"Хорхе Луис Борхес. Сад, где ветвятся дорожки" - читать интересную книгу автора

ветвящихся дорожек" - это и есть его хаотический роман. Фраза "разным (не
всем) грядущим временам" вызвала в моем воображении картину ветвления во
времени, а не в пространстве. Я снова перечитал всю книгу и убедился в
правильности догадки. Во всех сочинениях персонажи, встречающие многие
альтернативы, всегда выбирают что-то одно и отвергают другое. В романе
прихотливого Цюй Пена они выбирают - одновременно - все открывающиеся перед
ними пути. Он "создает", таким образом, для одних и тех же лиц разные
будущие времена, разные "завтра", которые в свою очередь множатся и
ветвятся. Отсюда - все видимые противоречия романа. Фанг, например, что-то
прячет; кто-то ломится к нему в дверь, Фанг хочет убить пришельца. Понятно,
есть много возможных развязок: Фанг убивает наглого гостя, гость убивает
Фанга, оба спасаются, оба гибнут и так далее. В произведении Цюй Пена имеют
место сразу все развязки, и каждая служит исходным пунктом для остальных
возможных линий. Иногда дорожки этого лабиринта сливаются в одну: например,
вы являетесь ко мне в дом, причем в одном из возможных прочных времен вы -
мой враг, а в другом - мой друг. Если вам не режет слух мое косноязычное
произношение, я прочитаю пару страниц. Его лицо в праздничном свете лампы
было, конечно, лицом старца, но в нем виделась какая-то незыблемость, даже
вечность. Медленно и отчетливо прочитал он два варианта одной и той же
истории. В первом - войско идет к полю боя через безлюдные горы; ужас,
вселяемый мраком и голыми скалами, заставляет не думать о жизни и смерти, и
ему легко достается победа. Во втором - то же войско в канун сражения
оказывается в замке, где идет пир; шум и пламень битвы кажутся тем же
пиром - и победа тоже одержана. Я слушал с надлежащим вниманием эти
старинные сказки, сами по себе менее примечательные, чем тот факт, что их
породил мой предок, моя кровь, а этот человек из далекой империи их мне
воскрешает, - именно теперь, когда я пускаюсь в отчаянную авантюру на этом
западном острове. Помню последние слова, повторявшиеся в каждом из двух
вариантов и звучавшие как тайный наказ: "Так сражались герои - спокойны их
отважные сердца и яростны их сабли, - герои, готовые убить и умереть".
С этого момента я почувствовал, как вокруг меня и в темной глубине
моего тела всколыхнулось, затрепетало что-то невидимое, неосязаемое. Нет, не
колыхание войск - сначала далеких, потом двигавшихся параллельно и в своей
конечной цели совпавших, - а волнение, более непостижимое и более личное,
которое вызвал во мне их неясный образ. Стивен Ольберт излагал свои мысли
дальше:
- Я не думаю, чтобы ваш именитый предок лишь скрашивал свой досуг
изобретением подобных вариантов. Я не могу поверить, чтобы он посвятил все
тринадцать лет проведению нескончаемых риторических экспериментов. Роман в
вашей стране невысоко ценится, а в прежние времена он считался презренным
жанром. Цюй Пен был гениальным прозаиком, но он был из тех писателей,
которые не считают себя только писателями. Как говорят его современники - и
подтверждает вся его жизнь, - он увлекался метафизикой, мистикой.
Философская контроверза занимает немалое место в его романе. Знаю, что из
всех проблем его особенно волновала и мучила неистощимая проблема времени. И
тем не менее только одна эта проблема не дебатируется на страницах "Сада".
Здесь даже не употребляется слово "время". Как вы объясните такую
преднамеренную недосказанность?
Я сделал несколько предположений, впрочем, явно неубедительных. Мы
обсудили их. И наконец Стивен Ольберт сказал: