"Время учеников. Выпуск 3" - читать интересную книгу автора (Чертков Андрей, Лазарчук Андрей, Васильев...)

Глава первая

— Консервы, — с сожалением констатировал таможенник. — Зачем они вам?

— Странный вопрос, — улыбнулся я. — Угадайте с трех раз.

Он укоризненно взглянул мне в глаза, вздохнул и ничего не ответил. Мой чемодан лежал перед ним на столе. Крышка чемодана была откинута, незамысловатый багаж одинокого путешественника выставлен напоказ. Я ощутил легкое раздражение.

— Надеюсь, мясопродукты не подлежат у вас повсеместному изъятию?

— Нет, конечно, — снова вздохнул таможенник, взял тонкими длинными пальцами одну из пластиковых банок и принялся ее брезгливо разглядывать. — Вам, наверное, опытные люди посоветовали взять это с собой?

Я развернулся на сто восемьдесят градусов и огляделся. Другие пассажиры, прибывшие тем же рейсом, свободно проходили через турникеты, не задерживаясь возле барьеров дольше обычного. Предъявить вещи к досмотру попросили меня одного.

— Вы тот самый Иван Жилин? — спросил он тогда меня в спину.

— В каком смысле «тот самый»?

— Вы указали в анкете, что по профессии писатель…

— Ах, вот из-за чего по отношению ко мне проявлена такая строгость.

— Честно говоря, да, — согласился таможенник, смутившись на секунду. — Я почему-то подумал, что вы — тот самый Жилин. Простите, если ошибся.

Понять, шутит он или нет, было непросто, поскольку взгляд его сосредоточенно шарил по моему чемодану, не участвуя в разговоре. Нормальный с виду парень, лет двадцати пяти. Форма очень шла его честному лицу, как и этот белый барьер, как и вся эта ситуация. Некоторые люди рождаются, чтобы быть стражниками, и ничего тут не поделаешь. Закончил училище, конечно, с отличием И, конечно же, не пьет и не курит, и с девушками, надо полагать, у него тоже все в порядке. Вот только мясные консервы почему-то невзлюбил.

— Что же вы памятку невнимательно, прочитали? — укоризненно спросил он, не поднимая глаз. — Алкоголь ввозить запрещено. Мне очень жаль.

— У вас многое изменилось, — сказал я, пытаясь показать, что эта новость ничуть меня не потрясла. — Здесь что, сухой закон?

— Нет, спиртные напитки разрешено продавать и даже производить. И, тем более, их можно употреблять.

— Еще бы! Что же тогда нельзя?

— Только ввозить.

— Всего две бутылки, — подмигнул я ему. — Друзьям. Они на меня обидятся, если я заявлюсь просто так, можно сказать, без повода. Они знают, что я никогда не заявляюсь без повода.

Он придвинул ко мне чемодан и произнес, испытывая явную неловкость:

— Можете сдать водку на хранение, а на обратном пути получите ее в целости. Прошу вас, товарищ Жилин. Вы только не волнуйтесь…

Волноваться не было причин, ведь порядок — он порядок и есть. Я собственноручно вытащил несчастные бутылки «Скифской» и поставил их на стол перед суровым таможенником. Анджей, конечно, не обидится, озабоченно думал я, даже полвопроса не задаст, ему достаточно меня самого, но, ей-богу, даже как-то стыдно, я ведь этой водкой просто хотел сделать ребятам приятное, показать, что до сих пор помню их вкусы, ведь мы семь лет не виделись, а семь лет назад, когда заварушка закончилась нашей общей победой, мы пили именно «Скифскую», именно Курского розлива, и Анджей с Татьяной, хоть и были принципиально непьющие, нагрузились до полного непотребства…

— Дарю, — сказал я таможеннику. — На обратном пути мне это уже не понадобится.

— Сейчас, — засуетился он, — я выпишу вам квитанцию.

— Лучше выпей за мое здоровье, дружок. Как я догадываюсь, ничего, кроме здоровья, ты в этой жизни не ценишь.

— И еще я обязан предупредить вас о том, что в анкете следует указать истинную цель визита, а также истинный род занятий. — Он оправил форму, хотя оправлять там было решительно нечего, он стряхнул с себя неловкость, как стряхивают прилипшую к пальцам паутину, и объявил: — У нас не лгут. Любая ложь в анкете — это основание для высылки, — и вдруг улыбнулся. — Если вы, к примеру, шпион, так и напишите — шпион…

Мы оба посмеялись, потому что теперь точно была шутка.

— А вы, значит, никогда не лжете? — спросил я — Вы лично?

— Даже по долгу службы.

— Как интересно. Сами не лжете, а другим не доверяете.

Я взял чемодан под мышку и пошел в коридор, а он с улыбкой произнес мне вслед:

— И все-таки вы похожи на памятник, товарищ Иван Жилин.

— Что? — я приостановился.

— Я уверен, что вы захотите жить иначе. Как и большинство людей, которые приезжают к нам. На площади стоит памятник, вы его обязательно увидите. Желаю вам здоровья.

Не люблю таможенников, думал я, преодолевая кондиционированное пространство вокзала. С их внешней правильностью, которая, как правило, только внешняя. Хотя здоровья он мне пожелал, по-моему, искренне. Какая сказочная наивность, думал я, проходя сквозь аркаду на привокзальную площадь. Нормальный человек не может всерьез воспринять обещание, будто бы за правду ничего не будет, какая бы она ни была, так на кого же они тут рассчитывают? Или сюда теперь ездят только ненормальные? Поистине, здешний рай для туристов сильно изменился, думал я, вдруг ощутив себя старым и даже устаревшим…

Невероятно пахло морем — как только и может пахнуть на привокзальной площади курортного города, продуваемого всеми ветрами, и запах этот есть первое, что обнаруживает странник, вернувшийся сюда после многих лет разлуки. Уже к вечеру я перестану его замечать, но сейчас, вытряхнутый из комфортабельной клетки скоростного поезда, я был именно таким странником. И еще пахло пылью… Некоторое время я тупо принюхивался. Разладились уличные фоноры? Я удивлялся, пока не сообразил, что каменная мозаика пешеходной зоны, равно как и асфальт в центральной части площади, почему-то не были покрыты статиком. Южное солнце свирепело с каждой минутой, нагревая Землю, и пыль устремлялась с потоками воздуха вверх, в сторону Космоса. Прошла поливальная машина, освежая асфальт банальной водичкой. Пробежал Сосредоточенный молодой человек, шумно дыша носом, за ним — девушка. Красивые загорелые тела, широкие шорты и майки. Роскошный старик, обнаженный по пояс, делал на газоне гимнастику. Кроме этих чудаков, народу было мало. Город еще просыпался, пестрые группы людей наблюдались только возле стоянки кибер-такси и вертолетной площадки. Жизнь вокруг была вялой, блеклой, совсем не такой, как потоки бриллиантовых брызг из кранов поливальной машины.

Я осматривался, тщетно пытаясь разжечь в себе хоть искру сентиментальности. На крышах домов в противоположных концах площади имели место две гигантские надписи, которые, надо полагать, по вечерам горели огнем и которых, разумеется, раньше не было и не могло быть. Одна гласила: «ЦЕНА ЗДОРОВЬЯ — ЖИЗНЬ. ВСЯ ПРЕЖНЯЯ ЖИЗНЬ», другая:

«МЫ — ДЕТИ ПРИРОДЫ». Над домами торчала игла нового телецентра, который семь лет назад лишь начинали строить. Как прежде, радовал глаз неугомонный фонтан, в изобилии стояли пальмы, цветастые тенты и павильоны. Скучали без дела механические носильщики. И не было никакого памятника. Где же памятник, призвал я к ответу всех таможенников разом, но не было мне ответа…

Таможенный офис также оказался на прежнем месте и в прежнем виде. И вот это как раз было самым удивительным, если вспомнить, какая участь его постигла. Я мстительно повспоминал. Мерзкое было сооружение: три этажа бетона, металла и стекла. Половину его занимал собственно офис, а во второй половине размещался вычислительный центр, обеспечивавший контроль туристических потоков. Единственной выступавшей частью был широкий козырек под крышей, предохранявший окна начальников от прямого солнечного света. Анджей ударил ракетой точно в сейсмический шов, в первый этаж, с расстояния не больше ста метров, и железобетонная коробка начала складываться внутрь себя, дома-то в городе ставят без нормального фундамента, кому охота забивать сваи в скальную породу, но Анджей не пожалел вторую ракету, добив ненавистный символ прежнего порядка. Сотрудников в здании давно уже не было, люди из этого района разбежались сразу, едва мэрия огласила список объектов с особым порядком управления. Анджей тогда чуть не попал под трибунал, но дело ограничилось временным выводом его из состава Совета… В тот день зарезали сестру Анджея. Сделал это один из слегачсй, перепутавший свой грязный сон с реальностью, и когда безумца скрутили, им неожиданно оказался начальник таможни. Психоз, незримо тлевший в голове чиновника, вспыхнул адским пламенем, и слегач пошел развлекаться на улицу, одолжив у своего садовника секатор для подрезания ветвей…

Вот оно, передо мной, уничтоженное таможенное управление. Словно дубликат здания привезли со склада и поставили на то же место. Или нет, не так — рухлядь торжественно достали из захламленного чулана и, наспех сдув пыль, объявили ее чистой, а пыль повисла над городом, медленно отравляя воздух… Ага, у писателя заработала фантазия. Включился генератор пафоса. Это не страшно, это мы выключим. Просто ребята из местного Совета всерьез были уверены, что настало время жить без границ и таможен, без запрета на иммиграцию и так далее. Планировали, что разместят здесь электронную библиотеку, в которой под патронажем Университета откроется международная школа юных программистов. Где они, эти мечты?

Я развернулся, потому что за моей спиной кто-то стоял. Не люблю, когда ко мне молча подходят со спины, — у меня начинает чесаться между лопатками и хочется сделать что-нибудь резкое. Привычка, выработанная годами бурной жизни.

— Здравствуйте, Ваня, — сказал человек тихим голосом, и сказал он это на чистейшем русском языке. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Очевидно, он ждал, что я его узнаю. Я его не узнавал, и тогда человек с явным облегчением улыбнулся:

— Вы не меняетесь, Ваня. Такой же громадный, такой же жуткий, как и были. Где ваша знаменитая клетчатая рубашка?

— Привет, — откликнулся я. — Рубашку я не надел, потому что прибыл инкогнито. Мы что, знакомы?

— Это я вас вызвал.

— Вот как? — я вежливо удивился. — А я, наоборот, никого не вызывал. Вы, надо полагать, гид? Обслуживаете туристов?

— Я всех обслуживаю, даже тех, кто об этом не просит.

— Нетрадиционный подход. Но мне, большое спасибо, провожатые не нужны. Только не обижайтесь. Еще раз спасибо.

Я поднял с земли чемодан, решая, куда двинуться. Собеседник меня не заинтересовал, как бы обидно ему ни было. Что-то знакомое и вправду чудилось в его простоватом лице, что-то крепко забытое, какие-то запахи, голоса, и теснота, и жара, и холод, но прошлая жизнь давно уже не вызывала во мне никаких чувств, кроме досады. Никаких чувств. Пробудить мое любопытство способно было одно лишь будущее и, в некоторой степени, настоящее.

Сразу отправиться к Дим Димычу, в Строгий Дом, размышлял я, и исполнить то, ради чего, собственно, весь сыр-бор… Или начать следовало с другого? Можно было пойти в отель и попытаться разыскать кого-нибудь из наших. Можно было с ходу, не сходя с этого места, позвонить местным, тому же Анджею Горбовски. Или усесться вот здесь, под тентом крохотного уличного ресторанчика, и позавтракать, жуя вместе с вегетарианским шницелем столь же нелепые воспоминания? Больше всего мне хотелось стряхнуть внезапно возникшую блажь, вернуться в здание вокзала и уехать обратно.

— Не хотите отойти? — предложил незнакомец, обогнув меня сбоку. Незнакомый знакомец. Почему-то он был еще здесь, никуда он не делся, настырный малый.

— Зачем?

— На нас смотрят.

На нас действительно смотрели, я и сам это уже заметил. Вернее, заметил не я, а тот мнительный и крайне неприятный во всех отношениях человечек, который поселился в моей голове как раз со времен славного боевого прошлого. Уличный ресторан, рядом с которым я остановился, не был пуст. Под широким полотняным навесом возле входа, почти касаясь затылком зеркальной витрины, сидел единственный клиент. Это была пожилая дама. Симпатичная такая старушка, крохотная, но довольно пышных форм, в вязаной панаме кораллового цвета, прикрывающей жидкие седые кудри, в льняных брючках и парусиновых туфлях. Дама потягивала что-то безалкогольное и делала вид, будто не нужны мы ей вовсе. Кого она хотела обмануть? Человечка, прогрызшего дырки в моей голове?

Чистейшая паранойя. Профессиональная болезнь всех бывших агентов, ушедших на пенсию писать мемуары. Цыц, шуганул я человечка, пошел вон… И мы с ним пошли по аллее, в сторону второго точно такого же ресторанчика, размещавшегося метрах в двадцати от первого.

Знакомый незнакомец зашагал рядом.

— Я не гид, Ваня, — застенчиво сообщил он. — Вы, наверное, не поняли. Это ведь я во всем виноват.

— В чем?

— Хотя бы в том, что вы приехали в эту страну. Это я вас сюда вызвал.

Я приостановился. Сумасшедший? Или они здесь так развлекаются?

— Разумеется, — приветливо кивнул я ему. — Все в порядке, дружок, я же не против.

Он избегал моего взгляда.

— Смеетесь, Ваня. Правильно, я бы тоже на вашем месте смеялся. Жаль, что у нас почти не осталось времени поговорить… — Собеседник внезапно прервался и остро взглянул вверх. — Они прилетят на вертолете, — он показал пальцем. — Оттуда.

— Вертолет тоже вы вызвали?

— Нет, вертолет вызвали те, кто нас сейчас подслушивает.

Ого, подумал я. Еще и мания преследования. Забавно началось утро, нельзя не признать. Впрочем, этому человеку, вероятно, нужна помощь, а я тут шутки шучу вместо того, чтобы снять с пояса радиофон и срочно позвать более компетентных собеседников… На всякий случай я переложил чемодан из правой руки в левую. Правая у меня ударная.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал он, — все кончится хорошо. Запомните, пожалуйста, главное. То, что предназначено для вас, находится в камере хранения. Пароль ячейки совпадает с названием бара, в котором мы с вами когда-то познакомились, а номер ячейки — это номер в гостинице, куда вы меня тем же вечером отправили. Ну как, припоминаете что-нибудь? Только не произносите, пожалуйста, ничего вслух.

Ничего я не припоминал, хотя его лицо и было мне знакомо. Если человек с тобой здоровается, а ты не можешь понять, кто он такой, значит, он в твоей жизни не значил ровным счетом ничего. В твоей прошлой жизни…

— Кто вы такой? — спросил я.

— Не узнаете? Надо же, как сильно я изменился. Это хорошо. Когда вы меня вспомните, Ваня, прошу вас, не бегите сразу в камеру хранения, дождитесь момента истины. Вы межпланетник, вы все поймете правильно. То, что предназначено для вас, — ваше и только ваше, но я хочу, чтобы вы не торопились. Не торопитесь, Ваня.

— Если честно, я очень тороплюсь, — возразил я, — а мне еще от «хвоста» надо избавиться. Показать, как межпланетники избавляются от «хвоста»?

Он странно улыбнулся. И наши взгляды наконец встретились. В глазах его была смертельная тоска.

— Вы все поймете правильно… — успел повторить он, прежде чем разговор кончился.

Звук возник резко, внезапно, заполнив собой мир, и пришел этот звук с неба. И еще — ураганный ветер. Рев двигателя. Я поднял голову — на аллею, едва не срезая лопастями пальмы, опускался могучий штурмовой «Альбатрос». На пятнистом корпусе не было ни опознавательных знаков, ни номера, была только невразумительная буква «L». Очевидно, геликоптер подкрался, используя новейшую акустическую и оптическую защиту. А потом что-то произошло, словно искра соскочила со лба винтокрылой машины, оставив в воздухе невесомую паучью ниточку, и земля под ногами дрогнула, и стало невероятно свежо, именно так, как всем хотелось в это насыщенное солнцем утро, порыв ветра сделал изображение расфокусированным, плоским, свет разъедал глаза, как кислота, но не нашлось сил, чтобы просто прикрыть веки, зато звуки приобрели очерченность, контрастность, и еще было странное ощущение в горле и в груди, потому что вдруг оказалось, что я перестал дышать, и тогда я вспомнил, что все это со мной уже случалось, когда в Маниле наша группа поймала импульс диверсионного парализатора. Мысли текли медленно, как клей из опрокинутой банки. Эти тоже сбросили парализатор, медленно подумал я. Кто «эти»? С борта геликоптера один за другим спрыгивали безликие пятнистые фигуры, их прыжки были такими же тягучими, как мои мысли, как все вокруг. А потом я упал.

Мир повернулся набок, и стал виден гарпун антенны, воткнувшийся в газон, — ровно посередине между киоском мороженщика и цветочными часами, символизирующими единство непостоянного и вечного. Ага, вот откуда в пространство ушли вибрации, заморозившие любое живое движение в радиусе десяти метров! Мороженщик лежал, как и я, боком — вывалившись из двери своего киоска. Лежал старик, занимавшийся на газоне физкультурой. И только мой знакомый параноик, которого я не успел сдать дежурным психиатрам, удирал прочь. Он бежал нестерпимо медленно, высоко задирая локти. Неужели есть люди, неторопливо размышлял я, на которых парализатор не действует? Чудеса. Такому бы в антитеррористических отрядах служить, а не развлекать туристов в этом провинциальном рае… Одна из безликих фигур отработанно присела на колено, прицеливаясь из вакуум-арбалета. Сверкающая черта бесшумно пронзила воздух. Бегущий по площади человек взмахнул руками и опрокинулся на спину.

Движение еще замедлилось, хотя, казалось бы, куда уж больше. Кто-то уносил подстреленное тело с асфальта и затем грузил его за руки за ноги в геликоптер. Кто-то вынимал из земли антенну, кто-то обыскивал, переговариваясь по радиофону, лежащего на земле свидетеля и его багаж (свидетелем был я), наконец — прощально взревели моторы, и все звуки разом стихли, как будто штепсель из розетки выдернули. И все вокруг остановилось. Не осталось ничего, кроме моих слабо шевелящихся мыслей, а потом остановились и они.

— Я читал роман одного русского, по фамилии Жилин, — сказал лейтенант. — Он над нами немножко посмеялся. Вы имеете к этому писателю какое-то отношение?

— А вы подозреваете всех русских, — уточнил я, заставив деревянные губы двигаться, — или только тех, кто с фамилией Жилин?

— Ну что вы! — расцвел он улыбкой. — Русских я обожаю, сумасшедшая нация. Когда ООН сняла блокаду, к нам приехало много добровольцев из Советского Союза и большинство здесь осело. И, между прочим, не одна молодежь. Вы читали Строгова?

— Да как вам сказать…

— А я люблю его книги, жаль только, ничего нового он давно не издавал. Так вот. Строгов теперь живет у нас. Поселился основательно, купил дом, и лично мне кажется, что этот факт знаменует собой некую глобальную закономерности… Нет, нет, сумасшедшая нация! И Жилин ваш был сумасшедший, я о романисте, иначе не принял бы участие в нашей революции. Он, говорят, уже умер. Вы помните, как он описал наш город?

— Я не читаю путеводителей. Семь лет назад прочитал один, и с тех пор больше не хочется.

— Путеводитель! — хохотнул полицейский. — Это вы хорошо выразились, надо будет рассказать ребятам на активе…

В боксе я лежал один, да и во всем госпитале, насколько я понял, больных было мало. В этом городе не любили болеть. Полицию к пострадавшим допустили только часа через два после событий на вокзале, когда полностью был выполнен комплекс нейромодулирующих мероприятий, так что разговаривать и даже мыслить я мог уже вполне свободно. Слух, нюх и прочие чувства вернулись, и вместе с ними вернулось чувство полной ненужности происходящего. Не знаю, кто допрашивал остальных свидетелей, но меня развлекал вот этот вот начитанный толстяк. Или, наоборот, я его развлекал?

— Хорошо, что вы не читали ту книжку, — продолжал лейтенант. — Я говорю о «Двенадцати кругах рая». Иначе у вас сложилось бы неправильное мнение о работе местной полиции, вернее, сложилось бы мнение, что никакой полиции здесь нет вообще. И не помогли бы никакие ссылки на то, что дело было до революции. А полиция, кстати, и тогда неплохо работала, только рук на все безобразия не хватало.

— Вредная книжка, — согласился я. — Мне становится стыдно, что я тоже Жилин.

Он опять хохотнул.

— Шутите? Это признак здоровья.

Я не шутил, а иронизировал, причем не над собой. Вероятно, офицер не видел разницы. Завидное свойство психики. В дверь просунулось маленькое веснушчатое лицо, утонувшее в краснозеленой форменной панаме, и сообщило неожиданным басом:

— Товарищ лейтенант, сюда едет Бэла. Бэла передает привет Ивану. Иван — это он?

— Это он, — откликнулся я.

Мой офицер привстал и поправил форму.

— Вот и начальство проснулось. Вы что, знакомы с Бэлой?

— С кем только я не знаком на этой планете.

— Тогда, не сочтите за бестактность… — несмело проговорил он. — Думаю, вы все-таки имеете отношение к тому человеку, который столько сделал для нашей страны.

— А сам вы, кстати, не имеете отношения к одному знаменитому авиатору? — поинтересовался я у него. — Ваш тезка. Тоже был русский и тоже давно умер.

— Какому авиатору?

— Который, помимо прочего, изобрел вертолеты. Вашего прапрадедушку случайно не Игорем звали?

Лейтенант носил звучную фамилию Сикорски и был, вероятно, неплохим мужиком, хоть и не знал ничего про своего знаменитого тезку Игоря Ивановича, создателя вертолетов. Мы с ним обязательно сдружились бы, сведи нас судьба в других обстоятельствах и для решения других задач. Был он упитанным, улыбчивым и разговорчивым. Но главной его достопримечательностью были круглые большие уши, торчащие в разные стороны — как ручки у сахарницы.

— Мои прапрадедушки торговали маслинами, — с сожалением ответил он. — И дед, и отец. И сам я продавал маслины, пока друзья не уговорили меня превратиться в полицейского…

Наша беседа началась уже давно, и довольно любопытным образом. Я с такой тактикой ведения допроса до сих пор не встречался. Лейтенант Сикорски не стал пугать свидетеля агрессивной тупостью, а также не стал оплетать добычу паутиной пустых вопросов, среди которых спрятаны важные для следствия узелки, лейтенант Сикорски принялся делиться воспоминаниями о своих болячках. Оказывается, он всю жизнь чем-нибудь болел и к тридцати годам приобрел полный джентльменский набор — остеохондроз, гипертония, гастроэнтероколит, холецистит и что-то еще, во что мне вникать не захотелось. Как вас вообще в инспектора-то взяли, с ужасом спросил я, не понимая, к чему он клонит. В том-то и штука, торжествующе объявил полицейский, что теперь я здоров! Я научился жить иначе, сказал он, и в этом мое счастье. Мы все научились жить иначе. Я знаю, вы все стали вегетарианцами, поддержал я по мере сил эту неловкую беседу. Он отмахнулся: секрет в другом. Здоровыми становятся не постепенно, а в один миг, в один счастливый миг. Секунду назад ты был болен, а через секунду уже здоров. Понимаете? Нет, ничего я не понимал, и тогда мой гость посоветовал: вот когда выползете отсюда, сразу отправляйтесь на холм, а то давайте патрульную машину вызовем, пусть довезут вас до места. Зачем? Он удивился: ну так вы же хотели понять? Все в ваших руках, и нечего, нечего раскисать. Сам ты раскис, подумал я. Что ты можешь знать о том, как люди раскисают, что нового ты можешь рассказать об этом бывшему межпланетнику и бывшему шпиону, но вслух произнес только одно: к чему вся эта преамбула? А к тому, объяснил он мне, что, если кто-то начал жить иначе, невозможно представить, чтобы он пожертвовал тем счастьем, которое имеет. Захотев дурного, человек нарушает гармонию своего же мира. Жители этого города ясно увидели зависимость того, что они получили, от собственных ощущений и, тем более, от поступков. Вот почему в этом городе почти не совершается преступлений. В самом деле, получив однажды здоровье и ощущение счастья, узнав разницу между здоровьем и нездоровьем, кто захочет променять их, к примеру, на какие-то там деньги? Нет, невозможно представить… «Я к тому вам это рассказываю, — терпеливо вдалбливал мне страж порядка, — что у нас здесь давно не случалось ничего похожего, и мы думали, что ничего похожего у нас теперь быть не может…» Меня разбирал смех. Неужели они боялись, что без этакого душераздирающего вступления я не стану помогать расследованию? Невроз, принявший эзотерические формы. И они еще называют себя здоровыми? «Дело было так, — ответил я офицеру, — записывайте мои показания». — И он послушно включил магнитофон на запись…

— Значит, все ваши предки были торговцами? — спросил я. А вы, получается, сломали вековую традицию. Не является ли это вопиющим нарушением гармонии вашего мира?

Он встрепенулся.

— Типичное заблуждение новичка. Гармония вовсе не во внешних обстоятельствах жизни, а в том, как эти обстоятельства воспринимаются человеком. Мой вам совет, Иван — разрешите мне вас так называть? — побывайте хоть раз на холме.

— А как мне вас называть, лейтенант Сикорски?

— Рудольф. Руди.

— Я обязательно побываю на холме, Руди, — пообещал я. — Я даже готов под землю спуститься, если мне вдруг приспичит что-то понять. Однако признаюсь вам, что не вижу связи между здоровым образом жизни и отсутствием в городе преступлений.

— Вы подозреваете, что я солгал? — искренне удивился полицейский.

Некоторое время мы оба молчали.

— Ни в коем случае, — сказал я. — Один чудак сегодня уже убедил меня, что даже служебный долг не заставит его изменить своим принципам.

Он поморщился.

— Не надо упрощать, Иван. Работа в полиции невозможна без определенного рода компромиссов, поэтому я отвечу так: хочешь жить иначе, начни с малого.

— Разве не лгать — это малое? Некоторые всю жизнь пытаются научиться жить не по лжи, а подыхают по уши в дерьме.

— И все-таки приходится с чего-то начинать. Есть задачи, для решения которых главное — начать.

Я попробовал поднять руку и посмотреть на часы. Получилось. Жизнь возвратилась в обездвиженное тело.

— Впрочем, я не ответил на ваш предыдущий вопрос, — спохватился лейтенант. — Во-первых, вы путаете здоровый образ жизни и здоровый образ мыслей. А связь между здоровым образом мыслей и здоровой криминогенной обстановкой, согласитесь, очевидна. Во-вторых, порядка в нашей стране действительно прибавилось, если сравнивать, скажем, с тем, что описано в мемуарах вашего однофамильца. Единственный вид нарушений, который остался, — это, пожалуй…

— Нарушение правил полетов? — предположил я. — Штурмовыми геликоптерами?

Лейтенант засмеялся навзрыд, трясясь вместе со стулом. Странный он был полицейский, этот лопоухий толстяк Сикорски, похожий на кого угодно, только не на полицейского. Он безнадежно махнул на меня рукой:

— Я пытался всего лишь сказать, что большая часть нарушений не выходит за рамки Естественного Кодекса. Вы ведь читали на таможне памятку насчет Естественного Кодекса?

— Не сморкаться, не плеваться, не чихать в общественных местах, — покивал я. — Мусорить и гадить только в специально отведенных местах. Не ручаюсь за точность цитаты.

— Да нет, все правильно. Настоящие эксцессы, к сожалению, тоже иногда случаются, но они редко носят преднамеренный характер. Если кто-то и накуролесит в нашем маленьком королевстве, то потом обязательно выясняется, что несчастный пребывал в состоянии аффекта. Например, на почве ревности. Ревность, это такой бес, которого так просто не изгнать из человеческой души, и особенно страшно, когда ревность имеет основания. Рождается ненависть, направленная против мира в целом. Рвется ниточка, соединяющая нас с природой, с Богом.

Неужели все это было сказано сотрудником полиции? Сыщиком? На секунду я потерял чувство реальности. Здоровенный смешливый мужик, философствовавший возле моей кровати, был ненастоящим, неправильным, он и не мог быть иным, потому что в мире, который он вокруг себя творил, отсутствовала гармония. Я должен добиться соответствия, понял я, иначе… Что — иначе? Иначе мне опять станет плохо…

— Продолжайте, — прошептал я, закрывая глаза. — Слушаю вас очень внимательно.

Ты должен быть другим, думал я, и ты будешь другим. Я исправлю тебя, я сделаю из тебя героя, достойного твоей великой фамилии… Привычно включился мозг, возникла картинка. Герой был поджарым и сухим — никакой вам полноты! — лысый череп, растопыренные уши, маленькие злые глаза. Ни капли обаяния, лишь фанатичная нацеленность на результат. И чтобы никогда не улыбался. И чтобы мало говорил. Хищник, профессионал, щука… Лабиринт мертвых коридоров, думал я, черные стены и душная тьма. Вот тебе гармония, сыщик Сикорски, вот оно, соответствие, наслаждайся. Теснятся анфилады бесформенных залов, мелькают зыбкие контуры каких-то предметов, вздыхает паркет под ногами. Ты — в этих роскошных декорациях, неслышными прыжками мчишься вперед, отыскивая путь во мраке. Угловатый, нескладный, согнутый и вместе с тем стремительный, неудержимый, страшный, горят глаза, нос к полу, огромные уши стелются по комнатам — что еще? — ага, любимый десятизарядный «дюк» в руке, чудовищное оружие профессионалов, начиненное смертью пятьдесят второго калибра. Никогда ты не достаешь оружие, чтобы напугать, только чтобы убивать. Сегодня как раз тот случай. Реликвия, способная погубить человечество, спрятана в подземелье древнего замка, и нужно опередить Зло, пока не пробил час истины, пока когтистая лапа не коснулась платка на крышке саркофага… Боже, какая пошлость, думал я. Почему мне опять плохо? Неужели я смогу и, больше того, захочу когда-нибудь изобразить такого героя на бумаге? Где же врач?

— …В конце концов человек теряет то, что заслужил всей предыдущей жизнью, — втолковывал мне неправильный полицейский. — Он теряет свои ночи. Попробуйте представить себе этот позор — человек разучился видеть сны…

— Сны? — вяло переспросил я его. — Причем тут сны?

Говорить было трудно, во рту скопилась слюна. Много-много слюны, имевшей подозрительно гадкий вкус.

И в этот момент вошел врач. Лейтенант Сикорски вскочил со стула. А следом вошел Бэла Барабаш, начальник полицейского управления, обмахиваясь форменной панамой. Врач был совсем еще молоденькой девушкой — она и заговорила первой:

— Ну вот и все. Что-нибудь почувствовали?

Я приподнялся на локте.

— Вы меня спрашиваете, целительница?

— А разве здесь есть еще кто-то, кто нуждается в моей помощи? — Она почему-то посмотрела на лейтенанта. Тот стоял с каменным лицом, уже не улыбаясь. Бэла тоже посмотрел на лейтенанта и неожиданно подмигнул ему. Затем Бэла подмигнул мне:

— Привет, бортинженер.

— Комиссар, — обрадованно сказал я. — Хорошо, что ты пришел. Они меня подозревают в нездоровом образе мыслей.

Девушка подошла к кровати, на которой я лежал, и отключила оба генератора — в изголовье и в ногах.

— Так вы что-нибудь чувствовали? — повторила она вопрос. Несколько минут назад.

Я чувствовал себя, как никогда, хорошо — стих гул в ушах, и странной дурноты в помине не было. Наваждение прошло.

— Несколько минут назад? — наконец-то догадался я. — Значит, это было ваших рук дело? Товарищ комиссар, я выражаю официальный протест. Тайные эксперименты на людях запретили еще в прошлом тысячелетии.

— Я проверяла вашу эндокринную систему, — строго возразила девушка. Серьезный она была человек, полная противоположность здешним полицейским.

— А я решил, что меня отравили, — сообщил я ей. Тут она наконец улыбнулась. Улыбка у врача была плотоядной, совсем не вегетарианской. Я бы спрятался от такой улыбки под кроватью, будь помоложе годов на сорок пять.

— Наш гость попал в опытные руки, — произнес со странной интонацией лейтенант Сикорски. — Думаю, я ему больше не нужен. Я подожду тебя в коридоре, Бэла, хорошо?

— Присядьте, — скомандовала девушка, придирчиво рассматривая меня. — А теперь погримасничайте. Попробуйте меня напугать или рассмешить — разиньте рот, выпучите глаза, высуньте язык. Не стесняйтесь, я и не такое в жизни видела.

Я постарался не стесняться.

— Вы уверены, что реабилитация прошла, как надо? — озабоченно спросил Бэла, понаблюдав секунду-другую за моим лицом. — Меня тревожит состояние его психики, доктор. Психика тоже должна восстановиться?

— Сделайте, пожалуйста, несколько круговых движений головой, медленно, — последовала новая команда.

— А меня тревожит жара, — сказал я, осторожно ворочая шейными позвонками. — Молоко скиснет. Или что вы там едите вместо мяса?

— Вместо мяса употребляют сою, — откликнулся Сикорски уже от двери.

— Ты не волнуйся, Иван, — бодро сказал Бэла, — Твои консервы положили в холодильник, употреблять сою от тебя не потребуют.

— Нет, я теперь буду есть только сою, — капризно возразил я. — Товарищ лейтенант убедил меня, что больным быть вредно для здоровья.

— У вас отличное здоровье, — вдруг сказала врач. — Для вашего возраста, конечно.

Она присела на стул, на котором раньше сидел лейтенант Сикорски, и смахнула со лба прядь волос. С исчезновением одного из мужчин девушка необъяснимым образом изменилась — словно стальной стержень из нее выдернули, словно ослабло поле, защищавшее ее от неблагоприятных условий среды. И стало заметно, что красавица гораздо взрослей, чем была мгновение назад. Что никакая она не девушка, а взрослая, много повидавшая женщина. Ведьма, потерявшая свою гипнотическую силу…

— Ваше лицо кажется мне знакомым, — смущенно призналась хозяйка кабинета, по-прежнему обращаясь ко мне. — Даже не столько лицо, сколько… Не поймите неправильно. Вы у нас, случайно, не лечились?

Бэла предположил, отвернувшись к окну:

— Возможно, ты видела его на площади?

Она помолчала, рассеянно глядя на мой шрам.

— На площади? На какой площади? — Женщина измученно вздохнула. — Я сегодня очень мало спала и шуток не понимаю. Сейчас наш уважаемый товарищ, которому не терпится одеться и удрать отсюда, попробует пройтись от кровати до стены.

Я взял с тумбочки свои шорты.

— Опять она плохо спала… — задумчиво продекламировал Бэла. — Опять ее предали сны…

Ведьма-целительница внезапно встала, закусив губу, сделала два легких шага и закатила начальнику полиции хлесткую пощечину.

Терраса закончилась спуском к бульвару, и вот тут-то, перед самыми ступеньками и немного в стороне, расположились эти чудаки. Мужчина и женщина, оба седоватые, оба дрябловатые, они стояли, подставив солнцу свои лица, и размашисто поворачивались — влево, вправо, влево, вправо. Туловище поворачивалось вместе с головой. Один глаз был прикрыт ладонью, а второй — бесстрашно открыт. Эти двое смотрели на солнце, ловили единственным открытым глазом прямые солнечные лучи, но как бы украдкой, лишь на мгновение погружаясь в море слепящего пламени. Мы молча проследовали мимо, и только потом я полюбопытствовал:

— Их что, тоже из какой-нибудь больницы отпустили?

— Это вампиры, — пояснил мой собеседник.

— Настоящие? — обрадовался я.

— Боюсь, что нет. Приклеилось к этой группе такое название, я уж и не помню, из-за чего.

— А зачем они смотрят на солнце?

— Расслабляются. Ритуал называется «соляризация».

Было одиннадцать с чем-то утра, но пекло так, будто пробило уже все двенадцать. Мы спустились по ступенькам и вновь оказались в тени. Идти налегке, без вечного чемодана, было как-то непривычно.

— Черт знает что, — сказал я. — Не думал, что здесь все так переменится. Надеюсь, хотя бы море осталось прежним.

Вокруг было много цвета, много пространства и мало шума, бесчисленные пальмы и живые изгороди, и почти никаких автомобилей. Пестрые беззаботные люди ходили по праздничным улицам — в точности, как раньше. Но люди эти неуловимым образом изменились. Были они теперь спортивными, бодрыми, они именно ходили, а не бродили, смотрели на солнце живыми блестящими глазами, беспрерывно улыбались друг другу, почти никто не носил очков, и трудно было понять, кто турист и кто местный. Возникали и исчезали безликие фигуры бегунов, прочие физкультурники безо всякого стеснения упражнялись на газонах — в этом царстве здорового образа мысли, очевидно, предрассудков стало еще меньше, чем было. На глаза постоянно попадались лозунги, установленные на домах, на щитах, висящие поперек улиц: «РАЗРУШИЛ? ВОССТАНОВИ», «СЧАСТЬЕ ВСЕГДА С ТОБОЙ», «ЛЕКАРСТВО ОТ НОЧИ — СОН». Столь оригинальные образцы социальной рекламы, витавшие над этим красивым миром, заставляли размышлять не только об их содержании, но и о созидательной силе печатного слова в целом. Так что зря я ворчал, да и не ворчал я вовсе. Я приехал сюда вволю потосковать, а мне предлагали начать жить иначе. Почему бы нет?

— Мне у вас нравится, — твердо сообщил я Бэле. — Вот только пыль… Я понимаю, что вы привыкли к этой вечной тяжести в воздухе, но я предпочитаю чистоту. Почему бы не покрыть асфальт статиком? Или у Совета денег хватает на одни плакаты?

— Состав воздуха контролируется, — возразил он, — и жестко. Ты отвык от природных запахов, Иван. Правда, если бортинженеры под чистотой понимают абсолютный вакуум…

— Бортинженеры ненавидят вакуум ничуть не меньше, чем бывшие комиссары МУКСа, зато очень любят здравый смысл.

— Смысл в том, — охотно объяснил Бэла, — что Естественный Кодекс — это закон. Никаких статиков, антивлагов, летучих абсорбентов или растворителей, а также всяких там ароматических бензинов.

— Может, у вас и фоноры запрещены? — сострил я.

— В зависимости от типа наполнителей.

— Ну, не знаю… — сказал я. — Это еще вопрос, что вреднее — пыль или статик…

Двенадцатый круг рая, пройденный мной семь лет назад, явно оказался не последним, р оттого мне становилось все веселее. Вот только слегка покачивало, и пока еще слезились глаза, мешая принять старт в круге тринадцатом. Интересно, разрешены ли Естественным Кодексом отрицательные эмоции?

— Кстати, куда ты меня ведешь, комиссар?

— Не бойся, — загадочно усмехнулся он, — недалеко.

А ведь товарищ Барабаш тратит на меня свое рабочее время, неожиданно подумал я. У него дел других нет? Начальник полицейского ведомства, даже такого маленького государства, — это хлопотная, суетливая должность. Тем более, когда случаются подобные Ч П. Или я как раз и был его делом, только он умело это скрывал? Поганый человечек, живущий в моей голове, с готовностью высунулся наружу, анализируя обстановку. Нет, старушки за мной не подглядывали и вертолеты в небе были сплошь мирные. Не сходи с ума, бодро сказал я себе. Здесь люди живут иначе, что ты в этом понимаешь? Начальник, возможно, заподозрил, что отставной агент все-таки наврал в их анкете, и теперь намерен проверить «легенду» гостя на прочность… Фу. О чем ты думаешь, старый капризный осел…

Мы ведь, к сожалению, не были с Бэлой друзьями. Бывшие соратники, бывшие товарищи. Я знал его историю, он знал мою, и не больше. Давным-давно, в одной из прошлых жизней, когда я еще бортинженерил на межпланетных грузовиках, комиссар Барабаш в эти же годы следил за порядком на астероиде Бамберга, получив полномочия от Международного управления космических исследований. Космос маленький, там все друг друга знают, но по-настоящему мы познакомились, только удрав из Космоса. Бэла Барабаш пришел в структуры Совета Безопасности позже меня, когда рудники на Бамберге наконец отобрали у «Спейс Перл Лимитед», преобразовав этот объект в каторжную тюрьму — первое, между прочим, исправительнотрудовое учреждение в космическом пространстве, — и таким образом должность комиссара была упразднена. За порядком на астероиде стали следить другие, а ему предложили новую интересную должность, причем уже на Земле. Однако он предпочел вовсе уйти из МУКСа, решив продолжить борьбу за полное закрытие рудников. Он полагал Бамбергу самой страшной язвой на теле Солнечной системы (и совершенно справедливо), писал разнообразные рапорты и открытые письма, в которых доказывал как дважды два, что если заменить наемных рабочих заключенными, то станет только хуже. Таким Барабаш пришел к нам в отдел — бьющий копытами землю, непримиримый в своей ненависти к МУКСу. Здесь ему в конце концов объяснили, почему рудник на Бамберге не может быть закрыт ни при каких условиях, и только тогда, узнав всю правду, только пропустив эту горечь сквозь свое сердце, коммунист Барабаш стал истинным оперативником — холодным, спокойным, веселым. Последний раз мы с ним виделись, кажется, в Ленинграде, уже после того, как меня вышибли из Совета Безопасности. Меня вышибли с треском, со снопами красивых искр, и даже заступничество Марии не помогло. Барабаш ушел из отдела сам, посчитав, как и я, что настало время в очередной раз заменить одну жизнь другой. Он собирался ехать в эту страну добровольцем, готов был служить рядовым инспектором, и вот теперь оказалось, что мой бывший коллега сделал здесь карьеру.

— Как тебя угораздило попасть в начальники? — спросил я его. Он пожал плечами.

— Никто из местных семь лет назад не хотел занимать такие должности. То ли боялись, то ли из-за лени. Ты не представляешь, какая здесь поначалу была апатия.

— Как раз это — очень хорошо представляю, — сказал я. Все-таки не зря я тот самый Жилин. В каком ты звании?

— Штатский. Подчинен непосредственно Совету.

— Через голову правительства, — покивал я. — Мечта любого отставника. Быть главным полицейским в раю и при этом никому не подчиняться, кроме Святого Духа. Знай себе следи, чтобы яблоки кто попало не срывал.

— Что ж ты сам здесь не остался? — вспыхнул Бэла. Он приостановился и коротко взглянул на меня. — Был бы сейчас главой правительства. Тебе предлагали, я знаю, тебя даже просили.

— У меня были другие планы, — ответил я.

Не было у меня тогда никаких особенных планов. Было одно желание, одна маниакальная цель — поскорее разнести служебную тайну по всему свету, сорвать фиговый листок секретности с той беды, которая касалась всех и каждого. Жаль, что этого не поняли мои же товарищи.

— Если ты действительно тот самый Жилин, — сказал Бэла, сжав кулаки, — то должен помнить, что здесь творилось в первые месяцы после переворота. Райские яблочки, говоришь? А самосуды над менялами помнишь? А кровавые гулянья, которые устраивали мутировавшие меценаты?

— Мы что, ссоримся? — на всякий случай уточнил я. — Хоть что-то человеческое в этом цветочном царстве.

Бэла искренне и с удовольствием рассмеялся.

— Человеческое, оно же животное… Вот ты, Иван, удивляешься, почему в нашей стране так остро реагируют на простую русскую фамилию Жилин. Но, может, это и есть слава? Разве не этого ты хотел, когда писал свою книгу?

— Слава не такая, мне кто-то рассказывал.

Он возразил:

— Когда стены сортиров оклеивают голограммами с твоей рожей, — это тоже слава. Я вот что хотел сказать. Ты, Иван, стал писателем…

— Именно писателем! — обрадовался я. — Спасибо, начальник. Раньше, когда мой литературный дар был неудачной «легендой», мне почему-то верили, а теперь, когда его наличие подтверждается изданиями и переизданиями, никто не сомневается, что я всего лишь шпион. Обидно, ей-богу.

— Не перебивай. Шутки в сторону. Конечно, ты писатель, и еще какой, ведь ты создал культовую книгу. Но, видишь ли, в чем неувязка. Ты думал, что пишешь обо всем человечестве, а написал на самом деле вот о них, — Бэла обвел широким жестом ослепительное пространство, заполненное движущимися тенями. О них, о конкретных живых людях. Мало того, ты написал об их родине, а это понятие, как неожиданно выяснилось, для них не пустой звук. Ты был первый, кто написал об их родине с такой достоверностью, но теперь, когда здешняя жизнь совершенно переменилась, твоим героям стало казаться, будто раньше все было не так. И сами они якобы были совсем не такими. А я думаю вот о чем — что, если писатель Жилин ошибся, отказав этим людям в наличии души?

— Ну, ты загнул, — восхитился я. — Речь обо мне, да?

— Конечно, трудно согласиться, — спокойно сказал Бэла. — Но ведь это они, парикмахеры, разносчики пиццы, лоточники кормили осажденный Университет, прятали семьи любимых тобой интелей во время погромов, а потом, когда ситуация начала стабилизироваться, поддержали Революционный Совет в борьбе против бандитов, нанятых мэрией.

Я поднял вверх руки, показывая, что сдаюсь:

— Вы, ребята, в самом деле молодцы, чего уж там. Мне до сих пор непонятно, как эту чертову ситуацию вообще удалось стабилизировать, да еще так радикально, что оторопь берет.

Начальник полиции ответил не сразу. Молча шел рядом, подлаживаясь под мой шаг. Но все-таки ответил:

— Если честно, то сам я тоже мало что понимаю. С определенностью могу сказать одно — ни я, ни мои подчиненные, ни даже министр не имеют к этому чуду никакого отношения. Спокойствие и порядок настали как бы сами собой, без видимого участия правоохранительных структур. Вскоре после того, как был организован Национальный Банк и проведена денежная реформа.

— Подожди, подожди. Не вижу связи.

— Были выпущены банкноты нового образца, — неохотно сказал Бэла. — Был принят закон о денежном обращении… Знаешь, надо пожить у нас, чтобы привыкнуть. И твои вопросы исчезнут. Вот, кстати, здание Совета.

Крытая часть бульвара закончилась широким перекрестком, и вновь мы оказались на солнце.

— Нам направо, — щурясь, сказал Бэла. — Сюда, по проспекту Ленина.

Здание походило скорее на санаторий, чем на главное государственное учреждение, и было ниже остальных окружавших его строений. Впрочем, может так и надо? В карликовом государстве и цель, которую ставили перед собой руководящие органы, была соответствующего масштаба… Пять этажей. Архитектурные формы, не нарушающие традиций. Стены, отделанные каменными плитами нежного розоватого цвета, со вставками из ослепительно белого ракушечника. Светозащитные окна-хамелеоны, отбрасывающие розовые блики — в тон стенам. Красиво, было просто красиво…

— Красиво, — признал я вслух. — Люблю розовое, о маме почему-то вспоминаю.

— Ереванский туф, — сразу же откликнулся мой спутник. — Так называется материал, из которого сделаны плиты. Он не скрывал своей гордости. Забавный человек.

— Роскошествуете?

— Не в этом дело. При постройке здания использовались только природные материалы, а ереванский туф, между прочим, дешевле мрамора, и притом долговечнее. В Ленинграде, насколько мне известно, половина домов облицована этим камнем. Я думал, тебе будет приятно. Ты ведь родом из Ленинграда?

— Кажется, да. Впрочем, можно посмотреть анкету.

Здание Совета гармонично включало в себя ротонду с источником. Люди входили в нее, наполняли чашки и медленно пили. Дальнейший путь этой воды был бережно, с любовью выложен природными камнями: ручеек утекал в сторону моря. И еще здание Совета, как и все в этом городе, украшало мудрое изречение. Неброская каменная табличка крепилась непосредственно возле главного входа, по левую руку, и выбито на ней было: «Я — не Я, пока Я без покаяния». Слово «покаяния» было написано так: «покаЯниЯ». То ли призыв ко всем горожанам, то ли вечное напоминание сотрудникам, работающим в этом учреждении. И почему-то на русском языке.

— Хочу местную прессу взять, — сказал я, двинувшись к торговому мини-комплексу. — Газетку какую-нибудь…

Возле киоска с кристаллофонами стояла в одиночестве красивая молодая девушка. Очень красивая. Безжалостно, как говорил один мой опытный приятель, рано состарившийся. Струилась медленная музыка, на крыше киоска рождались объемные движущиеся картины, зазывая меломанов. Девушка делала вид, будто изучает обложки кристаллов, на самом же деле она поглядывала на меня. Безжалостно красивая… Спокойно, Жилин, остановился я, береги себя. Психика твоя изменена нейроволновым взрывом, так что не верь глазам своим. Какая же это молодая девушка? Такая же ведьма без возраста, как и врач в больнице. Терпи, Жилин, это ведь и есть слава… Красавица неожиданно подмигнула мне — едва поймала мой взгляд. Я подмигнул ей в ответ. Мальчишество.

Я выбрал газету с характерным названием: «ДЕТИ ПРИРОДЫ. Хроника добра» — и направился обратно к Бэле.

— А вы, это… — оторопело позвал меня парень, стоящий по ту сторону прилавка. — А деньги?

— Деньги? — Я посмотрел на Бэлу. — Разве это не бесплатно?

— Два дуата и сорок сантимов, — виновато ответил продавец. — Простите, я не хотел вас обидеть.

Я пошарил по карманам.

— Вот тебе, бабушка, и новый круг рая… Знаешь, дружок, тут такое дело. Сколько это будет в копейках? Я, признаться, не разбираюсь ни в ваших дуатах, ни, тем более, в сантимах.

— У вас нет при себе денег?

— Копейки — это не деньги? — озадачился я. — Тогда как насчет центов? Или счет идет на доллары?

Он брезгливо покрутил в руках предложенные ему монеты. Было ясно, что нормальных денег среди них так и не обнаружилось.

— Ну, ладно, — легко решил продавец, — берите так. Ерунда все это. Желаю вам здоровья.

— Межпланетники помнят свои долги, — успокоил я его. — Даже став культовыми писателями.

Прежде чем покинуть это место, мне вздумалось попрощаться еще и с девушкой-меломаном, на которую моя внешность произвела столь сильное впечатление — а может, наоборот, я хотел с ней поздороваться? — но той возле музыкального киоска уже не было. И возле других киосков ее не было. Жаль.

Свернув с бульвара, мы продолжили путь. Проспект Ленина, бывший когда-то тесной, заполненной транспортом улицей, оказался решительно преображенным. Теперь он был на удивление широк, тих и зелен. Проспект был достоин своего имени.

— Как устроишься, зайди в отделение Национального банка, посоветовал Бэла. — Не откладывай в долгий ящик. Никто здесь не возьмет у тебя денег, если они не местные, имей это в виду.

— Прежде всего — к Строгову, — вздохнул я. — Ради этого, собственно, и приехал. Как там Дим Димыч, что слышно?

— Говорят, плох. Я, к сожалению, с ним лично не знаком.

— Что плох — и без того известно. — Я вздохнул.

— Много вас, писателей, понаехало, — подмигнул мне Бэла. И все к Строгову. Вы что, сговорились?

— Разумеется. Операция под кодовым названием «Время учеников».

Хорошее настроение куда-то вдруг пропало. Наверное, потому, что в разговоре не было больше искренности. Я чувствую такие вещи, как замужняя баба, — ценное качество для профессионального шпиона. Бэла Барабаш давно и прочно думал о чем-то, о чем не решался или не желал заговорить вслух, он смотрел на меня и видел вместо бывшего соратника всего лишь источник информации. Теперь я в этом не сомневался.

— Так ты ведешь меня в гостиницу?

— А куда же еще?

Я смерил взглядом оставшееся расстояние.

— А ты успеешь рассказать, о чем вы с лейтенантом Сикорски шептались в коридоре, пока девчонка проверяла мои рефлексы?

Он не сбился с ноги, не изменился лицом. Он улыбнулся краешками губ:

— Нашел девчонку! По моим сведениям, Рафе тридцать семь. Хотя кое-кто уверен, что ей только тридцать пять, я имею в виду, конечно, ее мужа.

— Рудольфа Сикорски?

— Ага, догадался! Да, это несчастный Руди. У них с Рафой довольно сложные отошения, я стараюсь в эти дела не соваться… — Бэла потер щеку. Ту самую, которая, возможно, до сих пор побаливала. — Ты прав, тебя мои проблемы тоже касаются. В конце концов, человека на твоих глазах похитили.

— Похитили? — удивился я. — В парня стреляли из вакуум-арбалета. И попали, между прочим.

А еще он получил точно такую же порцию нейроволнового излучения, как и его ни в чем не повинный собеседник, подумал я. Как и шестеро других свидетелей. Все свидетели дружно упали, но ему хоть бы что. Черепная коробка, надо полагать, у него свинцовая. Или под черепной коробкой нет ничего, что можно было бы возбуждать и тормозить.

— Есть основания надеяться, что похищенный жив, — веско произнес Бэла. — Это было похищение, Иван, а не убийство. Поэтому постарайся понять мой следующий вопрос правильно: все ли ты рассказал лейтенанту Сикорски?

Я прикрыл глаза. Я мысленно застонал. Спокойно, сказал я себе, есть люди, которые не лгут, и есть люди, которые следят, чтобы другие не лгали. Я открыл глаза и постарался быть очень терпеливым:

— Мы обменялись с этим парнем семью-десятью репликами, большей частью на тему — были мы в прошлом знакомы или нет и по чьей воле я здесь оказался. К записи, которую ты, наверное, знаешь наизусть, можно добавить только одно — я ни секунды не сомневался, что имею дело с психически нездоровым человеком, каких немало бродит по улицам любого города мира. Или у тебя есть основания надеяться, что меня действительно забросило сюда чьей-то волей?

— Боже упаси, — ответил Бэла, кажется, искренне. — Ну, так как? Тебе удалось вспомнить, где и когда состоялось ваше с ним знакомство?

Я напрягся. Сейчас меня спросят про номер в гостинице, где, по мнению сумасшедшего незнакомца, мы провели наш первый вечер, а потом меня спросят про название бара, где мы с ним якобы познакомились, и таким незамысловатым способом будет определен номер и пароль ячейки в некой камере хранения…

— Когда же вы все поверите, — рассердился я, — что Жилин только литератор, дорогие вы мои современники?

— Похищенный подошел именно к тебе. Это не может быть случайностью.

— В нашем мире все может быть случайностью, — возразил я. Вы установили его личность?

— Что касается личности этого человека… — сказал Бэла задумчиво. — Личность его, Иван, не удается установить уже долгие годы. Тайна, покрытая мраком. Никто не знает ни имени его, ни фамилии, только кличку, которую дали ему еще интели. Мы рассчитывали, что ты поможешь с этим делом разобраться, но…

— И какая кличка?

— Странник.

— Ага, — сказал я, — понимаю. Теперь понимаю…

Площадь перед отелем была такая же просторная, как и прежде, но теперь она вовсе не напоминала аэродром. Та ее половина, которая примыкала к отелю и где раньше была гигантская автостоянка, превратилась в регулярный парк, то есть в систему газонов, изрезанных пешеходными дорожками. В центре пешеходной зоны размещался бассейн, в котором купались, на бортиках бассейна сидели в обнимку влюбленные парочки и болтали в воде ногами, и над всем этим возвышалась пятнадцатиэтажная громада «Олимпика» — красное с голубым. Ленточная галерея спиралью закрутилась вокруг здания, позволяя всем желающим подняться с земли до самой крыши, не заходя внутрь. Над входом сверкала надпись: «С ДОБРЫМ УТРОМ!»

И еще на площади был памятник…

Памятник стоял на привычном месте — по другую сторону парка, как бы в противовес зданию гостиницы, — но изображал он, разумеется не Владимира Юрковского, планетолога. Мраморного Юрковского меценаты взорвали еще при мне, пользуясь неразберихой и безвластием, — под выстрелы шампанского, оставив потомкам лишь изуродованный постамент. Чуть позже меценатами занялись студенты исторического факультета, вычислили их идеологов, а боевиков перестреляли. Нынешняя скульптура, в отличие от прежней, была цветной, телесного цвета, и являла собой парафраз на тему знаменитого «Давида» Микеланджело. Мускулистый здоровяк стоял в характерной позе, повесив на плечо клетчатую рубашку — вместо пращи. Совершенно голый. Обнаженный, как принято выражаться.

— Вот это мне и хотелось показать, — сказал сбоку Бэла. — А ты думал, чего ради я провожал тебя, как любимую девушку?

Я пошел, стараясь не сорваться на бег, прямо через площадь и возле монумента остановился. На постаменте стоял, демонстрируя миру величие собственного торса, не кто-нибудь, а я, Иван Жилин. Каменный атлет имел поразительное со мною сходство, не только портретное, но и анатомическое, вплоть до некоторых интимных мелочей. Вплоть до особых примет вроде шрамов и родинок. Подпись на постаменте гласила: «ИДЕАЛ. Автор — В. Бриг. Год Змееносца». Бывают в жизни моменты, когда смеяться над шутками не хочется, и эта был именно такой момент, именно такая шутка.

— Что за В. Бриг такой? — спросил я Бэлу. — Он что, в бане со мной мылся? Хоть бы портупею мне оставил, подлец.

— Фигового листка тебе недостаточно?

— За фиговый листок, конечно, спасибо. И все-таки хотелось бы понять, каким макаром все это здесь воздвиглось?

Довольный комиссар на секунду потерял уверенность.

— Если честно, я просто забыл подробности, давно это было. А впрочем… Точно помню, что автор — женщина. Да какая тебе, вообще, разница?

Я повернулся, твердо намереваясь исчезнуть. Даже шаг успел сделать, однако разговор, оказывается, еще не закончился. Товарищ Барабаш ровным голосом произнес мне в спину:

— Сегодня утром на взморье был сбит вертолет. Штурмовик класса «Альбатрос» без опознавательных знаков, если не считать литеры «L» на брюхе. Тебе это интересно?

Он обошел меня кругом и посмотрел снизу вверх.

— Продолжай, — сказал я. — Долго же ты рожал эту новость, комиссар.

— Вертолет был атакован из плазменного сгущателя «Шаровая молния», какие уже лет двадцать не производятся. Оружие, запрещенное Цугской конвенцией. Кем атакован — неизвестно. Летательный аппарат упал в море. Все, кто находился на борту, вероятно, погибли.

— Почему «вероятно»? Есть сомнения?

— Когда водолазы обследовали вертолет, то выяснилось, что корпус уже кем-то вскрыт. При помощи молекулярного резака. Кто-то успел поработать до нас. Внутри, само собой, было месиво трупов, но нашего Странника среди них не обнаружилось.

— Не уверен, что все это меня касается, — осторожно возразил я.

— Почему он подошел на вокзале именно к тебе? — спросил Бэла. — Вот главный вопрос, который касается тебя и прежде всего тебя, — он усмехнулся, — как литератора.

Мы вошли в тень, отбрасываемую зданием, и на душе сразу посвежело. Пожелание доброго утра над входом в гостиницу неуловимым образом сменилось новой красочной надписью: «УДАЧНОГО ДНЯ!», — что соответствовало, по-видимому, двенадцати часам.

Полдень.