"Рэй Бредбери. Отпрыск Макгиллахи" - читать интересную книгу автора

звуки.
Поздно ночью вернемся домой - и опять четверо в одной постели, будто
кривые морковки, ошметки застарелой голодухи.
А среди ночи на папаню вдруг найдет что-то, и он выскакивает на холод,
и носится на воле, и грозит небу кулаками Я как сейчас все помню, хорошо
помню, своими ушами слышал, своими глазами видел, он ничуть не боялся, что
бог ему всыплет, чего там, пусть-де мне в лапы попадется, то-то перья
полетят, всю бороду ему выдеру, и пусть звезды гаснут, и представлению
конец, и творению крышка! Эй ты, господи, болван стоеросовый, сколько еще
твои тучи будут мочиться на нас, или тебе начхать?
И небо рыдало в ответ, и мать голосила всю ночь напролет. А утром я
снова - на улицу, уже на ее руках, и так от нее к нему, от него к ней, изо
дня в день, и она сокрушалась о миллионе жизней, которые унесла голодуха
пятьдесят первого, а он прощался с четырьмя миллионами, которые отбыли в
Бостон...
А однажды ночью папаня и сам исчез. Должно быть, тоже сел на пароход
доли искать, а нас из памяти выкинул. И не виню я его. Бедняга, голод довел
его, он совсем голову потерял, все хотел нам дать что-то, а давать-то
нечего.
А там и маманя, можно сказать, утонула в потоке собственных слез,
растаяла, будто рафинадный святой, покинула нас, прежде чем развеялась
утренняя мгла, и легла в сырую землю. И сестренка, двенадцать лет, в одну
ночь взрослой стала, а я? Я остался маленьким.
У нас еще раньше было задумано, давно решено, что мы делать будем. Я
ведь готовился к этому. Я знал, честное слово, знал, что у меня есть
актерский дар!
Все порядочные нищие Дублина кричали об этом. Мне еще и десяти дней не
было, а они уже кричали "Ну и артист! Вот с кем надо подаяния просить!"
Потом мне стукнуло двадцать и тридцать дней, и маманя стояла под дождем
у "Эбби- тиэтр", и артисты-режиссеры выходили и внимали моим гэльским
причитаниям, и все говорили, что мне надо контракт подписать, на актера
учиться! Мол, вырасту, успех мне обеспечен Да только я не рос, а у Шекспира
нет детских ролей, разве что Пак. И прошло сорок дней, пятьдесят ночей с
моего рождения, и меня уже всюду приметили, нищие покой потеряли - одолжи
им мою плоть, мою кость, мою душу, мой голос на часок туда, на часок сюда. И
когда маманя болела, так что встать не могла, она сдавала меня на время,
одному полдня, другому полдня, и кто меня получал, без спасиба не возвращал.
"Матерь божья, - кричали они, - да он так горланит, что даже из папской
копилки деньгу вытянет!"
А в одно воскресное утро у главного собора сам американский кардинал
подошел послушать концерт, который я закатил, когда приметил его дорогое
облачение да роскошные уборы. Подошел и говорит: "Этот крик - первый крик
Христа, когда он на свет родился, и вопль Люцифера, когда его низринули с
небес прямо в кипящий навоз и адскую грязь преисподней!"
Сам почтенный кардинал так сказал. Ну, каково? Христос и Сатана вместе,
наполовину Спас, наполовину Антихрист, и все это в моем крике, моем писке -
поди-ка переплюнь!
- Куда мне, - ответил я.
- Или взять другой случай, через много лет, того чокнутого
американского киношника, что за белыми китами гонялся. В первый же раз, как