"Дэниэл молчит" - читать интересную книгу автора (Леймбах Марти)

Глава восьмая

Моего свекра, Бернарда, волновало исключительно благополучие Стивена — его сына, отца Дэниэла, моего мужа. Стивен — взрослый мужчина, который способен разговаривать, одеваться, работать, смеяться над анекдотами, водить машину, веселиться на вечеринках, заигрывать с женщинами, танцевать. И это лишь немногое из того, что Стивен умел, а Дэниэл — нет. И возможно, никогда не научится. Однако Бернард переживал за Стивена.

— Отец у тебя мерзавец. Хотя ты и сам знаешь, — рявкнула я на мужа.

Стивен провел весь день у родителей, пытаясь заверить Бернарда, что у нас все в порядке. Черта с два у нас все в порядке. Раздрай полный.

— И что теперь прикажешь делать? — огрызнулся Стивен, после чего нацепил наушники своего «эмпетришника» и отключился.

Бернард пребывал в убеждении, хоть и не признавался, что аутизм Дэниэла — это кара Божья, по крайней мере частично. Все то недолгое время, что мы со Стивеном прожили вместе до брака, его отец не переставал скулить, что мы «живем во грехе». В один прекрасный вечер Бернард — тогда ему было семьдесят шесть — прибыл в Лондон поужинать с сыном в ресторане по соседству с офисом Стивена. В зале, полном бизнесменов, отдыхающих после трудового дня, он взял обе руки сына в свои и спросил, едва ли не со слезами на глазах, — неужели у Стивена «связь», если он живет в одной квартире с женщиной? Его тридцатилетний сын занимается сексом с женщиной, не связанной с ним брачными узами?! Представить такое было выше сил Бернарда. Когда Стивен сознался, что действительно спит со мной, его отец рухнул на стол, придавленный глыбой ужасной новости.

— Глянь-ка, какой праведник нашелся! Где он жил, хотелось бы знать, — в раю? Подумаешь, трагедия — взрослый сын трахается! — бушевала я, услышав отчет Стивена об ужине с отцом. — В Америке у родителей гора с плеч, если сын в тридцать лет спит с женщиной!

Негодование. Злость. Обида. Стивен не испытывал моих чувств. Перед глазами у него стояло страдальческое лицо старика-отца, который тянул к сыну руки через стол.

— А все ты виноват, — заявила я Стивену. — Нечего было пять лет держать в тайне неистовый, безумный — я бы даже сказала, подводный — секс с этой… как ее там.

— Пенелопа.

— Знаю! Почему ты не рассказал о ней!

— Еще чего! Признаться отцу, что сплю с Пенелопой?!

— Именно. Вынырнул бы из подводных глубин — и признался.

А теперь Бернард весь в тревоге за Стивена, поскольку уверен, что Дэниэл разрушит ему жизнь. «Это ужасно — иметь такого ребенка», — без устали твердил он. Я же, относительный новичок среди родителей нездоровых детей, не находила нужных слов, чтобы объяснить, насколько оскорбительно подобное замечание. Куда хуже намека на кару Божью — тайной подоплеки каждого разговора. Крайне озабоченный вопросами христианства, морали, грехов отцов и прочего в том же духе, Бернард терзался глубочайшим страхом за Стивена… ах да, и за Дэниэла тоже. Правда, вся семейка наперебой повторяла, что сам-то Дэниэл никогда «не поймет» и будет счастлив. Как будто мой сын — недочеловек. И всему этому я должна была поддакивать.

Позвонил Дэвид, чего-то хотел — я не дала ему шанса уточнить, — очевидно связанного с «семьей». А «семья», в представлении деверя, — это он сам, Стивен, Кэт, Дафна и Бернард.

— Послушай-ка, Дэвид. Только не подумай, что мне плевать на вашего отца… (Хотя, положа руку на сердце, мне и впрямь на него плевать.) Но в данный момент Бернард не значится на первом месте в списке моих забот.

Дэвид не нашелся с ответом — или же отвлекся на телевизор: я определенно слышала в трубке репортаж с футбольного матча. Но скорее все же онемел от потрясения. У близких родственников Бернард всегда значился заботой номер один. С чего только, я понятия не имела.

— Постарайся уговорить Стивена, чтобы навестил отца. — Это уже Триша. Видно, вырвала трубку из пальцев мужа, завороженного ключевым моментом матча. — Бернард снова близок к депрессии.

Все ясно. Семья Стивена лихорадочно искала ответ на вопрос, что будет, если Бернард погрузится в пучину депрессии. Он слишком стар, не вынесет. У него слабое сердце, проблемы с сосудами, с легкими, со сном.

— Я тоже, — сообщила я Трише.

— Да, но ты молода.

— А Дэниэл? О нем никто не волнуется?

— Ну что ты. Они все горюют.

Что-то не заметно. Дафну, например, скорее выбьет из колеи не совсем, по ее мнению, идеальная прическа или очередное пятно на их уродливом паласе, чем проблемы куда более очевидные и жгучие.

Дафна тоже позвонила — хотела услышать Стивена, а пришлось подыскивать слова для человека, которого она считала всего лишь прискорбным фактом в биографии своего сына. Так иные матери относятся к увлечению сына-подростка поп-музыкой или к привычке бросать кроссовки в комьях грязи посреди коридора. Диагноз, конечно, безотрадный, посочувствовала она в трубку, но разве не «изумительно», что в наши дни для детей вроде Дэниэла открыты «такие прелестные дома», где добиваются «таких превосходных результатов».

— У Дэниэла есть дом, — отрезала я.

Ее счастье, что она была на другом конце провода. Окажись она здесь собственной персоной, посмей выдать мне этот бред со своей радостной улыбкой и колючими глазами… даже не знаю, что я сотворила бы.

— Ну конечно, конечно, у него есть дом, я знаю… — поспешила заверить Дафна.

Могла бы не трудиться, я видела ее насквозь. Как там Триша сказала? «Они все горюют»? Кто? Старик, которого собственный здоровый сын волновал больше, чем мой больной? Ладно, пусть Бернарда нельзя за это винить, но чтобы он «горевал»? О Дафне и говорить нечего, если, по ее мнению, Дэниэлу самое место в «прелестном доме» для таких же, как он. Зная Дафну, я отлично поняла, что у нее на уме. Она представляла себе грандиозный белоснежный особняк в окружении пышных садов, с оптимистичным названием вроде «Ручеек» или «Дом магнолий». В своих фантазиях Дафна бесшумно катила в машине по прямой как стрела аллее, затененной дубами и огороженной невидимыми, но крепкими заборами. «Ну не изумительно ли, какая здесь красота!» — ахала она в мечтах: мол, всем бы такую жизнь, как у обитателей этой роскошной тюрьмы.

— Твоя мать звонила, — шепотом сообщила я Стивену.

Все вчетвером мы устроились с пиццей перед телевизором, где шла «Улица Сезам». Эмили хихикала над Коржиком и подпевала балладе буквы «Кью» о том, как замечательно быть буквой «Кью». Дэниэлу буква тоже понравилась, поскольку он не отрывал глаз от экрана.

— Она хочет отправить Дэниэла в заведение для неполноценных детей, — добавила я.

— Не передергивай. Ничего подобного она не говорила.

— Я собственными ушами слышала!

— Она всего лишь переживает, как мы справимся…

— Как ты справишься.

— Во всяком случае, она хочет как лучше.

— Она и тебе сказала? Точно! Она сказала тебе то же самое!

— Я не стану продолжать этот разговор, — хмуро уронил Стивен и сдержал обещание.

А через несколько минут все изменилось, потому что Дэниэлу понравился Элмо. Наш мальчик смотрел на Элмо и смеялся. Он подскакивал, светился от радости, глаза сияли. Я взяла его руку, сложила пальчики так, чтобы один указывал на экран, и не отпускала, пока почти не поверила, что он это делает сам.

— Вот! — Стивен с открытым ртом уставился на Дэниэла. — Вот чего мне все время не хватает. Этого. Что он делает… ты делаешь…

Дэниэл почти сам тыкал пухлым пальчиком в Элмо и заливался смехом. Он выглядел самым обычным малышом, как все трехлетние дети, и мы радовались и смеялись вместе с ним. Эмили объедалась любимой пиццей и вытягивала длинные нити из расплавленного сыра. Стивен восхищался своим сыном. Давно мы не были так счастливы. А все потому, что Дэниэл показывал пальчиком на Элмо. Или пытался показать.

Будущие учителя Эмили попросили записать ее в подготовительную группу, чтобы к осени она уже втянулась в режим. Это называется «подготовить» ребенка. То есть, если я правильно поняла, нам предлагалось подготовить ее к школе, которая будет готовить ее к подготовительной школе, которая будет готовить ее уже к той школе, из которой она отправится прямиком в университет. По-моему, явный перебор, но когда я напомнила Стивену, что дочери еще нет и пяти, он пригвоздил меня взглядом к полу:

— Не ставь Эмили палки в колеса.

— Палки в колеса?! — Я выскочила вслед за ним из дома прямо в пижаме, с торчащими со сна волосами.

Стивен, однако, не из тех, кто позволит втянуть себя в дискуссию посреди улицы.

— До вечера, — ответил он ровно, будто не слышал моего возмущенного вопля.

Словом, за Эмили все решили, и мне тоже пришлось смириться с необходимостью ежедневно приводить ее в группу к половине девятого утра. Я собирала детей, усаживала Дэниэла в коляску, брала Эмили за руку, и мы пешком отправлялись в школу, где моя дочь с помощью клея и блесток мастерила открытки, водила хороводы с песнями и дралась за игрушки.

— А что тебе больше всего нравится в школе? — спросила я с показным энтузиазмом.

— Уходить домой.

— Ладно, а еще?

Эмили задумалась.

— На полдник дают крекер.

— Здорово! — Я продолжала разыгрывать восторг. — Мне вот никто на полдник печенье не дает.

— Ага. Только крекеры противные, — скривилась Эмили. — И дают один!

Ей не хотелось туда идти. И мне не хотелось отправлять дочку в эту псевдошколу. Но раз сказано «надо», никуда не денешься.

— Я так скучала по Дэниэлу! — Эмили уронила портфель на тротуар и, наклонившись к коляске, чмокнула брата в макушку.

— Правда скучала?!

Мы встретились во дворе школы, среди мам, нянек и десятков опрятных ребятишек. У каждого ребенка в руке листочек, пропитанный сахарной водой, насаженный на палочку, с приклеенными на него семенами. Тема недели — весна, и они изучали, как прорастают зерна.

— Солнышко мое, он по тебе тоже скучал! — зачирикала я во все горло. — Он так тебя любит, так любит!

Уж я постаралась, чтобы мамы и няньки не пропустили прелестную сцену моей встречи с дочерью, которая обожает своего младшего братика и так скучает по нему, что бросается целовать. Кажется, мой мелодраматический щебет их не впечатлил. Кто-то закатил глаза. Некоторые корчили мины, вроде их вот-вот стошнит.

Часов в пять утра, так и не убаюкав Дэниэла, я переложила Эмили под бок к Стивену, чтобы ей было спокойнее, если вдруг проснется. Потом натянула на Дэниэла свитер поверх пижамы, самые толстые носки, кеды — и отправилась прямиком в итальянскую кондитерскую. Я крутилась на блестящем табурете, с Дэниэлом на коленках, а он болтал ногами и заливался смехом, щуря счастливые глаза. И я каталась, каталась на этой карусели до головокружения.

Ребята из кондитерской напоминали мне диких кошек; все юные, грациозные, черноглазые и черноволосые, похожие друг на друга, как галчата. Кухня для них — что тренажерный зал: перебрасывают друг другу сковородки, вертятся вокруг своей оси с полными подносами горячего хлеба.

Подпевая на английском песням по радио, они топали по залу в тяжелых ботинках и на ходу швырялись в меня сырыми кусочками теста, а их отец, или дядя, или кем он им приходится — я уже знала, что его зовут Макс, — вытирая пот мясистой ладонью, распоряжался всей командой молодняка и рявкал на итальянском, чтобы не смели бросаться продуктами в леди. А я как раз не возражала, они смешили меня, притворяясь, будто мука сама по себе разлетелась по залу и засыпала мою блузку. Один из них — на вид лет семнадцати, не больше — опустился на одно колено и предложил мне руку и сердце.

— У меня уже есть муж! — рассмеялась я.

— А он вас любит?

— Самый большой дурень из них всех! — Макс хлопнул сына по затылку.

Глухой январской ночью по окнам забарабанил дождь. Днем что-то случилось с бойлером, и дом дышал горячим паром. Одна половина кровати завалена всеми книгами, какие я только смогла найти по аутизму, игровой терапии, обучению детей речи, детскому развитию. Многие попали ко мне благодаря Айрис, с которой я познакомилась в супермаркете. Она же посоветовала мне не заглядывать в старые книги — слишком далеко продвинулась с тех пор наука. Книги заняли мою сторону постели, а мы со Стивеном — другую.

— Только чтобы я не забеременела. Пожалуйста! — прошептала я, уткнувшись в грудь мужа надо мной. — Ты, конечно, и сам не хочешь… я не имела в виду… будь осторожнее, и все.

Стивен замер, молчание повисло убийственное. А потом он скатился с меня и уставился в потолок.

— Нам что теперь, никуда не ходить, ничего не делать? — С каждым словом его голос звучал все громче.

— Не злись, пожалуйста…

— Я уже разозлился! — гаркнул он так, что спальня загудела от эха.

Я внутренне съежилась, приготовившись к тому, что на меня сейчас выплеснется. Нам даже любовью не заняться, скажет Стивен, чтобы я не думала о детях — уже рожденных или потенциальных — и не прислушивалась к каждому шороху. Больше всего я боялась, что он свяжет все с Дэниэлом, с аутизмом, со всем этим кошмаром, в котором мы оказались, и под конец бросит мне в лицо, что Дэниэл разрушил его жизнь. Но я не услышала ни звука. Стивен стеклянными глазами смотрел в потолок и молчал, совсем близкий и недостижимо далекий. Я спешно надела ночную рубашку, пригладила волосы. Я вдруг застеснялась собственного мужа. Мне хотелось спрятаться. Нет, мне хотелось убежать.

— Стивен, прошу тебя, не надо так.

— Как — так?

Я запнулась. В самом деле, о чем я его просила? Чтобы не злился? На его месте любой разозлился бы. И вообще, в том новом мире, куда нас привел диагноз Дэниэла, нет запретных эмоций. Однако между нами происходило что-то иное, а сказать об этом вслух никто не решался.

Плечи Стивена затряслись; я поняла, что он плачет. Я впервые видела его плачущим. За те годы, что мы были вместе, я лицезрела его раздраженным, даже в бешенстве, а услышав диагноз Дэниэла, он был подавлен. Но сейчас он был совершенно убит, и я не могла его утешить, как ни старалась. Опустившись на колени у кровати, я обращалась к мужнину затылку, но Стивен так и не обернулся, не посмотрел на меня, не ответил.

— Я не виновата, Стивен. И ты не виноват.

Дорогой доктор Беттельхайм,

Надеюсь, вы были где-то рядом, когда я баюкала моего малыша или держала над ним погремушку, пока он не научился брать ее сам? Я очень люблю сына и дочь. Даже не догадывалась, что способна на такую любовь. Почему вы мне не верите? За что презираете меня и всех женщин, воспитывающих детей-аутистов? Мне двадцать девять лет. Я бы не задумываясь, на глазах у всего света рассталась с жизнью, если бы это избавило моего сына от ужасного диагноза. Если бы моя смерть могла превратить его в обыкновенного ребенка — самого обыкновенного, как другие дети, — я поднялась бы на эшафот и собственными руками затянула веревку. И улыбалась бы, прощаясь с той болью, которую мне причиняет неспособность моего сына говорить, играть, смотреть на людей. Вы не услышали бы от меня ни слова протеста. Я ухватилась бы за этот шанс. Вам пришлось бы применить силу, чтобы стащить меня с эшафота.

Я закончила письмо, аккуратно сложила листок, спрятала в конверт и убрала в деревянную резную коробку для украшений, устланную малиновым бархатом, которую Стивен подарил мне на нашу первую годовщину, вместе с жемчужным ожерельем. Неужели когда-то он так меня любил? Вспоминалось с трудом, но я старалась.

Разумеется, доктор Беттельхайм давным-давно мертв. Самоубийство.

Я мечтала быть хорошей женой. Хорошей матерью. Тем клеем, что скрепляет семью, символом постоянства и мира в нашей жизни. Все это и есть женщина, разве нет? Я рано потеряла свою первую семью и с тех пор отчаянно старалась создать новую. Мы с Маркусом просто не успели стать настоящей семьей. Его родители и моя мама считали, что мы слишком молоды для брака, и мы разработали план — если это можно так назвать — сделать вид, что я залетела. Какому идиоту взбредет в голову симулировать ненужную беременность? А мы вот собирались. И наверняка преуспели бы, учитывая нашу бурную близость — не ограничиваясь тривиальным сексом в постели, мы занимались любовью под ветвями плакучих ив, на кукурузных полях и пляжах, а случалось, и в общественном транспорте. План не сработал только потому, что нам не хватило времени. Я старалась пореже вспоминать Маркуса: если бы он остался жив, на свете не было бы Эмили и Дэниэла. Как ни чудовищно это звучит, но если я должна была потерять Маркуса, чтобы появились Эмили и Дэниэл, — я в любом случае пошла бы на такую сделку.

— Какая-то извращенная логика, — сказал Джейкоб, двигая взад-вперед челюстью, словно подчеркивая мысль. — Для того чтобы ваши дети появились на свет, никого не нужно было убивать. Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Все вы понимаете. — Хорошо еще, о письме Беттельхайму ему не рассказала. Бог знает, какой он сделал бы вывод.

Джейкоб сперва закатил глаза, а потом снова уставился в блокнот, где все это время что-то строчил, мрачно стиснув губы.

— Я мать, Джейкоб. А матери — они как медведицы. Ах да, у вас здесь и медведей-то нет.

— Но вы ведь не убили Маркуса? — спросил он, нацелив на меня ручку, как микрофон.

— Ой, Джейкоб, прекратите. Конечно, нет. Нет!

— Тогда о чем мы говорим? — Он облегченно вытянул руки на столе.

— Всего лишь о том, что если бы он не погиб, у меня не было бы Эмили и Дэниэла. И еще о том, что я стараюсь реже о нем вспоминать, потому что это было бы предательством по отношению к детям.

— А к мужу?

— И к мужу, — с нетерпеливым вздохом согласилась я.

Быть хорошей матерью и женой — задача не из легких, но, полная решимости ее выполнить, я потратила целый день на обход всех местных химчисток, поскольку никак не могла отыскать вещи Стивена. Он уверял, что я сдала их в химчистку, а талончик потеряла. Допустим, сказала я, спорить не буду. Пожалуй, на меня похоже. Найду я тебе твои два костюма и три галстука. Да-да, само собой, успею до твоей командировки в Вену. Нет проблем. В самом деле, какая оплошность с моей стороны — не прицепить талончик скотчем к дверце шкафа, а еще лучше — к собственному телу. Большая ошибка. Хотя, с другой стороны, на этих чертовых талончиках следовало бы название химчистки печатать, а не кучу цифр. Запросто же можно спутать с лотерейным билетом и прочей макулатурой вроде купонов на скидку или корешков квитанций со скачек.

Все утро я таскалась от химчистки к химчистке, толкая перед собой коляску с Дэниэлом, а он всю дорогу норовил пошаркать носками ботинок по тротуару, так что скорость была, сами понимаете, не спринтерская. Отправив Эмили в школу, я могла полностью посвятить себя сыну, если бы он только согласился разделить со мной то удовольствие, что находил в своих кругляшах. Он держал их на коленках и любовался в одиночку, из всей кучи явно отдавая предпочтение отвинчивающейся пробке от холодного чая «Снэпл».

От служащих химчисток помощь нулевая, никто не желал пальцем пошевелить, чтобы отыскать костюмы Стивена. Откуда такая враждебность в людях, ума не приложу. Подай им все детали: когда сдала и все такое. Главное, что сдала, разве нет? По крайней мере, могла сдать, раз уж приносила сюда вещи раньше. Уж в этом-то у меня сомнений не было.

И еще одно. По-моему, родителям аутистов должны выдавать жетоны на стоянки для людей с ограниченными возможностями. Нет, у таких родителей должны быть особые жетоны, дающие право парковаться как можно ближе к нужному месту. Думаю, инвалиды со мной согласились бы. Я даже знаю одну старушку в коляске, которая точно ухватилась бы за мою идею — после встречи с Дэниэлом, который пытался спихнуть ее с коляски, чтобы устроиться там самому. Дама отчаянно звала на помощь, и нам пришлось сматываться, чтобы не загреметь в полицию.

— Только не говори, что не нашла костюмы, — прошипел Стивен.

Я кормила Дэниэла грудью, чем вывела из себя его отца, убежденного, что детей нужно отлучать от груди в девять месяцев. Эмили в девять месяцев уже забыла о грудном молоке, постоянно твердил мне Стивен. Но Дэниэл не похож на других детей — если можно так сказать, не выставив себя на посмешище, — и вдобавок простудился. Горло покраснело, сопли рекой, и голова наверняка болела: он старался ею не вертеть. Единственное, чем я могла ему помочь, — это дать грудь, что бы там по этому поводу ни думал Стивен. Что же касается его костюмов, то я их не нашла.

— Пока нет, — уточнила я для Стивена.

— Мэл, они мне нужны! Я сотни фунтов за них выложил. И на покупку новых времени нет, командировка на носу.

— А что, в Вене костюмы не продаются?

— Откуда мне знать, черт возьми? Ясное дело, продаются, — вскипел он. — Но мне нужны мои.

Я обещала непременно найти и на следующий день снова отправилась в поход, объезжая по кругу все химчистки и везде умоляя поискать наши вещи. Если верить одной из умных книг о воспитании аутистов, таких детей нужно постоянно отвлекать от их аутизма, к примеру, от одержимости какими-то предметами. А я потерпела в этом полнейший крах. Простуженный, пленник коляски, он был вынужден день напролет кочевать по району в поисках костюмов своего отца.

— Нашла? — Стивен позвонил мне с платформы, пока ждал электричку домой.

— Да.

— И где?

— В кладовке, — сообщила я кисло.

— В стенном шкафу? — Стивен перевел мою американскую «кладовку» в правильный британский «стенной шкаф»; я эту поправку проигнорировала. Секунду спустя в трубке раздался смех. — Ну, Мелани! Ну ты и растяпа!

А мне совсем не смешно, я очень расстроена. Дэниэл опять прижался носом к телевизору, а Эмили полдня скорбела по искалеченному пластилиновому Дамбо. Кроме того, Дэниэл посреди цикла выключил стиральную машину, я не заметила, открыла дверцу и затопила кухню. С тех пор как Дэниэл приболел, мне удавалось спать часа по два в день, не больше. Так что я была не в духе, мягко говоря. И тем не менее заставила себя хохотнуть вместе со Стивеном, потому что так надо, потому что муж не прикасался ко мне вот уже три недели, и меня мучило подозрение, что больше не прикоснется никогда.

Мне было страшно. Хотелось спать. И плакать. Не в состоянии ни на чем сосредоточиться и здраво мыслить, я бестолково металась по дому: то шторы задерну, то игрушки соберу, то возьмусь драить кастрюлю до хирургического блеска. Виина предложила посидеть с детьми, чтобы мы со Стивеном сходили, к примеру, в ресторан перед его командировкой. Я отказалась — не могу. Не в силах так долго сидеть на одном месте.

— Что ты принимаешь? Прекрати гльотать всякую дрянь, — посоветовала Виина.

— Я ничего не принимаю. Держусь исключительно на «Нескафе».

Боюсь, мне все же надо было выйти куда-нибудь со Стивеном. Опять я, идиотка, дала маху. Потому что на следующее утро, после отъезда Стивена в аэропорт, я обнаружила пакет с подарком на день рождения Дэниэла — лохматого Элмо, игрушку-варежку, можно было бы сказать, в натуральную величину, если бы Элмо был реальным существом. (А я уверена, что это не так, хотя выглядел он поразительно живым, чего в последнее время нельзя было сказать о моем муже: вернувшись из офиса, он вел долгие беседы по телефону или стучал по клавишам ноутбука, отвечая на е-мейлы.) В пакете обнаружилась говорящая (Мне уже три года!) открытка с Паровозиком Томасом и трубочка купюр, стянутая резинкой. Тысяча фунтов. Тысяча. Слишком много, если он намерен, как обещал, вернуться через несколько дней. И до слез мало, если он не собирался возвращаться. У меня родился новый, и далеко не беспочвенный, страх.