Александр Тюрин В кругу друзей, или Повесть о тихом ужасе

1. «МЫ — МАТЕРИАЛИСТЫ»

Врач Петрова Антонина Федоровна работала на «скорой». Когда в 9:30 утра она приехала по вызову на Малую Албанскую, к больному Потыкину, на ней были новые туфли «Саламандра», причем левая туфля жала, а правая натирала ногу. Поверить в то, что бренд тачается полуслепыми жертвами цунами и проказы на острове Шри Ланка, женщина-врач не могла и «парадокс разных ног» занимал ее настолько, что на все остальные проблемы оставался только автопилот.

— Где больной? — спросил автопилот у вышедшей встречать соседки с густым слоем бигудей на голове.

— Ждёт вас не дождется, — ответила та и с нервным смешком добавила, — хотя он, наверное, уже и не болен. Помер, так сказать.

— Зачем? — продолжал работать автопилот.

— Вас не спросил, — кратко отразила соседка.

Тут автопилот отключился и Антонина Федоровна испугалась:

— Ой, что делать-то?

Тем временем распахнулась еще одна дверь, и перед глазами появился тот, из-за которого все неприятности. Окна были зашторены, и покойник пользовался этим вволю, хищно клюя натянутую на него простыню и жутко поигрывая тенями под неровным светом ветхого ночника. Врачиха старалась не смотреть и не подходить близко. Ей почему-то казалось, что у Него… ну, это самое, эрекция.

— Когда умер? — собравшись с силами, спросила Антонина Федоровна, проклиная тот день и час, когда она приехала из села Пустомержа в город Ленинград — поступать в медицинский институт. Надо было в путаны идти. Жила бы уже сейчас в Эмиратах; у шейха за пазухой.

— А про «когда», верно, только он сам знает. Василий Егорович по бюллетеню сидел. Раньше не болел почти, а тут на глазах исчах. Еще пошучивал: «Выпили меня, как шкалик. Теперь пора туда, где за тучей белеет гора». Вечером у него товарищ был, в карты играли. А утром, часов в восемь, он вдруг в стенку как забарабанит. Муж-то у меня с ранья на работу уходит, вот я и побоялась сразу посмотреть, что с ним.

— Как же так? Человек, можно сказать, кончался, а вы!..

— Я крайняя, что ли?! А если бы он приставать начал?

— Да как бы он стал приставать с сердечным приступом, — сказала врач и покраснела, потому что вспомнила.

— Прошел бы у него приступ, так он бы и пристал на радостях, возразила женщина и тоже что-то вспомнила.

Антонина Федоровна прикинула, что неплохо бы вызвать милицию.

Они пришли вдвоем, лейтенант и сержант, вялые, как мокрые простыни на веревке. Тяжело походили по комнате, заглянули в письменный стол. Лейтенант Батищев лениво отодвинул простыню и привычно сказал себе: «Вымираем». Лейтенант уже имел с Потыкиным не слишком дружественные встречи.

— Значит, сердце, — буркнул он. — А это что?

Батищев показал на два еле заметные багровые пятнышка на шее покойника.

— Клопики покусали, — пожала плечами врачиха.

— Имеется, имеется, — подтвердила соседка.

— Антисанитарию тут развели, скоро уже крокодилы из канализации полезут, — сказав это, милиционер почувствовал некоторую бодрость и даже представил, как убивает огромное пресмыкающееся метким выстрелом в глаз. Так сказать, сафари без отрыва от работы. — А как звали того приятеля, который заходил к нему вечером?

— Да Летягин звать. Он в десятом доме живет, — с готовностью подсказала соседка.

Упомянутый Летягин не страдал стенокардией, так как был, судя по паспортным данным, довольно молод. Но и этот возраст таит в себе кошмарные опасности, прозываемые по научному midlife crisis, когда начинаешь испытывать сомнения во всем своем жизненном пути. Кстати, примерно в летягинских годах герой Данте заблудился в сумрачном лесу со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вот и вся жизнь Георгия Евстафьевича Летягина, по его мнению, состояла из недолгого подъема и нескончаемого спада — точка минимума не предвиделась и даже не планировалась. А ведь когда-то он, закончив мореходку, посещал острова, населенные почти что людоедами, у которых можно было выменять поддержанные писишки не только на доллары, но даже на матрешки.

Потом пришло «первичное накопление капитала» и наглые приватизаторы растащили советский флот — тот, что получше — по иностранным портам. Тот, что похуже, сгнивал на стоянках по всему миру. Суда ждали, когда их сдадут на металлолом, а моряки доедали последние консервы и пытались поймать ската-хвостокола на закидушку.

Тощий и коричневый как зомби, Летягин добрался домой на перекладных из Нигерии, но жена Нина уже всё осознала заранее и свалила, прихватив с собой две музыкальные системы, три плазменных телевизора и так далее, по списку. Ситуацию усугубила бездарная игра «Докера», и свойственный деквалифицированным элементам переход Летягина в программисты.

Теперь в любое время дня и ночи он выглядел непричесанным, потертым, неумытым и не стиранным, даже если улучшал свой облик три часа кряду и надевал всё, что из прачечной. Ему даже казалось, что он не поселился в этой квартире со всеми удобствами и неудобствами, а завелся в ней от грязи и сырости, как это бывает с тараканами, мокрицами и другими домашними животными.

Теперь уже досуг Летягина заполняли не рестораны, а борьба с невероятно быстрым, переходящим в распад, износом жилой площади, которая дополнялась охотой на тараканов и прочую дичь местного значения.

Можно добавить «за кадром», что страдальцев, подобных Летягину, имелось немалое число. Младореформаторы отняли у народа фабрики и пароходы, однако не забыли подбросить кое-что «от нашего стола вашему». Одним из «даров свободы» оказалась приватизация жилья. Дар оказался данайским. Люди приватизировали геометрию — кубы и паралеллепипеды пространства, всё остальное стало ничьим. Коммунальные службы не исчезли, но впали в постоянную реформу, напоминающий цикл развития насекомого — яичко, личинка, куколка, бабочка. Поэтому не смущали их трескающиеся стены, смещающиеся крыши и рассыпающиеся перекрытия. Превращаясь в отрешенную куколку или порхающую бабочку, коммунальщики легко уходили от неприятных вопросов…

Пришла очередная осень и струйки дождя, вытекая из свинцового неба, с успехом преодолевали все препятствия и проникали в жилище Летягина в смягченном виде капели. Если Летягин не успевал ловить капли в батареи тазов и банок, то наступала финальная часть драмы. Вода начинала фильтроваться в квартиру ниже этажом.

Ниже этажом жила семья Азраиловых.

Однажды, воспользовавшись беспечностью Летягина, Азраиловы возникли в его квартире. Их было трое. Мамаша-хозяйка ларька и два сына-чоповца только что совершили ритуал совместного пожирания аленького цветочка из лепестков-бифштексов, поэтому были полны всех видов энергии. Короткие ножки-столбики, мощные загривки, попы «на коленках», сдвинутые вперед челюсти и, в противовес, утопленные глаза типа «букашки» не предвещали мирного разрешения конфликта.

— Поговорим как мужчина с мужчиной, — сделала творческое предложение мадам Азраилова и с ходу атаковала Летягина бюстом, после чего он стал видеть встречу хозяина и гостей как бы со стороны.

Встречу комментировала та же мадам Азраилова:

— Умел бедокурить — умей и ответ держать, — когда Летягин был обездвижен молодыми штангистами, наступившими ему на ноги.

— Ты бы нас не пожалел, — когда молодые борцы классического стиля плющили Летягина, заложив его между шкафом и собой.

— Будет тебе наука, — прозвучало мнение мадам о роли науки в обществе, когда Летягин уже лежал на полу, жадно глотая воздух. — Они у меня такие. Матерь в обиду не дадут, каждый день им по две-три авоськи с рынка тащу — белки для силы, а фосфор для мозгу.

Когда потерпевший пришел в отделение милиции с заявлением на агрессивных соседей, то попал на лейтенанта Батищева, а Батищев оказался близким другом гражданки Азраиловой, которая регулярно спонсировала его изыскания в области выпивки и закуски. Да, астролог сказал бы наверное, что забрела летягинская звезда в созвездие Скорпиона… Лейтенант подумал, где мог слышать фамилию «Летягин», и вспомнил свой визит к покойнику Потыкину. «Я никогда ничего не забываю», удовлетворенно отметил Батищев и посоветовал Азраиловым нанести превентивный удар — подать гражданский иск. Так в руку Летягина легла повестка в суд.

И тут он вспомнил Головастика.

Долгое время Летягин принимал его — вернее, его голову — за глобус, стоящий на подоконнике и, больше того, различал материки и океаны. Со временем выяснилось, что у «глобуса» есть глаза, с ласковым любопытством глядящие на мир, улыбающийся рот, большие красные щеки. «От нечего делать он следит за всеми, — решил Летягин. — Надо ненавязчиво выудить у него что-нибудь полезное для защиты в суде. А старичку, главное, что? Внимание».

Жора (напоминаю: Летягина звали Жорой) порылся в серванте. Сунув под пиджак заначенную в лучшие годы бутылку виски, новоиспеченный интриган приблизился к двери Головастика, но не успел позвонить, как из динамика над звонком послышался ободряющий голос:

— Заходите, Жора. Дверь открыта.

Летягин толкнул дверь и тут же стал прикидывать, какие телодвижения у него лишние.

В обычном недоразвитом коридорчике стояла и пялилась на него очень здоровая, можно даже сказать, зажравшаяся собака. Не столько собака, сколько помесь гиены и волка. Пытливый летягинский взгляд замечал еще в странном гибриде что-то от свиньи и даже от крысы.

Из глубины квартиры раздался тот же голос, что и из динамика:

— Трофим, веди себя полюбезнее. Проводи ко мне гостя.

Домашнее животное повернулось и сплюнуло. Нет, Летягину, конечно, показалось. На самом деле пес Трофим просто фыркнул. Затем он действительно повел гостя за собой, наблюдая за ним одним красным глазом. Шел Трофим неграциозно, переваливаясь и шаркая когтями, как пенсионер тапками.

— Всякое бывает, — сказал вместо приветствия хозяин квартиры. Он располагался в высоком кресле у окна, и его аккуратно подстриженная голова действительно напоминала глобус на подставке, тем более что тело ниже шеи было завернуто в плед. — Садитесь, садитесь. А ты, Трофим, не стой здесь зря. Иди на кухню и делай свое дело.

Летягин плюхнулся в кресло. Очень мягкое — даже колени оказались на уровне подбородка. Сразу напала дремота, хотя надо было так много выяснить.

— Я тут вроде фараона в пирамиде, — сказал Головастик. — Но все вижу. Вообще-то разболелся я. А как у вас?

— Все течет, все изменяется, а соседи, клеветники и насильники, подали на меня иск. Плохо.

— И ничего хорошего не осталось? — не без ехидства спросил Головастик.

— Хорошее было, да сплыло, — признался Летягин, вспоминая плазменные телевизоры. — Ниночке спасибо.

Появился Трофим. Он катил тележку с угощениями, положа на нее передние лапы. Спохватившись, Летягин налил в две рюмки. Но вместо Головастика выпил Трофим. Взял рюмку зубами и опрокинул. Глаза его посветлели, словно ветер раздул тлеющие угольки. Он одобрительно, почти мягко оскалился.

— Собачонка у вас ничего дрессирована, — сделал комплимент Летягин.

— Называй его не собачонкой, а Трофимом. Меня же Сергей Эдуардович, твердо сказал бывший Головастик. — Значит, вы беретесь утверждать, что жизнь ваша беспросветна. Ощущение загнанности, скованности, тоски на фоне непрекращающейся вялости умственных и физических сил. А зарплату вы просто складываете в шкаф, не зная на что ее израсходовать.

— Откуда вы знаете?!

— В основном, от вас. Но апатия ваша внешняя. Подспудно вы ищете новый принцип существования. Слышали аксиому: «Всё есть во всем»? Она поможет вам решить уравнение со многими неизвестными.

«Неужели философ попался? Прямо несчастный случай», — с тревогой подумал Летягин.

— Что-то слыхал, — сказал он. — Только звучит иначе: «У некоторых есть все».

— И у вас есть все! — наконец, проявил эмоции Сергей Эдуардович. Оглянитесь, слепец. Соседи, участковые, сослуживцы — те, перед кем вы испытываете страх и недоверие, — они могут стать всего лишь ресурсом, они могут дать вам радость обладания. Надо только знать, как взять у них энергию. И мы с Трофимом поможем вам открыть в себе это знание, убедительно сказал Головастик. — Если вы, конечно, не против.

— Ну, если вы с Трофимом, то я, конечно, за, — поспешил согласиться Летягин, — только мне с Азраиловыми сперва разобраться надо. Узнать, где у них слабое место.

— Там же, где и у остальных. И это вы тоже поймете.

— Ну, тогда точно «за», — и Летягин чокнулся с Трофимом, икнув от обилия чувств.

— Вот и чудно. Главное — ваше согласие, — с облегчением сказал Сергей Эдуардович.

— Что ж я, душу продал, а? — мрачно пошутил гость.

— Ну-у, не ожидал, — мягко пожурил хозяин. — Мы — материалисты. Сейчас идите домой и ничего не бойтесь. Ваша судьба будет устроена.

— Как это можно устроить мою судьбу, если вам даже не известно, что вообще мне надо, — запротестовал Летягин.

— Всем надо одного и того же, — успокоил его Сергей Эдуардович. — Трофим, помоги товарищу.

— Да, какой он мне товарищ, тамбовский волк ему товарищ, — Летягин собрался встать, но это оказалось непросто. Расслабление и дремота превращали все его усилия в какие-то конвульсии.

Хозяин скомандовал: «Взять!», и Георгий почувствовал свою руку в плотных тисках. Собака почти что взвалила его на себя и, повиснув, как подстреленный боец на санитарке, Летягин заскользил вдоль стенки. Потом вдруг оказался на лестничной площадке один на один с нагло прущей в глаза синей лампой.

Когда он, наконец, добрался до родного пепелища, пот обильно катился со лба, скапливаясь в щетине похожего на мочалку подбородка. «Надо бриться, внушительно сказал Летягин, заметив себя в зеркале, — и производить благоприятное впечатление». Потом он начал исследовать шею, которая слегка побаливала, и увидел на ней розовую полоску, похожую на след от надавливания.

Среди ночи Летягин проснулся от страшной ломоты в зубах. Поднялся. Щелкнул выключателем. Лампа прощально мигнула и скончалась. «Нет абсолютно надежной техники», — утешил себя Летягин, затепливая свечу. И снова, как принято у одиноких людей, хотел полюбоваться запущенностью и болезненностью своего отражения в зеркале — чтобы полусознательно пожалеть себя. Он сморгнул несколько раз, пытаясь отогнать плывущие перед глазами красные пятна. Но пятна не желали исчезать. Тогда он вынужден был признать, что у отражения вовсе не летягинские блекло-серые глаза, а красные, как у Трофима, Георгий взвесил все и заключил: «Это не криминал. Просто глаза измученного человека. Не голубые же».

Но ещё надо было срочно понять, почему рот у него совершенно раскрыт, как у дебила, и закрыть его не удается.

Тщательный осмотр вызвал шоковое состояние. То, что вначале показалось бликами от нервного огонька свечи, оказалось клыками, спускающимися из верхней челюсти сантиметра на два вниз. Хорошие такие клыки, белые, без малейших признаков кариеса. Из нижней челюсти, как сталагмиты к сталактитам, устремилась вверх пара других клыков, правда, покороче. Как любой человек фертильного возраста Летягин попытался для начала спрятать свой конфуз. Поворочав челюстями, кое-что удалось выправить внешний вид. Верхние клыки оказались хорошо подогнаны к нижним. В конце концов, оттопыренная верхняя губа совершенно скрыла столь неожиданно появившийся атавизм — однако общее выражение лица оставалось до неприличия глупым. К тому же начали обозначаться и другие изменения — нижняя челюсть потянулась вперед, глотка стала сужаться, волосы поднялись по стойке «смирно», щеки таяли, обозначая благородный размер носа.

«Прямо мультфильм какой-то», — подумалось растерянному Летягину. Он вспомнил, что сходящих с ума начинают зверски бить по щекам, в результате чего они возвращаются к здоровому образу жизни. Летягин ударил себя по щекам, а вдобавок по уху и в пах. Когда стало не так больно, он заметил, что это ему ничего не дало. Наоборот, даже убавило. В нижней части лица не осталось ничего, кроме зияющего черного провала, от которого тянулась трещина к груди. И, уже находясь во власти совершенно заурядных эмоций, вполне понимая, что делает дурость, он нехорошо обозвал свое отражение и швырнул в него свечку.

Огонек исчез, и тут выяснилось — комната залита серым сумеречным светом. Летягин вначале обрадовался, что будет видеть во мраке, как кот, но то, что новое освещение не давало тени, его несколько насторожило. Он поднес руку к обоям — никакого эффекта. Психанув, он пнул стену ногой. И стена упала! Вернее было бы сказать, что коробка комнаты вдруг раскрылась, развернулась в одну плоскость. А другие комнаты, коридоры, лестничные площадки уже преобразились в ровную поверхность. Все неживое стало просто поверхностью, а живое…

Люди лопались, как перезревшие сливы, выворачивались и становились яйцевидными телами. Эти овоиды лежали неподвижно или катились по разным траекториям, словно гонимые сильным ветром. Они были пронизаны множеством темно-красных прожилок потолще и потоньше, поэтому еще смахивали на искусно подстриженные кусты. Летягин, как моряк, умел пристально вглядываться вдаль, и сейчас он не мог не заметить, что линия горизонта очень тесная — доступна для обозрения лишь небольшая часть звездного неба. А потом он увидел, что внизу имеется и вторая линия горизонта, там поверхность уходит во тьму, вернее, в матово-черную бездну. Наконец, Летягин осознал, что у этой поверхности есть наклон и кривизна — и тогда наблюдаемая картина стала напоминать ему воронку. Он проследил, что большая часть бедолаг-овоидов катится не куда-нибудь, а в преисподнюю — давящую чернотой горловину воронки.

Не только Летягину — любому на его месте стало бы неуютно. Он, стараясь дышать глубже, опустился на четвереньки и встретился со своим отражением. Уплощенное тело на четырех изогнутых лапах, вместо шеи — бугор, сплюснутая голова и «морда лица» с зубастой смертельной улыбкой. От отвращения Летягин упал на живот и увидел существо безмордое, с телом, как отрубленный язык, с каким-то отверстием впереди и отверстием сзади.

«Нравится? — поинтересовался кто-то. — Вот каким значительным ты можешь быть». Послышался другой голос: «С такими внешними данными грех жаловаться… А вон, глянь, твои братья по разуму, уже все на работе».

Действительно, повсюду уже оживленно сновали, извивались, сокращались и растягивались безмордые твари, похожие то ли на личинок, то ли на пиявок. Улучив момент, пиявки прилипали своими ротовыми отверстиями к овоидам и, понежившись тесным общением, пускали их катиться дальше, но уже в изрядно отощавшем виде.

Новый облик Летягина настолько противоречил с сидевшим где-то глубоко в нем представлением об образе Божьем и подобии, что вызвал страшный приступ тошноты. Летягина рвануло изнутри, выворачивая наизнанку…

Он очнулся, когда бледный солнечный луч осторожно коснулся его век. Сел. Смотреть на себя не стоило. И так все ясно. Всю ночь пролежал на полу. Хорошо хоть не обмочился…

Поднялся тяжело, как пень, поддетый зубом экскаватора, и вступил грозным шагом на кухню, где хранились товары первой необходимости, не нуждающиеся ни в какой кулинарной обработке. Обычно он заглатывал их механически, до чувства легкой дурноты. И сейчас, оторвав кусок от колбасы, попытался съесть его. Раз — и ничего. Раз-два-три. И не получилось. Все потуги были напрасными. Кусок не лез в горло. А голод становился больше. Хотелось чего-то такого, чего не было вокруг. Летягин в изнеможении привалился к стене. Ну не мог он за одну ночь превратиться в какого-то проклятого кришнаита-вегетарианца или подозрительного йога-сыроядца. Сейчас он выйдет на улицу, где кислород, озон, и там все пройдет.

На улице, действительно, немного полегчало. Он шел и ровно ничем не отличался от остальных людей. Вначале. Потом, правда, остановился и, на собственное удивление, прилип к витрине мясного отдела магазина, в которой, естественно, не было никакого мяса, а вместо того картинки. Очертания кусков мяса мало соответствовали направлению критического реализма и уж тем более цвет — фальшиво бодренький, красный-красный. Но именно он и привлек внимание Летягина…

Мыслеобразы стали обволакивать его, образуя панорамный кинозал на одну персону. Летягин увидел заколотого тельца. Из глубины булькающей, как наваристый борщ, мглы вылетали и лопались пузыри, открывая грубые ноздри, ощеренные пасти, низкие морщинистые лбы и срезанные дегенеративные подбородки. Эти гнусные рожи изо всех своих подлых сил лезли к тельцу. Бодая друг друга, скуля от нетерпения, припадали к ране и ручейку, жадно хлебали и — утончались, светлели. Вырисовывались изящно очерченные носы и подбородки, гладкие лица, узкие алые губы. Летягин почувствовал, что некой частью и он находился там, в видении. Это было подобно включению штепселя в розетку. Он на одно мгновение поддался порыву, всего на одно мгновение, и…

Раздался звон, витрина разлетелась стеклянными брызгами.

— Давно пьешь? — спросил его в отделении лейтенант Батищев.

— Это какое-то недоразумение, я — Летягин Георгий Евстафьевич, никогда у вас, так сказать, на учете не стоял.

— Вот это и плохо, Георгий Ейвставич, вот это упущение с нашей стороны, — оживился лейтенант. — Взяли бы мы тебя на контроль раньше, сегодня бы ты не пытался у нас витрину разбить и, может, вообще находился в другом месте — Постой! Летягин, говоришь тебя зовут…

Медленно, но верно закрутились колеса, и телега лейтенантской памяти проследовала до остановок под названием «Потыкин» и «Азраилова». Так, Летягин, потыкинский дружок, грязнуля и хам, вредящий соседке миленькой пампушке Азраиловой…

— А чем был вызван ваш визит к Потыкину десятого сентября накануне его смерти? Неурегулированными денежными спорами? Поссорились ли вы в тот вечер?

Летягин испугался. Он пугался, пугался и вдруг понял, что пугаться дальше некуда. Страшно захотелось, чтобы боров лейтенант лежал полуживой тушей, как привидевшийся в витрине телец.

— Вы очень тонко ведете следствие, — внезапно заявил Летягин. — Это у вас, конечно, прирожденное. Как жаль, что ничего уголовного я не содеял и не могу дать проявиться вашему таланту в полной мере…

Летягин говорил и удивлялся: откуда в нем способности к лести и вранью? Порой он не находил новых фраз и повторял старые, но лейтенант только кивал, а потом и кивать перестал, а клюнул носом и замер. Летягин уже растерялся, гипнотический дар и поэзия заклинаний никогда не числились за ним, скорее, наоборот.

«Учтите, товарищ лейтенант угомонился ненадолго, но если сейчас немедленно сотворить, что велит ваша совесть, то он станет тихий и послушный на срок до трех недель, — сказал издалека, а может, изнутри, очень резонный голос. — А вокруг-то никого. Отличный момент».

«Цапай мента, цапай, пока не поздно», — возник еще один собеседник, весьма истеричный и злой.

«Кто вы такие?» — простодушно спросил Летягин.

«Мы и есть твоя совесть», — слаженным дуэтом ответили голоса.

Летягин всполошился — психзаболевание стремительно прогрессировало.

«Ты вооружен, ты отлично вооружен», — не отвязывался резонный голос.

А Летягина будто подхватила волна, покачала на себе, потом что-то полезло из челюстей, а язык вдруг стал пухнуть. Он ткнул пальцем себе в рот и чуть не оцарапался — длинные тонкие клыки уже оснастили его жевательно-кусательный аппарат. Опустив глаза, Летягин увидел, что его язык не только свисает ниже подбородка, но еще и заострился.

Страшное ночное видение переходило в разряд реальностей.

«Чудовищем быть грешно — лучше в тюрьму», — лихорадочно прикинул вспотевший Летягин.

«Может, лучше чудовищем — не накладно ведь. А там и до чудотворца один шаг. В тюрягу пусть другие топают, — сказал злой голос. — Однако ты опоздал…»

И действительно — лейтенант уже приходил в себя.

— Что это у вас там? — запинаясь и теряя пивной румянец, прошептал Батищев. — Да… подождите в коридоре…

Задержанный тут же испарился, а участковый пытался хоть вчерне разобраться с происшедшим, потирая виски впервые в жизни заболевшей головы.

Сидя в коридоре, Летягин мысленно беседовал со своей совестью. По договоренности один из ее голосов стал отзываться на кличку Резон, а второй довольствовался прозвищем Красноглаз.

«Раз вы возникли, так хотя бы не мешайте мне, — говорил Летягин, — все же вы не заморские генералы, а своя родная шизия».

«Кто мешает? — захлебнулся от возмущения Красноглаз. — Мы — твои маленькие друзья. Одни тебя и любим. Во-первых, с нами не пропадешь. Во-вторых, мы тебе всегда поможем. Особенно в этом деле».

«Каком еще деле?».

«А ты будто и не догадался. В деле употребления крови в пищу духовную и физическую.»

«Как это крови?» — обомлел Летягин.

«Сядь да покак», — нагрубил в первый раз Красноглаз.

«Домой вам возвращаться нельзя, — талдычил Резон. — Лейтенанта вспугнули, он сейчас звонит в РУВД. А там запросто оформят ордер на арест. Попадете в следственный изолятор и признаетесь во всем…»

«Что же делать?» — растерянно спросил Летягин.

«Для начала сходить в прокуратуру. Поинтересуйтесь там насчет… и вообще… Сейчас приемные часы, но народу в очереди не много.»

Помощник прокурора оказался молодой женщиной Екатериной Марковной.

Она улыбнулась Летягину, а потом спросила, состоит ли он на учете в психоневрологическом диспансере. Потом Екатерина Марковна, скорее по-докторски, чем по-прокурорски, стала успокаивать Летягина, просвещая насчет количества гражданских исков, связанных с ветшанием жилищного фонда. Когда еще дело до суда дойдет. И, вдруг проникнувшись доверием к милой прокурорше, Летягин рассказал, как у него отрастают клыки и язык, как участковый Батищев ему мокруху клеит, и под конец спросил, какие конституционные гарантии может получить гражданин, если у него лицо и туловище не всегда такие, как у всех.

— Я, конечно, не медик, — стала спешно закругляться Екатерина Марковна, провожая Летягина к дверям, — но мне кажется, вам надо просто лучше питаться. Заниматься спортом. Записаться в художественную самодеятельность, танцы, пение очень помогают. Или устроить личную жизнь, — последнее было сказано не без оттенка печали.

Она протянула узкую ладошку.

«Питаться, питаться… Смотри, какая у нее аппетитная шейка, — подначивал Красноглаз. — Это тебе не боров лейтенант. Согласись, привереда, с женским материалом работать и проще, и приятнее».

Летягин как раз взял нежную прокуроршину ручку в свою ладонь и вместо того, чтобы пожать ее, застыл, боясь шевельнуться — будто его посадили на кол. Он изо всех сил пытался не поддаться дурному влиянию Красноглаза и Резона.

Екатерина Марковна приблизила к нему свое умное неравнодушное лицо и максимально убедительно сказала:

— Я понимаю, вам сейчас тяжело. Образовался комплекс загнанности, который породил странные ощущения. Но только вы сами можете его разрушить. Повторяйте про себя: «Я нормальный, я симпатичный». Вот вы улыбались, и я видела — никаких клыков нет.

«Еще как есть», — хохотнул Красноглаз.

Она была совсем рядом, прокуроршина почти девчоночья шея, оттененная кружевным воротничком, с такой видной, такой призывной голубоватой жилкой. Он вдруг почувствовал биение ее крови, и немедленно подкатившая волна начала преображать его тело. Предупреждая прокуроршу, Летягин поднял вверх указующий перст свободной руки.

— Что, «скорую»? — не поняла Екатерина Марковна. — Я сейчас…

Пытаясь что-то сказать, Летягин открыл рот. По ее расширившимся зрачкам он понял, что она увидела.

«Объект готов к донорству и развертке, — телеграфировал Резон. Донорские артерии новичку, вроде вас, лучше не трогать, можно захлебнуться. Сообщаю расположение зон для проникающего или слизывающего воздействия. Предпочтительные: внутренняя яремная вена, шея, срединная вена локтя, локтевой сгиб. Возможные: подколенная вена, бедренная…»

Приемная комната, стол, стулья, шкафы распались, как карточный домик, и Летягин закачался на поверхности залитой серым светом воронки. Екатерина Марковна вдруг вывернулась наизнанку и стала кустом, состоящим из текущих прямо по воздуху струек красной жидкости.

Красноглаз пронесся, как серфингист на прибойной волне, по позвоночнику Летягина и вломился в его мозг. Но Летягин ударом непонятной ему силы задержал зверя и прыгнул «с места» в горло воронки. Сумерки, отражения, — все смешалось. Где-то позади остался звенящий женский крик:

— Не трогайте его, он очень болен!

Потом послышались крепкие мужские слова и вроде как врачебный диагноз:

— Придурок за чужой счет.

Летягин пришел в себя только на улице — он бежал, что есть мочи домой, обгоняя не только людей, но и троллейбусы…

Хотя дверь его квартиры была закрыта, он сразу понял, что там кто-то есть — хотя бы по тому, как проворачивался ключ в замке. Кроме того, не слишком сильно, но вполне ощутимо пахло мужскими носками.

«Неужели все-таки лейтенант Батищев… Сейчас войду и трахну его табуреткой, и пусть меня расстреляют. Так даже лучше. Наденут на голову полосатую шапочку и вмажут по ней из „Макарова“. Все же приятно, что заодно сдохнут две гадины — Красноглаз и Резон».

Но за дверью царил другой запах — аромат ночных насекомоядных цветов. «А все-таки от этих превращений и польза есть. Нюх у меня явно прогрессирует, как и зрение», — заметил Летягин.

На прожженном сигаретами диване лежала она. Профессорская дочка, вышедшая замуж за полудеревенского паренька, который, даже вернувшись из загранрейса, напоминал приехавшего с городской ярмарки крестьянина.

Бывшая законная супруга так умела слушать, что Летягин стал считать, что умеет говорить. Так любила изящные искусства, что он мог кинуть мозолистую купюру на какую-нибудь дурацкую фарфоровую тарелку и не припомнить это потом.

Он поймал себя на том, что думает о ней только хорошее. Но разве не она не уехала на грузовике вместе с двумя белобрысыми финскими диванами и тремя плазменными телевизорами в сопровождении четырех ражих дружков? Он тогда еще хотел что-то пообещать ей — мол, исправлюсь, а она только махнула рукой, заводи мотор, чего его слушать, обормота.

Сейчас она как будто проснулась, приподняла голову, посмотрела сперва куда-то в сторону. Волосы у нее теперь заметно светлее, и вообще она выглядит еще лучше, чем даже в самый первый вечер их знакомства, когда он ей хотел продать, а потом просто подарил видеомагнитофон.

— Ничего себе явление… Как сон, как утренний туман… Ты чего-то забыла у меня, Нина?

— Ехидничать не разучился, — сказала, а потом уж взглянула на него. — Ты симпатичный, хотя и совершенно опустившийся.

— Могла бы добавить «в мое отсутствие». Но дело не в этом, Нина. Объективно я достаточно гадок. Приязнь ко мне — действие зова.

— Зов предков, да? Насмотрелся про Тарзана.

— Видик ты забрала.

— Хватит. Я просто пришла к тебе.

Он сел рядом. Они взялись за руки.

— Между прочим, я тебе помогла. Здесь вертелись какие-то люди и милиционер впридачу. Ломать дверь собирались, что ли. Я им сказала, чтоб все убирались, жена пришла.

— Тебя боятся, Нина, потому что ты не боишься.

— Я и тебя освобожу от всех страхов, глупыш.

— Не знаю, стоит ли со мной возиться, Нина. У меня, за время твоего отсутствия, проявились далеко не лучшие черты.

— Я тоже не стояла на месте.

Ее пальцы легли на его шею, тонкие нежные пальцы — только вот любовь к длинным коготкам у нее не исчезла. Нет, пожалуй, коготки слишком длинноваты, они даже царапают его. Но не скажешь этого женщине, которая тебя целует. Можно и потерпеть — главное, они вспомнили…

А когда ее пальцы стали умелыми пальцами убийцы, а знающий взгляд Летягина увидел ее губы, вытянувшиеся в стальную трубку, которая вошла в его лопнувшую под ухом плоть, он уже не мог пошевелиться. Разве что привстал. Но тут ему показалось, что на него навалилась гора, и он обмяк…

Забрезжил свет. Какой-то человек сидел рядом и елозил по летягинскому лицу мокрой тряпкой. Летягин поперхнулся и чихнул.

— Очухался? Видишь, брат, до чего лирика доводит, — человек говорил уверенно и назидательно. — Рассечения тканей, конечно, нет. Отек, правда, случился из-за сильной тяги. Но ничего, рассосется.

— Кто это меня?

— Кто-кто… Жена твоя Нина тебя же и обработала. А я — Трофим Терентьевич. Гиену у Головастика помнишь? Скажу тебе без лишней скромности, я — знаток метаморфизма. И тебя научу этому ремеслу.

— Все меня чему-то учить хотят. Не надо мне вашей свободы и вашего вампирского ремесла! Я неспособный.

— Не прибедняйся. Нинуля-то освоила. Она — ценный теперь кадр, только увлекающийся, может и до дна выпить. А ты, Жора, кстати, невкусный оказался. Плохо Ниночке стало, едва успела SOS послать. Хорошо, что сегодня я дежурю… На работу-то пойдешь? Я пиджак тебе зашил и ботинки почистил.

— Обложили меня, Трофим Терентьевич… И на работе обложили.

— Сейчас пойдем прямо на твою работу и посмотрим, кто тебя там обложил. А дальше — многое зависит от твоей сознательности. Не поймешь, что ты вампир, окажешься в Яме. Я тебе сразу скажу — туда попадать не стоит.

— В яму не стоит, — эхом отозвался Летягин и попробовал на вкус слова Трофима. — Только какой я вампир? Вы же тянете у людей кровь. Можно сказать, жизненную силу. А я так не могу.

— Ты скользишь по поверхности вещей, сынок. Донору только легче, когда у него забирают лишнюю тяжесть, избыток. Ведь берут-то не просто так, а чтобы потом вернуть, претворив соответственно в духовные и материальные ценности.

Звучало убедительно. Летягин не умел спорить, однако сопротивлялся:

— Вы можете внести инфекцию… СПИД…

— Кто угодно, только не мы. Организованные вампиры обязаны применять пространственную развертку доноров, то есть бесконтактный сбор кровяной массы. Все контактные способы запрещены законом, за этим строго следят. Даже за некачественную обработку, приведшую к отекам, мы строго и персонально наказываем. Как говорит мой шеф: «вампиризм — это древняя и прекрасная культура общения». Возьмем, например, Азраилову…

— Черт с ней, — фыркнул Летягин.

— Ты людьми не бросайся, Георгий, — строго произнес Трофим. — Ты настройся на эту мадам, стань ей своим, прислушайся к тому, что томит ее сердце, чего ждет ее разум. Не распыляйся, улови главный дефицит. А потом тяни. Дай ей кусочек того, что она хочет. Хотя бы пообещай. Все это нужно, чтобы донор снял психическую защиту, раскрылся. И тогда будьте-нате — придет волна, и донор станет доступным для кровосбора.

— Получается, что вы сперва человека как бы ломаете?

— Диалектики в тебе мало. Никто не сломается, пока не захочет. Ведь донор глухо и бессловесно жаждет пожертвовать частицу себя на мировой прогресс. Поэтому с такой готовностью покоряется вампирскому зову. Тут уж не теряйся! И всегда подбирай самый подходящий тебе морфовариант: упыря зубатого, зверя-вурдалака или хомо вампирикус…

— И где ж эти варианты сидят, почему их физики не видят?

— У нас другая наука — вампирика.

— А что, жирная пиявка с двумя дырками, это ваше наивысшее достижение? — ехидно поинтересовался Летягам.

— Ой, критик нашелся. Что ты понимаешь вообще? Пока что ты только потребляешь нашу энергию и наши знания, ничего не давая взамен нашему Кругу.

— А сколько можно выпить крови у одного человека? — решил уточнить сломленный железной логикой Летягин.

— Стоп… Еще скажи — выхлебать. У тебя речь неотесанного деревенского упыря, — укорил Трофим. — Специалисты говорят: взять валорис I. А есть еще валорис II, валорис III, фитовалорисы — из области растительных соков, и, наконец, натурвалорис… Мечта поэта, энергия, несущая планетарный, космический порядок, — Трофим умолк и несколько раз ударил кулаком по своей ладони. — И его возьмем, никуда не денется… А теперь отвечу на твой наивный вопрос. Для нас не существует понятие «можно». Нужно! Сколько организм требует, столько и нужно. Дозирование очень скоро дойдет до автоматизма… А теперь иди, умойся. Тебя ждет роскошь человеческого общения.

Летягин стал драить запущенную физиономию, а Трофим тем временем читал вслух из чудом завалявшегося тома «Брокгауза»:

— «Вампир, слово неизвестного происхождения». И не стыдно им! Надо было узнать, прежде чем статью кропать… «На Запад пришло из Германии, куда, в свою очередь, перенято было от славян». Слышь, Жора, всё от нас тянут, хотя потом развивают до совершенства… «Двояко произносится: вампир и упырь» Ну, козлы эти авторы, а еще бороду отрастили! Упыри — это чистые контактники, а вампиры — специалисты бесконтактного слизывания. А вот еще перлы: вампиры — это, дескать, мертвецы, встают, понимаешь, из могил, высасывают кровь у порядочных людей, когда те спят. Дешевое повидло… Думали нас унизить, да сами и обделались. «Могилой» окрестили девятимерную среду, в которой возбуждается волна преобразований. Стыдно, господа! Есть прекрасное слово: «воронка». Эти грязные завистники обзывают «мертвецом» человека, который пробуждается к новой жизни! И доноры — вовсе не спящие, а умиротворенные. Отрезать голову, пронзить осиновым колом, вот что только и умеют эти ваши энциклопедисты…