"Алекс Бор. Ах, прица-тройка, перестройка! (фрагмент ненаписанного романа)" - читать интересную книгу автора

неподготовленным, намереваясь отсидеться, послушать, что будут говорить
другие. К таким горе-студентам Кузькин был беспощаден. "Вы пришли в
университет за знаниями, - громогласно говорил он, - так что извольте
учиться..."
Но главная наша беда заключалась в том, что ВЯК был секретарем партбюро
факультета. Быть может, именно по этой причине все его лекции и семинары
начинались с политической информации. Разговор начинался о событиях,
происходящих как на факультете, так и по всей стране. Говорил, как
правило, один Кузькин. Он обладал громким, выразительным голосом, излагал
свои мысли грамотно и последовательно, и слушать его речи было просто
приятно. Ну а девушки вообще млели, почти поголовно влюбленные в этого
статного мужчину с благородной сединой... Несмотря на то, что,
высказываясь о "текущем политическом моменте", Кузькин нес порой такую
ахинею, что казалось, что на календаре не ноябрь 1988 года, а середине
семидесятых, и на дворе не перестройка, а "расцвет" застоя. В политическом
плане Кузькин был жутким ретроградом, хотя в его речах постоянно мелькали
упоминания о перестройке, гласности и демократизации.
Кузькин не любил, когда студенты с ним спорили. В таких случаях он мог
грубо одернуть спорщика - дескать, нечего тебе соваться со своим свиным
рылом в наш калашный ряд, молод еще... И грозил вызвать на партбюро, для
разбирательства.
Поэтому когда Кузькин выдавал перлы политического красноречия, студенты
предпочитали молчать и кивать головами в знак согласия. Я же - наивная
душа - не мог спокойно слушать его высокоидейные речи и всегда ввязывался
в спор. Одним словом, лез на рожон... Кузькин тоже не оставался в долгу, и
на семинарах постоянно "гонял" меня по проблемам русского словообразования
и морфологии. И когда я начинал в буквальном смысле "тонуть", ВЯК не
спешил бросить мне спасательный круг.
Быть может, это покажется странным, однако пререкания с Кузькиным
сходили мне с рук. Очевидно, он не считал меня серьезным оппонентом, хотя
порой и обвинял в излишнем экстремизме... Кстати, прозвище Экстремист я
заслужил еще на первом курсе, с легкой руки Андреенко Тамары Григорьевны,
преподавателя кафедры советской литературы 80-х годов. О том, что я
экстремист, знал весь факультет. И странно, почему принципиальный
коммунист Кузькин не предпринимал никаких мер, чтобы "вылечить" меня от
этой болезни. Видимо, он считал ниже своего профессорского достоинства на
равных обсуждать с 19-летним студентом-второкурсником серьезные
идеологические проблемы, предпочитая вести себя как пастырь на церковном
амвоне, которого должны почитать бессловесные прихожане. Однако когда
вопрос заходил о лингвистической науке, то здесь Кузькин был не против
споров со студентами. Наоборот, тщательно стимулировал наше воображение,
подбрасывая нерешенные до сих пор проблемы. А нерешенных проблем,
оказывается, в лингвистике оставалось очень и очень много. Гораздо больше,
чем решенных...
Впрочем, я чересчур увлекся и отошел в сторону от главной темы, ради
которой и начал писать эти записки.
Кузькин поднялся на кафедру - в аудитории сразу воцарилась тишина,
изредка нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц.
- Вы, наверное, уже знаете, - начал Кузькин, - что сегодня намечено
провести комсомольское собрание. Прошлое собрание, которое должно было