этот убийца… он такой мягкий и дружелюбный, такой хитрый и находчивый – мне показалось, лучшего заступника мне не найти. Если я вызову полицию, то непременно попаду за решетку. Но если оттолкну убийцу, то тоже попаду за решетку. Мне совершенно не хотелось никуда с ним ехать. Все-таки убийца есть убийца. Я не хотел оставаться один на один с убийцей.

– Хорошо, – выдохнул я.

– Ну ладно, теперь нужно забрать чековую книжку. И мы отправимся туда вместе, договорились? Ты справишься.

Я покорно кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

Убийца ездил на слегка побитом хетчбэке «датсун» – угольно-черном, или сером, или каком-то таком – в темноте было непонятно. Думаю, я, не вполне отдавая себе в этом отчет, ожидал увидеть совсем другую машину – какой-нибудь «астон мартин», или «ягуар», или еще что-нибудь в духе Джеймса Бонда, с катапультируемыми сиденьями, выдвижными пулеметами и с кнопкой, нажатие на которую превращает автомобиль в катер. Пол под пассажирским сиденьем был завален старыми журналами и пустыми коробками из-под апельсинового сока. На заднем сиденье лежала целая кипа книг в мягкой обложке. Все они имели довольно странные названия, например, «Освобождение животных» и «История сексуальности, том первый». Интересно, сколько томов вообще нужно для описания истории сексуальности?

Забираясь в машину, я немного нервничал: нам запрещалось покидать мотель, и даже если в ближайшем городке у кого-нибудь были друзья, навещать их тоже запрещалось. Если бы я настучал на Ронни Нила и Скотта, рассказав, что они ко мне приставали, они бы наверняка ударились в праведное негодование и обвинили бы меня в клевете, сказали бы, что я веду себя как в детском саду. Но я отлично знал, что сами они сдали бы меня без колебаний, если б увидели, что я ухожу. А впрочем, какая разница: в сравнении с тем ужасным преступлением, которое я покрывал, мой ночной уход казался сущим пустяком.

Убийца смотрел прямо перед собой, руки его лежали на руле – как часовые стрелки, показывающие без десяти два, а сам он казался спокойным и непринужденным, будто это был самый обычный вечер в жизни самого обычного, ничем не примечательного человека. А я вот не чувствовал себя ни спокойно, ни непринужденно. Сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, живот вздулся, и вновь накатила тошнота. Страх навалился на меня липкой тяжелой массой. Сперва мне казалось, что у меня нет иного выхода, как поехать за этой треклятой чековой книжкой, но теперь я сидел и гадал, не иду ли я добровольно на заклание.

– Почему ты так рискуешь ради меня? – спросил я, главным образом для того, чтобы нарушить зловещее молчание. Из колонок доносилась глухая, замогильная музыка. Певец стонал о том, что любовь снова разрывает его на части.[24] – Ведь ты бы мог просто послать меня на фиг, если б захотел.

– Ну да, мог бы. Но я не хочу.

– А почему?

– Ну, хотя бы потому, что, если копы тебя возьмут, всегда есть шанс, что ты выведешь их на меня. Вряд ли, конечно, но чем черт не шутит. Так что лучше будет, если они не выйдут ни на тебя, ни на меня. И вообще это несправедливо. Ты не должен оказаться в тюрьме. Представь: тебя арестуют, а потом, не исключено, освободят, у меня есть возможность это предотвратить, а я ничего не сделаю – это будет страшно несправедливо. С теми двумя я поступил так потому, что это было правильно, справедливо, благородно. А вот позволить другому человеку страдать ради моего спокойствия – не слишком красивый поступок. Какой смысл поступать несправедливо, если этот поступок повлечет за собой несправедливые последствия?

– Не хочешь объяснить мне, почему ты считаешь, что, убив их, поступил справедливо?

– Мелфорд.

– Что?

– Мелфорд Кин. Меня так зовут. Видишь ли, просто я подумал, что, раз уж мы теперь работаем вместе, тебе не помешает знать мое имя. Может, хоть теперь ты станешь мне доверять. И тебе не придется всякий раз, думая обо мне, мысленно называть меня убийцей, киллером или еще кем-нибудь. – И он протянул мне руку.

Полностью отдавая себе отчет в нелепости ситуации, руку я тем не менее пожал. Рукопожатие Мелфорда Кина оказалось твердым, но суховатым, а рука – тонкой и изящной, как музыкальный инструмент. Эта рука не могла принадлежать убийце – скорее хирургу или художнику. Его рукопожатие, спокойное и уверенное, отвлекло меня от мысли о том, что теперь, когда я узнал его имя, положение мое вряд ли стало безопаснее. Наверное, даже наоборот. Итак, мне известно его имя. Разве это не значит, что я представляю для него опасность? Но я не стал высказывать своих сомнений вслух. Вместо этого я сказал:

– Вообще-то про себя я называл тебя ассасином.

– О, да это круто! Ассасин. Таинственный боец невидимого фронта. – И он рассмеялся.

Уж не знаю, что смешного он в этом нашел. Я искренне полагал, что так оно по сути и есть.

– Ну ладно, раз мы теперь друзья и все такое, – предложил я, – то, может быть, теперь ты мне объяснишь, за что убил этих ребят?

– Не могу, Лемюэл. И рад бы, но не могу. Потому что ты сам пока не готов это услышать. Если я отвечу на твой вопрос, ты скажешь: «Да он просто спятил!» – и ничто не сможет изменить твоего мнения обо мне. Но я не спятил. Просто я вижу много такого, чего другие не видят.

– А по-моему, спятившие люди всегда так говорят.

– Один-ноль в твою пользу. Но люди, которые видят то, чего другие не видят, тоже так говорят. Вопрос состоит в том, кому стоит верить, а кому нет. Ты хоть знаешь, что такое идеология?

– Ты про политику, что ли?

– Я имею в виду идеологию в марксистском понимании. Это механизм, с помощью которого культура продуцирует иллюзию нормативной реальности. Общественный дискурс задает нам определенные представления о реальности, и наше восприятие зависит от этого дискурса ничуть не меньше, чем от органов чувств, а иногда и больше. Ты должен понять, что мы воспринимаем окружающий мир словно сквозь пелену, туманную дымку, сквозь фильтр, если угодно. Этот фильтр и есть идеология. Мы видим вовсе не то, что на самом деле находится перед нами, а то, что ожидаем увидеть. Идеология заслоняет от нас некоторые вещи, скрывает их, делает невидимыми. И, напротив, заставляет нас видеть то, чего на самом деле не существует. Это справедливо по отношению не только к политическому дискурсу, но и ко всякому другому. Это как в романе. Почему в сюжете романа непременно должна быть любовная линия? Потому что это естественно, правильно? Но это естественно только потому, что мы так считаем. Другой хороший пример – мода. Ты не задумывался, почему люди одной эпохи считают, что одежда, которую они носят, вполне нормальна и естественна, но в другую эпоху или даже двадцать лет спустя она покажется нелепой. Это и есть идеология. Сегодня полосатые джинсы на пике моды, а завтра они – повод для насмешек.

– Ага… Но ты ведь, наверное, выше всего этого? – поинтересовался я.

– Ты про полосатые джинсы? Разумеется. Но по большей части я такой же раб идеологии, как любой человек. Хотя, с другой стороны, я отдаю себе в этом отчет, и это дает мне некоторое преимущество, определенную власть над идеологией. Значит, я могу прищуриться и увидеть чуть больше, чем остальные. А это самое большее, на что можно надеяться. Все мы – дети идеологии. И ни один из нас, даже самый мудрый и проницательный, самый самоотверженный борец не в состоянии полностью от нее избавиться. Но можно хотя бы попытаться. Более того, пытаться нужно постоянно. И ты тоже мог бы. И когда я увижу, что ты наконец сощурился и кое-что разглядел, я тебе все расскажу.

– А по мне, все это просто куча дерьма.

Сказал и в ту же секунду захотел взять свои слова обратно.

– Слушай, я понимаю, что оставлять тебя в полном неведении с моей стороны просто гадство. Ну давай я задам тебе наводящий вопрос. Не думаю, что ты сможешь ответить на него сию же секунду, но когда сможешь – для меня это будет сигналом: я сразу пойму, что ты способен хотя бы немного заглянуть за шоры, навязанные нам нашей культурой. И тогда я смогу объяснить тебе, почему я совершил то, что совершил. Договорились?.. Отлично. Так вот: тюрьмы строятся уже много веков, верно?

– Это и есть твой вопрос?

– Нет. Тебя ждет целый вагон мелких вопросов. И они подведут нас к самому важному. Когда мы до него доберемся, я тебе скажу. Да, так вот: тюрьмы. Почему мы отправляем преступников в тюрьмы?

Я отвернулся к окну и уставился в темноту. Там царила глубокая ночь. Мимо пробегали темные дома, темные улицы. Люди спали себе спокойно, смотрели телевизор, занимались любовью или шарили в холодильнике, думая, чем бы перекусить перед сном. А я сидел в машине и беседовал с безумцем, обсуждал с ним какие-то тюрьмы.

– Потому что они совершили какой-нибудь плохой поступок. Например, убили пару человек в их собственном доме.

Рискованное предположение. Сродни уроку грамматики, который я преподал конфедерату в круглосуточном магазине. Надо бы все-таки научиться держать язык за зубами.

– А ты забавный чувак, Лемюэл. Мы отправляем их в тюрьмы, чтобы наказать, правильно? Но почему? Почему мы должны их наказывать?

– А что ты предлагаешь с ними делать?

– Черт, да мало ли что можно с ними делать! Возьмем, например, какого-нибудь взломщика: он проникает в чужие дома, крадет драгоценности, деньги и прочее. Физического ущерба он никому не наносит – просто забирает ценности. Так вот, с ним можно поступить очень по-разному. Можно его убить, можно отсечь ему руки, заставить его носить какую-нибудь специальную одежду или сделать ему особенную татуировку. Можно отправить его на общественные работы, или к психологу, или дать ему религиозное образование. В самом деле: может быть, если подробно изучить его биографию, то окажется, что ему просто не хватает образования. В конце концов, можно его сослать – отправить к тибетским монахам. Но его отправляют в тюрьму – почему?

– Ну, не знаю. Так уж заведено.

Мелфорд на секунду снял руку с руля, чтобы ткнуть в мою сторону пальцем:

– Именно! Потому что так уж заведено. Идеология, друг мой. С самого рождения нас приучают видеть окружающий мир определенным образом. В результате это видение кажется нам естественным и единственно возможным. Глупо подвергать его сомнению. Мы смотрим на окружающий мир и думаем, что видим истину, а на самом деле видим лишь то, что должны видеть. Включаем мы, к примеру, телевизор – а там счастливые люди обедают в «Бургер кинг» или пьют кока-колу; и вот мы абсолютно уверены в том, что гамбургеры и кола – не что иное, как путь к блаженству.

– Но это же просто реклама, – возразил я.

– Между прочим, реклама – это часть социального дискурса. Она участвует в формировании твоего сознания, твоей личности ничуть не в меньшей степени, а может быть, и в большей, чем все, что тебе втолковали родители и школьные учителя. Идеология – это не просто набор культурных стереотипов: она подчиняет нас, Лемюэл, превращает из субъектов в объекты. Мы – ее подданные, мы ей подвластны, так что это мы с тобой служим культуре, а не она нам. Мы считаем себя свободными и независимыми, но границы нашей свободы всегда и во всем определяются идеологией, и она же ограничивает наш кругозор.

– И кто же ее контролирует, эту идеологию? Масоны, что ли?

Мелфорд одобрительно усмехнулся.

– Обожаю теорию тайного заговора. Масоны, иллюминаты, иезуиты, евреи, Билдербергская группа[25] и, особенно, Совет по международным отношениям[26] – это круто. Но в одном изобретатели подобных теорий ошибаются: они полагают, что все это – результат действий злоумышленников; они считают, что если есть тайный заговор, то за ним должны стоять заговорщики.

– А разве нет?

– Конечно нет. Механизмом культурной идеологии управляет автопилот. Вот в чем дело, Лемюэл. Это стихийная сила – вроде камня, катящегося с горы. Он куда-то летит, набирает скорость, пока его уже ни один черт не остановит, но плана у него нет, им не руководит никакой разум. Камень подчиняется только законам физики, собственной воли у него нет.

– А как же толстосумы, которые сидят в прокуренных залах и строят заговоры: как бы заставить нас съесть побольше гамбургеров и выпить побольше лимонада?

– Они не могут управлять этим камнем. Рано или поздно он прокатится и по ним, как по любому из нас.

Я выдержал вежливую паузу, будто обдумывая эту мысль, а затем снова ринулся в бой:

– Но, по-моему, вопрос про тюрьмы от этого ясней не становится.

– Да нет, все просто. У нас есть определенная идеология, которая заставляет нас считать, что преступников нужно непременно отправлять в тюрьмы. И это не результат нашего выбора, не один из многих вариантов наказания: это единственно возможный выход. Ну а теперь вернемся к нашему воображаемому взломщику. Как ты думаешь, что станет с ним в тюрьме?

Я покачал головой и усмехнулся нелепости ситуации. Подумать только: я упражняюсь в софистике на пару с убийцей.

Да, это было куда как нелепо. Но беда в том, что мне это нравилось. На какую-то пару секунд я совершенно забыл о том, кто такой Мелфорд Кин и что он сделал тем вечером у меня на глазах, и в эти секунды мне нравилось его слушать. Мелфорд вел себя так, будто он – важная персона, знает что почем, и знает совершенно определенно. И пусть вся эта история про тюрьмы казалась мне полной ерундой, я был уверен, что рано или поздно она к чему-нибудь да приведет – к чему-то очень интересному.

– Ну, наверное, предполагается, что заключенный вспомнит все свои преступления, задумается, почувствует себя несчастным и виноватым и потом, выйдя на свободу, будет вести себя совсем иначе.

– Конечно. Значит, тюрьма – это наказание. Ты грубишь маме, так что пойди-ка посиди у себя в комнате. В следующий раз ты будешь знать, что тебя накажут, и постараешься быть паинькой – в этом смысле, конечно, наказание. Но наказание должно привести к исправлению, к реабилитации. Мы берем преступника и превращаем его в здорового члена общества. Но вот взяли мы этого взломщика и посадили в тюрьму – и что будет дальше, как ты думаешь? Чему он сможет там научиться?

– Я думаю, что на самом деле он там, конечно, не исправится. То есть это же общеизвестный факт: если посадить взломщика в тюрьму, то, выйдя оттуда, он займется вооруженным грабежом. А может быть, даже станет убийцей, или насильником, или еще кем-нибудь.

Мелфорд кивнул:

– Отлично. Выходит, что, попав в тюрьму, преступники превращаются в еще более страшных преступников. Так или нет?

– Похоже, что так.

– И как ты думаешь, президент Рейган в курсе?

– Скорее всего.

– А сенаторы, конгрессмены, губернаторы знают об этом?

– Ну наверное, а как же иначе?

– А начальники тюрем, тюремные надзиратели, полицейские?

– Уж они-то, я думаю, знают об этом лучше, чем кто бы то ни было.

– Ну ладно, тогда – самый главный вопрос. Готов? Всем известно, что в тюрьме преступники не исправляются, вернее, даже наоборот: всем известно, что в тюрьмах хулиганы превращаются в уголовников. Так почему же мы продолжаем их использовать? Продолжаем отправлять отбросы нашего общества в эти уголовные университеты? Вот он, главный вопрос, – подумай на досуге. И когда ты сможешь на него ответить и будешь уверен, что ответил правильно, я скажу тебе, почему совершил то, что совершил.

– Это что еще за ребусы?

– Это не ребус, Лемюэл. Это испытание. Я должен знать, что ты видишь, а чего нет. Если окажется, что ты не в состоянии даже попытаться заглянуть за пелену, застилающую тебе глаза, то и знать тебе ничего не нужно о том, что за ней находится. Все равно, что бы я ни сказал тебе, ты не сможешь меня услышать.

Мелфорд свернул налево, на Хайленд-стрит, улочку, где жили Ублюдок и Карен до того самого момента, пока их не убили. Мы проехали уже почти полквартала, когда я с удивлением подумал: не собирается ли Мелфорд остановиться прямо у их трейлера. Но в конце концов решил, что вряд ли. Наверное, он просто хочет осмотреть окрестности.

Идея эта, надо признать, оказалась удачной, потому что, проезжая мимо фургона, мы увидели полицейскую машину, припаркованную на подъездной дорожке. Фары у нее не горели, и мы чуть было не нарвались. Машина стояла в полной темноте – ни фар, ни мигающих сине-красных огней, – и в этом полумраке, не озаренном ни светом из салона, ни уличными фонарями, стоял полицейский в коричневой форме и широкополой шляпе. Он беседовал с какой-то женщиной, положив ей руку на плечо. Женщина плакала.