"Дэниэл молчит" - читать интересную книгу автора (Леймбах Марти)

Глава пятая

Делайте все возможное и невозможное, чтобы избежать встречи со специалистом по возрастному развитию, особенно из государственной больницы. Не потому, что все они непременно и поголовно неучи или наговорят вам ужасов о вашем ребенке, хотя ни то ни другое не исключено. Дело в другом. Сначала вы поставите машину на стоянке, огороженной высоким забором и неровно размеченной грязно-белыми столбиками с висящими на них ржавыми цепями. Затем вам придется миновать ворота с мудреным замком, врезанным как можно выше, чтобы ни одному из детей не удалось спастись бегством; пройти множество совершенно одинаковых коридоров, пропитанных запахом хлорки, с затертым линолеумом, безрадостно облупленными стенами и плакатами со страшными словами: дислексия, синдром Дауна, шизофрения. И наконец, вы доберетесь до комнаты, где ждут приема родители с неполноценными даже на первый взгляд детьми. Эти дети редко смеются, плохо говорят, не общаются друг с другом, а играют с чем угодно, только не с игрушками. Если вас привела сюда та же причина, что и меня, то в каждом из этих малышей вам почудится тень человечка, любовь к которому не выразить словами и который в свои три года уже не вправе ни на что рассчитывать… кроме такой вот судьбы.

Дэниэл начал собирать всякие круглые вещицы, что я поначалу приняла за добрый знак: все ж таки меньше внимания к Паровозику Томасу. Теперь его манили мячики, надувные шары, шашки, крышки от молочных бутылок и майонезных банок, шайбы и колечки, блестящие сидишки. В медицинский центр Фрилмана, на прием к специалисту по «задержке развития» доктору Маргарет Додд он прихватил столько драгоценных кругляшков, сколько уместилось в руках. И Томаса не забыл. То монетка, то крышка, то шарик нет-нет да и ускользали из его пальцев, мы останавливались, поднимали и шли дальше, до следующей потери. Черепашьей скоростью, с бесконечными остановками, мы пересекли бетонированный двор Центра и добрались до главного входа. У детского отделения мне пришлось взять сына на руки, чтобы его сокровища не растащили другие дети. Каждый из них если не возился с таким же мусором, то творил что-то странное с игрушками. Одна из девчушек колотила куклой Барби по столу, подбрасывала как можно выше и снова колотила. А мальчик, живой как ртуть, прижимавший к себе ворох машинок, до слез напоминал Дэниэла с его набором бесценных кругляшей.

Доктор Додд встретила нас с медицинской картой Дэниэла наготове. Таких, как она, трудно описать. У нее было абсолютно аморфное лицо, словно черты его сглаживались с каждым прожитым годом. Глядя на нее, я поймала себя на мысли, что все подходящие ей определения начинаю с «не»: не высокая, не полная, не худая, не изящная, не такая уж старая, но уж никак не молодая. И не слишком внимательная к Дэниэлу. Пока она расспрашивала нас со Стивеном, ее ассистентка пыталась увлечь Дэниэла целой горой игрушек: каждую положено назвать и показать, как с ней играют. На белом халате доктора Додд пришпилена именная карточка — единственная вполне определенная деталь в ее облике. Вопросы свои Додд задает с равнодушием стоматолога, а ответы заносит в графы стандартного бланка.

В каком возрасте он начал уверенно сидеть? Ползать? Ходить? Когда произнес первое слово? Утверждая, что в его багаже есть несколько слов, вы имеете в виду связные слова или отдельные слоги? Какие именно слова он может сказать? У него возникают сложности со сменой распорядка дня? Ему знакома игра в «понарошку»? Что он ест? Сколько раз в день спит? Его сильно пугают громкие звуки? Он любит подолгу кружиться? Как насчет персеверации, то есть множественного повторения одних и тех же действий?

Ответы на эту лавину вопросов меня пугали. Весь ужас в том, что Дэниэл был самым обычным малышом лет примерно до полутора, когда мы заметили, что он не хочет говорить. Мы со Стивеном оба помнили, как ребенок называл «мячом» любой предмет круглой формы, включая нектарины и пуговицы. Затем появилось слово «дай», но исчез «мяч». А потом он вообще замолчал. К трем годам Дэниэл виртуозно открывал замки, включал телевизоры и расстегивал ремни безопасности в машине, зато был не в ладах с игрушками. После светомузыкальных погремушек, которые радовали его в девять месяцев, единственной его любовью стал Паровозик Томас. А сон… нет, он так и не научился спать всю ночь, да и вообще почти не спал. Что же до боязни громких звуков, то мне закрыт путь в дамские комнаты магазинов: стоит кому-нибудь включить сушилку для рук, как Дэниэл от ужаса заходится в крике. Гавкнет собака за окном, раздастся звонок в дверь — и мой мальчик, зажав уши руками, бежит куда глаза глядят, лишь бы подальше от шума.

После Центра Стивена ждала деловая встреча, поэтому он был в костюме из бутика на Жермин-стрит, с плотным шелковым галстуком. Одна его рубашка стоила больше, чем я позволила бы себе потратить на пальто, и выбрит он был безукоризненно. Но с каждым вопросом доктора Додд, с каждым моим горьким ответом Стивен терял свой лоск. Он сник, сгорбился. Обмяк на стуле, уронив крупные ладони между коленями, уставился невидящим взглядом в блеклый линолеум. А позади нас ассистентка доктора тщетно пыталась увлечь Дэниэла игрушками и выжать из него хоть слово. Дэниэл угрем выскальзывал из ее объятий, а когда она попыталась усадить его прямо на стол с игрушками, упал и застыл как каменный. Поле битвы нам не было видно, но я ловила каждый звук за спиной, сопровождаемый пулеметной очередью вопросов докторши. Пока Дэниэл отбивал атаку ассистентки, я отчитывалась о психическом здоровье своих родственников: отец покончил жизнь самоубийством в подвале нашего дома, когда мне было четыре года, мать впала в глубочайшую депрессию, узнав свой диагноз: рак. Стивен поднял голову только раз — когда услышал вопрос, не обращалась ли я сама за помощью к психиатру.

— Нет, — отрезала я.

— А стоит подумать, — сказала докторша. — Скорее всего, у вашего сына аутизм, а принять это не так просто. Ну-с, посмотрим, что у него с речью.

Мне было невыносимо смотреть на Стивена. Подумать только, он вечно злился на меня за неуемное внимание к детям: дескать, я балую их в ущерб и себе, и ему, пою колыбельные, вместо того чтобы пойти с ним в кино, возвожу кукольные домики из коробков, вместо того чтобы пригласить гостей, и, отказавшись сопровождать его на корпоративную рождественскую вечеринку, устраиваю пикник для плюшевого зверинца Эмили и играю в ладушки с Дэниэлом. Боже… Меня затошнило от неожиданной мысли: когда Дэниэл перестал играть в ладушки?

Я вцепилась мужу в локоть:

— Стивен! Когда Дэниэл перестал играть в ладушки?!

Вместо ответа он лишь мотнул головой. Его взгляд был прикован к докторше. Она что-то говорила, но слова до меня не доходили.

Почему такое случилось со мной? Сколько матерей придерживаются теории «поплачет и перестанет» и, едва отлучив от груди, бросаются искать ребенку мало-мальски приличную няньку. Я же отзывалась на каждую прихоть своих малышей. Ошибочный метод воспитания, если верить тем, кто настаивает на укрощении нрава младенцев и дрессировке дошколят, однако я просто наслаждалась безраздельным, эгоистичным и всецело невинным господством детей… И все равно съежилась от беспощадного чувства вины за то, что не смогла вспомнить, когда Дэниэл перестал играть в ладушки. Я виновата, да, я сама искалечила своего сына, этот подарок небес, моего малыша; когда он появился на свет, я смеялась от счастья и наглядеться не могла на его сморщенное личико и темные глазки. Внешне Дэниэл — само совершенство: губы пухлым бантиком, застенчивая полуулыбка, кожа цвета спелого персика. Он такой красивый, а я сломала ему жизнь. Я его упустила. Как же это я так, а? И как мне после этого смотреть ему в глаза, ведь я его предала? «Ох, малыш, малыш, пожалуйста, не надо, — говорила я про себя. — Прошу тебя, не уходи, вернись ко мне».

— У него часто болят уши, — произнес Стивен.

Похоже, вопросы посыпались снова, а я пропустила свой ход. Во рту вязко, будто пригоршню резинок изжевала, и словам не пробиться сквозь эту кашу. Я положилась на Стивена — он выглядел надежным и собранным, в то время как я в своей никчемности, казалось, взмыла под потолок и следила за всем издалека. Расскажи ей, Стивен, как часто у него подскакивает температура. Расскажи, какой он болезненный.

— Температура часто поднимается. И еще гланды… — продолжил Стивен.

И живот! Не забудь про живот, пожалуйста, дорогой. Расскажи, сколько порой уходит в день памперсов. А запоры? Четыре дня стула нет, а то и пять.

— С кишечником тоже нелады, — добавил Стивен.

Доктор Додд занесла все это в карту, после чего отошла к ассистентке обсудить успехи Дэниэла в языке и речи. А мне его наконец вернули, моего мальчика, и он хватался за все сразу: за свои кругляши, Паровозика Томаса, даже за маму. Я прижала его к себе — слишком сильно, он скуксился, но тут же затих, привалившись к моей груди, как к спинке стула. Его успехи в речи, если верить докторше, близились к нулю. В развитии он не дотягивал до младенца шести месяцев от роду. Я крепко держала его в объятиях, вместе со всей его коллекцией круглых сокровищ, сама не понимая, откуда берутся силы: в висках бешено стучало, сердце колотилось, дыхание перехватывало.

— Что ж. Большое вам спасибо, — донесся до меня голос Стивена, и муж взял меня за руку, помогая подняться.

Я оторвалась от стула, прошла все коридоры, дождалась, пока разберутся со всеми замками и кодами, чтобы мы могли вернуться к машине. Ноги едва держали, как после хорошей гулянки, и стены грозили сомкнуться над головой. Слава богу, со мной Стивен — я бы не рискнула сесть за руль. Нервы, будто нити полуистлевшего лоскута, едва не разлетались в пыль. Руки были ледяные, хотя лоб взмок и по спине ползла струйка пота. Путь домой, казалось, лежал через неведомые земли; нагромождения зданий, магазины, даже дорожные знаки — все создано для людей, не имеющих с нами ничего общего. Мы здесь чужестранцы. Светофор вспыхнул красным — внезапно. Машины затормозили по обе стороны от нашей — слишком близко. Я могла бы поклясться, что мы мчим по шоссе с запредельной скоростью и катастрофа неминуема, а когда бросила взгляд на приборную доску, спидометр показывал вполне рядовые цифры. Стивен не лихачил, вел аккуратно, обе ладони на руле, внимательный взгляд на дорогу. А меня корчило на сиденье, я без конца ерзала и сама замечала, как неровно и хрипло дышу. Ноги мелко дрожали, я подтянула колени, обхватила их руками. И все время оглядывалась на Дэниэла — неожиданно смирный, он смотрел в окно, катая колесики Томаса по губам.

В машине мы обычно включали диск с любимыми детскими песенками, и я распевала их вместе с Эмили. Но Эмили не было, и тишина в салоне казалась осязаемой, гнетущей. Вспомнив о дочери, я как-то неожиданно поняла: ее брызжущая энергия — вот что заслоняло от меня состояние сына. Эмили болтала за двоих, без устали сыпала вопросами, с ней никто не знал ни скуки, ни отдыха. Я попалась на удочку, вообразив, что и Дэниэл с нами, и лишь теперь отчетливо осознала, что закрывала глаза на очевидное. Дэниэлу все равно, играет в машине музыка или нет, он не замечает ни меня, ни Стивена. Он всегда был таким, ведь диагноз, даже такой страшный, как аутизм, не меняет ребенка в одночасье. И все же перемены ощутимы. У меня такое чувство, будто утром я вышла из дома со своим любимым мальчиком, а возвращалась с бомбой замедленного действия инопланетного производства.

Доктор Додд объяснила, что Дэниэл будет развиваться — по-своему, но все же будет идти вперед. Однако во многом, напротив, будет деградировать, становясь заметно более «аутичным», как ни туманно это звучит. Вы должны понять, настаивала она, что аутизм передается с генами, и нередкие психические отклонения в родне с обеих сторон (отец Стивена тоже склонен к депрессии) доказывают, что у нас как раз такой случай. Клянусь, она просияла, услышав о самоубийстве моего отца. Этот факт для нее решил все: Дэниэл пал жертвой неудачного набора генов. Ни в одной из семей не было аутистов? Неважно. Лечение, лекарства? Никакие лекарства не помогут, и говорить не о чем. Найди я в себе силы открыть рот, рассказала бы, как тяжело, долгие недели, Дэниэл болел после прививки от кори-свинки-краснухи. Даже по фото видно — с тех пор он и стал преображаться.

Впрочем, ничего бы моя речь не изменила. Стивен упомянул о вакцине, но у докторши нашлась целая подборка статей о безопасности данного вида прививок. И вообще — разве это не мой отец сунул дуло в рот и спустил курок, зная, что наверху спят дети?

Мой, ответила бы я, если бы осмелилась, если бы, потрясенная до глубины души, сумела выговорить хоть слово. Но он же, мой отец, шутил с нами, и смеялся, и танцевал, подхватив нас на плечи. Он мог свалить соперника с ног своим остроумием, а его улыбка освещала все вокруг. Он не был слеп и глух к чувствам других и уж конечно не был аутистом. В сорок девять у него обнаружили неоперабельную опухоль мозга; голова болела — как если бы ее взорвали изнутри. Нет, я не знаю подробностей того, что произошло в подвале, но уверяю вас, он любил жизнь.

Эмили оставалась дома с Вииной. Устроившись на коврике у камина, она разыгрывала сценку с участием Дамбо, где дрессировщица, свирепого вида обезьянка в синей куртке и шляпе, заставляла несчастного слоненка прыгать с убийственной высоты в миску с овсянкой. В свое время мы слепили Дамбо из глины и обожгли в духовке, особенно переживая, как бы не потрескались уши. Глазищи у Дамбо просто гигантские, а морда невинная. Так что не только пресловутые уши отличали его от пластмассовых сородичей, купленных в Развивающем центре и, несмотря на свои правильные формы, куда менее привлекательных. Правда, в нарисованных попонках Эмили они все стали симпатягами.

— А где муж? — первым делом поинтересовалась Виина.

Трудно поверить, но Стивен, даже узнав диагноз Дэниэла, только довез нас до дома и вернулся на работу. «У меня важная встреча, — сказал он. — Не волнуйся. Если надо, прими таблетку — и в постель, а Виина пусть присмотрит за детьми».

В том сюрреалистичном, постдиагностическом трансе я просто не в состоянии была возражать. Разве что против таблеток. Я скормила их унитазу, а пузырек наполнила аспирином.

— Такое впечатление, — поведала Виина, — что британский империализм передается с генами. Твоя дочь пожеляля отправиться со мной в Индию, чтобы разъезжать на сльоне, как королева. — Она засмеялась, качая переброшенной за спину толстой косой, и от нее повеяло апельсиновым чаем.

— Империализм тут ни при чем, Виина. Это все влияние слоненка.

— Что за сльоненок?

— По имени Дамбо. Игрушечный.

— Игрушечный сльоненок? Шутишь? Девочка уверяет, что ей срочно нужен дворец!

Мы усадили детей обедать, и Виина, выбрав насадку подлиннее, взялась пылесосить шторы. Весь нижний этаж у нас — одна большая комната, где я и бродила вслед за Вииной с ее пылесосом, одним глазом приглядывая за Дэниэлом, чтобы глотал пищу, а не только катал между пальцами. Перекрикивая шум, я пыталась объяснить Виине, что наш мальчик, оказывается, аутист и его поведение будет ухудшаться, если что-нибудь не предпринять, — неизвестно, правда, что именно. Даже высказанная вслух, новость не обрела реальность. Скорее напоминала фильмы, где герои обнаруживают, что через десять дней мир рухнет, если не отыскать способ спасения. Вот только нет такого способа.

— Какие глюпости. — Виина нацелилась шлангом на штору. — У тебя здоровый ребенок. Но он мальчик, и ему суждено вырасти в мужчину.

— Нет, нет, неееет! Как бы страшно это ни звучало, а для тебя особенно, Виина, — на деле все гораздо хуже.

Мне просто необходимо было выплеснуться, заставить Виину понять и принять то, что она слышит. Этот порыв не проходил и вряд ли мог пройти; отныне он станет частью меня и положит конец не одной давней дружбе.

— Он аутист! — прошептала я ей на ухо, чтобы не услышали дети. — Так врач сказал. Он никогда не будет таким, как все. Ужасно. Ничего страшнее и быть не может.

— У меня на родине, — мотнув головой, возразила Виина, — сжигают женщин.

— Ну, Виина!

— Лючше поешь, пока не умерля с голоду.

Какая еда?! В горло не лезли ни чай, ни даже вода, которую предложила Виина. Я в один день разучилась пить, есть, спать. Припав щекой к столешнице, я замерла, уронив руки и глядя перед собой.

Кажется, Виина долго наблюдала за мной, прежде чем выключить пылесос и взять меня за руку. Какая сухая и теплая у нее ладошка, отметила я, и какая маленькая по сравнению с моей. А глаза карие до черноты, даже зрачки не сразу разглядишь. И очень грустные. А ведь это моя вина, не сразу сообразила я. Виина перевела взгляд на Дэниэла, потом на Эмили. Я прочитала ее мысли: она думала о том, как больно все это ударит по детям. Диагноз в одно-единственное слово изменит их жизнь. Миг спустя выражение ее глаз изменилось, теперь я видела в них мудрость. И решимость. Отпустив мои пальцы, Виина присела рядом, прямая, строгая.

— Я будущий фильософ и дочь Индии, — роняя слова, медленно произнесла она. — Поэтому я чельовек мрачный. Я каждый день наблюдаю, как мир спотыкается и падает, сльовно пьяница. Мусульман берут в плен — и уверяют, что к расизму не причастны. Белим скинхедам сходят с рук издевательства над чернокожими — и опять никакого расизма. Я не приехали в эту страну, а сбежаля из своей, где все еще хуже, где по-прежнему существует каста неприкасаемых, а мальчиков похищают, кастрируют и отдают в евнухи. Извини, дорогая Меляни, но ты — беляя женщина, живущая в раю для белих. И не говори мне, что ничего страшнее быть не может.

— Каста неприкасаемых? — повторила я.

— Ганди пыталься называть их «божьими детьми», но сами они зовут себя «далит», что значит «подавленные».

— Я тоже подавленна, Виина.

Она кивнула; очки в массивной оправе сдвинулись к кончику аккуратного носика. Последовал глубокий-глубокий вздох.

— Да, я понимаю. Но он жив. И ты тоже.

Странное дело — на душе стало легче.