"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

им, потому что мысль моя то и дело ускользала, я думала о том, что вот мы
сидим у машины, и всем, вроде, кажется, что заняты делом, и на каком-то
уровне так оно и есть, - обсуждаем программу, и все же мы заняты совсем не
этим: он смотрит, будто говорит: - Надо же, какая, и откуда это ты
такая?...и я на него: - Да, такая. А что тебе до меня? - А он потом не
признавался, и ведь он никогда не лгал, значит, или я по-бабьи выдумала этот
особенный взгляд, или все-таки что-то сидело в Саше подсознательно, и я
почуяла и пошла в атаку.
Я вспоминаю, как увидела его в этой комнате, когда мы с Мариной впервые
приехали на работу после распределения. Он сидел на корточках здесь же, у
синхронометра, а потом, не видя еще, ужасно громко заорал: - Шура! Тяни за
синий! - они протягивали с улицы кабели, подключали машину. Потом он
обернулся, увидел Марину и меня, смутился - и был он в рваных ватных штанах
и ватнике - погода стояла холодная, противная, дождь со снегом.
Здравствуйте, - сказал он. - Вы к нам в сектор работать, да? Молодые
специалистки? Отлично! - Что отлично? - принялась сходу Марина. - Что
молодые, или что специалистки? - Что к нам в сектор, конечно! - вылез тут же
из-за машины во все свои прекрасные рост и стать Анатолий Борисович
Федоренко, с удовольствием рассматривая Марину, и я сразу обрадовалась его
выходу, обрадовалась, что Марина моментально переключилась на несомненно
интересного мужчину Анатолия Борисовича, и удивилась этой своей радости,
потому что давно уже мне тогда не приходили в голову никакие мысли в этом
плане, совсем иные были проблемы с Федькой.
Когда я окончила институт, Федьке было пять лет. Моя личная жизнь в
институте развернулась и свернулась необыкновенно быстро - мы познакомились
на картошке, Алик играл на гитаре, яростно пел. Все было необыкновенно, то,
что рядом нет мамы, и я, если захочу, могу сидеть у костра все ночь
напролет, близкие, словно южные звезды над морковными полями, Аликовы
тревожащие глаза, и радость - значит, и во мне есть что-то такое...
Встречаться мы стали уже в городе, я помню, все было трудно, мы выясняли
отношения, он уходил, потом, заплаканный, звонил в нашу дверь чуть не в
шесть утра, удивленная мама будила, я одевалась, шла на лестницу, мы
целовались, целовались, мирились.
Я помню морозный запах его тулупа, гулянья по сугробам Новодевичьего
кладбища, его слезы на своих щеках, поцелуи, стоянья в магазинах, в
подъездах, молчаливое сиденье в мороженицах. И потом, несмотря на долгое
родительское негодование - свадьба на первом курсе, переезд в бабушкину
квартиру, и скоро - ссоры, ссоры, долгие молчанья, короткие примиренья, и
опять. Мы разошлись, когда Федьке было полтора года, и все так стремительно
случилось, что, казалось бы, ничего и не было, если бы не Федька, новый
человечек, появившийся у меня, такой веселый и толстый в тот год моего
сиденья в академке...
Он был веселым и толстым до трех лет, пока однажды я на него сильно не
рассердилась, не закрыла в наказанье в комнате, а он не стукнул, плача, по
дверному стеклу, весь не поранился и сильно не испугался. Если бы не было
всех этих "не", может быть, он не заикался бы так ужасно к пяти годам, как
это сделалось с ним, когда я вышла по распределению на работу. Тогда в моей
жизни все сдвинулось - Федька почти не мог говорить, и логопед, к которому
мы ходили каждый день, не давал никаких обещаний.
Я хорошо помню тот вечер - один из похожих друг на друга, как две