"Юрий Божич. Жако, брат мой..." - читать интересную книгу автора

совершал дурацкие, а подчас - подлые поступки, за которые жизнь меня нещадно
наказывала, протаскивала сквозь строй, обрушивала на согбенную (выражаясь
высокопарно) спину десятки, сотни, тысячи шпицрутенов. Не видимых никому и
не ощутимых никем, кроме меня.
В один из таких внутренних монологов я вновь вспомнил мсье Мерсо из
"Постороннего". Он равнодушно похоронил мать, отданную в богодельню. Курил
над гробом, который не пожелал открыть, дабы бросить последний взгляд на
умершую, проститься с ней. Он выпустил пять пуль в араба, до которого ему, в
общем-то, не было никакого дела. И лишь в тюрьме, после суда с суровым
вердиктом, на пороге небытия, "первый раз открыл свою душу ласковому
равнодушию мира": "Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что
я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного
завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким,
мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много
зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти".
Это были последние слова Мерсо. И романа.
Похоже, я слишком поздно докопался до главной причины моего лютого
рукоприкладства: я боялся за Терьку. Вот что! Боялся, как бы его,
непослушного, отбившегося от рук, не искусали бешеные бездомные собаки. Как
бы не обидели лихие люди. Как бы не сбила какая-нибудь залетная зловещая
машина...
"М-да, - мычу я теперь с интонациями лицедеев старой школы. - М-да: кто
чего боится, то с тем и случится..."
Терьке было четыре года, когда он погиб. Четыре года и два месяца. Три
с половиной из них, после тех глупых стычек, мы жили с ним душа в душу.
Вначале мы (все семейство) надеялись, что у него, как положено,
отрастет шерсть, и он наконец станет похожим на настоящего кокера. Но шерсть
не росла. Зато рос он сам. Обычные кокеры могли, чуть пригнувшись, пробегать
у него под брюхом. Мы принялись "примерять" на него другие породы. "Скорее
всего, филд-спаниель", - деловито предполагал сын, разглядывая книжные
иллюстрации. Я кивал: рисунок и впрямь обнаруживал сходство с нашим
питомцем - так сомнительная гипотеза стала семейным мифом. Тайной рождения
"принца-консорта". Выверенно, в унисон отвечали мы тем, кто на улице
интересовался: да, знаете ли, филд-спаниель. Именно! Единственный на все
Рубежное. Очень редкая ныне порода. Выведена доктором Болтоном из Бевирли,
английским заводчиком, на основе старинных черных спаниелей. Многие
спрашивали, будем ли мы "этого красавца" вязать. Мы обещали подумать: мол,
сами понимаете, нужно же еще пару подыскать, это ж вам не фунт изюма...
Пока мы "думали", Терька приударял за юными пекинесками, ротвейлершами
на пенсии, верткими таксами и беременными лохматыми дамами "бальзаковского
возраста", трудно вообразимых кровей и неустоявшихся фасонов. Голуби и
вороны шарахались от него с какими-то смешанными чувствами. Один из моих
приятелей, с чьей ногой Терька настойчиво пытался совершить прелюбодеяние,
удивлялся прочности его "борцовского захвата". Второй за недвусмысленность
телодвижений и искренность греховных намерений (также в отношении ноги
гостя) окрестил пса "дитем порока". Ну да, правды не скрыть: Терькино фото,
в белой бабочке и белом колпаке не то астролога, не то Пьеро, облагородившее
накануне Года Собаки первую полосу газетного номера, пышет томной красотой и
неуемным темпераментом - скорее уж андалузским, чем арагонским...
Я, впрочем, убеждал себя, что собачья кличка, выбранная по мановению