"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

за совершенством, а неудовлетворению конца нет...
- Несом-нен-но! - артистично порхнул в воздухе плавной рукой Щеглов, не
дослушав, и заговорил со скользящей легкостью: - Заметьте новый и
грандиозный парадокс! Чем больше люди разрушают вековое, тем примитивнее
становятся их чувства, увы! Крупные купюры добродетели разменялись на медяки
кухонных склок и служебных подсиживаний. Заметьте, что гипертрофированно
усовершенствуется рациональный разум и практицизм, в то время как сердце
всеми забыто. И что же? Что же? Шекспировским страстям в век пластмассы не
бывать уже. Любвишка какая-то бытовая. Ненависть - рыночное недоразумение в
очереди за ташкентским луком. Скромность стали считать глупостью и
недотепством, хамскую грубость - силой характера. Сплошное опупение и пнизм
от слова "пень"! Эт-то, конечно, грандиозно! Пощечина подлецу, как в добрые
времена мужской чести, - о, какая неблагоразумность и бессмыслица, какое
архаичное донкихотство! И только зависть, жесточайше душу гложущая, расцвела
волшебным розарием в новом мещанстве. А?.. Мм?.. Завидуют страстно, как
сумасшедшие, и по всем габаритам: деньгам, модной юбчишке, новой квартире,
здоровью, даже миниатюрному, мало-мальскому успеху. А? Кха... И вследствие
этого тайно, но сладострастно радуются чужому неуспеху, протекающему потолку
у соседа, ячменю на глазу, безденежью, болезни и - не содрогайтесь! - даже
смерти бывшего удачника: он уже там, а я еще тут. Или: как хорошо и
справедливо, что его погребли на Востряковском, а не на Новодевичьем.
Завидуют повально - и дворник, и актер, и замминистра. Что? Министр? О, я
уточняю: он - нет, ни в коем случае, он, несомненно, лишен некрасивого,
порочного чувства. Итак, зависть - всесильная царица проституток мира.
Вожделенная и обольстительная девица. Вот куда уходят нервные клетки
страстишек: поклонению, ей, куртизанке в пропахшей чужим одеколоном чужой
постели! Очаровательно и мило, не правда ли?
- Ну а вам кто-нибудь завидует? - спросил Васильев, чтобы передохнуть
от едкой разрушительности, от потока пропитанных иронией и желчью фраз,
утомивших его беспощадной игрой насмешливого ума Щеглова. - Вам кто
завидует?
- Мне? Рок миловал. Я вполне современный человек. Завидую сам. И -
страстно!
- Кому?
- Каждому мужчине на улице, который идет с красивой женщиной.
- Сколько вам лет, Эдуард Аркадьевич?
- Благодарю за комплимент. Шашнадцать с половиной. Одначе, дорогой
Владимир Алексеевич, мне пора сматываться на репетицию. Впрочем, актеры
чудесно могли бы обойтись и без моего режиссерского присутствия. Лицезреть
им меня наверняка осточертело!
- Еще пять минут я вас задержу...
- Наше заблуждение в том, что мы ползаем вокруг истины, как слепые
щенки, а думаем, что мы взрослые, солидные собаки.
- Мне кажется, вы смеетесь над жизнью, Эдуард Аркадьевич, - сказал
Васильев. - Изливаете на нее яд, смеясь. Но почему именно вы? Вас жизнь,
по-моему, никогда не обижала.
Щеглов отбросился в кресле и маршеобразно забарабанил пальцами по
деревянному подлокотнику.
- Почти все обижены на земле, мой золотой и талантливый Владимир
Алексеевич. Я добрая старая собака и знаю, что жизнь требует, чтобы ей