"Илья Яковлевич Бражнин. Сумка волшебника" - читать интересную книгу автора

играми", и притом "для собственного удовольствия".
Некоторые птицы, например ткачики, строят даже для игр и забав
специальные "увеселительные гнезда".
Такие же клубы организуют и воробьи, сообразуясь, конечно, при этом с
собственным воробьиным характером. Воробьи - ужасные болтуны, и нет для них
большего удовольствия, чем посудачить в обществе себе подобных вечерком,
перед самым закатом. Для этого они собираются большими обществами, и у них
есть даже специальные "деревья для бесед".
А скажите мне, пожалуйста, о какой практической пользе, о каком
служебном назначении полета может идти речь, когда голубь-турман, выпущенный
в воздух, начинает ни с того ни с сего кувыркаться через голову, делая по
двадцати головокружительных сальто, чтобы затем у самой земли выровнять
полет, вновь взмыть в просторное небо, снова низринуться вниз в
акробатическом сальто-мортале?
Нет, вне сомнений, у птиц существуют игры и развлечения, не связанные с
практической надобностью. И визг стрижей в завечеревшем небе - прямое тому
доказательство. Этот радостный визг есть радостный визг и ничего больше. Это
рвется наружу первородная древняя радость, рожденная полнотой ощущений,
полнокровностью живой телесной жизни. Это радость полета, радость жизни,
радость бытия в чистейшем ее виде.
И больше того. Я хочу прибавить ко всему сказанному еще одну
еретическую мысль. Я думаю, что эта радость полета, это наслаждение полетом,
так бурно у стрижей выраженные, есть прообраз и знак эстетического начала,
эстетического наслаждения. И оно, по-моему, очень сродни радости
поэтического в поэте.
И пусть меня растерзают добросовестные и обстоятельные натуралисты -
это так! Недаром же старый Брем, этот птичий король, знающий о всякой
живности все и даже чуть больше, говорит с уверенностью: "Птицы, только
попев, начинают искать пищу".
. Вот видите, как это у них. Сначала пение и только потом забота о еде.
Снова и снова выслеживаю я молодеющими глазами мчащихся в вечернем небе
стрижей, и радостный визг их становится и моей радостью. Он пронзает не
только румяное вечернее небо, он пронзает и мою душу.
А потом я возвращаюсь к моему письменному столу, и теперь мне уже и
самому легко отправиться в полет. И я сажусь за стол и беру в руки перо...

Лебедь и ланка

В прозрачных апрельских сумерках завиделись над моей головой лебеди.
Еще раньше того услышал я их серебряные трубы - этот удивительный и
неповторимый инструмент, словно созданный природой для музыки высот, для
музыки ликования.
Клик сродни ликованию по словесному корню. Сродни он и музам. Помните у
Пушкина: "Весной при кликах лебединых... являться муза стала мне".
И нынче лебеди явились вместе с весной. Они летели от южной зимы к
северному лету. Они торопились из чужих краев домой, к своим гнездовьям. Их
было тринадцать в тонкой белой цепочке, пронизавшей сумеречную даль. Как
видно, у них был большой летный день, и она, припозднясь, искали места для
ночлега. Сделав большой круг над Маркизовой лужей, еще укрытой посеревшим
ноздреватым льдом, лебеди повернули на берег и ушли дальше - искать открытой